Гавриш Григорий Васильевич

Родился я на Украине 7 мая 1925 года. В Беловодском районе Луганской области. Наше село Семикозовка расположено вблизи российской границы в своеобразном треугольнике: пятьдесят километров от Ворошиловграда, столько же до Старобельска и примерно такое же расстояние до российской станции Чертково.

У нас была сугубо крестьянская семья, в которой было всего двое детей: я и младший брат Владимир 1927 г.р.

Расскажите, пожалуйста, немного о довоенной жизни вашей семьи. Например, помните ли вы голод 1932-33 годов?

Тогда мне было совсем немного лет, но кое-что все-таки помню. Например, как мама и бабушка ходили собирать колоски. А вот умирали люди в нашем селе от голода или нет, сказать не могу. Чего не знаю, того не знаю, врать не буду. Знаю лишь, что люди голодали, страдали, воровали, уезжали, все было, но вот умирали или нет, не знаю. А мы, как и все спасались, конечно, только своим огородом и хоть и жили в этот период очень тяжело, но от голода вроде не опухали.

В этом селе мы прожили до 1935 года. Дело в том, что еще в начале 20-х годов отец пошел учиться. Сначала окончил техникум, а после того, как окончил микробиологический факультет университета в Одессе, его направили на работу в Тирасполь. Там папа работал на консервном заводе, но потом его перевели на партийную работу. Вначале его избрали секретарем парторганизации в «Молдконсервтресте», а в 40-м или даже 41-м году его избрали секретарем Тираспольского горкома. В общем, в декабре 1935 года нас с братом он забрал к себе в Тирасполь, а наша мама осталась жить в Семикозовке.

Конечно, как для обычного сельского паренька из глубинки Тирасполь мне показался большим городом. Ведь уже в ту пору там работало десять или двенадцать школ: украинские, молдавские, русские и даже две еврейские. Был прекрасный для своего времени Дворец Пионеров, в котором действовало много кружков по интересам. В частности я занимался там в авиамодельном, потому что у меня была мечта – хотел стать летчиком, и как многие другие подростки мечтал поступить в военное училище. В то время это считалось, очень престижно. Кроме того, Тирасполь в ту пору был пограничным городом, и в основном пограничники из местного погранотряда вели в школах различные военно-прикладные кружки. Например, именно в таком кружке связистов мы изучали тогда телефонные аппараты – чудо техники по тем временам. И даже к общественной жизни детей в то время привлекали довольно рано. Например, разве сейчас кто-то знает, что такое МОПР? А мы все знали, что это - Международная Организация Помощи Революционерам. И не просто знали, а даже какие-то копейки платили в виде взносов. На собраниях участвовали в обсуждении различных вопросов, а уж о том, что читали запоем, думаю, и говорить не стоит. В Тирасполе до сих пор стоит здание детской библиотеки, куда мы постоянно бегали читать. Сейчас это отделение милиции на углу Ленина и Преображенской.

В какой школе вы учились?

Я учился в самом центре – в школе №8. Сейчас на ее месте нет ничего, это территория Дома Правительства, а вот стоявшее по соседству здание типографии до сих пор стоит. Учился хорошо, правда, в своем родном селе мы говорили между собой только по-украински, и учились там только на украинском языке, поэтому переход на русский язык поначалу вызвал определенные трудности. Как я шучу «поначалу говорил шо да га и только потом стал чтокать и какать». Летом 1941 года окончил девять классов, но даже не знал с какими оценками, потому что аттестаты нам так и не выдали. Просто не успели - началась война… Поэтому в 1950 году, сразу после демобилизации из армии мне пришлось ехать в Тирасполь, разыскивать бывших преподавателей и восстанавливать документы. А 10-й класс я оканчивал в Кишиневе только в 1951 году, одновременно с моей будущей женой, а ведь она моложе меня на семь лет…

Где вы жили в Тирасполе?

В трехэтажном доме, в котором располагался и сам «Молдконсервтрест» отцу выделили благоустроенную квартиру.

Отца или ваших родных или знакомых репрессии 1936-38-х годов никак не затронули?

Папа может, и переживал по этому поводу, но во всяком случае внешне этого никак не показывал. А про репрессии только ходили разные слухи, но я не знаю никого, ни среди родных или просто знакомых, кого бы арестовали.

А папа был убежденный коммунист, как говорится, «старой закалки», и очень, очень много работал. Фактически у него был ненормированный рабочий день, то, против чего он так боролся, и к чему мы вернулись сейчас… К тому же как микробиолог отец был капитаном запаса, и когда приходил домой с военных сборов в форме и с винтовкой, то для нас с братом это был повод для гордости. И это притом, что папа воевал в гражданскую и после ранения одна нога у него стала чуть короче другой. Помню, как он рассказывал, что в госпитале ему по старинке обматывали ногу липовой корой, потому что гипса на всех не хватало.

Вы жили фактически у самой границы, и может быть, до вас доходили какие-то слухи о скором начале войны?

Я не исключаю, что в определенных кругах они и ходили, но лично мне ничего такого слышать не приходилось. Правда, вспоминаю, что перед самой войной в Тирасполе появилось много летчиков, но меня это в силу юного возраста никак не насторожило, поэтому война началась для меня совершенно внезапно.

Как вы узнали о ее начале?

Года за два до начала войны отец женился во второй раз. И в то утро 22-го июня он как обычно был на работе, а наша мать только ушла на работу, на консервный завод «имени П.Ткаченко», и я остался дома за старшего с маленькой сестренкой, которой было меньше года. И вдруг часов в шесть-семь утра раздался страшный грохот – бомбардировка… Я схватил сестренку, спустился в подвал и уже оттуда услышал, как по улице забегали военные, и раздались крики – «Война! Война!» И повторяю, лично для меня это известие оказалось полной неожиданностью.

Отец также ходил на работу, но в один день просто не вернулся домой. Его настолько срочно мобилизовали, что мы даже не попрощались… А как отца призвали, мать с сестренкой и Володей уехали к ее сестре в Одессу, а я должен был подъехать к ним попозже. Где-то в августе приехал к ним, но собственно говоря, город в это время уже был отрезан, и уехать из него можно было только морем. Но для этого нужны были не то что средства, а определенные связи, а у нас их, конечно, не было, поэтому мы не эвакуировались, и всю оккупацию провели в Одессе.

Период осады чем-то запомнился?

Квартира тети находилась в самом центре Молдаванки. Улица Степовая, в то время Мизикевича, дом номер 27, он, кстати, до сих пор стоит. В то время это была окраина Одессы, рабочий район. Приняли нас как родных, хотя там было всего две комнатки по 8-10 метров, в каждой из которых жили по пять человек. Главное, что было, где спать, а все остальное неважно.

И вот в период осады при артобстреле как-то погибло много людей у 31-го дома. В молочный магазин, как раз привезли творог, и собралась очередь – человек тридцать-сорок. В этот момент начался обстрел, прямо на мостовую упал снаряд, а она же гранитная, все осколки полетели в эту очередь и вместо творога пришлось собирать мозги… И бомбардировки были, особенно ночные досаждали. В основном сбрасывали зажигалки, а среди них и фугаски… В один из таких «счастливых» вечеров я лично потушил две или три зажигалки, а за стеной дома упала фугаска и мы с вами сейчас разговариваем лишь потому, что она не взорвалась…

Когда наши войска ушли из Одессы, то лишь через три дня в город с большой опаской вошли румыны. Вскоре после этого всех евреев собрали, повели в район 2-ой заставы и по слухам их всех там уничтожили… И меня, кстати, однажды тоже чуть за еврея не приняли. Ведь людей прямо на улицах останавливали и проверяли. А я в то время мало того, что был чернявый и смуглый, так еще и сильно оброс и с длинными волосами действительно напоминал еврея. И вот как-то раз меня на улице остановил румынский солдатик: «Jidanul!» - «Нет, говорю, - я не еврей!» А он уперся: «Jidanul!» Хорошо у меня в кармане случайно оказалась опасная бритва, я ему отдал ее, а он был и рад, что у меня нашлось, чем откупиться. Ведь рядовые румынские солдаты - это были полуголодные, полунищие люди… Я же лично видел, что румынские солдаты зачастую брились так. Разбивали определенным образом бутылку, чтобы осколки получались с острыми краями и скребли себя ими… Так что эта бритва для него была настоящим богатством. Еще мне приходилось видеть какой суп румыны получали на обед – полужидкий, в котором фасолина гонялась за фасолиной… Так что вы не думайте, будто это была неопасная ситуация. Еще какая опасная, ведь румыны расстреливали людей не хуже немцев. Я сам однажды был свидетелем, как на нашей улице, в сторону парка «имени Иванова», как раз там, где трамвайная остановка на углу улицы Мельницкой, привезли три грузовые машины заложников. Ведь вы должны знать, что если кого-то из оккупантов убивали, то в отместку они расстреливали определенное количество заложников… Прямо на улицах хватали кого попало, располагали этих несчастных людей в школах, и если что… В общем, территорию оцепили, заложников построили, установили пулемет, и один из румын начал их расстреливать… Это все случилось прямо у меня на глазах …

А возле Комсомольской улицы стояла виселица, на которой почти всегда кто-то висел... Так что хоть и считается, что Одесса была румынской, но не нужно думать, что там был курорт. Поверьте, румыны очень строго и рьяно выполняли все указания немцев. Кстати, столько лет уже прошло, а я до сих пор помню фамилию румынского примара Одессы – Пынтя.

Был еще случай, когда немцы отобрали у меня два металлических ведра. Чтобы как-то выжить, одно время мне пришлось помогать знакомым, которые пекли на продажу пончики, пирожки, что-то еще. Водопровод не работал, и я пошел к колодцу. Набрал воды, иду обратно, мне навстречу немец. Отобрал ведра и приказывает: «Гевек!» - «Уходи!» И что я мог сделать? Плюнуть ему в лицо, чтобы меня расстреляли?! А идти за ним и ждать пока ведра освободятся, я не решился.

Еще помню, что немцы, на улице Пирогова, там, где находилось здание штаба Одесского военного округа, в домах снимали в квартирах паркет, упаковывали и отправляли его в Германию. Именно поэтому потом многие жилые дома и остались без полов. Причем, это именно немцы делали, а не румыны.

А вы сами как выживали, чем занимались во время оккупации?

Всем чем угодно. И помогал чем возможно, и приторговывал чем-то по мелочи. Например, я сигареты, в основном, продавал. Немецкие солдаты продавали свои сигареты, естественно у них покупали чуть дешевле, а продавали чуть дороже, и на пачке зарабатывали аж две сигареты.

А взрослые занимались кто чем, в общем, как сейчас говорят, крутились. Мама, например, шила, а кто-то стал делать мыло, кто-то его продавал, кто-то перешивал старую одежду и переделывал потрепанный ширпотреб, и все это продавали в основном румынам.

Помню, как сразу после прихода румын ходили на окрестные колхозные поля, выкапывали остатки лука, моркови, картошки и на первых порах это здорово нас поддержало. Но как таковой работы не было всю оккупацию. К тому же я был без специальности, в чужом городе, почти без знакомых и друзей, а ведь люди всегда и везде стараются помогать, прежде всего, близким и знакомым.

А разве на какие-то работы румыны вас не привлекали?

Нет, на них румыны брали более взрослых мужчин, а я и сейчас не великан, а уж в то время был совсем еше пацан, фактически ребенок.

Среди одесситов были такие, кто в это время процветал и фактически был рад приходу оккупантов?

А как без них?! Такой народ есть всегда и везде. Но разве эти люди дружат с теми, кто торгует сигаретами? У них была своя компания, а у нас своя. Но в центре города жизнь кипела, и рестораны работали, и девочки с оккупантами гуляли, правда, только до наступления комендантского часа. Кто-то их осуждал, другие смотрели на это сквозь пальцы. А я два с половиной года оккупации жил самой обыкновенной жизнью. В самом обычном одесском дворе, со всеми его приятностями и неприятностями. Кстати, в сериале «Ликвидация» очень хорошо показана бытовая одесская обстановка того времени. И, как и у всех у меня в то время была всего одна забота – выжить! И желательно при этом не чистить сапоги оккупантам…

Среди ваших знакомых не было таких, кто добровольно стал бы сотрудничать с оккупантами?

Я же не коренной одессит, поэтому мало кого знал. Но, например, в нашем доме жила дочка Мизикевича (Павел Петрович Мизикевич (1886-1919) - рабочий Одесских железнодорожных мастерских (ныне производственное объединение тяжелого краностроения имени Январского восстания). Активный участник революции 1905-1907 гг., борьбы за установление Советской власти в Одессе. Был одним из организаторов в городе Красной гвардии. С 1912 по 1919 год жил на улице, которая носит его имя, о чем напоминает мемориальная доска, установленная на доме №27 – прим.Н.Ч.), которая была замужем за этническим немцем. И когда Одесса еще была в осаде, он гордо ходил с наганом и с шашкой, но во время оккупации вдруг завербовался к немцам, а потом вообще куда-то пропал и больше мы его не видели. Ну и помню, что одна женщина из нашего двора жила с румынским сержантом, который служил завскладом что ли, но я думаю, что это не самое серьезное преступление.

Вы упомянули сериал «Ликвидация» и мне хотелось бы узнать, насколько велика была преступность во время оккупации? Вы, например, не боялись, что у вас могут отнять товар, которым приходилось торговать?

Мы больше боялись, что отнимут немцы или румыны, а не свои. И что значит боялись?! Конечно, боялись, потому что время было такое, что и просто по городу ходить было страшно, не говоря уже о том, что запросто могли схватить в заложники. Мало того что могли расстрелять в любой момент, так их ведь там даже не кормили. Но природа человека такова, что вечно он бояться не может. Поэтому и своими делами занимались, и по городу ходили и даже на море. На Ланжерон или на дикие пляжи. Там везде стояли посты, но на море пропускали без проблем. Правда, всю оккупацию действовал комендантский час и с девяти часов вечера по улице мог ходить только патруль.

Гавриш Г.В. (Польша. 1944 г.)

В оккупации вы знали, что творится на фронте, где наша армия?

Какие-то слухи по «сарафанному радио» до нас, безусловно, доходили, так что и про Сталинград и про другие сражения мы знали. Причем, что удивительно зачастую они исходили от самих же немцев. Однажды, например, был случай, когда немцев отправляли на фронт, так один из них прямо плакал: «Отправляют нас на погибель…»

При румынах вам выдали какие-то документы?

Если не ошибаюсь, новые документы выдавали только тем, кто где-то официально работал, а так у всех оставались советские паспорта. К тому же в Одессе оказалось очень много приезжих, но я не помню, чтобы приходилось где-то регистрироваться.

А в начале войны или может быть в тяжелое время оккупации, не было ли такого момента, когда бы вы подумали, что все, война нами проиграна?

Вы знаете, но мы почему-то никогда так не думали. Наоборот, были твердо уверены, что рано или поздно немца разобьем!

Как происходило освобождение Одессы?

В те апрельские дни 44-го нам пришлось три или четыре дня прятаться, потому что пошли слухи, что румыны будут увозить с собой мужчин призывного возраста. Поэтому мы с братом и еще несколько знакомых ребят прятались в эти дни в дровяном сарае и играли там в карты. Но до нас видимо просто очередь не дошла, так никто за нами и не пришел.

Только по-моему в самую последнюю ночь оккупации с 9-го на 10-е апреля улица Мельницкая, ведущая в сторону Тирасполя, оказалась просто забита транспортом. Не только сама дорога, но и тротуары. И отдельные офицеры в темноте открывали калитку и палили в темноту двора из пистолетов. Зачем, почему непонятно. Наверное, все-таки от страха.

А уже утром улица оказалась совершенно пустая, пошло движение, и я увидел первого нашего солдата. Почему-то он оказался совсем один, и тогда я подобрал брошенную немецкую винтовку и пошел с ним бить немцев. Дошли до окраины, и он ушел дальше, а я вернулся к себе во двор. И тут же мне сразу говорят: «Мобилизация!» Собрал немного еды в немецкую сумочку, типа планшетной и ушел... Фактически в первый же день освобождения Одессы. А когда уходил, мать сказала мне на прощание: «Береги себя!»

И нас всех, а компания подобралась весьма разношерстная: безусая молодежь, бывшие военнопленные и окруженцы, отправили в 176-й запасной полк, который располагался под Одессой. Но когда там увидели, что у меня образование девять классов, сразу назначили писарем и посадили на регистрацию новобранцев. Целыми сутками напролет приходилось писать, и все это мне до того не понравилось, что уже через пару дней я оттуда попросился. Мою просьбу уважили, включили в маршевую роту и на фронт…

Из Одессы пришли в Кицканы. Только расположились, как пришли «покупатели», отобрали людей хоть с маломальским образованием и повели в Ближний Хутор что под Тирасполем. По дороге туда прошли через Тирасполь прямо по моей родной улице, и я увидел, что нашего дома нет…

А уже там началась подготовка: показали станковый пулемет, винтовку, и я чувствовал себя королем, потому что еще до войны в кружке изучал их устройство, а многие из нас даже этих элементарных вещей не знали… И уже на третий день до обеда поступает команда – «Отправить на фронт!» А мы даже не обмундированы полностью, только частично. На мне, например, были мои брюки и немецкие ботинки, а выдали только обмотки и гимнастерку. Поэтому первое время ходил на передовой в своем черном пальто, и только потом мне выдали потрепанную шинель…

И меня назначили командиром пулеметного расчета. Когда старшина распределял, вдруг говорит мне: «Будешь командиром расчета!» Не знаю, почему он так решил, наверное, потому что я был такой великан, ведь командиру расчета в переходах полагалось носить только щит и пистолет. Но мне даже пистолет не выдали.

В расчет подобрали еще троих человек: Чебан Алексей из Слободзеи, Бондаренко из Николаевской что ли области, здоровый такой парень и еще кто-то третий. Погрузили по два пулемета на повозки, и пошли пешком от Тирасполя до села Парканы. И помню, что к вечеру дошли до переправы через Днестр на Варницкий плацдарм. Уже в темноте выплыли на лодках, но одну разбило прямым попаданием у нас на глазах… А мы доплыли и попали в 175-й гвардейский стрелковый полк 58-й Гвардейской дивизии 33-го Гвардейского Стрелкового Корпуса. 1-го батальон 1-я рота. Это было примерно 27-28-го апреля.

Командир нашей роты обозначил места, где мы должны окопаться. Для маскировки я решил нарвать каких-то кустарников, пошел за ним, но тут начался ружейный обстрел, и меня ранило в ногу. Вызвали санитарку, она пришла, перевязала. Но меня ранило в момент, когда я, делая шаг, поднял ногу, и пуля вошла в левое бедро на одной высоте, а вышла аж под ягодицей. И санитарка входное отверстие увидела, забинтовала его, а сзади нет… Но в роте оставалось всего 25-30 процентов людей от положенного, поэтому меня спросили: «Можешь остаться?» А я сроду жаловаться не привык: «Да, все нормально, потерплю!» Так и остался, и за две-три недели рана на мне быстро заживала. Но повезло, конечно, что ранение оказалось сквозным и в мягкие ткани.

Вначале вырыли себе окопы одиночного профиля. Несколько дней в них пролежали, а это же весна и как раз пошли проливные дожди… Потом одного из нас ранило, и его окопчик остался у нас вместо туалета. И в один день я только вышел оттуда, как снаряд попал прямо в этот окоп, и меня контузило… Но я опять остался на позициях, хотя около недели ничего не слышал. Постепенно очухался, хотя до сих пор временами голова просто трещит. Но по всем документам ранений у меня нет, потому что оба раза я остался на передовой и в лазарет не ушел. Почему? Да потому, что там каждый человек был на счету.

Уже после войны я узнал, что Варницкий плацдарм считался вспомогательным, но люди там умирали по-настоящему… Нас же туда так срочно и перебросили, потому что положение там сложилось просто аховое. Немцы ведь почти сбросили полк в Днестр, тогда командир полка собрал всех тыловиков: обозников, писарей, поваров, да плюс мы и только всеобщими усилиями смогли немного отодвинуть немцев километров на два. Кстати, когда после войны я там проезжал, то прежних ориентиров не видел. Единственное, что узнал, когда едешь на Варницу, то с правой стороны стоит длинный одноэтажный дом. Так вот он и тогда стоял на немецкой стороне, но ружейным огнем мы его доставали.

Через какое-то время нам приказали: «Ройте окопы полного профиля!» Отмеряют каждому по десять метров, и ты их за короткую летнюю ночь должен вырыть… Кое-как прорывали, а днем уже расширяли до нормальной глубины. Но если по науке бруствер должен быть высотой двадцать сантиметров, то у нас эти горы земли были скорее не защитой, а отличным ориентиром для немецкой артиллерии… И особенно нам досаждали немецкие снайперы. Так что тот, кто сам не воевал должен понимать, что война - это прежде всего огромный, тяжелый физический труд. Собственно говоря, сама стрельба, бои занимают относительно немного времени, а вот подготовка к ним… И прежде всего это значит копать, копать и копать…

А было и другое. Хорошо известно, что на передовой, на фоне огромного нервного напряжения организм человека загоняет все болячки вовнутрь. Это действительно так, хотя далеко и не всегда. Например, в этой слякоти у меня стали опухать ноги. Дошло до того, что какое-то время я просто не мог встать на ноги. Хорошо, на плацдарме шли в основном позиционные бои, а если бы вдруг пришлось наступать или не дай бог отступать?..

Те ветераны, которым весной 44-го пришлось воевать на Днестре, вспоминают, что там просто свирепствовала малярия.

Малярии у нас не было, но нас изводила другая напасть – вши. Ведь за все время, что мы там пробыли, т.е. в течение месяцев двух мы нормально не мылись, не стирались, и, конечно, появились вши. Вообще, вши это неотъемлемая часть жизни в окопах. Окопов без вшей не бывает! Это у немцев могло их не быть, потому что у них до обеда воевали одни, а потом им на смену приходил другой состав. А мы ведь постоянно в окопах, так что единственное спасение – прожаривать одежду в бочках.

А как там кормили, жутко вспоминать… Это же весна, распутица, все тылы отстали и нормального питания организовать было нельзя. Хорошо там стояли кошары, в которых оставалась кукуруза, так ее лущили, резали мясо погибших лошадей и варили. Но и эту нехитрую еду доставляли нам всего раз в сутки, потому что днем туда никак было не пройти. Ночью старшина приходит, раздается свист. И хочешь хоть ведро набери, а хочешь два, потому что это тебе на целые сутки. Причем, все из одного котелка: и эту варево и потом сразу чай… Так что вроде и не голодали, но неудобно.

А некоторые, что еще делали. У нас же некоторые ребята были новобранцы из Паркан, которые фактически воевали у себя дома. За дамбой шли яблочные сады, а сразу за ними Парканы. Так они снимали с убитых немцев какие-то вещи, ботинки, например, плавали через речку и обменивали местному населению на еду и вино. И я не возьмусь их осуждать, потому что это человеческая жизнь во всех ее проявлениях.

Хотелось бы узнать еще вот что. Вот как вы, совсем юный человек переживали то, что почти без подготовки оказались на передовой. Какое впечатление на вас произвели холод, голод, грязь передовой, не говоря уже про смерть?

А как вы думаете? Помню, в один из первых дней на передовой как-то прошел по окопам метров 100-150, вышел на какую-то площадку. Смотрю, сидит наш солдат, обнял винтовку. Я к нему: «Дядя! Дядя!», а он уже весь черный… И не единой ранки я на нем не заметил, может, от сердечного приступа умер, кто его знает. Жутко, тем более это одна из первых смертей, что я увидел так близко… Или, например, другой эпизод.

Как-то нашу роту сняли с позиций и куда-то увели, на помывку что ли. Хотя в роте было столько людей, что их пересчитать можно было очень легко. И я остался дежурным у пулемета, а рядом со мной оказался командир взвода, как сейчас помню, лейтенант Алиев. И мы не сказать что подружились, но душевно так разговорились, и время от времени высовывались посмотреть, не ползет ли кто в нашу сторону. То он, то я. Потом вдруг слышим – мина шуршит в нашу сторону. Я как стоял у пулемета, там же и упал, а мина угодила в стенку окопа по ходу сообщения, и прямо на меня полетели позвонки с темно-красным мясом… Представляете мои ощущения?! Парню девятнадцать лет всего, совсем недавно оказался на передовой, говорил только что с человеком и все… Ощущения, конечно, далеко не самые приятные…

Ваше мнение о пулемете «максим».

Хороший, но вот брезентовая лента… Когда влажно, лента набухала, растягивалась и при стрельбе давала перекос патронов. Еще недостаток - у немцев раньше появились сменные стволы, а у «максима» нужно было при повреждении кожуха доливать воду. Это рождало другой недостаток – постоянно приходилось наматывать сальники, но в целом, считаю, «максим» себя оправдал.

Щит в бою не снимали?

Нет, щит снимали только при маскировке, когда обычно накрывали пулемет плащ-палатками. А в бою, конечно, щит устанавливали, потому что в него постоянно попадали пули и осколки. Вот вы знаете, какое самое распространенное ранение было у пулеметчиков? Ранения локтей, потому что при стрельбе сильно увлекаешься и уже не так следишь за правильным положением рук.

Принято считать, что пулеметчики были настоящими смертниками на поле боя.

Лично я не могу сказать, что чувствовал себя обреченным. Если нас обнаруживали, то мы сразу переходили на запасные позиции.

Из немецкого пулемета приходилось стрелять?

В бою нет, только однажды попробовал ради интереса. Они даже по звуку отличались: у немцев – «рррррр», а у нас «так-так-так-так».

Сколько вы пробыли на варницком плацдарме?

Мы простояли там до середины июля и только потом нас сменили и вывели во второй эшелон, на позиции у села Сэрата Ноуэ. Там мы занимались саперными работами: рыли окопы, укрепления, ну и какая-то подготовка велась, например, проводили тактические занятия.

Пробыли там где-то месяц, и в августе началась Ясско-Кишиневская операция. Но когда стало ясно, что успех операции уже необратим, то нашу 5-ю Гвардейскую Армию передали в состав 1-го Украинского Фронта. Посадили в вагоны и привезли на Украину, на станцию Гусятино, где мы недели две-три занимались тактическими занятиями. Помню, что в основном учились сопровождать артиллерию в бою. Потом своим ходом пошли мимо Львова до Перемышля. Затем повернули на север, и дошли до Сандомира.

Там, на западной Украине бандеровцы на вас не нападали?

О возможной опасности этого нас предупреждали, но никаких нападений не было. Только уже когда мы закрепились в обороне на сандомирском плацдарме, то несколько раз нас снимали с позиций, и мы прочесывали окрестные леса в поисках бандеровцев. Но нашли при этом только несколько полуразложившихся трупов красноармейцев и лишь однажды какой-то бандеровец до последнего отстреливался из какой-то землянки, но его в ней и уничтожили.

Помню, на марше возле городка Мелец наша колонна попала под артобстрел. А там же сплошной песок – жуткая вещь, чтобы окопы копать, ведь все сразу осыпается. Но оказалось, что это был прощальный салют немцев, оставив город, они отошли за Вислу.

Странички из военного билета

Тогда наш батальон переправился на другую сторону реки и пошел влево. Планировалось, что выйдя к мосту у какого-то села, мы замкнем кольцо окружения. Совершили ночной марш-бросок на 20-25 километров и нас сходу кинули в бой. Дали приказ: «Наступать вперед! Ориентир – горящий дом». Но пока дошли до него, он уже сгорел. Вышли к реке, но управление видно было слабенькое, потому что батальон рассыпался, и мы неорганизованной толпой пошли вдоль берега. И небольшой группой мы оторвались от остальных, и первыми вышли к самому мосту, по которому немецкие части переправлялись на западный берег. Метрах в пятидесяти-семидесяти от него располагался немецкий блиндаж, в который я и засел, а остальные пять или шесть человек залегли где-то рядом. Хоть и было темно, но мы видели, что по мосту ехали бронетранспортеры, из которых по пояс торчали немецкие солдаты, и мы открыли по ним огонь. Завязался бой.

Видно меня заметили, потому что крупнокалиберный пулемет начал работать по блиндажу, но получилось так, что он вел огонь с тыльной стороны и не мешал мне вести огонь по немцам. Мы-то думали, что сейчас подойдут все остальные, ведь приказ был всему батальону – «К мосту!», но когда поняли, что больше уже никто не подойдет, пришлось отступить. Есть такая известная поговорка «и один в поле воин», но, к сожалению, в жизни это далеко не всегда так…

Но при отходе мы нарвались на пулеметное гнездо и я лишь чудом остался жив. При пулеметном обстреле положено сразу лечь, но если бы я тогда лег, то там бы навсегда и остался… А так получилось, что я растерялся, не упал и остался стоять, а пули хоть и сыпали вокруг, но каким-то чудом меня не задели и я остался жив… Но там я видел как пулеметной очередью Бондаренко прошило обе ноги. Перевязал его индивидуальными пакетами и больше я его не видел… Потому что этот проклятый пулемет загнал нас в камыши. Стали советоваться, что делать дальше, а пулеметчикам этого видимо показалось мало и они на наши голоса стали бросать гранаты. Но их наступательные гранаты – несерьезные, фактически жестянка. Один осколочек застрял у меня в обмотке, я его ухватил и выдернул. По фронтовым понятиям – царапина. В общем, если наступление началось около часа ночи, то часам к 9-10 утра мы стали пробиваться к своим.

Только добрались, как немцы пустили танки. Но повезло, что наши артиллеристы уже заняли позиции, я лежал от них метрах в ста всего и прекрасно видел, как все происходило. Они замаскировались в снопах, и как только орудие было готово к выстрелу, выскакивал один из солдат, хватал сноп и в сторону. Выстрел, танк загорается, и он сразу ставил сноп на место. И так на моих глазах было подбито сразу три танка и немцы откатились.

Но на этом сандомирском плацдарме мы застряли надолго. Разведчики лазили-лазили, бились-бились, но так и не смогли достать языка. И тогда было принято решение провести разведку боем. А я в то время был уже не пулеметчиком, а связистом. Связистов постоянно не хватало, и зачастую получалось как? Приходит пополнение с оккупированных территорий, а там, конечно, в основном ребята без образования и начальной подготовки, которых сразу бросили на передовую. Помню, попал к нам как-то один паренек, украинец. Побежал устранять порыв, прибегает: «Нашел и устранил!» А связи то нет, и мы его спрашиваем: «Как?» - «Связал в узел крепко-крепко!», вот вам и подготовка…

Зато я имел определенную подготовку, которую получил, занимаясь в кружке еще до войны, и меня спросили, не хочу ли перейти во взвод связи. А во мне еще с детства подсознательно сидело, что связь это мое, ведь я даже родился в день радио. Подумал и согласился. Как говорится в армейской поговорке «кто не боится пыли и грязи, идет в роту связи!» И вот в той разведке боем, за то, что я там пару раз восстановил обрывы и обеспечил бесперебойную связь, меня наградили медалью «За отвагу».

Многие бывшие фронтовики с ужасом вспоминают «разведки боем», потому что при этом случались большие потери.

В нашем случае все прошло удачно. Вначале была проведена хорошая артподготовка, и только потом силами где-то до батальона двинулись вперед. Причем, нас ведь научили, как нужно двигаться сразу за валом артиллерийского огня, поэтому успешно достигли немецких окопов, захватили языка, и без особых потерь вернулись обратно.

Сколько вы пробыли на сандомирском плацдарме?

Мы там простояли где-то с сентября до самого начала наступления в середине января. И скажу вам, что перед наступлением мы проделали просто огромную работу. Даже проводов не хватало, столько мы проложили линий. Так мы что делали. Там стояли линии высоковольтных передач, а у нас, конечно, никаких когтей. Подходили к столбам, стреляли по изолятору, он разбивался и провод падал на землю. Мы его разматывали, в нем же до девятнадцати штук, и алюминиевые провода шли на телефонную связь. Наматывали ее на колышки, но и этот способ недолговечный, особенно перед наступлением. Ведь когда на небольшом участке сосредотачивается масса войск, и после приказа «Вперед!», вся эта махина начинается двигаться, то все наши провода, конечно, срывались.

А трофейное оборудование приходилось использовать?

Использовали, я, кстати, лично видел немецкий телефонный аппарат, который работал прямо в воде. И американские телефоны мы использовали. Их главный плюс состоял в том, что в чехлах из искусственной кожи они были заметно легче наших. У нас никто не запрещал пользоваться любым аппаратом. Какой есть, таким и пользуйся, главное – обеспечь связь!

На обрыв ходили по одному или по двое?

Это в зависимости от времени суток. Днем ходили по одному, а вот в темное время чаще ходили вдвоем. Чтобы легче было найти обрыв и на случай засады немецких разведчиков.

Но вы почувствовали разницу – воевать пулеметчиком или связистом?

Дело в том, что в самом конце декабря 44-го меня отозвали с передовой и направили на курсы младших лейтенантов при штабе 5-й Гвардейской Армии, на которых готовили командиров стрелковых взводов. Человек шестьдесят всего было, но все фронтовики, отозванные с передовой. И до сих пор помню, что начальником курсов был полковник Щур. Так что больше мне воевать не пришлось, потому что мы окончили учебу как раз в мае месяце.

Где вы встретили Победу?

Мы учились, и одновременно продвигались вслед за нашими войсками: Польша, Германия, а из-под Берлина нас отправили на Прагу. Чехи встречали просто замечательно. С цветами, очень доброжелательно. А в самой Праге нас встречала целая толпа. Помню, остановились где-то на окраине, у какой-то церкви. Столько народа собралось, обнимались, что-то рассказывали, и среди чехов вдруг оказался один, который вполне прилично говорил по-русски. И он нам рассказал, что сам он русский, просто будучи сиротой еще в гражданскую пацаном уехал вместе с чехословацким корпусом. Если не ошибаюсь, он в цирке работал, потому что показывал нам разные силовые трюки.

А о Победе мы узнали еще 1-го мая от гражданских немцев, видно они где-то услышали по радио. А с 8-го на 9-е мая я как раз был дежурным по роте. Когда узнали, что война закончилась, конечно, обрадовались, но стрелять нам не пришлось, потому что на курсах не было свободного доступа к оружию. Вот на фронте чуть только какой праздник, такие концерты немцам закатывали… Зато нам устроили праздничный обед, даже немного выпили.

Какие у вас боевые награды?

Именно за фронт у меня две медали: «За отвагу» и «За победу над Германией». Но возможно, моя главная награда в том, что меня отправили учиться на курсы и кто знает, но, скорее всего, только благодаря этому я и остался жив.

На фронте вы надеялись остаться живым или думали, что непременно погибните?

Если человек будет об этом постоянно думать, то просто сойдет с ума. Поэтому в такой непростой и жестокой обстановке, человек тупеет и об этом не думает. Конечно, все осознавали сопутствующие нам опасности, но как-то не думали об этом. Если заранее об этом думать, наверняка погибнешь, поэтому принимаешь все как должное. Вот даже в нашей мирной жизни всякое может случиться, но разве выходя из дома, мы думаем о дурном? То же самое и на фронте.

Тогда может быть, у вас на фронте были какие-то приметы или суеверия? Или, например, вы стали задумываться о Боге?

О Боге я совсем не думал, не то воспитание. Хотя я согласен с тем, что все-таки есть какая-то высшая сила, которая ведет нас по жизни, просто люди называют ее по-разному: Бог, рок, судьба… Но говорить, что на передовой солдаты вспоминали бога, такого я не видел.

Вот насчет чего у меня было неизменное предубеждение - я ничего не брал с убитых. Совсем ничего, даже самую пустяшную мелочь. У нас, например, если кто-то погибал, то было принято, чтобы его товарищи брали себе на память что-то из его вещей. Ту же самую дешевую табакерку из алюминия, на которые тогда пошла мода. Знаете, такие, сделанные кустарным образом из алюминия и внутри обычно или фига нацарапана или шутливая надпись вроде этой «Закуривай, если совести нет!» Но я боялся что-либо брать из-за боязни, что ляжешь вместе с ним, поэтому никогда не брал с убитых ни одной вещи. Мне это казалось кощунством.

Но вы можете выделить самый явный случай, когда могли погибнуть?

Таких эпизодов было много, ну вот, например, такой. Немцы частенько практиковали внезапные минометные или артиллерийские обстрелы. Вечером, но обычно рано утречком минут на десять-пятнадцать. И вот как-то раз нас так хорошенько накрыло… Пулемет разбило осколками, а я забился в угол окопа, и результат – шинель пробита в трех местах, а пилотка даже не знаю, куда делась. Ее с меня сорвал осколок, и прошел по волосам… Был бы я чуть повыше, то мне бы череп точно раскроило, а так остался жив. Но волосы после этого неделю дыбом стояли…

Или в той же разведке боем, ведь тогда мне пришлось под сильным огнем устранять обрывы. А разве забудешь моменты, когда мы попадали под обстрелы шестиствольных минометов? Это такие бандуры падают в шахматном порядке метрах в шести-семи друг от друга, и метра на три-четыре вокруг все выгорало полностью… В общем, неслабые ощущения…

Вы можете выделить, чью смерть переживали тяжелее всего?

Переживания, конечно, были, но спасало то, что на них не оставалось времени. Понятно, что больше переживаешь за друга, а подружиться на фронте очень просто и быстро. Например, я ведь вам уже рассказывал, как у меня на глазах убило командира взвода Алиева. А мы ведь с ним рядом стояли, так хорошо разговаривали… Года на два-три постарше меня, точно помню, что Алиев и совершенно точно, что из Казани. А звали его вроде Ренат, но тут я боюсь ошибиться.

А вам самому пришлось убивать?

Точно знаю, что в том бою на мосту я в трех или четырех немцев из своей винтовки попал…

Что самое страшное вам довелось увидеть или испытать на фронте?

Самое ужасное, когда проходили мимо Освенцима. Тогда это все было еще сравнительно свежее, все эти бараки с запахом гари… А из того, что довелось испытать лично мне… При артобстреле, например, страшно, потому что не знаешь, как от него спрятаться. Только если поглубже зарыться. Но бывало, начинали рыть окопы в местах прошедших боев, а там недавно кого-то закопали… Ощущения не из приятных.

Но ведь на фронте не только сами бои страшны. Я, например, никогда не забуду, как мы пошли со станции Гусятино. Там же были сплошные переходы, а самый большой оказался порядка 90 (!) километров в сутки. Как у нас говорили: «По карте пятьдесят километров с гаком, а гак примерно столько же…» Так после таких переходов нельзя было ступить босой ногой, потому что подошвы стирались до крови… Сказывалось, что в обороне люди теряли навыки переходов, поэтому и стирали ноги до кровавых волдырей. А лечение какое – ниткой прошивали волдырь и он потихоньку вытекал и заживал.

Еще у меня однажды на пояснице выскочил фурункул, а это такое место, что и вещмешок не понесешь, и ремень не застегнешь, поэтому три дня я провел в санчасти. Ехал в обозе, пока фурункул не лопнул.

Вы, кстати, в чем ходили, в ботинках или сапогах?

У нас сапоги носили в основном только старые солдаты, но где и как они их доставали, даже не представляю. А все остальные ботинки с обмотками. Я тоже всю войну проходил в обмотках, и они, кстати, имеют свои преимущества. Например, в обмотках значительно теплее, чем в сапогах. В сапоги ведь постоянно набивается грязь, а обмотки, если они хорошие, облепляются ею, что служит определенным панцирем. Но неудобны тем, что их нужно тщательно наматывать, ну и, конечно, в них не так красиво смотришься как в сапогах.

Уже в Германии некоторые пытались носить немецкую обувь, но она нам не подходила, потому что у них все подошвы были пробиты шипами. Ребята себе до того набивали ноги, что не могли долго ходить. А наша обувь была на резиновой подошве, и в ней мы чувствовали себя значительно лучше.

Но хоть как-то отдыхать на передовой удавалось? Может, в карты, например, играли?

На самом деле, свободного времени почти не было, всегда находилась какая-то работа. В карты не играли, больше солдатские байки травили. И песни, песни, особенно в походах подальше от линии фронта. Там какие угодно песни звучали. И большим уважением пользовался тот, кто умел играть на гармони. Помню, на территории Германии появились трофейные аккордеоны, а у нас на курсах некоторые ребята неплохо играли на гитаре. И всего однажды к нам с концертом приезжала какая-то агитбригада.

И еще. В октябре или ноябре 44-го мне довелось отдохнуть в армейском доме отдыха. На недельку или на две меня отправили в глубокий тыл – километров на шесть от передовой. И я это говорю без капли иронии, ведь когда не нужно кланяться каждому шороху, это почти счастье. Как-то меня вызвал командир роты: «В дом отдыха пойдешь?» - «Пойду!» Прихожу, а «санаторий» - это обычный крестьянский польский дом. Из жердей наделали нар, набили матрасы соломой, выдали одеяла, вот и все шикарные условия… Зато питались три раза в день и самое главное - спали раздетыми в настоящей постели… А вечером гармошка, какие-то разговоры, все хорошо, можно сказать прекрасно, но был один огромный минус. Вы знаете, как потом сложно возвращаться на передовую?! На отдыхе, пусть и таком примитивном человек все равно расслабляется и потом невероятно тяжело возвращаться на передовую. Ведь в окопах даже о самых примитивных человеческих условиях речи не шло. Помню, на плацдарме мы как-то с приятелем, не помню уже, как его звали, вырыли землянку. Накрыли ее, только печку натопили, и тут накаты загорелись. Пришлось это все дело разбирать и переделывать.

Как кормили на фронте?

Как я уже рассказывал, хуже всего кормили на варницком плацдарме. Не только кормили, а вообще снабжали. Там же дошло до того, что мы сидели в окопах в немецких касках. Я хорошо запомнил, что на них был такой бело-красно-черный значок. Но с другой стороны, можно понять, что в условиях плацдарма, к тому же в период распутицы нас просто не могли нормально снабжать.

Зато в Германии уже просто на убой кормили. Кругом было много брошенного скота, так мяса давали чуть ли не три раза в день – ешь не хочу.

Водку и табак часто выдавали?

От курева я отказывался и вместо табака получал на месяц полкилограмма сахара. А водку выдавали в зимнее время, но я считаю, что это было большое зло. Потому что многие именно тогда этим делом слишком увлеклись и впоследствии стали алкоголиками. Я же свою норму водки пил только на передовой, а на курсах нам ее не выдавали. Там все было настолько строго, что нам даже посылки домой не разрешали отправлять.

Многие ветераны вспоминают, что на территории Польши и Германии было очень много случаев отравления наших солдат техническим спиртом.

У нас ничего подобного не было.

Как вообще вам показались Польша и Германия? Как там люди встречали наши войска?

Честно говоря, особого впечатления Польша на меня не произвела. Помню, что некоторые солдаты меняли кое-что из вещей на самогонку, а я за полкилограмма сахара сделал у одного поляка три фотокарточки три на четыре. А если говорить об отношении поляков к нам. Да, принято считать, что они нам были не очень рады. В то время даже ходила такая поговорка – «Товарищи пришлы - кона увелы!» Но лично мне с плохим отношением поляков сталкиваться не доводилось. Скорее наоборот. Помню, как-то мы разместились в одном дворе, и я стоял на дежурстве. Охранял наши повозки. Вдруг, рано утром из дома выбегает молодая девушка, хозяйкина дочка: «Ой, зимно, зимно!» Подбежала ко мне, поцеловала и сразу убежала в дом. Как сейчас помню, что звали ее Владислава, а ее жениха Владислав.

А однажды мне пришлось заночевать в польской семье. Куда-то меня послали по служебным делам, и на ночлег я попросился в один дом. Так эти поляки: муж, жена и две дочки меня и накормили, и спать уложили и я их совершенно не боялся.

А в Германии бросались в глаза скурпулезность, трудолюбие и пунктуальность народа, удивительные чистота, аккуратность и ухоженность вокруг. То к чему мы еще только стремимся. После войны мы в переходах по пути в Прагу где-то останавливались, тут же доставали гармошку, и на ее звуки к нам приходили немцы. Даже какие-то танцульки организовывали. А ведь под конец войны в «Правде» что ли вышла статья Ильи Эренбурга «Пух и перо». Мол, доберемся до Германии и мы им там покажем… Но вскоре после этого пошли совсем иные выступления, что мы воюем не с народом, а только с фашистами. И это так и было на самом деле, ненависти к простым людям я не испытывал. И не только я. Например, в Польше в одном месте сложилось так, что источник воды находился на нейтральной полосе, и там сложилось негласное перемирие. И мы, и немцы ходили к нему за водой, и никто не стрелял. Лично я этого не видел, но знаю, что это было в полосе действия нашего полка.

Конечно, в бою это совсем другое дело. Помню, когда на Сандомирском плацдарме пошли в наступление, то в немецких окопах оказались власовцы. Не знаю, полные ли части, или одиночные солдаты, но из окопчиков раздавались крики: «Не стреляйте, я свой! Я не стрелял!» Но куда там… Один выстрел, второй и пошли дальше… В такой горячке, когда ты или он, и середины нет, то тут лучше под горячую руку не попадаться… В другой ситуации вполне брали в плен, но в горячке боя…

Сейчас много пишут, что наша армия в Германии чуть ли не поголовно занималась насилием и мародерством.

Отдельные случаи бывали, но массово нет. Вот у нас, например, ходили слухи, что одного капитана судили за изнасилование 13-летней девочки. Но я там не был, поэтому подробностей не знаю, а так нам ничего не рассказывали.

Почти все ветераны признаются, что на фронте им хоть раз пришлось присутствовать при показательном расстреле.

Лично я показательных расстрелов не видел ни разу. У нас никакого криминала не было, единственное что. На том же сандомирском плацдарме наш помкомвзвода как-то пошел и получил на всех портянки, мыло, и обменял все это у поляков на выпивку. Но за это его судили и отправили в штрафную роту.

А вам самому с штрафниками сталкиваться не приходилось?

Почти нет. Слышал такие разговоры, что на Бендеры первыми пустили именно штрафников, но, правда это или нет, не знаю. А самих штрафников я впервые увидел на марше в Молдавии, и скажу вам, что с виду это были самые настоящие махновцы. Шли с оружием, но толпой, кто во что горазд, а уж выглядели они… Как говорится, чем хуже, тем лучше. Многие прямо поверх гимнастерок надели женские платья, одежды, шляпы, все что нашли... Поэтому поляки, да и не только поляки говорили: «Когда идет Красная Армия – это хорошо! А вот когда идут славяне, - они же себя славянами называли, - страшно!»

С особистами вам приходилось общаться?

Приходилось – нормальные люди. Например, когда на Висле в том бою у моста мы вшестером оторвались от своих, то по возвращении в расположение части нас, конечно, спросили: «Где были?» Так-то и так, отвечаем. И часа через три нас начал вызывать к себе по одному наш особист – капитан. Спрашивал, мы отвечали.

Хотелось бы узнать ваше мнение о политработниках.

Единственно кого помню – комсорга полка. Прекрасный молодой парень из Новгорода что ли, который воевал как все, за спины людей не прятался. Помню, когда нас отправляли в боевое охранение, а это окопчик метров на тридцать впереди всех, то ночью он к нам туда приползал: «Не спите!»

Многие ветераны с нескрываемой досадой вспоминают, что как поговорить, они тут как тут, а как в бой, так их и не видно было.

Ну, это смотря как смотреть и как оценивать. Вполне понятно, что есть категория лиц, которая не ходила в атаку, но каждый ведь должен заниматься своими обязанностями. А если командиры высокого ранга начнут ходить в атаки, то добром это не закончится.

А вы своих командиров как вспоминаете?

Лично мне попадались хорошие. Например, командиром роты у нас одно время был капитан Капинос. Кстати, мой земляк, из села Городище Беловодского района, работал там начальником финансового отдела. Сугубо гражданский человек. Худенький такой, как тогда говорили «через пупок позвонок чесал», ремень вечно висел, а сапоги на нем казались огромными. Но на Сандомирском плацдарме что ли как-то ночью он шел со своим ординарцем, попали под минометный обстрел и погиб… (По данным ОБД-Мемориал командир стрелковой роты 175-го СП 58-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии капитан Капинос Григорий Федорович 1906 г.р. погиб на территории Польши 19.08.1944 года – прим.Н.Ч.) Помню, что комбатом у нас был капитан, совсем молодой парень 23-24 лет, нормальный человек. А вот командира полка я видел только во время переходов. Фамилию его если и знал, то забыл уже. Но медаль «За отвагу» за ту разведку боем вручал мне именно он.

Хотелось бы узнать о вашем отношении к Сталину.

Мы с женой до сих пор сталинисты. Конечно, не в том понимании, что выступаем за репрессии, за ГУЛАГ, просто существует понятие – роль личности в истории. Было время, когда ее роль преуменьшали, но я убежден, что теперь уже все понимают, насколько она велика.

Почти все ветераны мне говорят одно и то же, что без Сталина мы бы не победили в войне.

Наверное, все же так говорить нельзя. Не будь его, у власти мог бы оказаться и другой, не менее энергичный человек. Но так сложилось, что у нас был Сталин и он сделал то, что сделал. Это именно при нем, под его именем в кратчайшие сроки удалось поднять и восстановить всю военную промышленность после потери почти всей европейской части страны… Когда предприятия начинали работать зимой, хотя еще в цеху даже крыши не было… Это было? Было! Были при этом какие-то потери? Да были! Но, на мой взгляд, вполне оправданные. По тому времени, конечно. Но особенно меня возмущает необъективность. Вот, например, в последнее время стало модным превозносить Столыпина, но почему-то при этом совсем ничего не говорят о «столыпинских галстуках». Спрашивается, что за двойная мораль?!

Но я же сам на фронте видел, как в атаке люди вначале кричали «За родину! За Сталина!», правда, потом шел и мат и господа вспоминали, и все что хочешь… Но с его именем люди шли в бой! Так что без сомнения он сыграл огромную роль, и чтобы в то время кто-то про Сталина плохо отзывался, я не слышал. Зато теперь все шишки валят на него, хотя про перегибы на местах нужно бы спросить с тех, кто писал доносы друг на друга.

Но я вам так скажу. Идеалы у меня остались прежние, потому что всего, чего я, простой сельский парень, добился, я обязан советской власти! Я родился при этой власти, учился, работал, можно сказать, она меня воспитала, воевал за эти идеалы, а сейчас я ее потерял…

Сейчас очень много пишут, что мы воевали с неоправданно высокими потерями, что людей у нас не берегли.

Лично я такого не видел. Да, случались и неоправданные потери. Вот, например, у нас на Варницком плацдарме был случай, когда группа солдат уже в темноте лежала у окопов, курили, травили баланды, и договорились до того, что в них угодила мина… Но разве в этом тоже Сталин виноват?!

И учтите, что каждый судит со своей колокольни. Например, в Уставе вначале было написано так: «Военнослужащий обязан выполнять все указания и приказы командира, кроме явно преступных». А потом формулировку «кроме явно преступных» убрали, потому что тот, кто выполняет приказ, далеко не всегда знает общие цели и задачи. Так что это еще смотря как посмотреть.

С солдатами каких национальностей вам довелось вместе воевать?

В нашей роте был полный интернационал. Судите сами: Бондаренко и я украинцы, Алиев – татарин, Чебан Алексей из молдавской части Слободзеи, Петригов из Паркан, Ишанкул Танрибиргенов – узбек, Тоидзе – грузин, я запомнил его фамилию, потому что был такой известный художник-баталист. Но я вам скажу, что на фронте не смотрели кто ты, какой национальности. Главное – что ты за человек, как воюешь.

Девушки у вас были в подразделении?

Во взводе связи у нас служили две девушки: Кирсанова Паша из Донецкой области и одна, забыл фамилию, из Кировоградской, ей потом при обстреле оторвало пятку. С ними у меня, кстати, связан один забавный эпизод. Весь наш взвод спал в общей землянке, но эти девушки всегда старались на ночь именно меня положить рядом с собой. Видно, считали меня самым безопасным для себя. Хотя уже тогда они задумывались о послевоенной жизни. Как-то в Польше одна из них вдруг спрашивает меня: «Гриша, а ты на мне женился бы?» Я даже растерялся немного от такого неожиданного вопроса: «Так мне же еще вначале отучиться нужно, институт окончить, встать на ноги, и только потом об этом думать!» Но это я так, немного отвлекся. У нас все носили ватные брюки, и только эти девушки, что-то вроде флотских брюк. И однажды во сне моя рука каким-то образом попала одной из них в карман. Спросонья дергаю, не вынимается. Дергаю-дергаю, наконец, выдернул, но, конечно, и сам проснулся и ее разбудил. Все хорошо, но из-за этого случая на какое-то время я стал всеобщим объектом для шуток.

Некоторые ветераны вспоминают, что многие девушки на фронте вели себя излишне вольно. А такое явление как ППЖ вообще было сплошь и рядом.

Разные девушки, разные люди. Вот у нас в полку, например, один из командиров батальонов, когда дежурила одна телефонистка, всякий раз вызывал ее к себе. И что, разве она ему скажет «нет»?! На фронте как и в жизни люди совершенно разные, и он ей мог так отомстить, что она живой не возвратится… Но как тогда говорили – «война все спишет!»

Ваш отец остался жив? Воевал ли младший брат?

Нет, младшему брату Володе воевать не довелось. А отец остался жив, но мы с ним списались только после освобождения Одессы и лишь тогда узнали, что он служил майором-химиком, воевал на Кавказе. Но когда освободили Молдавию, его отозвали из армии и направили восстанавливать республику.

Может быть, вы знаете, сколько ваших одноклассников воевало и сколько погибло?

В классе нас было человек двадцать пять, но вот сколько из них воевало и погибло, не знаю, потому что потом встречал только Леньку Дегтяря. Ленька, а вернее Дегтярь Леонид Иосифович тоже воевал, потом служил в Германии, а после войны стал профессором и преподавал в Кишиневском сельхозинституте. Слышал, что Вишневский Женька после войны тоже учился в Кишиневе. А в войну он воевал, был ранен, и чтобы скрыть шрамы на лице, потом носил бороду. И еще до меня доходили слухи, что Леня Твердохлебенко после войны служил на подводной лодке. Кстати, его отец до войны работал в Тирасполе начальником железнодорожной станции, а сам Ленька был довольно рослый парень, атлетического сложения и еще будучи учеником 9-го класса уже играл за взрослую футбольную команду, «Динамо» что ли, и естественно считался гордостью нашего класса.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

Уже 13-го мая мы сдали последние зачеты, но офицерские звания нам так и не присвоили. Видно командиры взводов уже не были нужны в таких количествах. После экзаменов, нас отправили под Лейпциг в бывшие «киндерхаусы» - молодежные лагеря Гитлерюгенда. Пробыли там дня три и потом пешком через Дрезден на Прагу. Тяжелый получился переход, благо идти пришлось налегке, все снаряжение везли на телегах.

С любимой женой – Надеждой Павловной. 2010 г.

В Праге побыли несколько дней, и потом наш эшелон отправили в Среднюю Азию. Привезли на сборный пункт в Талды-Курган и после сортировки меня направили в Воронежское училище связи, которое находилось в Самарканде. Только я приехал, как все училище отправили на восток. Но доехали только до Иркутска, как война с Японией закончилась.

Тогда нас направили восстанавливать училище, но осенью после еще одной сортировки меня направили в дивизион связи, в котором я прослужил до 10 апреля 1950 года. Получается, что я отслужил в армии ровно шесть лет. Рядовой состав нашего 25-го года демобилизовали еще в 1948-году, но сержантов оставили служить еще на два года.

Отец в то время уже работал в Кишиневе, поэтому я сюда и приехал. Поступил на работу в городскую телефонную сеть в качестве надсмотрщика, тогда была такая должность, которую потом узаконили как – монтер. И проработал там двадцать шесть лет. За это время прошел все ступеньки карьерной лестницы от монтера до главного инженера. Заочно окончил Одесский институт связи. А потом в Кишиневе создали проектный институт связи «Молдсвязьпроект», и меня направили туда в качестве главного инженера. С этой должности и ушел на пенсию. Но если на пенсию я выходил с максимальной ставкой для ветерана войны – 135 рублей, то когда началась вся эта заваруха пенсия у меня стала 90 лей… А сейчас всего 1 080 лей (по нынешнему курсу около 2 700 рублей – прим.Н.Ч.), а ведь у меня общий трудовой стаж - 55 лет...

Но ничего, главное, что все наши родные живы и здоровы. У нас с Надеждой Павловной, с которой мы, кстати, в этом году 27 декабря будем праздновать 60-летие нашей супружеской жизни, две дочери, двое внуков и в этом году родилась первая правнучка, так что жизнь прожита недаром.

В кругу семьи