В 1937 году моего отца репрессировали. Последняя должность отца - начальник штаба противовоздушной обороны тяжелой промышленности. Он непосредственно подчинялся наркому ОРДЖОНИКИДЗЕ. Арестовывали, как многих, ночью. Мне было тогда 13 лет, меня не разбудили, пожалели.
Перед войной я окончил 3 курс художественной школы, что соответствовало 9 классу. После нападения фашистов он с друзьями ринулся в военкоматы. Но им, 16-летним, давали от ворот поворот. Я рвался на фронт, чтобы еще и доказать, что по отношению к отцу допущена страшная ошибка, обелить себя и семью. Поэтому, когда в ОСОАВИАХИМ (Общество содействия обороне, авиации и химическому строительству, предшественнику ДОСААФ - Авт.) объявили набор на курсы снайперов, я записался, не раздумывая, сагитировав и своего друга по двору Леонида (Лесика) ГРИНЕВСКОГО.
Два месяца жили в Румянцево, в палатках, тренировались ежедневно с утра и до позднего вечера. Через день - подъем в 4 утра. Раз десять ночью поднимали по боевой тревоге, прочесывали окрестные леса в поисках самых настоящих немецких диверсантов-парашютистов.
После курсов я хотел в диверсионную группу какую-нибудь попасть, но они формировались через комсомол. А я не был комсомольцем, как сын врага народа. И вот как-то узнал, что в Доме пионеров формируют воздушно-десантные части. С Лесиком отправились туда. Их взяли, никто уже про возраст не спрашивал - военные потери были огромны. Прошли очень жесткую проверку. В итоге, нас зачислили, но сказали, что вызовут, когда будет нужно.
Прошла неделя - уже сентябрь, а нас не вызывают, война вот-вот без нас закончится, как мы все тогда думали,. - И тут вдруг я узнаю, что формируется 3-я московская коммунистическая дивизия - от каждого из 25 тогдашних районов по батальону для обороны Москвы. И нас с Лесиком туда взяли. Приодели, выдали винтовки и отправили на Волоколамское шоссе. За Тушинским аэродромом начали рыть окопы. Мы заняли оборону во втором эшелоне. Нам завезли гранаты, бутылки с зажигательной смесью.
Я, хоть и снайпер, был со всеми на общих правах. Это потом, после 42 года, начали снайперов беречь, они в атаки не ходили. В среднем солдат выживал три атаки - или убивали, или ранили… В октябре вдруг узнали, что я не комсомолец. А меня в составе разведроты посылали в ночные разведки, в которых мы встречались с немецкими передовыми соединениями, обстреливали их позиции, не давая спокойно спать врагу. Вот после одной из успешных ночных вылазок меня вместе с другими отличившимися бойцами на собрании приняли в комсомол, отвезли на грузовике в штаб дивизии, который располагался у метро "Сокол", где мы и получили комсомольские билеты.
Еще несколько стычек с немцами было у Сходни, но в серьезных боях наша дивизия не участвовала. Мы были призваны закрыть собою брешь в обороне, если бы она была прорвана. На Москву наступали 11 немецких дивизий - 7 пехотных и 4 танковых. И это на участке фронта примерно в 4 километра. Каток! Стоявшую перед нами Панфиловскую дивизию, состоявшую из казаков и жителей Средней Азии, они буквально смешали с землей. Прорывавшиеся танки встречала и уничтожала уже наша дивизия.
По фильмам многие представляют, что бой - это, когда немцы бегают перед тобой. Но на самом деле можно было воевать год и не увидеть ни одного немца. Под сплошным огнем порой и голову не поднять…
Когда началось наступление, 3-я московская коммунистическая дошла до Манихино (Истринский район), немцы практически бежали. На нашей стороне были и 40-градусные морозы. Всюду была вышедшая из строя немецкая техника. Затем ополченцев отозвали с фронта, привезли на Савеловский вокзал. Оттуда перебросили до станции Бологое (на полпути между Москвой и Санкт-Петербургом). А затем в полной выкладке (с лыжами на плечах, в масхалатах, с винтовками, запасом патронов, гранатами и продуктами на 3 дня) полк прошел 200 километров за трое суток по глубокому снегу. Лыжи несли на себе, чтобы никто не ушел вперед или не отстал, и можно было контролировать всех.
Шесть человек из полка тогда на марше не выдержали, свалились замертво. А я во время коротких привалов научился, как и другие, спать стоя, на "трех точках": расставят ноги, схватятся за дуло поставленной впереди винтовки, обопрутся подбородком и - мгновенно засыпают. На марше, бывало, засыпали и на ходу: падали тогда, как подкошенные, а сверху лыжи и винтовка еще били по голове. Одеты были в теплое байковое белье, свитер, телогрейку, шинель, масхалат и валенки. В таком наряде особо не разбежишься, но он спасал от обморожений, когда спали на снегу, подложив под себя лишь еловые ветки.
После марш-броска (февраль 1942 года) полк оказался в районе Новой Русы (Новгородская область). Там были жуткие бои с окруженной немецкой 16 армией. Фрицы сидели хоть и в окружении, но горя не знали - продуктов хватало, жили в деревнях, не высовывались. Каждую деревню делали неприступной крепостью. Сгоняли людей, вокруг насыпали снежный вал метра в полтора-два и заставляли еще все это обливать. Получался непробиваемый защитный рубеж, за которым и не видно было, что творится в деревнях.
В начале войны был лозунг: "С марша - в бой!". - Люди, которые еле ноги передвигали, посылались в атаку. Они измотаны были до полной апатии: война - не война, жить тебе или не жить - уже было все равно, люди буквально засыпали в бою, двигались, как сомнамбулы. Падали под огнем и ползли до тех пор, пока никого не останется. Рядом, допустим, был овраг, по которому можно было пробраться без потерь, но приказ давали идти в атаку по полю, прямо на пули. В 41-м и практически весь 42-й год была тактика лобовых атак. Приказали взять к 23 февраля или к другой праздничной дате укрепленный населенный пункт, и - все. Без всяких обходных маневров, прямо на пулеметы и минометы. Это был кошмар!
Помню, нам нужно было брать одну деревню, но разведка донесла, что немцев в ней нет. И когда мы к этой деревне шли, увидели Новую Руссу - большое село, с колокольней, церковью. Тишина, солнце светит, снег искрится, из труб (а нам за брустверами видны только крыши) дым валит столбом. А как раз был канун 23 февраля. У каждого из наших батальонов были свои задачи. Деревни вокруг были разбросаны на расстоянии 5-6 километров. Вот наш комбат из пограничников, с запоминающей фамилией Верстак, решил: будем брать Новую Руссу (в батальоне три роты - примерно 800 человек). Атаковать решили, когда стемнеет. Но попали под жуткий огонь пулеметов. У них оборона была устроена по вахтовому методу. Дежурные - на позициях, все время пускают осветительные ракеты, остальные - отдыхают в теплых избах.
Но нам еще повезло. Другие батальоны, входившие в наш полк, атаковали деревню Павлово, которая находилась в стороне. Там завязался ожесточенный бой - комполка даже попал в плен. Немцы сняли большую часть солдат из Новой Руссы и отправили туда, на подкрепление. Оставили лишь заслоны. Благодаря этому, нам удалось взять деревню. Но жуткой ценой. От нашей роты в 180 человек осталось 36. Причем, я весь бой провел на лыжах. Только встанешь, как опять огонь, вновь падаешь в снег в своих деревяшках. Прицел забивается снегом - что целься в него, что не целься. В наступлении снайперу вообще делать нечего. В общем, мы в эту деревню вползли и растворились. Заняли избу на краю деревни. А комбат со штабом в центре села оказался. Рота автоматчиков с другого края. Проверять, где немцы, уже сил не было. Повалились все спать. Как рассвело - огонь страшный по мазанке хлещет. Немцы осмелели, поняв, что нас немного. Комроты, старший лейтенант Еремин, приказывает: снайпер Баргайс, идите на чердак, осмотритесь, откуда ведется огонь. Я поднимаюсь - вижу: сапоги немецкие из сена торчат. Там, оказывается, ночью немец прятался. Я кубарем скатился с лестницы…В общем, его сдернули оттуда и прикончили. Огонь на время стих. Наш Еремин вышел тогда из избы и стал в бравую позу. Тут вновь обстрел начался, мина сарайчик во дворе разнесла. Потом очередь автоматная разрывными пулями прошла. Я ему: вы бы, товарищ старший лейтенант, отошли в укрытие. Но он все бравирует. Тут второй очередью его и ранило в руку - сразу присел-заохал. Опять меня зовет: снайпер Баргайс, идите и доложите командиру батальона, что я ранен. А тот - в центре села, метрах в 500 от нас. Там вовсю бой идет, немцы что-то кричат. И автоматчики тоже наши завязли в бою на своем крае. Понимаю, что надо пробиваться сквозь немцев. Приказ, хоть и самый глупый, на войне не обсуждался.
Полез по задам дворов, вдруг вижу трех немцев со спины, которые из миномета пуляют по нашим. Дальше ползу по укрытиям, среди каких-то сеялок. Опять смотрю - немцы. Они меня не видят. Я понял, что мне до центра села таким способом не добраться - элементарно попаду в плен. В общем, когда оставалось метров сто и вокруг были сплошь фрицы, я вскочил и рванул по натоптанным тропинкам. Немцы при виде меня заорали, а стрелять не могут - иначе друг в друга попадут. И вот эти 100 метров я, как на крыльях пролетел до Верстака. А они в школе каменной укрылись, от которой почти развалины оставались. Куча людей перебита была. Я ему докладываю, что Еремин ранен. Он на это даже не среагировал, приказав занять оборону. Вот тут моя винтовочка с оптическим прицелом, пожалуй, единственный раз и пригодилась - снял пулеметчика, который нас с колокольни поливал.
Как тогда продержались до вечера, даже не понимаю. Ночью наступила передышка (немцы по ночам старались не воевать). А на рассвете они раза три ходили в атаку. Если бы не каменные развалины школы, нам бы не выстоять.
И вдруг через какое-то время немцы стали стрелять куда-то в поле. Оказывается, к нам пришла подмога. Комбат, прежде, чем рация вышла из строя, успел передать, что он в Новой Руссе. В дивизии удивились: как так, батальон взял Новую Руссу, там полку было бы не под силу! Известно было, что там находилась большая немецкая часть, но о том, что основные ее силы ушли к Павлово, тогда еще не знали. Словом, к нам пришел полк на подмогу, и мы сообща немцев вытеснили. Много трофеев взяли. Но как только немцы сбежали, сразу налетели их самолеты. Ну, бомбежка - так бомбежка! Мы, изголодавшиеся, ее почти не замечали, объедались: трофейной едой и нашей, из полевых кухонь, которые подоспели за полком. Правда, поносило потом всех жутко. До этого мы месяц провели под открытым небом и, в основном, без горячей еды…
Мы там похоронили многих наших. Пятерых - на площади, перед церковью: командира роты автоматчиков Халина, комиссара, закрывшего грудью амбразуру и получившего Звезду Героя… Потом были бои за Великушу, которая трижды переходила из рук в руки. И вот приказ нашей роте совместно с двумя другими - брать деревню Антаново. Наших осталось 36, и в двух других - человек по 40. Верстака назначили уже комполка. И вот 1 марта в ночи мы начали наступление на Анатаново. Ползли по бороздам в снегу вслед за другими… Кончился лес, потом пошло поле, за ним по склону вниз - деревня. Остался практически один бросок. А наша рота, пятая, была в середине, четвертая, шестая - по бокам. И те, как попали под сильный огонь, отступили, а мы - нет. Пока нас всех не перебили. Леся тоже тогда погиб. А меня в ногу ранило осколком и контузило. Когда я утром пришел в себя, слышу, как немцы кричат "коммунист, большевик" (у них тоже ведь разведка работает) и стреляют очередями: добивали раненых. Они выскочили из ближайших домов, до которых было метров 150. Я винтовку под себя - лежу. А метрах в семи Зина Алешина лежит, сандружинница, раненная в обе ноги и руку. Чуть дальше - Яна. Зина плакала, звала на помощь. Вдруг слышу, как рядом немец дышит, кричит "большевик", и - очередь. По моей спине что-то застучало - ну, думаю, пули меня перерезали. Потом чувствую, что живой - это оказались мозги раненного бойца, который, видимо, присел, ничего не осознавая от боли и контузии. Немец дал ему очередь прямо в голову, что потом уже определили, - весь масхалат у меня был в крови и мозгах. Это меня спасло, немец подумал, что я убит.
Они потом переключились на девушек, стали их колоть штыками, издевались. Через какое-то время, когда немцы отдалились, я повернул голову и вижу, что они начали валенки снимать с убитых и опять движутся ко мне. Понял, что снимут с меня валенки и увидят, что я живой. Выхода нет - дай, думаю, поползу. И по той же бороздке, что оставил, пополз к лесу. А ползти-то наверх - солнце светит. Ползу, винтовку не отпускаю. Только отполз пару метров, слышу - немцы смеются над чем-то. Я замер. Потом пополз дальше. Что-то их опять развеселило. Так было трижды. Как я дополз до леса, до которого было метров 300, не знаю… Там вижу, какие-то люди бегут на меня. Уже ничего не соображаю, думаю - немцы. А это наши, которые оставались в лесу.
Мне в медсанбате осколок вынули, перевязали, положили на подводу, в которой были химические грелки, и возили дня три, думали, что я приду в себя. Но потом мина попала прямо под сани, и меня вновь контузило. После этого меня отвезли в Осташков, где свалили вместе с другими на снег под стены монастыря, в котором был госпиталь. Он был забит ранеными. И вот лежу я на снегу, а раненые, которые ходячие, писают на нас сверху, через окно, чтобы до туалета не ковылять. Ночь - кто там что разглядит. И "летучку" (санитарный поезд, составленный из теплушек), которую раненые дожидались, часто бомбили. Так что умереть можно было везде.
Но тот, кто не ходил в атаки, не знает войны. Атака - это момент высшего сознания человека, когда он осмысленно идет на смерть…
В 1942-м приказом всех моряков возвращали на флот - была большая нехватка на кораблях. И был объявлен дополнительный набор, в который брали москвичей. Так я попал на Черное море. После полугода обучения в школе радистов его отправили на катера МО-4 в 6-й Краснознаменный керченский дивизион морских охотников (по 20 катеров в дивизионе). Эти катера приняли всю тяжесть войны на море: десантирование, доставка боеприпасов и продовольствия партизанам и красноармейцам, разведка, когда вызывали огонь на себя, чтобы выявить вражеские огневые точки на берегу. Так и шли под огнем специально, чтобы определить координаты. А еще бои с немецкими кораблями, бомбежка фарватеров, когда на полном ходу сбрасывали глубинные бомбы, чтобы от детонации взрывались минные поля. Так же зачищали и акватории портов. Наш катер однажды во время десантирования подорвался на мине - к счастью оторвало лишь нос катера, оставшихся бойцов пересадили на другие катера, а сами медленно дошли до базы...
Эти 20-метровые катера из трехслойной фанеры (пуля простреливала насквозь!) порой одновременно атаковали 30-40 "мессеров" (немецких истребителей-бомбардировщиков). Причем - не "змейкой", а "звездами", когда сманеврировать не было почти никакой возможности. И спрятаться абсолютно негде. Или когда врывались в порт с десантом. Огонь, прожектора со всех сторон - как на арене цирка! Катер лопается, выливается 6 тонн бензина, все вокруг полыхает. Только Керчь три раза брали. Я сидел в радиорубке до первого огня. Когда начиналась стрельба, наушники были бесполезны - сплошной звон стоит, ну и все время кого-то ранит, убивает. Надо быть на пулемете или на пушке.
На этих катерах не было ни гальюна (туалета), ни умывальника, ни отопления. А зимой в Керченском проливе или на западном участке, под Одессой, море даже замерзало. И сигнальщик, который сидел на катере впереди и выше всех, за вахту, обдаваемый все время брызгами, превращался в глыбу льда. Его топором обрубали, чтобы в моторный отсек через люк протащить, и клали на коллекторы авиамоторов оттаивать. И никто не болел. Как вообще на войне.
Закончил войну главстаршиной - командиром отделения, а в армии так рядовым и остался. После войны, когда демобилизовали по состоянию здоровья, осенью 45-го, приехал в Ригу, к маме. Ее еще в 1944-м, когда освободили Латвию, как коммунистку, направили сюда для работы.
Меня взяли в морское пароходство старшим радистом. Работал с перегонными командами, когда начали делить немецкий флот между союзниками. Потом 43 года ходил в море, больше на сухогрузах. В Риге встретил любовь всей своей жизни Зою Ивановну. Вместе воспитали двух сыновей.
Есть боевые награды: два ордена Отечественной войны 1 и 2 степени, орден Красной Звезды .Чтобы было понятно, орденами в войну солдат награждали лишь за подвиги. И боевые медали особенные: "За отвагу", "За боевые заслуги", "За оборону Москвы", "За оборону Кавказа", две болгарские медали - за освобождение Болгарии…
