Детство и юность
Родился в 1926 году 2 августа (Ильин день). Документально родился в 1925 году 20 августа. Мне было и имя уготовлено дедушкой — Илья. Но отец был другого мнения, которое одолело.
Почему же изменены год и день рождения? Поясняю. В те годы Гражданские акты и рождения, и крещения, и бракосочетания регистрировались церковью, а так как вскоре после моего рождения церкви были варварски упразднены и раскурочены, то и документы в основном пущены по ветру.
Когда пришла необходимость в метриках — стали выдавать новые в районном ЗАГСе. Тогда многим моим сверстникам пришлось «выручать» новые документы. Комиссия называлась медицинской, а на самом деле просто подгоняли под школу. Я начал учиться в семь лет, а положено с восьми. Вот и получай прибавочку на целый год. Ну а дата, то есть день рождения был просто забыт, и взяли его с маминой метрики, а ее день рождения 20 августа. Подумаешь, всего лишь ноль добавить. Впрочем, никаких сложностей по поводу этих изменений не возникло. Даже при мобилизации в военное время ребята 26 годарождения призывались спустя восемь месяцев.
Крестным был назван Пирибиносов Григорий Васильевич. Это муж тети Клавы (маминой сестры), а крестной — Лёвина Варвара Федосеевна (жена дяди Михаила). Крестился в Песчанской церкви, в той, на месте которой средняя школа.
Вспоминаются эпизодики очень раннего детства. Например, как уводили в колхоз лошадей и соответственно телегу, плуг, бороны и так далее. Или вот приезд на Выскубовку попа из Песчанки. Как он благословлял подходящих к нему и принимал подношения. Помню, как приезжал в гости дед Федор (мамин отец) из Самородовки — это примерно 1930 год. Смутно помню приход моего отца из армии. И как дед Григорий напугал Шурея Обрамова, соседа нашего, старшего от меня года на два, противогазной маской за то, что тот меня чем-то обидел. Мне в то время было годов пять-шесть, и я сильно и длительно болел малярией. Чем только меня не лечили! Как завидно было видеть ребят купающихся, а ты мерзнешь. В шестилетнем возрасте запросился в школу. Ходил не постоянно, но однажды, попав в канаву с водой и чуть не утонув, — школу бросил до нового года. Вытащил меня из канавы Колесников Иван Афанасьевич. Жил он после уже в городе Коврове Владимирской области. Ну, а с нового года начал учебу постоянно.
Учился очень даже неплохо, все годы старался. Правда, преподаватели были не всегда специалистами и по призванию, хотя со второго по четвертый класс учила в нашей школе настоящая учительница Сокиркина Галина Семеновна, которая два года тому назад (1988) была еще жива, проживает в Ольшанке Самойловского района. Если во мне что-то гуманитарное имеется, то в этом, в большой мере, заслуга Галины Семеновны. В чем конкретно? Привила любовь к чтению. Прежде всего, относиться сострадательно к слабым, бедным, больным и так далее. Учила нас находить друзей. Дети особенно склонны сходиться по интересам.
Много было ребятни на Выскубовке. И жили все, в общем-то, дружно, но у всех были друзья по убеждениям что ли. Нас было трое, отличающихся наиболее заметной дружбой: Перфилов Иван Федорович, Иванов Александр Семенович и я между ними, так как между собой они были менее связаны, а через меня — в большей мере. Все трое очень любили книги, никогда не встревали в хулиганские авантюры, стояли на позициях справедливости. Даже коллективное прозвище имели — «студенты». Иван теперь также пенсионер, он 1927‑го года рождения. Живет в Прокопьевске, в 1987 году был у нас в гостях.
А Саня наш, как и я, отвоевал, был в войсках МВД, на гражданке стал милиционером. Я его в Саратове после демобилизации находил. После той встречи, в 1950, он затерялся, даже сестра его, проживающая в Выскубовке, ничего о нем не знает. Это о моих лучших друзьях.
Кто никогда не был в Выскубовке, но, вникнув в мою схему, может себе представить, какой это чудесный уголок в природном отношении, поэтому детям там всегда находилось дело. Правда, домашние заботы у большинства семей были на плечах детей, и не у всех были деды подобные нашему деду Грише. Но все равно мне приходилось отрываться от друзей для ухода за меньшими детьми. Моей обязанностью было нянчить, когда мама в поле. И пока были грудными, носить их на кормление (если мама недалеко от села), а то надо было затемно выезжать на телеге в поле, где колхозные станы. Там обосновывались до вечера, и уже оттуда носили детей матерям. Как-то у большинства няньками были девчонки, которые в семье старшие, а у нас старший — я. С тех пор люблю манную кашу, да и пшенную. Приготовит мама горшочек с кашей для кормления подопечного, и надо было удержаться — не проглотить эту кашу, да еще, пропуская ее через свой рот. Ведь деревня тех лет редко была не голодной. Работали, как одержимые, а хлеба давали мало.
Да, помню такой постыдный для меня случай: косили хлеб на Обловом лугу, Зина была грудной. Натянули полог со стороны солнца, но светило обошло полог, я уснул рядом, в результате ожег лица ребенка, даже волдыри были. Наказания за это не помню. Вообще-то наши родители в отношении нас — детей были не так строги, как другие. Многим перепадало. Запомнился случай, за который отец применил ремень, в самом натуральном виде. Купили мне костюмчик, что было редкостью для ребятни того времени, а после примерки я смотался с ватагой, и пошли резвиться в амбар с зерном. Пришел в обновленном костюме, а дядя Михаил наблюдал за нашими действиями и уже доложил. Тут мне отец всыпал. Больше случаев подобного наказания не помню. От мамы полотенцем перепадало порой, но чтобы больно — нет.
Настоящими праздниками для детей были — первый лед на Терсе и первый снег, коньки были в основном самодельные. Лыжи также были самодельные, как и сани, а всего проще был «ледяк» — в виде большой чашки из коровьего помёта, обливаемого водой со стороны скольжения. Это был основной вид средств катания с горок. С укреплением льда приступали к заготовке камыша и куги для домашней надобности.
С теплой одеждой и обувкой было трудно. Поэтому надо было или интенсивно двигаться, или спасаться на печке с друзьями по интересам. Очень не хватало чего-нибудь почитать, поэтому зачитывали то, что попадалось, до дыр. О радио в то время даже понятия не было, а читать поздно вечером не давали — экономили керосин, поэтому делали коптилочку — пузырек с фитильком, и, когда попадалась книжка, которую нужно срочно вернуть, то приходилось читать ночью на печке, занавесившись.
Это были некоторые моменты из моего детства — дополнение к описанному в главе о Выскубовке. В 1941 году окончил седьмой класс Камянской школы.
Война
Хорошо помню момент, когда на Выскубовке узнали о начале войны. В тот воскресный день весь рабочий люд выехал на строительство дороги Казачка — Самойловка. Мы, в то время еще дети, к этим работам пока не привлекались и занимались кто чем. И вот по дороге с рыбалки мы с соседскими ребятами замечаем, что с места работы возвращается весь народ, а время — всего часов двенадцать. И тут это — зловещая война. Сразу же разнос повесток. Рассуждали, что война будет короткая, с немцами покончим скоро. Пропаганда в то время была на великом уровне, верили всему сказанному, поэтому все те, кого сейчас уже развенчали, в те времена были богами, даже больше того.
Много мужиков ушло на войну в первые же дни. Отец был призван в конце года, но меня дома не было. В то время был массовый набор сельской молодежи в ремесленные, железнодорожные, фабрично-заводские училища. От нас также несколько ребят попали под разнарядку, в том числе и я. Конечно, отец мог бы меня отстоять в это время, но я изъявил большое желание выехать хоть куда, только бы увидеть другой мир.
Был я определен в Ртищевское железнодорожное училище, а уже на месте — в группу слесарей вагонщиков. И хотя не такие уж плохие условия нам там создали, даже форму дали, и кормили сносно, но тоска по родному дому сделала жизнь несносной. Мне родители слали и переводы, и посылки, что было на зависть другим. Просил не высылать, знал, что дома и того нет, что дают здесь. Ртищево — большой железнодорожный узел. И пришлось наблюдать, как увозили немцев с Волги, потом беженцев, раненых, эшелоны на фронт. Дядя Коля Богданов по пути на фронт нашел меня, сварили с ним кашу в печке нашего общежития, поели и расстались на долгие годы.
Через некоторое время ребята начали убегать из училища по домам. Я тоже сначала отпросился на побывку, дома понравилось, и через некоторое время я также покинул училище. Фронт был уже недалеко, и никто не стремился вернуть беглецов.
Началась колхозная работа. Много приходилось трудиться. Зимой — на подвозке кормов с полей, вывозке зерна на элеватор, а это тридцать километров! Хорошо, если на лошадях, то к вечеру будешь дома, а если на волах, то приходилось с ночевкой на колхозной квартире в Самойловке. С весны 1942 года меня назначают учётчиком тракторной бригады, в это же время становлюсь допризывником, нас начинают готовить к армии — ходить в строю, изучать винтовку, гранаты и тому подобное.
Уже много получено похоронок, и много вернулось солдат, раненых почему-то больше в руку. Многие прожили до старости с сомнительно полученными ранениями. Как потом выяснилось, многие «патриоты» или сами себе делали прострелы, или друг другу на расстоянии.
Лето-осень-зима 1942 года — это бои под Сталинградом, отголоски боев слышны были и у нас. Несмотря на столь грозное время, молодежь того времени не поддавалась унынию. Те же вечерние гулянки на улице, в лесу, а зимой — в доме одной бабки. Зима 1942 года. Снова я на вывозке зерна на элеватор. Урожай был слабый, на трудодни ничего не дали, а я на этой работе боялся и карман наполнить, кто попадался на этом, карался беспощадно.
Мой призыв. Военное обучение
Мама готовит мешок сухарей, знали, что скоро мой призыв в армию. Призвали нас, 1925 года рождения, в январе 1943 года 8 числа, а седьмого еще были на работах. Контингент подобрался неоднородный — при одном годе рождения документально возраст был разный, так как метрики, как я уже упоминал, устанавливались по школе. Например, Виктор Титаренко, сосед с одного боку — рождения где-то 1923 года, а Титаренко Иван (Скрынник), сосед с другого боку, рождения 1924 года, но учились в одном классе, а метрики дали по школе, поэтому и внешне различие было разительным. Помню, мой рост был 151 см, вес — 49 кг.
С пересыльного пункта города Балашова эшелон призывников Самойловского, Балашовского и Родничковского районов везут на восток. Мешка сухарей, который был величиной без малого в мой рост, хватило на 26 дней на двоих с Иваном Титаренко (Видьмидем). Тот такого мешка не имел. Мы с ним были одними из самых малорослых, а места у буржуйки (печки) обычно занимали великовозрастные.
Итак, по пути многие выгрузились, начиная от Читы. Наш вагон выгрузился в городе Чойбалсан Монгольской народной республики. Здесь же вагон-баня, стрижка, обмундирование. На пути от железной дороги до казарм проходили долиной смерти. Это — где монголы «хоронят» умерших. В землю не закапывают, а оставляют на поверхности. Нам как раз приходилось обходить труп старика, а рядом с ним посудина с едой. Это первые странности. В казармах (а это громадные землянки с множеством двухэтажных нар) пришлось видеть, как буряты, также призывники, едят мясо. Обмокнув сырое мясо в кипятке, начинают сразу кушать, ловко обрезая куски ножом у самого рта.
Вскоре наш путь за десять километров на узкоколейную станцию. Мой Иван стал сдавать, запоносил, еле дотащил его до места. Здесь погрузили нас в маленькие, как игрушечные, вагончики и по узкоколейке повезли. К ночи подъехали к множеству россыпей огней на земле, а на остановке — музыка духового оркестра. Нам объяснили, что приехали в военный гарнизон Улан-Цырика. Огни — это освещение казарм, а казармы — это землянки человек на сто пятьдесят в среднем, некоторые и больше, и меньше. При построении начали выяснять образование. Я попадаю в команду, которую ведут в расположение штаба гарнизона 36‑й мотострелковой дивизии, где находился 1‑й отдельный батальон связи, так сказать, нерв дивизии, о чем мы узнали утром от набежавших старослужащих, которых интересовала жизнь в Союзе, ну, и — нет ли земляков. Утром же узнаем о ЧП. Кухонный рабочий красноармеец умер от заворота кишок. С голодухи объелся галушек.
Надо сказать, что мне тут повезло. Во‑первых, это была не самая голодная часть, в полках стрелковых и артиллерийских было еще хуже, что я потом выяснил, встречая ребят земляков. А, во‑вторых, я попал в радиороту, где начали обучать делу радиосвязи, и от тех работ по рытью обороны, которые обязательны для всех — радистов освобождали часто.
Учили ускоренно, по десять часов в день в холодных землянках (учебных классах). Занятия радистов в основном — это «работа на ключе», учили азбуку Морзе на слух. В радиороте было несколько ребят из нашей Самойловки и из Куйбышевской области. Ребята из Самойловки, кто был в радиовзводе со мною, кажется, все в войну уцелели. Познать радио — дело меня захватило, старался все знать. Учили нас добросовестно, и я немало узнал тогда. Очень хорошо помнится то время и то, чему учили. Отношение к нам со стороны старослужащих было отеческое. Жалели нас.
Через три месяца сдаем на третий класс радиотелеграфистов, и нас распределяют по полкам.
К этому времени мой Иван отправлен домой, его на руках отвез один самойловский парень. Незадолго перед его отправкой я приходил к нему в госпиталь, куда он попал с начала прибытия. Это был уже ходячий скелет, только губёнки еще выделялись. Помню его слова по-нашему: «Мэни, братэ, мабуть, всэ… » («Мне брат, наверное, всё…»). Он не надеялся остаться живым. Климат его не принял. Но дома у сестры он ожил и еще служил.
После окончания курса радиосвязиста я еще до осени был в батальоне, дежурил на радиостанциях, в общем служил.
Здесь я впервые в жизни узнал вкус шоколада. Дело было так. В самом центре дивизии, в долине, был колодец, который охранялся нашей частью. После одного из дежурств я шел в расположение, как всегда, голодный, а после ночи и уставший. Дорога в гору, по песку. Винтовка бьет прикладом по ногам, короче, еле иду. Замечаю — в песке что-то блестит. Поднимаю блестящую обертку и желтую мякоть в ней. Учуял пряный запах. Вспомнил из когда-то прочитанного о шоколаде, ну и, конечно, выплёвывая песок, это съел и сразу же ощутил прилив сил. Винтовка стала легче, зашагал ходче. В части узнал, что ночью был обворован военторг, а это недалеко от того места. Я подобрал уроненное.
Был у меня в этом батальоне и такой, прямо сказать, не героический случай. Назначили меня доверенным по доставке сухарей из склада в расположение своего взвода. Сухари были ржаные в бумажных мешках. Кажется, и теперь бы ел их с удовольствием. Однажды, получив норму дневную на взвод, увидел, что в рваный кусок мешка маленький осколок сухарика вывалился, ударился об ботинок и отлетел вперед. Я его поднял и вместо того, чтоб положить обратно или в карман, я бросил его в рот и бегу сосу. Из-за соседней землянки выходит наш сержант Филатов с уничтожающим меня взглядом. Спасибо ему, что он это не огласил, а просто назначил другого получателя.
Долгое время и в Монголии, и потом по запасным полкам, которых я сменил немало, везде к дележке продуктов относились скрупулезно. Раскладывали на кучки, одному надо было отвернуться и ответить на вопрос: «А это кому?». Спрашивается, имею ли я право и теперь, уже спустя чуть не полвека, не уважать и не беречь даже крохи хлебные. Поэтому мы только явно непригодный к еде хлеб отдаем скотине. Хлеб — это продукт очень трудного процесса, и очень кощунственно употреблять его не по назначению и, хуже того, — грешно выбрасывать в помойку, на свалку.
Много радости нам, юным красноармейцам, доставляли кинофильмы, демонстрируемые в летние месяцы. По много раз шли одни и те же фильмы — «Чапаев», «Щорс», «Пархоменко», «Великий гражданин», «Свинарка и пастух» и другие. Но только в теплое время. Зима там очень холодная, ветреная, малоснежная. Часты песчаные бури, после которых нам приходилось во время утренней физзарядки с трудом находить свой персональный окоп (а такие были у всех не далеко от казармы) и вновь откапывать. Нашу 36‑ую дивизию окружал тридцатишестикилометровый противотанковый ров, вырытый вручную воинами. Это рытье было сущей каторгой. При скудном питании дневная норма — три квадратных метра очень трудного грунта. Помнится, Титаренко Виктор Иванович при встрече делился со мной: «Впору лом в ногу пустить, чтоб попасть в госпиталь». Нас, радистов, от таких работ освобождали.
|
|
Лёвин В.И. в центре на заднем плане. |
Полковая жизнь
Осенью 1943 года прибывают новобранцы 1926 года рождения и нас, уже образованных, и остальных отправляют по стрелковым полкам. Я попадаю в знаменитый 24‑й мотострелковый полк, отличившийся при боях на озере Халкин Гол, хотя и вся 36‑ая дивизия участница этих боев. Попадаю во 2‑й батальон этого полка, во взвод управления, начальником радиостанции 6‑ПК. Полковая жизнь уже потрудней была, в смысле питания. Большие бурты картофеля и капусты наружи за колючей проволокой хранилась. Занятия по специальному делу проходили в землянке, где кое-кто пёк, каким-то образом похищенную, мерзлую картошку, что было предметом большой зависти остальных.
О бане. В ней удовольствия не было. Это землянка. На полу и на потолке лёд. Норма воды — каска горячей воды и каска холодной. Мало кто избежал изолятора, где политанью (это такая вонючая мазь) лечились от чесотки. Вскоре объявилась новость. С нашей 18‑й армии набирают подготовленных радистов для фронта. И вот ровно через год с эшелоном уже солдат-радистов едем в обратном направлении, но уже не месяц в пути, а меньше.
Разгрузились в Москве. Я попадаю в часть резерва Главного Управления Связи Красной Армии (ГУСКА). Из фронтовых частей приезжают «покупатели» и отбирают себе кадры на пополнение. Нас остается все меньше, а затем — и брать отказываются. Помню выражение одного «покупателя»: «Что у нас там детсад?» Такой у нас у многих был внушительный вид. Мало того что малогодки, так еще низкорослы и истощены.
Располагалось ГУСКА в Богородском, Сокольнического района Москвы, откуда нас, оставшихся от «покупателей», направляют на улицу Матросская Тишина в Ворошиловские казармы, где размещался 1‑й учебный полк связи. Создается учебный взвод подготовки специалистов для обслуживания питанием радиостанций средней и большой мощности. Тут я получил настоящую, по тем временам, школу познания электротехники. Что, собственно, и явилось выбором профессии.
Здесь я подружился с Мезенцевым Константином Васильевичем, с которым до сих пор в переписке. Он был у нас в Крыму в гостях. Живет в Черемхово Иркутской области. После окончания курсов нас — снова в резерв ГУСКА, а сам резерв переводят в город Орехово‑Зуево. Там ощутил заболевание кишечника. Добыли на базаре морковку, и после нее схватил мученические боли. Катался по нарам, закусив губы. Служба здесь была выжидательная — куда же нас дальше?
Осенью нас всех вливают во вновь организуемый 6‑й полк связи для подготовки радистов. Это в городе Бутурлиновка Воронежской области. Тогда впервые увидел разрушенный Воронеж. Начали поступать заявки на радистов, и я, будучи сравнительно грамотным, да и уже несколько подросшим, попадаю в команду из шести человек с направлением в Житомир. Там в уцелевших Богунских казармах размещалась, будучи на пополнении, 55‑ая дивизионная артиллерийская бригада, с которой я породнился вплоть до демобилизации.
Фронт
Попадаю радистом во взвод управления командующего артиллерией. В феврале 1945 года едем на фронт. Вместе с нашим эшелоном двигается еще много. Узнаем, что вливаемся в 104‑ую стрелковую дивизию, 38‑й корпус, 9‑ую армию, 3‑й Украинский фронт. Пехота — полностью авиадесантники, резерв самого Сталина, за ненадобностью к десантированию в тыл врага, переиначены в пехоту. Войска воспитывались на возмездии, что проявлялось в пути следования. Драки — эшелон на эшелон. Стрельба, поножовщина.
Разгрузились на станции Сольнок в Венгрии, откуда для набирания сил разместились в селении Уй-Кечка по левую сторону Дуная, недалеко от Будапешта.
Здесь мне удалось подкрепить ребят находкой. Наш штаб разместился в местной церкви. Забыл уже, что я делал тогда в штабе, но в сарае в углу увидел кучу книг. Начал в них рыться, смотреть картинки. Смотрю, бумага ползет в углубление, и показалась большая кастрюля. Там оказался свиной смалец. Сказал взводному, организовали доставку и начали отъедаться, ведь приехали еще голодными. Хотя здесь была уже фронтовая норма. Помню, беспрерывно жарили хлеб на смальце, другие нашли вина, и пошла неголодная военная пора.
Начиналось наступление, пошли трофеи. Помнится первый фронтовой день. В каком-то населенном пункте, не успев укрыться, окопаться, — подверглись налету немецкой авиации. Стали лихорадочно искать укрытие. Упал под какую-то стену, которая от взрывов сильно шаталась. Вот, думаю, прикроет. Но обошлось. Ночевали в окопах на окраине села.
Весна в разгаре. Грязь. Ноги скользят, и машины с техникой чуть не на солдатских руках продвигаются. Задача дивизии — овладеть укрепленным пунктом с. Шерет. Артиллерия из-за распутицы близко подтянуться не успевает. Артподготовку ведет с большого расстояния. Тем не менее, пехота пошла в наступление против самоходок. Оборона под озером Балатон была прорвана, но большой ценой для нашей дивизии. По разговорам, чуть ли на одну треть убавилось личного состава.
Мне довелось наблюдать этот бой со стороны. Видел, как наш комдив генерал Ретченко нервничал, срывая зло на окружающих. За эту операцию его отстранили от командования.
В дальнейшем — все время в наступлении. Размотка и сматывание телефонных катушек днем, а в ночь что-либо охранять. Самым большим желанием того времени было выспаться. Потери были только от налета авиации, но это не часто.
Однажды расположились в какой-то крепости, которую немцы сильно обстреливали. Я был поставлен для устранения обрывов связи. Только свяжешь, вернешься в подвал, снова обрывы. В это время лейтенант Алферов пообещал медаль «За отвагу», но дальше обещаний подвижек не было. Хотя писари штаба награды получили тогда. Обидно. Теперь обидно, а тогда к наградам были в основном равнодушны. Главная награда — жизнь.
Часто вспоминаю то кукурузное поле под селением Шерет, по которому проложили дорогу для техники, даже не убрав трупы. Из грязи торчит то рука, то нога или только шинель. До сих пор не нахожу объяснения: почему трупы неприятеля какие-то вытянутые, а наши погибшие — почему-то в основном скрюченные. Запомнилось ощущение, когда буквально над головой пролетали реактивные снаряды «катюш» и рвались где-то в километрах трех. Земля буквально дрожала.
У многих бывалых воинов, годами постарше, была цель поиска ценных трофеев. Я такой цели не имел. Поэтому, когда объявляли разрешение на отправку посылки домой, у меня часто ничего не было. Или пошлешь первое попавшее, а оно негодное. Как-то, будучи в Вене, объявили разрешение, а ничего нет. Смотрю, а в головах, где спал, каракулевое женское пальто. Зашил. Отправил. Дошло. Это единственная стоящая вещь и то уже старая была.
Как-то в Австрии, во время взятия города Санкт-Пельтен, при наведении связи, увидел, как группа наших солдат в разрушенном магазине открывают сейфы. Я, сняв с плеч катушку провода, также влез в окно. При мне крышку железного ящика ломом открыли. Там были какие-то коробки, одну и я прихватил. Оказалось штук двадцать часов штамповок. Во взводе похвалился трофеем. Находились мы в каком-то подвале виноводочном, меня старики подпоили, утром тех часов не обнаружил, а подбросили старенькую «Омегу».
В Вене на отдыхе располагались недалеко от зоопарка. Зоопарк великолепный. Правда, птичий отдел был разрушен бомбардировкой. Я уже упоминал, что на территории зверинца я видел пушки из артиллерийской бригады моего отца. Рядом с небольшими домиками, где стояли мы, располагалось богатое поместье. Там я подружился с семьей пожилого чеха — садовника. (Хозяева поместья спрятались). Я им, чем мог, помогал продуктами. До того времени ни разу не приходилось садиться на велосипед, сказал ему об этом. Он решил меня научить. Поехал скоро, но про тормоз он мне сказать забыл. Я поехал по улице к перекрестку, а там колонна машин, и я сходу вправо, в развалины. Новое обмундирование (дали к 1 мая) обновил основательно. Мой чех бежит, обхватив голову. Стал извиняться. А он при чем?
|
|
Лёвин В.И. второй слева на переднем плане |
Победа. И дальнейшая служба
8 мая нашу дивизию выводят из Вены в сторону Чехословакии. Сменили какие-то части под городом Лаа. Ночью активная перестрелка, а к утру по линии фронта стрельба вверх трассирующими и ракетами. Пришел ожидаемый со дня на день конец войне.
Началось преследование. Немцы стремились сдаться союзникам. Наше командование стремилось больше перехватить пленных. Разрозненные отряды немцев и власовцев еще наносили потери и нам. Чехословаки в каждом населенном пункте встречали очень восторженно. Кричали: «Наздар, наздар!» («Рад тебя видеть!»), цветы, духовая музыка, угощения. А вот теперь, когда пишу это, чехи стараются поскорей вышвырнуть наши войска. Не нужны стали. А за них, сволочей, кровь проливали.
Движение на запад наша часть прекратила, не достигнув до Праги сорок километров. Это примерно спустя неделю после 9 мая. Очень скоро стали стариков отпускать домой. Нам, молодым, зачитали приказ, что начинается наша кадровая служба, которая затянулась на целых четыре года.
Наша бригада разместилась в километрах тридцати от Будапешта, у города Геделе. Кормежка резко сократилась. Ходим на охоту за отличным мадьярским виноградом. Вошел в штат учебного подразделения. Ждем прибытия курсантов. Но вышло по-другому. В январе 1948 года дивизия перебрасывается в Песчаные лагеря, это за Волгой недалеко от Костромы. Снегу в тот год навалило. После расчистки дороги вручную ехали как в огромной колее.
Песчаный лагерь — это землянки, забитые до потолка снегом. Начали обживаться. Печка — бочка из-под горючего, горит круглосуточно. Поскольку наша дивизия сформирована из авиадесантных бригад, то ее переименовывают в 104‑ую авиадесантную дивизию, и стали отбирать годных в эти войска. Прошел и я.
Уже в новом качестве дивизия перебрасывается в Эстонию, в город Раквере, где начинаются парашютные прыжки с аэростатов. Я снова во взводе командующего полковника Яблочкина. Эстонцы и в то время свою враждебность к нам не скрывали, но побаивались. Жили там до весны 1947 года. И вот снова переезд. Теперь в город Остров Псковской области. Военный городок — капитальные двухэтажные казармы, частично порушенные. Городок, тоже задетый войной, походил на большую деревню. Расположен в излучине реки Великой, быстрой и многоводной. И пошла стабильная солдатская жизнь в ожидании демобилизации. Ожидание длиной в четыре года.
Мне здесь повезло в том, что после демобилизации одного солдата, который изобрел и внедрил миниартиллерийский полигон для обучения офицеров меткой стрельбе из орудий, мне передали это хозяйство. Там я мог заниматься своим делом. Приобрел дешевенький фотоаппарат, научился делать фото. Занялся познаниями радиодела, в смысле изготовления простых радиоприемников. Семь-восемь раз в году — парашютные прыжки с самолетов. Во время одних из учений при прыжке в полной боевой готовности и с радиостанцией сильно ударился об твердую дорогу, терял сознание.
Дали отпуск домой на десять дней. Приехал, а дома хлеба нет, едят траву. Пришлось ехать в Поворино, где отоварил продуктовые талоны за десять дней. Думал, не поеду, а пришлось. Это был 1947 или 48 год. Вобщем, голодный.
Один отпуск я посвятил поездке в Среднюю Азию к тете Дусе. Тогда они жили в совхозе «Эфирное». Там уже жила Тоня (дочь тети Клавы), а ее муж Василий Титаренко в армии был (умер в 1989 г.).
Из Острова ездил в город Опочка, это сорок километров в сторону Великих Лук. Там живет теперь семья Муравьевых. В войну они были эвакуированы и жили у нас. Теперь, видимо, там не одна семья, так как были и два хлопца — Борис и Женя. Помню название улицы в Опочке — Басковская.
|
|
Лёвин В.И. сидит крайний справа |
Демобилизация
В мае 1950 года демобилизовался. За плечами семь классов образования, и то документы затерялись в Ртищевском железнодорожном училище. В общем, решил искать долю в колхозе, так как неперспективность хорошего была явная.
По пути в Саратов навестил в Казачке Титаренко Ивана, который не вынес Монголии в год призыва. Он возил почту из Баланды на лошадях. Иван поведал мне, что дирекция совхоза имени 50‑летия товарища Сталина никак не найдет радиста на установленную недавно радиостанцию. Мне это показалось подходящим, и обратился к директору П. А. Рожкову. Он дает мне направление в трест, в Саратов, на проверку. Там меня одобрили на прием. Но, чтобы приступить к работе, нужен был доступ КГБ. Дескать, не способен ли стать шпионом? А это оформление месяца на два-три. Мне надо было поработать в Саратове на разных работах в ожидании этого документа, а я решил жить дома и узнавать оттуда.
В это время я поработал в Криушанском лесопитомнике, косили сено за Самойловкой. Заработал воз сена и только. Спасибо, дали справку на сено, а то милиционер догонял. Отобрали бы.
Жуткие времена были и не только в этом. Крепостничество самое натуральное. Узнав, что допуска еще нет, устроился в какую-то геологическую партию. Брали пробы бурением возле Анно-Успенки. Когда, наконец, допуск был готов, а меня не оказалось, то на оформлении оказался еще один мой ровесник с Гусевки. Поехали мы с ним в трест. Меня оставили в Казачке, а его отправили в совхоз «Соцземледелие».
И здесь началась моя новая жизнь на долгие двадцать три года с августа 1950 года. Начальником радиостанции с окладом 75 рублей. По тем временам это неплохо, директор в то время получал 100 рублей. Жил то в общежитии, а потом на квартире.
