Я родился на юге, в Николаеве. Перед самой войной, в 36-м году я учился в ФЗО, потом закончил техникум - школу рабочей молодёжи. Вот примерно таким было моё довоенное образование. А когда я получил аттестат зрелости, уже началась война.
Перед войной лозунги внушали нам, что воевать мы будем малой кровью и на чужой земле, а началась война неожиданно. 22 июня мы с приятелем взяли буханку хлеба, помидоры, сели в свою байдарку и уплыли вверх по реке на пустынный берег Буга загорать и купаться. Под вечер, болтая, мы поплыли обратно, по течению реки, и пришли налегке в наш яхт-клуб, где стояли парусники: Николаев был городом кораблестроителей, и парусный спорт был в нём развит. Сдали байдарку, и пошли на танцы, которые должны были начаться в 6 часов. Только тогда мы поняли, что происходит что-то не то. Началась музыка, но люди ходят, разговаривают, - мы ничего не могли понять, и только когда мы спросили, в чём дело, нам ответили: "Война началась!" Потом все разошлись…
Мы ждали войну, но не так, не думали, что она начнётся вдруг. Через день-два начались воздушные налёты на город. Авиабомба попала в огромную заводскую столовую, и я видел, как под моими окнами проехало несколько машин, которые везли тела убитых. Над городам летали самолёты, падали осколки зенитных снарядов, - всё это было непривычно, но не страшно: летают и летают, у нас же граница есть! С первого же дня войны я носил заявления в военкомат: "на фронт, надо же участвовать в разгроме фашистов!", и такое настроение казалось совершенно естественным. Но наш завод был на особом учёте, и в армию нас не призывали, хотя мы занимались в стрелковом кружке а я был ворошиловским стрелком. Военком говорил: "Надо будет - позовём". Через пару дней собрали свободных людей (я тогда работал в электросети) и послали рыть окопы. Дней 20 или даже месяц мы отбивали кайлом тяжёлую глинистую землю, откидывали её в стороны. Потом мы вернулись и началась эвакуация. Нам это было непонятно: война была далеко, бои шли где-то на подступах. Сводки были такие, что понять ничего было невозможно: "Наши сдерживают, враги прорываются…". Мы думали: одна неделя, - и всё! Какие немцы? Ведь у нас такая армия, такие танки, такие самолёты! И вот буквально когда мы вернулись, люди начали уезжать. Отец был на рытье окопов, а мать с двумя братьями без него выехать не могла, да и с деньгами было туго. Потом, в один из дней, в августе, прислали нам повестки.
Я жил в рабочем районе, кругом все были рабочие, пролетарии в третьем-четвёртом поколении. В Николаеве, пролетарском городе, ненавидели Одессу, - там, дескать, одно жульё, а Николаев - город пролетарский. Нас всех, молодёжь, собрали в школе, мы там переночевали, и рано утром нас выдали винтовки, патронташи, ремни, и повели. Нас провожали матери, которые прошли с нами через мост, и мы потопали дальше через весь город - в чём были: в пиджаках, в парусиновых туфлях, но с винтовками за плечами.
Попали мы в понтонно-мостовой батальон инженерных войск, от которого уцелело потом меньше половины. Город остался позади, и от небольшого перешейка был наведён понтонный мост километра 2-3 длиной. С места в карьер, к нам начали подгонять машины с врывчаткой, которую располагали на настиле, что было неправильно. Мост держался на якорных цепях, и надо было взрывать цепи - если их взорвать, то он уплыл бы в море, и иди его, лови. Но нами командовали не очень грамотные инженеры, и мы положили горы взрывчатки. Все заряды соединялись детонирующим и запальным шнуром. У каждой такой горы стоял человек, с запалом с гремучей ртутью. Шнур обрезается, затыкается, и его надо очень аккуратьненько продуть - старшина показал нам, как надо это делать: берёшь в руку огневой запал и откусываешь. Так можно сто раз сделать, но на сто первый может попасть соринка и наколоть запал, но мы тогда об этом не думали - никто не был понтонёром, никто этим раньше не занимался.
И вот через этот мост начала течь людская река. Сначала люди, бегущие от немцев, гнали скот. Эвакуировались женщины, техника. На переправу начались налёты огромной силы: бомбёжки, миномётные обстрелы. Мост - очень узкая цель, и бомбы падали кругом, поднимая вверх фонтаны воды. Сначала мы падали от разрывов, потом отупели и перестали. Полдня падаешь, а потом уже привыкаешь и ходишь не сгибаясь. Длилось всё это пару дней. Для нас всё происходящее было неожиданным и непонятным - немцев же не было, откуда? Они же должны быть там, на границе! Начали отступать наши войска, фактически бежать. На паромах перевозили какие-то танки, пушки. Иногда ехала тяжёлая техника, под которой мост погружался в воду. Переправа - это переправа, описать её трудно, там всё случалось. Нас просили не взрывать, потому что "Там ещё наши оброняются", но в конце концов мы увидели немцев на предмостном укреплении. Тогда самый крайний из нас зажёг запал и побежал. Когда он добежал до следующего, тот зажёг свой, и так все по очереди. Мы пробежали порядка двух километров, а потом выяснилось, что какой-то там участок не взорвался, и ночью нас нагрузили взрывчаткой на лодке и погнали обратно. А немцы уже были на том берегу...
Мост не уплыл, и буквально через три-четыре дня немцы его починили и бросили десант туда, где был перешеек. Город был в кольце рек, и немцы заперли нас в городе, перекрыв горловину, хотя и всего на один день. Краснофлотцы пробили их оборону и мы выскочили из котла. Началась эпопея с бегством: побежал весь фронт. Добежали мы до Днепра, вдоль Чёрного моря, по реке Миус. Была уже осень.
- А.Д. Понтоны были деревянные?
- Железные.
- А.Д. На полуторках?
- Нет, на больших машинах. Сама лодка понтонная делится на три части: носовая, серединка и корма, и каждая на своей машине. На них сделаны металлические конструкции, а мы под ним находимся. Понтон задом подходил к реке, мы снимали все ограничители, и он "сплюхивал" в воду. И вот эти три штучки соединяют в лодку, а три таких лодки соединяются прогонами. Из швеллеров сворачивают балки, всё металлическое. Идешь в воду, вытаскиваешь всё это, три лодки, швеллера, а на них кладут деревянный настил. Понтоны собирают на реке и начинают сплавлять. Первую лодку ставят, потом к ней вторую, и таких понтонов может быть много, это зависит от длины реки.
Что тогда запомнилось? Страшная боязнь оказаться в клещах. Танков нет, пушек мы тоже не видели. Мы были на машинах, поскольку на машинах были наши понтоны, и ночью прятались. Над нами висели осветительные ракеты... Перспективы для офицеров, коммунистов были грустные. На каком-то рубеже мы закрепимся, сделаем мост, пару дней постоим и опять это все катится. И так мы докатились до Донца. Настроение было ужасным. Мои ребята, товарищи по улице говорили: "Нас предали. Мы всю жизнь работали, отдавали последние деньги на займы обороны, а нас обманули, предали там наверху". Это общий разговор был. Мы же бежали, это ужасно деморализует. Было такое настроение, что если будет удобный случай, то надо сдаваться и идти в плен и домой. Мне говорили: "Борис, это всё агитка, ты не бойся. Давай с нами вместе. Никто тебя не тронет, сдадимся и пойдем домой". Тут верилось, и не верилось. Настолько был неожиданен поворот к действительности от того, что мы ждали, настолько нас уверили, что нас нет сильнее, что мы самые сильные... Ведь всё было основано только на этом. Мы ни черта не знали! Знали, что немцам гнали поезда с пшеницей, хлебом, подкармливали их.
Потом где-то на Донбассе меня контузило, и я попал в госпиталь, уже зимой дело было.
- А.Д. Контузило снарядом?
- Миной. Ранения были мелкие, поверхностные, но нерв, видимо, перебило. У меня звенело в ушах, и я какое-то время немножко хромал. Потом всё стало хуже и хуже, и меня временно "освободили", то есть комиссовали. В ту зиму готовилась оборона Сталинграда, и туда гнали людей. Отправили в Сталинград и нас, как рабочих, при этом сняв нас с довольствия. Устроились - кто как. Ребята постарше находили себе баб и приклеивались к ним. Меня же поставили на квартиру к пожилой уборщице с сынишкой, они жили впроголодь. Я получал полбуханки хлебы в день и затируху по карточкам. Знакомых нет, денег нет. Я чувствую, что так ноги протяну! Началась весна и я пошел в облземотдел. Паспорта у меня не было, была только бумажка о временном освобождении: "Я электрик, пошлите меня куда-нибудь". Там был главный механик МТС с Дона - и он говорит: "К нам, к нам". Народу-то не было, а тут парень, который может что-то делать! Три дня мы добирались на перекладных до Бузулук. Там я первый раз попал в столовую, где можно было есть не по карточкам. Каждый день, по три раза вдень я брал по четвертушке хлеба и мазал горчицей: наелся так, что потом даже болел.
- А.Д. Деньги нужно было платить?
- В самой столовой это копейки стоило. Нигде нельзя ничего было купить, только по карточкам. В этом МТС я проработал пару месяцев, Чинил электрооборудование, подкормился немножко. Голода не было, и жил я прекрасно, без проблем. Мою квартирную хозяйку звали Маруся, и он мен подкормила. Мне было 22, ей 35. Муж у неё был на фронте. Солдатке разрешено всё: "Мужу на фронте - ему там всё можно, а мне тут". Я отговорился с трудом, что ничего не знаю и не умею. Тем более, что у меня появилась молодая подружка, с которой я первый раз и согрешил.
За то время, что я был в запасном полку, начали поступать люди, которые побывали у немцев. Начались разговоры, что там не так уж гладко: колхозы не распустили, пленных загоняли в лагеря, и там они подыхали. Начали поступать правдоподобные сведения. Рассказывали, как фильтруют коммунистов и евреев. В этом время начали подтягиваться войска к Сталинграду, появились военные части, сначала те, кто бежал из под Харькова. У нас в селе остановился корпусной батальон связи. Они формировались на Северном Кавказе, и там было много местных ребят и мало специалистов. Они мне несли в починку аппараты, а потом забрали к себе, и вот с ними я прошёл начиная от Дона, через всю Украину, Польшу, Германию, Берлин, и оттуда бешеным галопом на освобождение Праги - там и закончилась для меня война. Корпусной батальон связи, 3-я Гвардейская армия, 76-й корпус, кажется. Я был простым солдатом, лычек у меня не было. Был май месяц, уже не стреляли. Прага была не разрушена, и нас встречали с распростертыми объятиями. Мне повезло, я целых три месяца там был - ходил в город каждый день с утра до вечера. Начальник штаба у нас был хорошим человеком: помогал устраивать экскурсии в театр, музеи. Потом начали сворачивать части и меня послали на медицинскую комиссию. После контузии и ранения в начале войны мне постепенно становилось всё хуже и хуже, и в 1945 году меня демобилизовали. Впоследствие я окончил инженерно-строительный институт в Москве. Во время войны я получил сведения, что вся моя семья погибла. Мать, отец и два брата - все были расстреляны немцами.
Наступление бывает разное. Бывало, что наши, взяв город, перепивались, и и немцы под это дело вышибали их обратно, потом история повторялась ещё раз. Когда наступаешь, настроение другое. Захватываются обозы, а там всегда есть чем поживиться, - потом война все спишет. Служил я с ребятами из Северного Кавказа, из города Нальчика. Это были многонациональный город и многонациональный батальон: осетины, карачаевцы, ингуши, чеченцы, армяне. Жаловаться на них никак не приходиться, ребята все нормальные. С ними можно было воевать, идти в разведку, они всегда помогали, подставляли плечо.
Бывало, два месяца фронт стоит спокойно - налаживается быт. Проводная связь сделана, сидишь с телефоном. Завязываются знакомства с девочками с постов ВНОС. Это целая жизнь, - она более интенсивная, более насыщенная, чем обычная жизнь, когда год проходит и вспомнить нечего. Ведь воевали молодые солдаты. Мы же ничего не знали, только советскую власть, колхозы. У пожилых рефрен был такой: "Ну, теперь советская власть увидела, что мы для нее сделали. Мы защитили страну, - значит, теперь распустят колхозы". Это была глубинная мечта, потому что пожилые крестьяне знали времена лучшие, чем в колхозах.
- А.Д. Какова была ваша функция?
- Связь. Я был телефонистом и лучше всех разбирался во всей этой путанице. Есть две точки, и мы начинаем тянуть провод по деревьям, по столбам. Мы дежурим, и то ли наш танк зацепил провод и его порвало, то ли разрывом снаряда, то ли кто-то его разрезал - значит бегом на разрыв. День, ночь - неважно. Побежишь, найдёшь это место, зачистишь два конца, и закрутишь. В Германии нас было трое: один дежурный по телефону, другой спит, третий бежит. Нас забрасывали на тотчку: на двое-четверо суток с сухим пайком, вот и в Германии уже так бросили, в лесу. Если вдруг порыв - то бежишь, а многие и не прибегали обратно, наскакивали на немцев... Чтобы как-то себя обезопасить мы налаживали примитивную систему сигнализации: телефонный шнур, рейка, звонок. Сидишь, и вдруг "Дзинь!". Страшно! Сначала вроде кролик зацепил, потом потом какой-то солдат: вроде заблудился, документов нет, говорит по-русски. И отвести его некому, так что отпустили.
Когда мы вошли в Германию, города стояли целые и абсолютно пустые. Везде на стенах висели лозунги и плакаты: "Если не хочешь попасть в Сибирь, вступай в ополчение". В страхе они все бежали. Страна была ухоженная, дороги прекрасные. Наши солдатики из бедных аулов не могли понять: зачем они к нам пришли? Когда такая страна, когда в коровниках чище, чем у нас в квартирах, всё чище! В коровниках автопоилки, в домах пуховые одеяла, кладовки с продуктами. За чем они к нам пришли? В нашу бедную, разбитую, голодную страну?
Ближе к Берлину мы стали перегонять колонны беженцев. Наши вели себя, как солдаты-завоеватели, шуровали по барахлу, грабили. Война - это страшное дело: грязное, страшное, деморализующее человека. Жизнь ничего не стоит, изнасиловать нечего не стоит и свою и чужую, украсть, убить - война все спишет... Хвалиться нечем. Страшный труд, страшное напряжение, по нескольку дней и ночей не спать, бегать с кабелями. У нас было огромное хозяйство: прачечные, бани, хлебопекарни, железнодорожные войска, инженерные войска - огромное хозяйство, которое катится вперёд. Надо остановиться, закрепиться, накопить силы.
- А.Д. Во время наступления какова была ваша функция?
- Надо было остановиться, закрепиться, и подождать, когда все огромное хозяйство подтянется, а потом опять период накопления сил и снова наступление. Одно дело связь которая устоялась, а другое дело когда мы бежим или едем за наступающими войсками. Бывает, что мы наскакивали на группировки немцев, такое было уже в Германии, когда немцы наш взвод положили, 30 человек. Есть требуется связь по радио, то она идет открытая, а если требуется закрытая связь: кабель, телефон или ВЧ, то как только остановка, то мы двигаемся за наступающими и опять налаживаем связь.
- А.Д. Вы к кому тянули, к дивизиям, или к фронту?
- По-разному. Связь между соседями, корпусами, и в штабы армии. Мы особо и не знали - нам покажут на карте, - и бегом, с катушками.
- А.Д.- А не было настроения, когда границу пересекли - остановиться?
- Нет, наоборот. Вперед! Надо Берлин взять! Появилось чувство гордости и самоуважения. А ведь иногда даже штабы попадали в окружение к немцам. Картинок было много страшных... Погнали нас переправу делать на Висле: сделали плот и поплыли. Я сидел на берегу на телефоне, а бойцы человека четыре и с ними командир роты ночью потащили провод через Вислу. Мина тарарахнула и они перевернулись. Командир не умел плавать, но за переправу могли и "Звездочку" дать, вот он и поперся, ну и утонул.
Как-то был страшный артиллерийский налет, а меня послали устронять порыв. Я его быстро нашел и заскочил в подвальчик, там было уже человек 20. Что мне запомнилось: девушка молодая, ещё очень опрятно одетая, из штаба, награждённая каким-то орденом, лежала и тихо стонала. Её и вытащить было нельзя - там же все кверх ногами. Жалко её было... Когда бежал к подвальчику, увидел раненого солдатика, у него все кишки вывалились. Он просит: "Убей меня, убей меня". Но как убьешь!? Говорю: "Потерпи!", и дальше побежал. Побежал дальше... Картина неприятная...
Я очень любил мотоциклы, и вот во время одного из переходов иду я, и стоит парень, у него мотоцикл не заводится. Парень говорит: "Слушай, мужик, помоги!". Ну, я быстро нашел неисправность, и этот хороший парень лезет в карман и достает пригорошню золотых украшений: броши, цепи, серьги, - и предлагает мне это золото, цепи, на память. Где он взял? Срывал же, или воровал. Но у меня в этом отношении была брезгливость, было отвращение. Я понимал, что меня судьба может за эту железку наказать. Или пришел к нам в батальон парень, казак, вестовой у командира батальона. Мы с ним дошли до Праги. Приходит и хвалится: "Зашел в один неразрушенный дом. Мать, отец дома, девочка молоденькая. Я ее за руку и тащу на второй этаж, - изнасиловал. Мать плачет: "Меня возьми, её не тронь!"". А ведь он мальчишка, да и парень-то хороший! Вот до чего можно дойти.
Как-то немцы окружили и разбили штаб одной из наших частей. Наши подумали, что их кто-тот навёл, вытащили немецких мужчину и женщину, убили, положили друг на друга и связали колючей проволокой. Я видел это своими глазами. Но были люди, которым что-то внутри запрещало такое делать, а были и сволочи. Украсть, например, ничего не стоило.
- А.Д.- Организованного характера не было?
- Нет. Были даже приказы: "За мародёрство, насилие - расстрел". Но... Солдаты заслужили... И им, фактически, отдавали на разграбление... Заходим в немецкий город: немцы ушли, да и войны-то там не было, всё целёхонькое, везде пуховые одеяла и перины. Войск очень много: движется армия! Остаёмся ночевать. Мы не знали, что такое газ, и я чуть не отравился. На кухне были газовые плиты, мы покрутили ручки и легли спать до утра. Ночью все проснулись в жутком состоянии, все отравились. А ведь и запаха никакого не было! Под утро выходим, и за нами всё горит. Зачем?.. Да я и сам, например, захожу в дом, там всё на месте, стоит чудесный хрусталь, и я из автомата поштучно его... Тоже варварство...
- А.Д. А посылки посылали?
- Да, нас заставляли даже. Наверху понимали, что Россия голодная, бедная, ей каждая тряпка пригодится. Каждый месяцизтого, что было под руками мы собирали пятикилограммовые посылки. Офицеры - по 10 кг, да ещё некоторые и по два раза в месяц. Я посылал тоже, для бабушки, думал помочь немножко. Я когда приехал с войны, то после себе пальто перешил из присланного, и ешё что-то. Мы одевались за этот счет.
Были хорошие минуты. Хорошая погода, конец лета, и ты лежишь под скирдой с соломой. Были кубанские казаки. Они пели песни на три голоса...
- А.Д. Помните первого увиденного немца?
- Да, это было когда они шли в плен на Дону. Их начали гнать: немцев, итальянцев. Идут раненые, несчастные, изможденные. Меня поразили итальянцы своими одухотворёнными, библейскими лицами, а вот немцы были все поджарые. У них были из соломы сплетенные "басы", куда они ноги засовывали, бумажные штаны под брюками, курточки.
- А.Д.
А вши?
- Вши были. И мы от них страдали, да и блохи нас тоже донимали. Зима-не зима, снимаешь рубашку... Потам нам стали давать дуст и "перетрум", я даже менял их на табак. Постепенно вывели.
- А.Д. Что входило в сухой паек?
- Что есть! Например, летом, если рота стоит вся вместе, то есть и кухня, и что-то готовят, а так - сухой паек. На батальон отпускали сколько-то мяса. Я помню, когда мы в Польше стояли, то мясо нам дали, а холодильников не было. Старались сохранить его как-то, но вскоре всё мясо было покрыто белым налетом. На нём уже червячки появились, мы их сгребали ножом, клали мясо в котел, ели, и так ничего никому и не было. Воровали много. В Германии еда была под ногами, все кладовки забиты консервами: сахар там, сало. Ещё стреляли в диких коз, которые не боялись людей, стреляли в кабанов. Без хозяев оставался скот, но коров мы не трогали, их никто не доил, и они бегали, мычали. Потом их стали собирать те девченки, которых немцы угнали на работы. Водку давали только зимой, а весной её не было. Но кончается война, надо выпить! Мы пили спирт-сырец, смешанный пополам с бензином - "автоконьяк". Почему так? Дело в том, что у немцев было много машин, которые ездили на смеси древесного спирта и бензина. Раза два и я это пил: двухсотграммовую кружку, а может даже больше. Ходишь потом, и отрыгиваешь бензином. Я сжег себе пищевод и долго мучился, года четыре после этого не мог пить.
- А.Д. Телефонные аппараты были наши?
- Сначала да. А потом уже были аппараты американские.
- А.Д. Про трофеи расскажите, пожалуйста.
- Под конец войны кто в чем ходил. Я ходил в немецком френче, наш автомат поменял на лёгкий, немецкий. Уже в Чехословакии нас заставили принять нормальный вид. Я привез 4 фотоаппарата и 5 часов, и это было скромно, да у меня и хобби как раз было фотография. В Прагу я въехал на своем мотоцикле, который обменял потом на двое часов, я стал уже разбираться в них. Солдаты грабили то, что сверху: кто часы берёт, кто баян. Разбирали мотоциклы на части и привозили. Командир батальона заставил разобрать кабинетный рояль: разобрали и повезли домой. Брали все. Командир батальона мог приехать во взвод и мог скомандовать: "Выложить вещмешки!", ходил и отбирал себе вещи. Мы слышали, что многие помогали грузить вещи в вагоны полковникам, генералам. Грабили бесстыдно совершенно! Есть то, чего не хотелось бы вспоминать. Хуже войны не бывает ничего...
- А.Д. А деньги вы на руки получали?
- Да какие там деньги?! Солдатские деньги маленькие совершенно.
- А.Д. Существовало такое понятие, как самоволка?
- Было, например, такое: стояли мы в польском селе. Команда "По машинам!". Отъехали мы километров 20 и остановились в другом селе. Распределились, начали закапывать машины, а одного солдата нет. Там был, а здесь нету! Самое неприятное для командира, это когда его солдат убегал в самоволку. Все труханули, но сразу шум не стали поднимать, отправили обратно в то село пару солдат. Приехали туда, а у него любовь с польской девушкой; не мог он от своей любимой девушки оторваться. Привезли, посадили на "губу".
Меня самого один раз чуть не расстреляли. Где-то на одной из речек на реке Молочной где-то под Мелитополем командование решило сделать смотр инженерных войск. После месяца отступлений нас отвезли в тыл и заставили мыться, бриться, подшивать подворотнички, приводить себя в порядок. Там были разные части, саперные, понтонные. Всё происходило в саду. Должно было приехать начальство, сделать нам смотр. А у меня всю войну были усики. Я привёл себя в порядок, подшил воротничок, и вдруг бежит замком роты по политчасти: "Малкус, ты почему не сбрил усы?". Я был недисциплинированный, самовольный, поскольку никогда не служил. "Кому, - говорю, - они мешают? Я два месяца хожу с усами!". - "Я приказываю!" Что за глупый приказ? Если дело, я никогда не отказывался, но тут я не послушался. Он - к командиру роты. "Красноармеец Малкус, ко мне!". "Товарищ комроты, красноармеец Малкус явился по вашему приказанию!" - "Кругом!". Я отошел на 5 шагов. Ему надо было сбить гонор и он снова дал команду: "Кругом! Вы почему не выполняете приказ старшего политрука?". К этому времени я уже обстрелялся и был немножко ненормальный, поэтому ответил: "Я глупых приказов не выполняю!". Он вытаскивает наган: "Застрелю!". А кругом мои ребята с улицы. К этому времени у нас уже появилось братство, и они схватились за винтовки. Я не нашел ничего лучше, как рвануть гимнастерку. "Стреляй! - кричу, - Это же идиотство - застрелить!". - "Командира взвода ко мне! Через 20 минут хоть с отрезанной головой, но без усов!". Я психанул, конечно: "Порежете, всё равно не дамся!" Потом ко мне старший сержант подошел: "Я тебя по-товарищески прошу, побрей". Меня как-то отпустило, и я согласился сбрить усы. У нас был брадобрей с Западной Украины. Когда меня брили, вокруг меня стоял кружок человек 30. У меня по лицу катились крупные слёзы, и ни один не пошутил на эту тему! Быть в этих переплетах, столько страха, столько всего пережито и быть расстреляным из-за чего? Построили нас. Меня вызвали к замкомандира по политчасти, я ему все рассказал как на духу. "Вас надо было расстрелять! 10 суток строгого ареста!"... Посадили меня под копну, забрали винтовку. Я лежу на соломе, около меня стоит солдат-часовой. Потом нашли сарай, меня туда перевели и заперли. Ребята меня натаскали мне арбузы, книжки, еду с офицерской столовой. Когда надо было идти дальше, меня вызвали, отдали винтовку, послали на задание, а потом опять посадили. Так что эти десять дней строгача я отсиживал в три или четыре приёма.
- А.Д. А телефонный провод был наш, немецкий, или американский?
- Сначала наш, потом, кажется, немецкий: чёрный, резиновый, сверху пропитанная чем-то матерчатая оплетка. Немцы дотащили свои телефонные линии до Кавказа с помощью особого кабеля: шли машины, вырывали траншеи и выкладывали кабель. Соединялся он герметичными разъемами и всё шло из самой Германии. После мы приспособились: от разбитых самолетов брали куски оргстекла для освещения, потом и от немцев перепадали плошки-свечки. Очень я любил немецкое стрелковое оружие. Мне понравился их лёгкий ручной пулемёт с запасным стволом, когда он накаляется, то за ручку дергаешь, ствол на бок вываливался, и берешь второй, а сменённый в это время остывет. Наши пистолеты ТТ мне не нравились, плохо стреляли и тяжелые. А у их пистолетов ствол цельный, не шатается, очень хороший. Были ребята которые разбирали немецкие пехотные мины. Однажды такая мина взорвалась, и у парня разорвало два пальца. Легко отделался, а мог попасть и в штрафной батальон!
Командиром нашего отделения был один хороший парень из Конотопа: коренастый, умный, занимался борьбой. Он когда-то жил в небольшом городке, около рынка, и наверное с товарищами воровал, а когда их пехотное училище попало на Волгу, то они с товарищами тырили чемоданы эвакуированных, продавали и пьянствовали. Когда их поймала милиция, то их списали из училища в действующую армию. У него была идеальная память. Длинними зимними ночами на Украине, на Дону, он рассказывал нам "Три мушкетера" - красочно, с диалогами. Когда мы освободили район, где он жил с матерью, то он отпросился её навестить, и его отпустили. Мать его была коммунисткой, и пожаловалась сыну, что когда их освободили районный милиционер притеснял её. Он пришёл к милиционеру, сел за его стол, положил на стол пистолет: "Рассказывай, как ты мою мать обижал". Пьяный, конечно! Тот бежать, Коля схватил пистолет и бабахнул, прострелил милиционеру ногу. За это его отправили в штрафбат, но тут ему очень повезло. В этот штрафбат направлялись люди за не очень страшные провинности, и после того как штрафбат занял 3 или 4 населенных пункта, их распустили по частям, и он опять пришёл к нам в батальон. Даже когда война окончилась от него всегда можно было ждать неприятности: мог, например, своровать чужой вещмешок. "Зачем тебе?" - "Не могу пройти мимо!". Потом его послали в тыл, в одесское пехотно-кавалерийское училище. Сначала он писал мне, а потом пропал, наверное, попался на чем-то. Хороший мужик был! Когда были вражеские налеты, я не способен был находиться в закрытом помещении, я должен был обязательно наблюдать, иначе я не мог. А у него была другая особенность - он бежал, пока позволяло сердце. Я спрашивал его: "Коля, что ты делаешь? Ты что, идиот? Тебя же может осколками убить!", и на это он ответил: "Это не я, а что-то внутри"...
- А.Д. Потом вы встречались с теми, кто ушёл на фронт с одной улицы с вами?
- После войны нет. У меня не было друзей среди них, просто знакомые. В 1946 году я приезжал в Николаев на старое пепелище. Пришел в свой дом, но там уже ничего не осталось. Все рассеялись...
| Интервью: | А. Драбкин |
| Лит.обработка: | С. Анисимов |
