Нестерова (Чиримисина) Евдокия Яковлевна

Я родилась 15 марта 1924 года в с. Демьяновка Нижнесерогозского района Запорожской области. Кстати, в 1944-м году данный район вошел в состав новообразованной Херсонской области. Родители мои были государственными служащими, отец работал бухгалтером в банке, а мать трудилась в социальном отделе исполкома, занималась вопросами защиты малообеспеченного населения. Надо сказать, что в селе я только родилась, а жили мы в г. Каменка-Днепровская Запорожской области. И в тамошней школе я пошла в первый класс. Всего же окончила 8 классов, после чего поехала в г. Запорожье и поступила в педагогический техникум, который закончила в 1941 году. 22 июня 1941 года нам в ходе сдачи экзамена сообщили, что началась война. Вскоре начались бомбардировки, и уже в июле 1941 года немцы вовсю бомбили ДнепроГЭС.

Мы же, несмотря на военные действия, продолжили сдавать экзамены, правда, делали это уже не в аудиториях техникума, а в бомбоубежище. Сидели прямо в бомбоубежище и сдавали. После успешной сессии в июле 1941 года мы все получили дипломы, а направления выпускники получали на месяц раньше, и я поехала, как мне определили еще до начала войны, в Богдановскую среднюю школу Приазовского района, она находилась неподалеку от Мелитополя. Перед этим нам дали отпуск, поэтому я заехала домой, побыла здесь немного, а в августе должна была ехать в школу. К тому времени под Запорожьем уже каждый день гремела война, и когда я была дома, мы постоянно слышали гул самолетов и артиллерийскую канонаду. Мне же нужно было из Каменки-Днепровской ехать в с. Богдановка, где и располагалась школа. Мама меня не хотела пускать, говорила: «Война придет, хотя бы все будем дома находиться». Но отец у меня был человеком старой закалки, очень строгим в организационных вопросах, поэтому он прекратил мамины причитания и он сказал: «Надо ехать, ее могут осудить за то, что она не явилась на работу. Все мужчины на фронте, теперь женщины должны учить детей». К тому времени отец работал бухгалтером в редакции местной городской газеты. И в его редакции был свой транспорт. Машины, естественно, не было, зато имелась лошадка с бедаркой, это двухколесная украинская бричка. Он у редактора ее выпросил, объяснив при этом, что ему нужно дочку отвезти на работу. На следующий день отец посадил меня на бедарку, мама мне зашила в узел подушку и одеяло, я же взяла небольшой чемоданчик с личными вещами, и мы поехали. Отец подвез меня только до Мелитополя, а дальше я уже добиралась сама. Повезло, села на попутную машину.

Приехала в Богдановку, спросила, где расположена школа, мне местные жители показали. Пришла я туда, школа, конечно, еще не работала, ведь была только вторая половина августа. Тут вышел директор школы в сопровождении девушки. Выяснилось, в это школу кроме меня направили еще одну выпускницу – Марию. Я узнала, что Маруся, как ее все называли, была из Запорожья, она приехала раньше меня со своим двенадцатилетним младшим братом. У нее была очень большая семья, и ее мама сказала: «Тебя, Маруся, мы уже выучили, ты будешь учительницей, возьми хоть младшего брата с собой, станешь его учить и кормить, а то мужа забрали на фронт, а одна я четверых детей не прокормлю». Мы сразу же сдружились с Марусей. Директор школы повел нас в свой дом, это был, думаю, самый красивый и большой дом в селе. Там он нас и поселил, сказав при этом, что все имущество, находящееся в доме, он оставляет нам, в том числе и постель, и всю посуду, что на кухне, и запасенные на зиму продукты. Дело в том, что директор свою жену с детьми заранее отправил в Среднюю Азию в Ташкент в эвакуацию, да и он сам собирался уезжать. А нас решил оставить на хозяйстве, только попросил, сохранить его библиотеку и спрятать некоторые книги от немцев, когда они придут в Богдановку. У него в домашней библиотеки имелись собрания сочинений Маркса, Энгельса и Ленина. Он даже специально оставил нам клеенку, чтобы мы книги в нее завернули и закопали в саду перед приходом врага. Но как только директор уехал, мы с Марусей и ее братом на следующий же день на всякий случай выкопали в саду яму и закопали в нее все книги.

Там мы и жили, в директорском доме, ждали, чем война закончится. Дожили до 1 сентября, но школа, естественно, не открылась, детей мы отправили по домам, а война продолжалась. В один из октябрьских дней к директорскому  дому подъехала большая военная машина, оттуда быстро повыскакивали красноармейцы, мы аж глаза вылупили, как они все мгновенно делали. Подошли солдаты к нам, спрашивают: «Где у вас находится колхозная контора или склад? И где винный подвал?» В ходе разговора выяснилось, что красноармейцы за вином приехали. Мы пошли с ними, чтобы показать подвал. Подходим к большому подвалу, а возле двери сидит древний дед с палкой, вроде бы как охранник. Мы поздоровались с ним, спрашиваем, где все начальство. Он объясняет, что в селе уже нет ни председателя, ни конторщика, ни завскладом, руководство давно эвакуировалось в Ташкент. Солдаты объясняют, что они приехали за вином для командиров, а также для раненных. Но дед уперся и не впускает: «Нет, не могу выдать  ключи, меня же посадят!» Красноармейцы смеются: «Садить-то некому, дедушка. Завтра-послезавтра придут немцы, они не будут спрашивать разрешения, вместо разговоров прикладом автомата в зубы дадут». Но дед твердо стоял на своем: «В селе еще остались члены правления колхоза, без них я ключи не отдам!» В итоге охранник пошел и позвал оставшееся руководство, пришли двое колхозников и разрешили солдатам взять вина. Те набрали в канистры вина, и сказали, что завтра еще приедут. С нами же попрощались и предложили следующее: «Девочки, поедем с нами, зачем вы будете оставаться в оккупации у немцев». Но мы объясняем, что не просто так здесь сидим, нас прислали в село работать учительницами. Тогда солдаты объясняют, что бои гремят уже под Мелитополем, так что скоро придут немцы, и не будут спрашивать, кто есть кто, сразу же начнут зверствовать. Мы пообещали подумать над их предложением.

На следующий день солдаты, как и обещали, вернулись, при этом собрали перед винным подвалом сельчан и сказали: «Приходите, кто еще остался в селе с ведрами, канистрами и кастрюлями, чтобы разобрать вино». Красноармейцы только одну бочку вина взяли, так что в подвале осталось еще очень и очень много бочек. Ну что же, люди пришли. Ведрами набирали вино, относили домой, переливали в какую-то тару, и снова шли за вином. В итоге где-то два часа вино носили, а солдаты проследили за тем, чтобы немцам вина не осталось.

Уже собираясь уезжать, красноармейцы снова спросили нас: «Ну как, девочки, вы собрались уезжать?» Мария ответила, что она не может, ведь у нее в селе младший брат. А я села на машину, да и поехала. Так я попала в армию. В дороге мы узнали, что 6 октября 1941 года Мелитополь был занят немцами.

Мы же беспрерывно отступали. Причем не просто отступали по определенному маршруту, а постоянно блукали в дороге, потому что постоянно впереди или на флангах от нас оказывались немцы. Приходилось останавливаться, и объезжать большинство населенных пунктов. Чаще всего там находились одни немецкие мотоциклисты, но они очень умело делали вид, что в селах находятся большие войска. Как-то мы заночевали на случайном хуторе, и когда хозяйка меня увидела, то отозвала в сторонку и говорит: «У меня тут очень много припасено хлеба, и пшеницы, и продуктов. Оставайся у меня! И мы переживем трудный период, немцы, даже когда придут сюда, то у нас на хуторе не остановятся, им здесь нечего делать, они дальше поедут. А мы останемся с тобой вместе, и будем жить, ожидая, когда наши остановят врага и придут на хутор с победой». Я подумала над предложением женщины, но побоялась оставаться. И рано утром мы поехали дальше.

Все дни беспрерывного отступления были очень похожи друг на друга, но я очень хорошо помню, как мы переправлялись через реку Дон. На левом берегу столпилось великое множество машин и людей. А единственная имевшаяся переправа – это паром, который по тросу тянули саперы. К примеру, переправляется одна машина, больше невозможно, паром-то маленький – полчаса саперу к правому берегу тянут, полчаса обратно возвращаются. Машин уйма, а тут за час – один автомобиль переправляется. Мы стояли несколько суток, и уже не надеялись переправиться. И вдруг к нашему автомобилю подошел один мужчина, видимо, какой-то командир, он был на легковой машине. Его автомобиль уже стоял на плоту, и командир приказал всем женщинам встать вокруг машины на пароме. Мы так и сделали, благодаря чему переправились на тот берег. Здесь офицер приказал нам идти строго на восток, и в первом же крупном населенном пункте остановиться, там будут всех сортировать по различным воинским подразделениям, потому что переправлялись остатки разбитых частей, которые уже были расформированы. Мы пришли в какую-то деревню, здесь действительно всех стали распределять по частям. Оказалось, что откуда-то пришли свежие дивизии на помощь нашим потрепанным в боях войскам, и меня как имевшую солидное образование определили писарем в отдел артиллерийского снабжения Южного фронта. К нам на склад поступали мины и снаряды различных калибров. Все это нужно было записывать, а потом отмечать, сколько снарядов и в какие части было выдано. Каждый месяц я составляла отчет о том, сколько мы получили и сколько выдали мин и снарядов, а также указывала, сколько еще осталось на складах.

Однажды к нам пришел один командир и спрашивает офицеров: «Что это за барышня у вас сидит?» Мой начальник засмеялся и объяснил, что это не барышня, а ответственный и хороший работник. Тогда пришедший командир меня начал расспрашивать, каким военкоматом я была призвана. Тогда я отвечаю: «Никаким не призывалась». Он очень удивился и снова интересуется: «Как это никаким, а когда присягу принимала?» Снова отвечаю: «Присяги я не принимала». Тут офицер начал возмущаться, как это не призывалась и присягу не принимала, так не положено. Немного поутихнув, офицер снова спрашивает: «Как же ты попала в артснабжение?» Тут мне пришлось объяснять, что я добровольно пришла в армию. Тогда этот командир дал распоряжение, чтобы сегодня же меня привели к присяге. Мне выдали листочек, приказали выучить текст присяги наизусть, и после рассказать. Я все сделала, как мне велели. Так я приняла присягу, и теперь уже официально стала военнослужащей, после чего стала работать дальше.

Затем к нам в отдел пришел один очень неприятный тип. Выяснилось, что это прокурор, я на всю оставшуюся жизнь запомнила его фамилию – Синицын. Тоже зашел, заинтересовался, что это за барышня сидит. Узнав, кто я такая, прокурор, ничего не сказав, ушел, а через некоторое время пришел солдат и сказал, что Синицын распорядился привести меня прямо в прокуратуру. Я не хотела идти, но командиры и солдаты очень боялись, и потребовали, чтобы я пошла, ведь к прокурору нужно являться, это очень серьезное дело.

В итоге я пришла туда, и Синицын сообщил, что забирает меня работать в прокуратуру. Знаешь, это был самый страшный кусочек моей фронтовой жизни. Я должна была при допросе стенографировать показания задержанных и писать протокол допроса. При этом могу сказать, что вся жизнь этого прокурора состояла из настоящих преступлений против людей. Приведу несколько примеров. Как-то привели совсем еще молодого восемнадцатилетнего мальчика, который добровольно пошел на фронт. Он в первый раз был отправлен в бой, и очень испугался. Тут каждый, в том числе и я, испугался бы, ведь повсюду стреляют. Он отбежал от своей части и спрятался в какую-то канаву, где его и нашли после боя. Так этот прокурор приговорил его к расстрелу как изменника Родины. Тут уж даже я не выдержала и говорю: «Какой же он изменник? Ребенок просто испугался!» Тогда Синицын мне ответил: «Армия держится на жестокости. Если мы сегодня одного простим, то завтра все побегут!» И мальчишку расстреляли перед строем. А сам прокурор сбежал. Мне об этом рассказал его помощник, работавший у нас следователем. Так вот, он мне по секрету сообщил, что во время расстрела у всех собравшихся было настолько тяжелое ощущение на душе, что Синицын не выдержал и сбежал с места расстрела.

Потом еще одного задержанного привезли, на этот раз старшего лейтенанта. Прокурор его допрашивает, я веду протокол, а у него рука правая раздроблена. И Синицын его, тяжело раненного, заставлял показывать, как он лежал в окопе, где точно находился рука, почему она была в кармане. Просто во время боя старшему лейтенанту осколок от немецкой гранаты раздробил руку, когда она была в кармане, а Синицын был уверен, что офицер просто-напросто засунул туда гранату, и она разорвалась. Вот такое придумал себе, мол, самострел. Действительно, случаи самострелов в войсках встречались, ведь на войне всем страшно. Но кто же стал калечить себе руку на всю жизнь?! Да и представь себе, если бы граната взорвалась в кармане, она бы не только руку раздробила, а сразу оторвала бы половину ноги, не меньше. Но прокурорская логика Синицына законам физики и здравого смысла не подчинялась. Работа в прокуратуре была такой пыткой, нельзя себе и представить, вся жизнь Синицына состояла из постоянных допросов и беспочвенных подозрений. Я была свидетелем того, как солдат  и офицеров судили и расстреливали ни за что, за самые мелкие прегрешения. Кстати, первое время я все события своей фронтовой жизни записывала в блокнот. Не думала, что мой дневник был бы сильно интересен, но все-таки хотелось сохранить какую-то память о войне. Но Синицын, когда я спала, как-то ночью залез в тумбочку и перерыл все мои личные вещи. Что только мог, то перепотрошил и в итоге нашел мой блокнот. Изъял его, а мне сказал, что такие документы нельзя вести, ведь там есть многое, чем может воспользоваться враг, если я его потеряю. Так что мой дневник прокурор уничтожил, меня же так напугал, что больше я на войне ничего не стала записывать. Потом была переформировка, и Синицына перевели в другую часть. Я же очень обрадовалась и попросила, чтобы меня перевели в связистки.

Так в 1943-м году я стала писарем в роте связи 777-го стрелкового полка 227-й стрелковой дивизии Северо-Кавказского фронта. Впоследствии нашему полку было присвоено почетное наименование «Севастопольский» и он был награжден Орденом Александра Невского, а дивизии было присвоено почетное наименование «Темрюкская» и «Краснознаменная».

Первое время мы стояли в Нальчике. Потом приняли участие в наступлении наших войск в ходе Новороссийско-Таманской операции, и здесь 56-я армия к 9 октябрю овладела всей северной частью Таманского полуострова, после чего вышла к Керченскому проливу. На этом полностью закончились бои на Кавказе.

Затем наша дивизия в составе 16-го стрелкового корпуса 56-й армии 16 ноября 1943 года приняла участие в Керченско-Эльтигенской десантной операции. Наша рота была высажена одной из первых среди полковых частей для того, чтобы мы смогли навести связь от КП полка к артиллерийским подразделениям и стрелковым батальонам. Нужно было катить катушки. К тому времени передовые части нашего десанта захватили и сумели удержать маленький участок земли длиной около 3 километров на протяжении от Азовского моря до предместья Керчи. А наша дивизия в ноябре укрепила передовые части 10-го гвардейского стрелкового корпуса. Кстати, на этом участке немецкая оборона была слабенькая, а вот в самой Керчи имелось три линии обороны противника. Высаживались мы ночью, причем на плацдарме никто не проживал, поэтому совершенно не было хоть каких-то крупных строений. И причалов тоже не имелось, поэтому нас высаживали на маленьких рыбацких сейнерах. Судна подъезжали к берегу, после чего нам нужно было прыгать в воду, ведь ближе корабли не могли приблизиться. А на дворе ноябрь месяц, причем мы не сразу выскакивали на берег, сначала нужно было выгрузить ящики с боеприпасами, питанием и катушками телефонных проводов. Так что когда высадились, все промокли до нитки и страшно продрогли, а обогреться негде. Как я уже говорила, вблизи от нас никаких строений не было. Костер тоже разжечь нельзя, офицеры запретили, иначе мы себя обнаружим. В это время погода была сырая и ветреная с дождем, поэтому на мне гимнастерка высыхала недели две. В итоге мы навели связь, затем было необходимо срочно окопаться, мы вырыли окопы и сидели там, дрожа от холода. Это уже потом на плацдарме вырыли землянки и доты, а первое время одни окопы имелись. Просидели мы на этом клочке земли до апреля 1944 года. Первые дни нам еду сбрасывали  с самолетов на парашютах. Это были сухари и американская тушенка, питались понемногу и всухомятку, затем стали чуть получше кормить, начали кашу варить, и на плацдарме появилась солдатская кухня.

Немцы постоянно пытались нас выбить с плацдарма и сбросить наши войска в море, поэтому плацдарм не только атаковали, но и постоянно бомбили, а также обстреливали из артиллерии. Но наши солдаты намертво вгрызлись в землю и в итоге удержали участок. Потери были большие, но мы привыкли к ним, и закалились в боях. Затем в ночь на 11 апреля началось наступление нашей Приморской армии. Немцы начали отходить, мы сначала захватили металлургический завод им. Войкова в Керчи, а сам город освободили в первый же день операции, т.е. уже 11апреля. И хотя завод был разгромлен и разбит до основания, но, что самое главное, здесь были стены, ведь помещения строились до войны, поэтому стены были хорошие. После сырых землянок мы наконец-то оказались в тепле и уюте, смогли, не опасаясь вражеской авиации, развести костры, просушить и прожарить свою одежду.

Немцы не сильно сопротивлялись и отводили свои войска к Севастополю, опасаясь попасть между ударами с нашей стороны и войсками, наступающими со стороны Сиваша и Красноперекопска. Так что дальше мы пошли стремительно, 12 апреля были уже на Ак-Монайских высотах. 13 апреля соединения нашей армии освободили Феодосию, и в этот же день мы встретились с соединениями 51-й армии. Кроме того, 13 апреля при содействии крымских партизан соседняя с нами дивизия освободила Старый Крым и Карасубазар (ныне – Белогорск). Продолжая преследовать противника, наши части 14 апреля освободили Судак, затем при содействии крымских партизан были освобождены Алушта – 15 апреля, Алупка и Ялта – 16 апреля. И уже 17 апреля мы были в Балаклаве, и тем самым уже подошли к Севастополю.

С партизанами я лично встретилась, когда 15 апреля 1944 года наш полк пришел утром в Алушту. К тому времени крымские партизаны уже спустились с гор и заняли город раньше нас. Они выглядели как-то весьма разношерстно и больше походили не на солдат, а на каких-то беженцев. Мирное население встречало очень хорошо, все радовались, угощали всем, чем только могли, в основном молоком и хлебом. Когда же мы зашли в Алушту, везде было пусто, чувствовалось, что противник покинул город. Но возле моря столпилось 200 или даже 300 румын. Выяснилось, что перед нашим приходом для эвакуации отступающих войск противника прислали корабль, но на него сели только немцы, они и уехали, а румыны остались на берегу. Наши солдаты спустились на берег, крикнули «Хенде хох!» И все румыны сразу же побросали оружие и подняли руки. После этого пленных построили и погнали на Симферополь. Никто с ними не расправлялся, как позже насочиняли какие-то подлецы, и мы не били их. Вообще же наши солдаты никогда не унижали военнопленных. Вообще же, румыны сами очень сильно радовались, что в плен попали, потому что тем самым война для них закончилась.

Наша дивизия приняла участие в освобождении Севастополя, и к 9 мая 1944 года город был окончательно очищен от противника, но немцы продолжали сражаться на мысе Херсонес, и сдались только 12 мая. После этого Крым был полностью освобожден, а Крымская наступательная операция была закончена.

Нашу дивизию сначала оставили в Крыму, потому что 18 мая 1944 года, о чем мы тогда еще не знали, собирались выселять крымских татар. Мы не участвовали в этом деле, что на всякий случай оставались на территории полуострова. Но и после депортации мы не покинули Крым, наша 227-я Краснознаменная Темрюкская дивизия была оставлена на уборку урожая. И я хорошо запомнила весьма непривычную картину для фронта картину – голые по пояс солдаты в брюках без гимнастерок, которые они от жары сняли, на крымских полях косят урожай. Несколько месяцев мы занимались сбором урожая, потом нас погрузили в эшелоны и направили в Ислам-Терек (ныне – Кировское, поселок городского типа на востоке Крыма). К тому времени войска нашей Приморской армии частично влились в состав 4-го Украинского фронта. Поэтому нас очень быстро пополнили, после чего помчали освобождать Молдавию, Румынию, Венгрию и Чехословакию. Мы приняли участие в Ясско-Кишиневской и Румынской наступательных операциях, в ходе этих боев румыны быстро сдавались в плен, потому что уже не хотели воевать. Какие настроения царили среди румынских военнопленных? Не могу сказать, мы с ними ни о чем не говорили, не потому, что не хотели, просто-напросто не понимали их языка.

Кстати, в сентябре в Румынии нам сообщили, что эта страна полностью перешла на сторону антигитлеровского блока, правда, никаких подробностей не сообщали. Тогда к нам в роту пришел офицер из штаба и сказал, что теперь румыны будут сражаться на нашей стороне.

Вскоре мы вошли в Венгрию, здесь уже начались ожесточенные бои. Но мне они не сильно запомнились, в памяти осталось совершенно другое событие. В Венгрии я приняла участие в замечательном и очень красивом банкете. Такой банкет произошел в первый раз в моей жизни. 8 марта 1945 года в венгерский город Балашадьярмат привезли женщин от каждой дивизии, находившейся на передовой. Празднование происходило в каком-то дворце, здесь находились прекрасно накрытые столы, все было просто замечательно организовано. На банкет собралось очень много генералов и высоких офицеров. Все они были в парадной форме, мы же пришли в своем обычном фронтовом обмундировании, все грязные и замызганные. Причем привезли безо всякого предупреждения, видимо, хотели устроить сюрприз, я перед поездкой как раз проводила комсомольское собрание и не успела привести себя в порядок. Кто это придумал, не знаю, но празднование получилось на славу. От нашей дивизии на банкете присутствовало только две девушки, я и Рита. Как отбирались девушки на банкет, по какому принципу, не знаю. Кстати, на чествовании мы познакомились с двумя девушками, которые служили на передовой снайперами. Вот этим банкетом, а не боями, мне и запомнилась Венгрия. Кстати, к концу войны мне присвоили звание «сержант».

Из мадьярских земель мы попали в Чехословакию, где 9 мая оказались на подступах к Праге, в городе еще шли бои с отступающими немцами. День Победы – это для нас был не один день, а тридцать дней Победы. Мы расположились где-то в небольшом лесу, наши палатки стояли среди раскидистых деревьев, рядом находились танки и пушки, а также много другого много вооружения. Мы же только проводили торжественные обеды и ездили на экскурсии по различным красивым историческим местам в Праге. К счастью, город был не сильно разрушен, и там было, на что посмотреть.

Как-то в столице Чехословакии мы зашли в ресторан, и оказалось, что чехи советских солдат принимали бесплатно. Только представь себе, все, что хочешь, можно было есть и пить, а ведь тогда все еще было в частной собственности. В тот раз мы забрели в ресторан «Баранек», где нам сразу же накрыли прекрасный стол, мы только сели, и тут подходит к нам мальчик, которому было девять лет, и здоровается с нами по-русски. Мы его угостили, и тут кто-то из офицеров спрашивает: «Ты уже научился так хорошо по-русски говорить?» Вдруг мальчик отвечает: «Да нет, я сам русский, а не чех». Мы очень удивились, как это он русский?! Начинаем спрашивать мальчика, где же он живет. Оказалось, что у него и мама, и папа были русскими, а жили они в большой гостинице «Баранек», которая находилась выше ресторана с одноименным названием. В итоге мы попросили его позвать папу, сказав при этом, что русские солдаты его приглашают. Я, честно говоря, думала, что папа мальчика побоится придти, но к нам пришел весьма прилично одетый человек лет сорока. Сразу было видно, что это интеллигентный мужчина, он работал в ресторане музыкантом. И этот человек нам рассказал, что он сам был из белогвардейцев, в ходе Гражданской войны он с женой эмигрировал из России. Потом поведал, как очутился в Праге. Тут его жена подошла, и в ходе разговора они все время спрашивали, разрешат ли им вернуться в Россию. А мы-то не знаем ответа на такой вопрос, тут правительство должно было решать. Но в их голосе звучала такая сильная тоска по Родине, чувствовалось, что белоэмигранты очень хотели вернуться в свою страну. Мы спели несколько песен, в голосах мужчины и женщины постоянно звучала сильная ностальгия. Но теперь я так и не знаю, смогли ли они вернуться в Советский Союз, или нет.

В итоге оказалось, война для нас не закончилась, после месяца пребывания в Чехословакии нас посадили в эшелоны со своей боевой техникой, пушками и минометами, и куда-то повезли. Между собой мы решили, что нас наконец-то везут домой. Мы на каждой остановке кричали «Ура!» тем самым выражая радость по поводу того, что домой едем. Когда переезжали границу, все обнимались, целовались и радовались. Но тут нас как помчали, как помчали, как помчали, без остановок, что мы опомнились только за Уралом. И только теперь наши офицеры стали соображать, что дивизию отправляют на войну с Японией. Все проводилось в такой тайне, что даже старшие офицеры не представляли, куда же нас везут. Высадились мы в Монголии на железнодорожной станции в городе Чойбалсан. И то, что произошло дальше - это было ужасно, ужаснее, чем вся предыдущая война.

Итак, 9 августа 1945 года мы начали наступление и двигались по безводным степям Внутренней Монголии, а это происходило летом. Жара, воды нет, пить хотелось постоянно. При этом в колонну воду привозили раз в день в каких-то резиновых мешках. В результате вода была горячая и страшно воняла резиной. Только раз в день ее выдавали, причем совсем немного. Солдаты на марше сильно страдали, было много отстающих. Особенно тяжело пришлось молодым лейтенантам, которые только пришли в войска, они ведь, в отличие от нас, были непривычны к тяготам войны. А ведь перед войной с Японией мы, фронтовики, между собой переговаривались, и злились, мол, чего же мы отправлены на Дальний Восток, а не молодое пополнение. Но молодежь не выдерживала тягот марша, и несколько недавно прибывших офицеров застрелились. Так что все-таки командование поступило правильно, что тяжесть перехода по пустынным районам вынесли старослужащие – без всякого хвастовства скажу, что только мы могли выдержать такой поход, ведь до этого многое прошли на войне. Забегая вперед, замечу: пусть сейчас весь мир обвиняет союзников, но я считаю – это очень хорошо, что американцы кинули атомную бомбу на Хиросиму и Нагасаки – благодаря этому японцы быстрее сдались, иначе наши потери были бы значительно больше. После пустыни мы прошли Хинганский перевал, сильных боев не было, перед нами японцы сразу же отступали, так что мы с ними не сталкивались. Наша дивизия в города не входила, в Маньчжурии мы освобождали в основном деревни, здесь мирное население нас встречало доброжелательно, мы не ощущали того плохого отношения, с которым столкнулись в Венгрии. А затем война закончилась капитуляцией Японии. И мы наконец-то вздохнули с облегчением и стали ждать, когда же нас отпустят по домам.

- Сколько солдат служило в роте связи?

- Так как я с 1944 года была комсоргом роты, то могу сказать точно – в роте было в среднем человек 40. Комсомольцев в роте было много, практически вся молодежь, хотя были и беспартийные – в основном из солдат постарше, ведь в связи служили и тридцатилетние, и даже сорокалетние мужчины. Мы их слушались и уважали, а они нас учили премудростям фронтовой жизни.

- С пленными немцами довелось сталкиваться?

- Да. Они произвели на меня впечатление несколько забитых, вели себя тихо, неразговорчиво, но при этом неагрессивно. Они были очень молчаливы, но что тут скажешь, ведь о чем можно было с ними поговорить, если мы не знали немецкого языка, а они – русского. В тоже время никакой ненависти у нас к немцам не было.

- Как кормили в войсках?

- Хорошо. Кашу давали утром и вечером, к ней хлеб, так что мне хватало. Кормили в основном или перловкой, или пшенкой. Когда и суп варили, но редко.

- Как мылись, стирались?

- Ой, это была проблема, вшей сколько угодно имелось в одежде каждого солдата. За все время войны я только однажды помылась в настоящей передвижной бане. Это произошло в 1942 году. Мы стояли в какой-то деревне, зима, мороз и снег везде. И вдруг приехала баня. Боже мой, мы туда пошли, смотрим, на снегу растянули большую палатку. Нас встречает старшина и распоряжается, чтобы мы заходили в эту палатку и начинали мыться. Внутри оказалось много кранов, перед входом каждой выдали мыло и мочалку. При этом старшина все зафиксировал. Первыми запустили девочек, а мужчины остались ждать своей очереди. Первый раз в жизни мы смогли умыться, и увидели, что и на фронте имелось мыло. Ну что же, как залезли мы под воду, так и стали мыться. Уже банщики кричат нам, мол, выходите, а то сейчас мужчины уже зайдут, а мы все моемся. Снова приказали выйти, но никто и внимания не обращает, так приятно под водой стоять. Тогда старшина крикнул: «Сейчас буду мужиков запускать, если не выйдете!» А мы все равно моемся. И тут зашли мужчины. При этом, когда их запустили, то они в дальний  угол сбились, а мы, женщины, в другом находимся. Так что мылись вместе. На нас, девушек, никто из мужчин и внимания не обращал. Никакого скандала или насмешек не было. И поползновений никаких не случилось, мужчины уткнулись в свой угол, где и мылись. А остальное время на фронте мылись разве что при случае. Да и то, когда мы стояли в селах, то самое большее могли попросить у хозяйки ковшик и тазик, чтобы помыть голову и тело слегка смочить.

- Под бомбежки попадали?

- Конечно, было дело, сколько угодно. Причем в связи было опасно не только во время бомбежки – ведь потом надо выходить на починку поврежденной телефонной линии.

- Связь часто рвалась?

- Да, мы часто прямо под артобстрелом проверяли телефонную линию, и искали порывы. Приходилось идти по проводу и искать разрыв, другого способа не существовало.

- Неуставные отношения в части имели место?

- Ни разу. По поводу «дедовщины» могу сказать одно – ничего подобного и в помине не было. Наоборот, старослужащие нас всячески защищали. Особенно старались оберегать девушек, не допускать в опасные места.

- К женщинам в войсках как относились?

- Если спрашиваешь о походно-полевых женах, то об их существовании я слышала. Правда, у нас в полку таких не было, потому что они водились в основном в тылу, сожительствовали с большими командирами, которые уже тогда имели собственную прислугу. К примеру, Лида, сестра нашего друга Анатолия, после войны мне рассказала, что она работала поваром у одного серьезного генерала. Лида готовила обеды и ему, и его ППЖ. А мы в полку были малоинтересны даже и начальству – грязные и завшивевшие, каждый день со своим котелком ходили к кашевару, но к нам офицеры не особо присматривались. А на уровне дивизии ППЖ действительно были, но воочию я с ними не сталкивалась.

- Что было самым страшным на фронте?

- Когда в Японии мы пустынные части Внутренней Монголии переходили - нет воды, да еще и постоянная жара. Понимаешь, это ведь не враг, которого ты видишь – здесь против тебя сама природа. Всех очень сильно тяготило чувство беспомощности.

- Получали ли вы какие-то деньги на руки?

- Нет, все наши оклады шли в Фонд обороны. Никаких заявлений об этом мы не писали, видимо, кто-то из командиров просто распорядился о том, что все наши оклады идут в Фонд обороны. Но нам эти рубли на фронте были без надобности – нас кормили, выдавали гимнастерки, брюки и шинели. Тем, кто не курил, еще и сахар выдавали. Но я никогда не курила, и пользовалась этим в профилактических целях после войны. Когда я стала учительницей, то мне девочки рассказывали, что мальчишки начинают курить, тогда я собирала на классный час одних мальчишек. И говорю им: «Меня 4 года заставляли курить, и ни разу не закурила. А заставлял меня Народный комиссар обороны СССР!» Мальчишки очень удивлялись, и после этого я им объясняла, что курево ни к чему хорошему не приводит. А так, солдатам выдавали каждый месяц на курево махорку в пачках. Только при освобождении Венгрии наши связисты начали папиросы получать. Я себе никогда не брала, а товарищи по службе постоянно обещали, что, если я возьму махорку, то они мне найдут и отдадут трофейный ящик шоколада. Но я им и так, безо всякого шоколада, свою долю отдавала. А вот в 1943-м году тем, кто не курил, стали выдавать сахар граммов 50 или 70 весом. Хоть мужчины и предлагали мне снова брать курево, но я сразу же перешла на сахар. А вот некоторые девушки в нашей роте курили, еще и форсили этим, специально на виду у всех с цигаркой стояли. Но я никогда не увлекалась показными вещами.

- Особист в полку был?

- А как же, мы его боялись как огня. Этот смершевец любил солдатам всякие вопросы неприятные вопросы задавать. К счастью, я с ним не сталкивалась.

- Кто был замполитом в полку?

- Подполковник Маклецов. Он погиб, когда Крым брали. Дело в том, что подполковник был любителем выпить, и когда был ажиотаж стремительного наступления, Маклецов забрался на головной танк и ехал там. Это был очень красивый, высокий и здоровый мужик. Он стоял на броне танка, как раньше изображали Ленина на броневике, и немцы его пристрелили. Вот так глупо погиб. А как замполит был нормальный. Единственное, нас, комсоргов, на плацдарме терзал по поводу того, как мы изучали новый гимн СССР, это было в конце марта 1944 года, текст гимна тогда пропечатали в армейской газете. Так что Маклецов заставлял слова наизусть выучить, а затем читать приказывал, когда кого-то вызывал в штаб. А мы гимн и так учили, даже пели его с солдатами. Красивые слова были в новом гимне. А вот замполита, сменившего погибшего Маклецова, я не запомнила. Кроме прочего, в конце 1943 года подполковник принимал меня в партию, я хорошо запомнила это событие. Меня тогда позвали в штабную землянку, сидит за столом партийное бюро полка, спрашивают меня о биографии, я все рассказала, поведала и о том, как на фронт попала, и чем я занималась в роте связи. Потом члены бюро спросили начальника моей роты о том, как я справляюсь с работой, он доложил, что все приказы хорошо выполняю. После этого меня приняли в партию.

- В Маньчжурии с бывшими белогвардейцами довелось столкнуться?

- Нет, вот здесь мы их не встречали.

- Чем вы были награждены во время войны?

- Медалью «За боевые заслуги». Когда мы высадились на плацдарме на крымской земле, за то, что была быстро налажена связь, командование полка решило наградить отличившихся, в том числе и связистов. Правда, сейчас я узнала, что в наградном листе написали, мол, медаль мне вручают по совокупности двух лет службы на фронте, но я точно помню, что ротный меня представлял именно за быстрое налаживание связи на плацдарме. Есть у меня еще две очень дорогие медали: «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. » и «За победу над Японией». Есть и такие медали, как «За оборону Кавказа», «За освобождение Праги» и «За взятие Будапешта».

После капитуляции Японии меня демобилизовали в сентябре 1945 года, это произошло очень быстро. Нам тогда сказали, что первыми из армии будут демобилизованы женщины и девушки, а также старшие возрасты среди мужчин. После войны окончила Крымский государственный педагогический институт им. М. В. Фрунзе (ныне - Таврический национальный университет им. В. И. Вернадского). Затем переехала в Алушту и здесь почти 40 лет преподавала в школе.