Шаров Константин Михайлович

Интервью проведено при поддержке Московского Дома ветеранов войн и Вооруженных Сил

Я родился 20 ноября 1923 года в селе Помра, Нижегородской губернии, Дальноконстантиновского района.

Это было большое село, в котором жили одни труженики. Мой дед был настоящим пахарем, крестьянином среднего достатка. Мой отец, Михаил Николаевич, по тем временам был достаточно просвещенный человек, и его избрали представителем нашего села в государственных органах власти. Поэтому кроме забот на своем сельскохозяйственном участке он занимался и вот этой общественной работой.

Когда он был представителем села в органах власти, то как-то приехал из района и говорит: «Коська, – так он меня звал иногда, – ты будешь учиться в новой школе. Нашему селу выделили крупную сумму денег на строительство новой школы, начнем подготовку к этому». И отец очень много сделал в этом плане, потому что деньги-то выделили, а строительные материалы надо было сами доставать. Да и кто строить-то будет? Тогда колхозов еще не было, это год где-то 1925 был, так отец соберет мужиков:«Мужики, поедем за строительными материалами!» В первую очередь ездили за лесом, а он в тридцати верстах от села был. А что значит съездить за тридцать верст на лошадке? Это день в одну сторону, и день в другую сторону. К нашему дому бабы приходили, в окно палкой стучат и моей бабушке: «Андреевна, где твой Мишка? Куда он гонит наших мужиков?» Но школу все равно построили, и я в нее в первый класс пошел.

Надо сказать, что еще до коллективизации мужикам регулярно, вероятно каждые пять лет, делили землю заново. Земля была не в собственности, а им давалась от государства, и так как земли разные – одни более плодородные, более удобные, периодически проходил передел земли. Никаких ссор в селе не было. Это была хорошая трудовая община, а ряд земель и угодий были общими.

Помню период начала коллективизации, когда собирали колхоз. Весной даже сделали показательную готовность к весеннему севу – у кого были – вывезли плуги, бороны и т.д. Дед очень не хотел вступать в колхоз. Он не хотел, чтобы его лошадь, Карюху, которую он берег и холил, отдали в колхоз, и кто-то, какой-то там нерадивый хозяин, мог на ней ездить, запрягать ее в повозку, или в плуг впрягать. В конце концов отец плюнул на все и уехал в город. Некоторое время я жил в Нижнем Новгороде, мой отец работал там на заводе «Красная Этна», но в 1933 году он заболел туберкулезом и умер, а я вернулся в деревню.

Необходимо сказать, что это был важнейший этап в истории Советского Союза. Была открыта дорога к знаниям, людей подталкивали к учебе и давали им возможность учиться. И народ пошел, в том числе мужчины в возрасте за тридцать. Приходили, садились за парты, чувствовалась коллективность и коллективизм села. Дело в том, что русская община еще даже в царское время, она была доминантой в жизни общества, поэтому переход к коллективизации был не столь страшен, как его представляют, и многие проблемы сельского села возникали из-за неумения местных руководителей областного и районного звена понимать политику государства и нужды сельского хозяйства. Все залихватские вывихи на Украине – это продукт неправильного планирования аграрной политики на местах, только на местах.

Когда я уже учился в средней школе, нам так объясняли на уроках истории – перед Советским Союзом встала проблема механизации сельского хозяйства, надо было переходить на механизированную обработку земли, а частник не мог ни трактор приобрести, ни комбайн, поэтому и пришли к решению создать колхозы, а не отдавать землю кулакам и крупным арендаторам.

Когда, после смерти отца, я вернулся в деревню, то мы с приятелями, в летние каникулы, работали в поле. Брали коней, плуг и целый день работать в поле. Надо сказать, в первые годы, колхозы достаточно преуспевали, и крестьяне даже отказывались от того зерна, которое им выдавали по трудодням. Сложности начались поздней, когда был взят курс на развитие промышленности, и в первую очередь оборонной промышленности. Нужны были деньги, и их брали из села.

В школе я учился довольно успешно, уроки много времени не занимали. У меня были руки мастерового мальчугана. Помню, в пятом классе я, по чертежам, которые были в журнале, сделал автомобиль на педалях. Это такой фурор в селе произвело. Меня иначе как наш Кулибин не называли. Но, к сожалению, жизнь не всегда дает возможность пойти туда, куда хочешь.

В 1941 году я окончил десятый класс школы, а еще до этого нам в военкомате сказали, чтобы мы никуда не готовились поступать – нас всех призовут и направят в военное училище. Я прошел медицинскую комиссию, к когда получил аттестат, это было 15 июня 1941 года, я получил от колхоза путевку и поехал на строительство дороги Горький – Арзамас. Вся механизация на стройке была – лопата да носилки, ну лошадка еще. Так вот мы и строили дорогу, все руки в мозолях были. Строили мы километрах в 20 от нашего села, и вот 22 июня мы услышали выступление Молотова. После его выступления, мы сложили лопаты на телегу и поехали по домам. Ехали мимо районного центра, смотрим – там площадь заполнена мужчинами, которые явились по мобилизации. И мы, школьники из двух 10 классов, решили записаться добровольцами. К нам вышел какой-то работник военкомата, мы к нему: «Запишите нас добровольцами!» А он: «Вы вот что, идите домой. Мы вас знаем, мы вас призовем, а пока работайте в колхозе». Вот несколько месяцев пришлось работать в колхозе. За это время из нашего села многих призвали и каждая повестка, она бабами и мужиками оплакивалась как большое горе, потому что человек уходил на войну…

В армию меня призвали где-то в сентябре месяце и направили в училище морской авиации имени Леваневского, которое находилось в г. Николаев. К сентябрю это училище было эвакуировано в поволжские степи и нам не пришлось далеко ехать. Мы встречали училище. Разгружали его оборудование, помогали монтажу, оборудовали учебные классы. На мандатной комиссии у меня спросили где я учился, какие предметы любил. Я говорю: «Мои любимые предметы математика, география и история». И меня записали на курсы аэронавигации. Мы изучали аэронавигацию и радиодело, на Петляковых нужен был штурман-радист. Вот так в 1941 году началась моя учеба.

Надо сказать, что на занятиях нам обстоятельно объясняли все перепитии первого года войны, причины поражений, отступления. Рассказывали о героях. Помню, весной 1942 года я был помощником дежурного по училищу. Вдруг звонок с проходной. Я выхожу и мне докладывают: «Товарищ помощник, вот товарищ говорит что он Герой Советского Союза и хотел бы к начальнику училища». И летчик мне говорит: «я с Балтийского флота, из первого гвардейского минно-торпедного полка». Оказалось, это майор Ефремов, Дважды Герой Советского Союза. «Товарищ майор, заходите». Он прошел, садиться и говорит: «Дежурного не будим, мы с тобой побалакаем немножко. Что ты изучаешь?» «Вот то-то, то-то, то-то». «Это хорошо. Я возьму тебя в свою эскадрилью, если ты решишь одну задачу». Я говорю: «Ну давайте попробуем». «Пять пять десять пять пятнадцать два семнадцать, сколько будет?» Я говорю: «Повторите, я не совсем понял». Он медленно повторил, я ему ответил, и он говорит: «Молодец, правильно. После окончания дай знать, лично придешь в мою эскадрилью».

Он вторую звезду Героя Советского Союза получил за бомбежку Берлина. Пока мы ждали, он мне рассказывал, как они на Берлин летали: «Мы берем на свой самолет три бомбы, пятьсот килограммов, одну бросаем на Кенигсберг, вторую на Данцинг, третью на Берлин, после чего возвращаемся». Вот такой вот человек к нам приезжал.

У нас шло все успешно, мы уже настраивались на выпускные экзамены, а тут, летом 1942 года, серия колоссальных неудач. В августе мы находились на аэродромной практике, вдруг боевая тревога! Курсантов выстроили, вышел адмирал и объявил: «Товарищи, отечество в опасности! Государственный комитет обороны принял решение в нашем училище сформировать маршевый батальон и направить его на защиту Сталинграда. Вы идете рядовыми солдатами на защиту Сталинграда». Четко и коротко сказал. Потом: «Смирно, –и объявил, – тот кто не может, не хочет или не желает идти на фронт три шага вперед». Несколько человек вышло. А я рядом со своими одноклассниками стоял, они мне говорят: «Ты выходи, ты отличник и тебя оставят». Я говорю: «Я отличник, и мы все вместе». И я остался.

Адмирал прошел вдоль строя, подошел к нашей роте и спрашивает одного, вышедшего из строя, Лаптева. Тот отвечает: «Я два года учился в аэроклубе, авиацию люблю, без нее не могу, прошу меня оставить. Я готовый летчик» «Оставить!» Идет к следующим, там отличник учебы: «Ну, оставьте». Потом у нас был курсант Левченко, к нему адмирал подошел: «Мой дядя, адмирал Левченко, сказал, чтобы я остался в училище». Тоже остался. Оставили еще сына одного из секретарей областной партийной организации. Потом он приказал: «Товарищи курсанты, пусть остающиеся на учебе отдают свои сапоги тем, у кого обувь плохая». Таким образом мы оказались в составе действующей армии.

Где-то месяц мы были в запасной стрелковой бригаде, а потом я попал в 38-ю гвардейскую стрелковую дивизию, которая была сформирована из десантников, вышедших из окружения под Вязьмой. Дивизия тогда только прибыла на Сталинградский фронт. Наш взвод курсантов, человек 20 или 23 человека, был зачислен во второй взвод 39-й отдельной гвардейской разведывательной роты. Командиром у нас был лейтенант Павлов из Нижнего Новгорода, Про него говорили, что если будут бои, он получит Героя Советского Союза, потому у него все ордена к тому времени уже были. Командир отделения у нас был Вася Чепчугов – десантник, сорвиголова. Другим отделением командовал сержант Васякин, отчаянный десантник. Рассказывали, когда он под Вязьмой приземлялся на парашюте, то опускался как раз в район, где стояла немецкая кухня и раздавала обед. Так он в эту толпу бросил несколько гранат и немцы разбежались. Боевой дух дивизии был очень высок. Все говорили: «Да мы этих немцев порвем!» В таком вот настроении осенью 1942 года мы и пошли на фронт.

Наша дивизия находилась севернее Сталинграда, за пределами городских строений. В сентябре нашей дивизии пришлось принять активное участие в сдерживании удара немцев на Сталинград. Немцы хотели столкнуть 62 и 64 армию, а с севера наносили отвлекающий удар.

Это была очень ожесточенная драка. Нашей разведроте приходилось легче, так как нас не бросали в эту мясорубку, как стрелковые полки. Все время нужна была информация о противнике, поэтому мы охотились за языками, наблюдали за переднем крае противника. У нас были специальные наблюдательные посты, на которых мы находились маленькими группками не более, чем пять человек. Оттуда мы наблюдали за немцами и всегда были готовые поддержать огнем наши группы захвата, которые ушли за языком. Причем наши наблюдательные пункты ставились так, чтобы не только ближние окопы видеть, но и рокады и дороги. Наши наблюдательные пункты стояли впереди боевого охранения, от такого же немецкого полка метрах в 300.

Потом началось наше наступление, рота ушла в тыл, к штабу. Надо сказать, мы думали что немцы будут стоять, а они такой драп задали… А мы были не готовы к такому темпу наступления. У нас проблемы стали возникать, в частности с радиосвязью. В разведроте радиостанций не было, а в полках небольшая радиостанция, 6 ПК, была. Ее должны были тащить два солдата, а питание у нее очень ненадолго хватало. Закончится питание – и все, связи нет. Помню где-то в конце ноября один из полков оторвался вырвался вперед и с ними потеряли связь. Начальник штаба дивизии пригласил командира разведроты: «Вот вам задача – связаться с этим полком и доложить в каком положении полк». Командир послал наш взвод. Мы шли неорганизованной толпой, немцы нас заметили и открыли по нам огонь. Но мы все таки до полка добрались, получили информацию, что полк в окружении: «Держимся, но надеемся на поддержку, пока боеприпасы и все есть, но не больше чем на сутки». И когда стали возвращаться обратно, снова попали под плотный огонь немцев, и я был ранен в правую руку. Я свист мины услышал, упал на землю и осколки попали в руку, осколки разбили локтевой сустав. После ранения меня отправили в госпиталь, за Урал. Там я пробыл четыре месяца.

Госпиталь был в Курганской области, на железнодорожной станция Мишкино. До войны в этом здании школа была, а после начала войны госпиталь сделали. Класс стал палатой, в нем человек 30 размещалось. Нашей медицинской сестрой была Рита Батова, дочка генерала-лейтенанта Батова. Высокая такая девочка, не очень красивая, но очень порядочная, честная, лет 18 ей было.

Когда я выписался, меня направили в Свердловскую область в Камышловские лагеря. В лагерях этих казарм не было, были одни землянки. Одна землянка на роту, триста человек. Условия суровые. Паек тыловой, шестьсот грамм хлеба и прочее и прочее. Помню, когда я в этот лагерь попал, пришел на обед – ложка за голенищем, мне повар: «Миска есть?» «Нет». « А как же мы тебе щи, или суп нальем?». Я говорю: «Как хотите» «Ну хорошо, мы тебе оставим, а потом кто-нибудь миску освободит – возьмешь у него». Я поел, а мне потом: «К ужину достаньте миску. «А где ее достать? «Где хотите». Я миску достал, но незаконным способом, кто-то оставил, ну я ее прибрал. Чувствую – так дело не пойдет. Обратился к какому-то командиру: «Если вы найдете ножницы и молотки, деревянный и железный, я сделаю мисок столько, сколько надо». Там же как было – американская тушенка была в больших банках, а я, будучи курсантом, довольно хорошо овладел жестянным делом. Мне инструменты достали и я десяток мисок сделал.

Потом меня на мандатную комиссию вызвали спрашивают что я, как, где служил. Я говорю: «Был курсантом авиационного училища, разведчиком в гвардейской дивизии». «Что вы знаете?» «Изучал навигацию и радиодело». Один офицер как услышал про радиодела, сразу: «Этого мне!» Оказывается, на фронте связистов не хватало и пришел приказ срочно подготовить радистов. Вот мне и говорят: «Вы будете на курсах подготовки радистов, месяцок позанимаемся и поедем на фронт». Я сказал, что я курсант училища военного и хотел бы… «Нет, пойдете в эту команду!» Так я стал радистом.

В апреле или в мае 1943 года нас отправили на фронт. Ехали ребята после госпиталей, из Камышловких лагерей и десяток вагонов было расконвоированых заключенных, в том числе осужденных по 58 статье. Мы получили сухой паек, по-быстрому съели его, но ехали. Двери нараспашку, поем веселые песни. Чувствовалось, что мы едем на фронт. Вся дорога сторону Тулы была забита эшелонами, один за другим – танки, пушки, солдаты.

Приехали мы в город Белев, где стояла 61-й армия, ей тогда генерал Белов командовал. Там нас стали распределять по частям. Я с одним приятелем попал радистом в 68-ю отдельную танковую бригаду. Я вскоре получил в свое распоряжение автомобильную радиостанцию американскую, SCR. Жизнь у меня началась райская…

Через какое-то время мне присвоили звание сержанта, и я всю войну прошел в звании сержанта. У нас в экипаже было 6 человек, шофер и пять радистов. Я считался грамотным специалистом и, когда нужно было вести ответственную связь, сам садился за ключ и за приемник. У нас было две радиостанции – штатная радиостанция РСБ, она обеспечивала связь штаба бригады со штабом армии и с другими вышестоящими частями, а моя SCR была предназначена для связи с танками своей бригады, с командирами танковых батальонов. Когда бригада на марше или в бою мы непрерывно держали связь с танками, и это было великое дело и давало успех для бригады.

Помню, в первые дни боев на Курской дуге, мы в районе Орла были, штабной офицер, который с нами был связан говорит: «Размещайтесь в пятистах метрах от штаба, чтобы нас не запеленговали». Мы: «Хорошо, а если телеграмма придет, как ее доставлять?» «Ну, вы найдете возможность». Вот так.

Но так только в самом начале было. Потом уже, в конце 1943 года, в 1944 у нас связка появилась – командирский танк, за ним оперативный штабной автобус, а за ним радиостанция. Так мы до конца войны и ходили.

Мы еще помогали экипажам радио настраивать. Скажем вот 60 танков, всех их выстроим, и я помогаю настраивать: «Подвинь свой передатчик чуть-чуть, чтоб было слышно», – а то ведь как получается? Человек в танке сидит там, чуть-чуть настройку сдвинул и передатчик ушел, и никто его не слышит. Он вызывает командира своего, а тот его не слышит. А мы по широкому диапазону, так что услышим и : «Я «ява», вас слышу, будьте добры, подстройте свой передатчик, передвиньте назад. Вот так. Вызывайте командира».

Потом, во время боя, мы слышим весь ход боя. «Горим, горим, горим! Болванка нас лупанула! Командир погиб». Все записываем, передаем специальному офицеру. Иногда командир подходил: «Ну как там?» «Товарищ, комбриг, стоят!» «Как стоят?». Ларингофон ему одеваем, он: «Я «ява Тимченко», соколики, я сейчас к вам еду, я сейчас еду, соколики, держитесь!»

А во время же боя настройки тоже сбиваются. Нуждающиеся танки зовут своего командира, он не слышит. А мы слышим и: «Береза- 5», я «ява», мы вас слышим, к вам сейчас направляется санитарная летучка, к вам направляется санитарная летучка, координаты примерно нам известны». Мы настолько облегчали управление танками, и координировали эту деятельность, что всегда: «Спасибо вам, радисты!»

Когда бригада на стоянке была, к нам приходили радисты из батальонов, у нас всегда запасы были, мы могли и накормить ребят, и даже напоить. Но задачи по связи мы всегда блестяще выполняли.

Надо сказать, радиостанцию мы закапывали, так, чтобы она была укрыта от осколков и снарядов, там же регулярные бомбежки и обстрелы. Помню, мы на Висле стояли, ждали наведут переправу и тут немец сделал 4 выстрела по нашей площадки, а у нас там радисты спали, в результате одного убило, и двоих ранило. В это время я как раз на передаче сидел, смотрю – приборы упали, я же через наушники выстрелы не слышу. Потом Саша Волчок влезает: «Костя, посмотри, моя задница цела, меня зацепило». Я говорю: «Штаны только порвало!»

2 мая мы были в Берлине. Расположились юго-восточнее Берлина. Мы посчитали, что война для нас кончилась и Валька Грап говорит: «Давай делать обед». Принес картонный ящик яиц, сняли с какого-то дома белой жести, я сделал противень, сидим, жарим яичницу. У нас 100 литровая канистра со спиртом, кто сколько хочет – столько и наливает. Идет комбриг: «Радисты, что это вы бушуете? Свертывайте все дело, через два часа мы выезжаем в путь к Эльбе». Ну мы, все-таки яичницу съели, и по автобану до Эльбы. Вышли к Эльбе в районе Магдебурга. Обе полосы заняли, командир с разведгруппой впереди. По дороге взяли Горбург, он недалеко от Магдебурга. Там гарнизон был, наверное человек 1300. Наша разведгруппа, она на британских бронетранспортерах ездила, в город въехала. Немцы несколько выстрелов сделали и сдались.

Вышли на Эльбу, разместились в лесу и в тот же вечер осветили лес электрическими лампочками. Прятаться не надо, и капониры для танков и машин копать не надо, на той стороне американцы. Вот так для меня окончилась война.

- Когда началась война, какое было мнение, что война будет быстрой?

- Вы знаете, мы ведь к военкомату пришли, лишь потому что были уверены, что мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом. Были уверены – мы пойдем и разгромим этих негодных немцев.

- Когда вы были в училище, как, по вашему мнению, там было построено обучение?

- Учеба не очень организована, потому что постоянно этого нет, того нет. Мы, зачастую, днем занимаемся, а ночью: «Прибыл эшелон, надо разгружать». И мы на разгрузку. Разгружали оборудование, авиационные моторы, станки. И так вот поработаешь, а утром на занятия.

- В училище летали?

- Нет, только теория была. Это же 1942 год, тогда еще шла переброска нашей промышленности на восток, и только к концу 1942 года мы смогли наладить производство авиационной техники, танков.

- Вы попали на фронт вскоре после принятия приказа №227 «Ни шагу назад». Как к нему относились в войсках?

- Правильный приказ был. В 1942 году, началось колоссальное отступление, даже бегство. Моральный дух войск упал. Так что приказ №227 не зря вышел. Он же вышел после того как Ростов оставили, а вот если бы Ростов стоял так же как Сталинград… Из Ростова областные и районные власти убежали раньше, чем ушла армия. Сталинград то выстоял потому, что рабочие вышли на защиту своего города, туляки вышли на защиту своего города и отстояли, москвичи и ленинградцы тоже отстояли, а воронежское руководство в 1942 году бежало раньше, чем отступили войска.

- Когда вы попали в госпиталь, какое там настроение было? Скорее на фронт, наоборот?

- А вы знаете, в госпитале «скорей на фронт» мы не кричали.

- Как вы оцениваете уровень радистов, которые сидели в танках?

- Вы знаете, в целом, подготовленность наших экипажей, была не очень высокая, были отдельные экипажи сколоченные, но иногда приходили мало подготовленные люди, тем более в танке и приемник и передатчик не особенно сильный, да и в танке чуть не так подвинул и нету связи. А в 1943 году, во время Курской битвы, не во всех танках радиостанции были. У командиров роты были приемники и передатчики, у командиров взводов приемники, у остальных… Уже поздней, стали поступать танки с приемопередатчиками. Мы много работали над тем, чтобы радистов поднять на нужный уровень. За это нам комбриг и признателен всегда был.

- А когда Т-34-85 пошли, у них там командир сам управлял радиостанцией, улучшилось управление?

- Ну, это все зависело от командира, от конкретного человека. Вообще, подготовка танковых экипажей разная была. Помню, после войны был случай, комбриг говорит: «Чего мы будем стоять, пойдем постреляем, снарядов у нас куча». Стали стрелять, а танк все мимо бьет. Начали разбираться – орудие не пристрелено.

Вопрос выучки, вопрос подготовки – это была огромная проблема для нашей армии.

- А машина у вас была какая?

- Вездеход «шевроле». Она с нами всю войну прошла.

- Вы немецкие передачи слушали?

- Мы нет, никогда немцев не слушали. А вот американцев слушали. Помню, где-то четвертого или пятого мая, я сижу, веду с кем-то передачу, приходит шофер Миша: ««Костя, мы замирились, достань канистру со спиртом, налей кружку». «Мишка, нам же ехать!?» «Мы замирились!» «Откуда ты взял?» «Колька Машухин сказал, он слушал иностранцев, и сказали что замирились!» Прибегает Колька, он был начальником другой радиостанции (РСБ): «Костя, правда, замирились! Ну давай Мишке налей, пусть он выпьет сколько хочет!»

- А вас СМЕРШ не контролировал?

- Я не знаю. У нас всегда был работник СМЕРШа, капитан, потом ему придали еще одного или двух работников. Но на радиостанции у меня он никогда не был, к нам вообще никто, кроме положенных не заходил. Нам начальник связи сразу сказал: «Никого не пускать, это распоряжение СМЕРШа».

- А как относились к политработникам?

- У нас был зам командира бригады, по политчасти. Он был хороший спокойный товарищ, мозгополосканием не занимался.

- Вы с американцами встречались?

- Я не встречался, но комбриг был на встрече с американцами и был награжден американским орденом. Я этот орден в руках держал, он гордостью и командира, и всей бригады был.

- Какое было отношение к местному населению?

- Когда мы вошли на территорию Польши, то там немцев практически не было. Гражданских немцев мы увидели после того, когда начали штурм Одера. Мы вышли из города Лебус, закрепились на плацдарме, и из этого же района наступали. Первый город, который замяли, был Фурсенвайльдер, небольшой такой городок, но бои за него тяжелые были, мы в этом городе танки потеряли, не нужно было влезать в город на танках, но все хотели как скорей. И вот там было. Один радист кричит «Иван, ты приезжай, у нас немки есть хорошие в подвале!» «Ну, вы их держите!» «Да их тут много!» «Я приеду попробовать!» Ну потом нам за это накрутили хвосты.

Немцы говорят, что там изнасиловали сотни тысяч, но это все вранье, во время наступления это были единичные случаи. После войны за немками ходили, иногда и насилие было, но редко. Немки сами говорили: «У нас мужчин нет, они все или погибли, или в плену!» У нас Володя Воленко был, из Гелинджика, так ему немка сама предложила свою дочь, и не из каких моральных побуждений, а просто ей уже пора иметь мужчину. Мы им скосили ржаное поле, а наш Воленко попробовал немку. Но это по обоюдному согласию. Когда он потом ходил туда мы ему все говорили: «Володь, ты возьми кусочек масла туда, возьми парочку булок хлеба!»

Вообще, у нас с немцами складывалось доброжелательное отношение. Когда мы, после войны, стояли в Витенберге, то нам не разрешали ходить в город. Так там к ограде подходила немца, мы ей две двадцатилитровые канистры даем и двадцать марок: «Пива!» Она приносила нам пива. Потом нам разрешили в город выходить, все нормально было. Там уже частники работать стали, они что угодно могли сделать, одному офицеру даже сделали потерянный им орден Красной звезды, но немца за это под трибунал отдали, за подделку, чем эта история закончилась не знаю.

- Трофеи брали?

- Да. Мы на крыше машины сделали пристройку, и там трофеи лежали. Валька Граф ружье себе взял, пару костюмов, еще какое-то барахло.

- А офицеры трофеи брали?

- У командира бригады жена была, медицинский работник. Она была по штату старшина, но носила лейтенантские погоны. Так она немножко барахла прихватила, адъютант комбрига говорил, что она из трофейной кожи себе после войны пальто сшила.

Заместитель командира роты по технической части, он целую машину барахла возил. Вообще, в Германии автомобилей было сколько угодно, но их водить было некому.

- Вы были начальником радиостанции, в бытовом отношении это сказывалось?

- Я как радист, как начальник радиостанции, жил значительно лучше, чем командир роты управления, у него не было теплой машины. Но, поскольку он чувствовал насколько радиосвязь эффективна – он нас в обиду не давал, и сам не обижал.

- А как кормили на фронте, в училище?

- В училище отменно кормежка была организована. А на фронте – мы же на машине, у нас всегда запас был. И трофейные были, и наши. На Украине как-то, в районе Конотопа, у нас тяжелые бои были и вот однажды мне кричат: «Костя, останови машину!» «Что такое?» «Помидоры хорошие на поле!» Саша Волчок, набрал этих помидоров. Вот такое дело. Когда есть транспорт, это же не за плечи мешок, а можно взять и побольше. У нас несколько канистр было для воды, вода всегда была чистая, бензин всегда с запасом.

- Вши были?

- Были, даже очень много. В 1943-1944 годах, мы тогда в Пинских болотах сидели, Гришка Михальский, один из моих радистов говорит «Ну, давайте соревноваться». А у нас в машине печка чугунная была и Гришка: «Я сто сорок семь этих насекомых на плите поджарю». А позднее уже регулярно санобработка проводилась. Приезжали бригады санобработки, и проводили санацию всех подразделений, и вши исчезли.

- Женщины были в бригаде?

- Были. В на второй радиостанции Коля Жухин был, у него была радистка, из Беларуси, забыл фамилию…Он сделал ей ребеночка и она уехала родить ребенка. Они потом поженились.

У нас был взвод связи, там было несколько девушек, даже три сестры было, три сестрички Чебетаревы. Одна из них была любовницей, а потом стала женой комбрига Тимченко, другая тоже вышла замуж за военного вышла, а третья сестрица, ну она немножко на лицо не очень симпатичная, она по мужски сказать была «целочкой» до момента демобилизации. И когда решился вопрос о ее демобилизации, она уговорила старшину из взвода связи, здоровый, хороший мужик, переспать. Говорит: «Все равно не поверят, что я была девственницей». И по этому поводу связисты учинили большой пир.

В целом со второй половины 1944-го года, началось значительное увеличение влияния женской половины на командование и руководителей. Командир мотострелкового батальона одну связистку взял себе в жены, и она при родах умерла. Но, в целом, у нас нормальное отношение к ним было, они делали свое дело. Помню, в январе 1944 года, в Белоруссии, немцы заминировали дорогу, а никуда не съедешь, вокруг болото, в результате колона встала – пятьдесят танков, сотня автомобилей и стоим, пока минеры очистят дорогу. А девчонкам надо в лес. Смотрю из леса идет одна Оля, и ватные штаны не застегнуты. Саша Волчок говорит: «Кость, ты смотри, замерзнет эта, птичка то». Я говорю: «Ну давай согреем». Она к нам подходит, я открываю дверь: «Оля, заходи-ка к нам сюда!» «Но к вам нельзя». «заходи, отогрейся! Отогревай руки и застегивай штаны!», Волчок: «Сделаю я сейчас Оле, сейчас мы тебя напоим чаем!» Она не могла штаны застегнуть, руки-то замерзли.

Вообще, им тяжело было. Мы-то в будке едем, а девчонки в студебекере под тентом.

- Как связистов награждали?

- У меня медаль «За боевые заслуги», «За отвагу», орден Красной Звезды, орден Отечественной войны II степени. Для сержанта это очень хорошо.

- Спасибо, Константин Михайлович.