Агальцов Болеслав Филиппович

Я родился 8 января 1926-го года в городе Красноярске. Причем у меня две даты рождения – одна для себя, а другая для государства. Во всех документах мне довелось появиться на свет в 1925-м году, потому что, отправляясь в армию, я подделал себе документы и на один год раньше ушел добровольцем на фронт. Даже не подделал – просто пришел в военкомат, меня не брали по возрасту, и военком подсказал, что нужно просто-напросто договориться с милицией, они поддержат мой патриотический порыв. В результате мне выдали временное удостоверение о том, что я родился в 1925-м году и меня призвали на год раньше.

Мои родители – чистые русаки. Польское же имя связано с одним случаем. Мой отец, Филипп Тимофеевич, 1898-го года рождения, являлся царским офицером, прапорщиком в годы Первой Мировой войны, был ранен и попал в плен к немцам, откуда через Бельгию бежал во Францию, где как кавалерист немного повоевал, после чего переправился сначала через Великобританию, потом через Финляндию в Петроград. Здесь он участвовал в митинге, на котором выступал Владимир Ильич Ленин, призвавший вернувшихся из плена офицеров вступать в ряды Красной Армии. Так отец принял сторону советской власти, стал коммунистом, и во время Гражданской войны по распределению был направлен в Северо-Ачинскую партизанскую армию под командованием Петра Ефимовича Щетинкина, которая воевала в Сибири и Монголии. Стал начальником разведки, одновременно руководил лазаретом. Такая у него была должность. В одном из боев, когда белоказаки прижали их группу к притоку реки Енисей Туба, его друг, ссыльный польский товарищ Азас Болеслав, прикрывал отход отца, который был ранен в грудь навылет. Выручил папу конь, на котором он переплыл через эту реку, спрятался под деревьями, и все это время Азас прикрывал из пулемета переправу наших партизан. Болеслав погиб, и отец поклялся, что если у него родится сын, то он назовет его в честь погибшего друга. И свое обещание выполнил.

После войны мой отец трудился банковским работником в Красноярском крае. Мама Ульяна Митрофановна работала инспектором охраны материнства и младенчества краевого значения. Оба были коммунистами, мать вступила в партию под влиянием отца. Были у меня старшая сестра Александра, она погибла в детстве, и старший брат Александр, который разбился во время полета на планере как раз накануне войны.

До войны я окончил 9 классов, надо сказать, что у нас была дружная и боевая семья, причем что особенно хорошо – благодаря отцу мы все по-настоящему воспитывались в боевом духе красных партизан. Дело в том, что в те времена в ожидании большой мировой войны с капитализмом у нас была здорово поставлена система воспитания молодежи в духе преданности Родине. Все наше искусство было, по существу, подчинено этой идее. Из старшего поколения даже находились толкователи, которые считали, что нас воспитывают в излишне милитаристском духе. Все игры носили полувоенный характер, искусство воспитывало в нас боевой дух – фильм «Чапаев», который тогда пользовался бешеной популярностью, может быть сравним разве что с послевоенной популярностью сериала «Семнадцать мгновений весны». Мы брали пример с Чапаева и Петьки, играли в игры про красных и буржуев. Правительство заботилось о воспитании и военном обучении каждого школьника. Мы, молодые ребята, были готовы отдать свою жизнь за Родину – в этом постулате заключалась Альфа и Омега воспитательной работы. Да и песни у нас были соответствующие – была песня о чесноке с такими словами, что он был руководителем прогрессивной молодежной организации в Европе, а два фашиста его как-то подкараулили, и убили ножами. Факт был заложен такой – водораздел между прогрессом и фашизмом. Сейчас мне трудно передать чувства того времени, то с началом войны внутри все пылало от ненависти к фашизму, все делалось по-настоящему страстно, делалось от души.

Незадолго до начала войны в Красноярском крае были организованы в рамках общеобразовательных школ специальные направления допризывной подготовки – авиация, танковое дело, артиллерия. В нашей школьной программе было также заложено военное начало – старшие классы у нас занимались танковым делом. Учились ездить на тракторах, кроме того, неподалеку находилась танковая часть, и мы занимались и изучали устройство легкого танка Т-38. Остальные танки видели в учебных кинофильмах, но тогда не особенно распространялись о новых моделях, потому что выпуск Т-34 и КВ-1 в промышленном масштабе начался, по существу, накануне войны.

Кстати, с началом войны была активно введена система Всевобуча, то есть всеобщего военного обучения. Но еще до войны все ребята стремились получить такие значки, как ГТО, ГСО, ПВХО и «Ворошиловский стрелок». Как ордена их носили на груди. Я этим делом очень увлекался, мастерски владел штыковым боем, даже имел на этот счет справку о том, что могу быть инструктором штыкового боя со всеми вытекающими последствиями. В основу занятий был положен суворовский афоризм: «Пуля – дура, штык – молодец». У нас в школе преподавали замечательные военруки, я владел умением выполнять упражнения на брусьях, перекладине, свободно прыгал через коня. Все эти знаменитые наши культпоходы и военные игры очень хорошо нам помогали, мы изучали практически все виды стрелкового оружия, я хорошо стрелял из пулемета Дегтярева, винтовки Мосина, кстати, очень хорошая винтовка, незадолго до войны несколько раз стреляли из автомата ППД. Уже с началом войны стреляли из ППШ.

22 июня 1941-го года, так как я был секретарем первичной комсомольской организации в классе, то мы готовились к выезду в пионерские лагеря. Вдруг появляется взъерошенный одноклассник и кричит: «Там у рупора собирается народ, говорят, будет выступать кто-то из правительства с важным сообщением!» Пока мы собирались, выступление наркома иностранных дел Вячеслава Михайловича Молотова произошло, и мы узнали о том, что началась война с Германией, фашисты напали на Советский Союз. Сразу же наша жизнь получила совершенно другое направление. Все было подчинено только одной мысли – что с нами дальше случиться, как подготовиться к фронту. Ну а мы, конечно, пыхали духом ратным. Каждый стремился попасть на фронт. Первый день все боялись, что война будет победной и кратковременной, и мы не успеем рассчитаться с нашими врагами.

Летом 1941-го года мы жили в Эвенкии, куда отец был командирован для работы на культбазу Тура. Тура – это рабочий поселок, его главное назначение заключается в том, чтобы учить северные народности и воспитывать детей. Здесь все было переведено на военный лад, у нас были организованы комсомольско-молодежные боевые отряды. Они стали тем более востребованы, что вскоре пошли слухи о том, что немецкая подводная лодка прорвалась в Заполярье, и мы стали нести охрану территории базы. Но самое первое и главное мое дело заключалось в том, что я возглавил комсомольско-молодежную бригаду по добыче исландского шпата. Это кристалл, который использовался в оптических системах благодаря свойству двух преломлений. Я не специалист в области кристаллографии, но в то время он стоил по весу вдвое дороже золота. Если за килограмм золотых самородков давали 12 тысяч рублей, то за шпат давали 24 тысячи. Это был стратегический материал. Мы работали в 80 километрах от культбазы Тура по реке Нижняя Тунгуска забойщиками в открытом карьере. Причем, будучи пятнадцатилетними мальчишками, трудились наравне со взрослыми. Тачка, обушок, и в отвал – вот и работали. Этот труд нам хорошо помогал, мы развились в физически крепких людей. Кормили нас неплохо, но и работали с перевыполнением плана.

Проработал я там до ухода в Красную Армию в январе 1943-го года. Еще в 1941-м году из нашего 9-го класса сразу же на фронт ушло 6 человек. Такие же поддельщики, как и я в дальнейшем, им в военкомате заявили о том, что нужна справка о совершеннолетии. Короче говоря, нам милиция всегда шла навстречу. В январе 1943-го года вызвали нас в военкомат, мы еще учились, и сказали о том, что теперь все призывники находятся на казарменном положении, а у меня дом находился рядом с военкоматом. А добираться с Севера до Красноярска надо было по реке Нижняя Тунгуска, нужно проплыть несколько сот километров до Туруханска, где пересесть на постоянно действующие речные линии, и добираться вверх по течению до Красноярска. Сами понимаете, что это дело затяжное. Как только началась навигация по реке, а она началась в марте 1943-го года, мы сразу были все собраны, и Туринская маршевая рота отправилась в путь. Прибыли мы на пересыльный пункт в город Красноярск, где нас рассредоточили по домам, и стали распределять. Я попал в 1-ю Куйбышевскую военную школу пилотов ВВС РККФ. Это была школа пилотов первоначального обучения. Нас там вначале использовали в качестве подсобной рабочей силы, потому что школа была создана недавно, имела огромное хозяйство, и при этом находилась на хозрасчете, так что нас использовали и как курсантов, и как рабочих. Мы присягу тогда еще не приняли. Только когда прошли двухмесячный курс молодого бойца, только после этого приняли военную присягу в конце мая 1943-го года. Потом потянулись полукурсантские будни, наполовину связанные с хозяйственными работами, и вдруг однажды вызвали меня и сказали, что я еду старшим в Курганское танковое училище. Получилось так, что наши танкисты понесли большие потери на фронте, и надо было туда послать пополнение, тем более, что в нашей школе имелся избыток курсантов. Я-то думал, что меня возвратят обратно, но остался вместе со всеми. А когда туда прибыли, в училище был уже перебор, и они нас отфутболили в город Нижний Тагил, где определили в 19-й учебный танковый полк.

Здесь готовили механиков-водителей, стрелков-радистов, наводчиков орудия и заряжающих. А командиров танков получали только в училище. Мы проучились до января 1944-го года. Занимались на Т-34-76 и на СУ-76, которую на фронте называли «Прощай, Родина!» Нас учили водить, и уделяли этому много внимания, я имел 60 часов учебного вождения, это было очень много моточасов по тем временам. Изучали устройство танкового двигателя с Божьим страхом и верой. Что меня привлекало в подготовке экипажей, так это то, что каждый из нас стремился быть взаимозаменяемым. Я должен был в случае чего заменить командира танка, и наводчика, и стрелка-радиста. У нас имелись рации РСИ-4Т, они первоначально предназначались для самолетов-истребителей, и были переделана под танки. Так что рации были хорошими. Подготовили нас неплохо. Конечно, материальную часть вначале не особенно четко понимали, ведь танк машина сложная с точки зрения ремонта, надо знать и устройство двигателя, и артиллерию, и пулемет. А уже под конец обучения мы даже делали своими силами некоторые ремонты заводского уровня. У нас была хорошая РТБ – ремонтно-техническая база, они в полку быстро проводили все работы, если на учениях гусеница слетела, или двигатель заглох.

После выпуска мне присвоили звание «старшина» и направили в 3-й гвардейский Котельниковский Краснознаменный ордена Суворова корпус. Это знаменитый корпус, находившийся в Резерве Верховного Главнокомандования. Меня направили в 18-ю гвардейскую Минскую Краснознаменную орденов Ленина, Суворова и Кутузова танковую бригаду. Нас высадили ночью в поле в Белоруссии, и мы пошли в расположение части. Экипаж был полностью сколочен еще в Нижнем Тагиле. Мы прибыли с танками Т-34-85, которые получили на местном заводе. В мой экипаж входили: младший лейтенант Евгений Полковников, он был командиром машины, заряжающий рядовой Поплавский, наводчик Виктор Рогулин, а вот стрелка-радиста у нас не было, так как машина являлась линейной. Что интересно – на железнодорожные платформы в танках заезжали только рабочие, они мастерски умели это делать, нам еще не доверяли это дело. Платформа мне тогда казалась узенькой и очень опасной. Потом уже настолько овладел этим делом, что на третьей передаче заезжал, ведь наш корпус как корпус прорыва бросали с одного направления на другое.

Итак, вернусь к основной линии рассказа. Мы съехали с платформ и своим ходом двинулись в расположение бригады. Нашу машину определили в 3-й батальон, ротным был старший лейтенант Назаров, ротные вообще-то часто менялись, а вот комбатом у нас все время являлся майор Белов. Они с командиром роты нас встретили, специально вышли на дорогу и занимались нашим расположением. Мы замаскировали танки и загнали их в лес, поставили как положено. Позднее, когда мы освоились, командование провело смотр. Его назвали пышным словом парад, выстраивались согласно танковому этикету – впереди машина комбата, дальше ротные, повзводно остальные танки. Прошли под оркестр перед командованием бригады, это закончилось боевое сколачивание. И тут началось.

Мы освобождали город Борисов. Наш первый бой носил характер стычек с немцами, настоящим сражением назвать это было нельзя, но такие стычки не менее опасны, чем большое столкновение, ведь танк – это слепое и глухое орудие, если он в одиночку идет. Когда же ты идешь в развернутом строю, с грохотом все ломая на своем пути, то чувствуешь рядом товарища. А когда находишься в боковом разведдозоре, или в передовом отряде, там намного сложнее. В Белоруссии бои все время продолжались. Главная стихия войны – это постоянная опасность. Но я как механик-водитель видел немногое, командир машины отдавал мне приказы по ТПУ, оно хорошо работало.

3 июля 1944-го года мы освободили город Минск. Накрыли там много немецких дивизий, ведь противник не ожидал, что мы будем танками переправляться через болота, ведь тамошний район для танков казался неприспособленным. Наши саперы наводили переправы, там очень здорово все наладили, пригнали множество инженерных частей. И все равно, во время движения танки частенько срывались с гатей в болото. Но их тут же доставали, для этого были предусмотрены специальные тягачи, так что мы не понесли больших потерь при переправе. Зато немцы практически не оказывали нам сопротивления, были только бомбежки со стороны самолетов. Днем летали разведчики, «рамы», пакостили нам тем, что вызывали штурмовики. А когда мы переправились, то очутились в немецком тылу, ударили с тыла и из флангов, многие враги бежали, сдавались в большом количестве. Загоняли противника в болота, немцы сидели там по горло в жиже и тряслись. Со страхом ожидали плена, как наши солдаты в 1941-м году при отступлении.

Дальше нас перебросили в Советскую Литву, где мы приняли участие в боях по освобождению города Вильнюс, который освободили 13 июля 1944-го года, наши танковые марши вообще совершались очень быстро. Во время маршей танки очень редко выходили из строя по техническим причинам. Чем мы все были восхищены – это удивительной работой наших инженеров, создавших Т-34. Это подлинные мастера.

В Литве пришлось тяжело, вообще на фронте постоянно испытывали трудности. Конечно, случались и моменты ожидания боя. Были моменты такие, что дни и ночи не спали. Всякое было. К сожалению, у меня в бою под Данцигом, о котором еще расскажу, сгорели все записи. Перед отправкой на фронт отец мне строго-настрого наказал: «Болеслав, несмотря на запрет, веди записи о своем боевом пути!» Но одно дело сказать, а совершенно другое дело – выполнить. В танке каждый сантиметр на учете, как сегодня в Ялте любой квадратный метр земли. Поэтому я достал себе трофейный немецкий зольдбух, тетрадь, и записывал в нее все свои впечатления. Но она сгорела.

Когда мы освободили Вильнюс, то стали подсчитывать потери – мне трудно судить в масштабе бригады, моя задача заключалась только в том, чтобы заботиться о своем танке, но я видел, что мы понесли немаленькие потери. Практически после каждого боя хоронили танкистов. А было такое, что и хоронить нечего было – после взрыва ничего не оставалось.

После Литвы нас вывели в резерв на пополнение и переформировку. А потом ввели в северо-западную часть Польши. Бои велись под городом Штеттин. Мы преодолевали большие расстояния. Тут произошло что – мы все время были в составе войск 2-го Белорусского фронта, поэтому когда нас бросали на участок прорыва, то корпус всегда находился на острие. Часто даже и не говорили, куда идем. Сохраняли военную тайну. Гнали машины, и все.

Однажды произошел интересный случай. Мы получили приказ замкнуть кольцо вокруг вражеской группировки. Заняли оборону, быстро выскочили сначала в район ожидания, а потом на место сосредоточения. И после небольшого боя попали на господский двор. Дело в том, что вся западная Польша, где проживали немецкие помещики, была застроена домами-крепостями, ведь немцам заранее давалось задание строить господские дворы с учетом оборонительных задач. Мы остановились в круговой крепости, имеющей большие подвалы и окна, представлявшие собой узкие бойницы. Заняли это место и рассредоточились, три танка внутри двора, один снаружи. Рядом проходила дорога, немцы находились в двух-трех километрах от нас. Это была передовой отряд, застава. Все быстро происходило, только мы танки поставили, замаскировали, как вместе с командиром зашли в господский дом. Пошуровали внутри и осмотрели, военных немцев нет, вышел к нам только дед, и с ним старуха, фрау, что-то лопотали по-немецки и с испугом смотрели на нас. А потом мы организовали с ними чаепитие. Пока немцы что-то готовили, подошел к книжному шкафу, начал в нем рыться, нашел какие-то газеты и книги. И мне попала на глаза пачка любопытных писем, начал их рассматривать, смотрел-смотрел, немецкий мы изучали так, раз немцы враги, значит, к чертовой матери немецкий язык слабенько знал, но кое-что соображал, и начал читать. Каждое письмо начиналось с фразы: «Хайль Гитлер!» Причем обязательно с восклицательным знаком. Полистал их, нашел фотографию приблизительно 9 на 12 молодого летчика, парня, офицера. И когда за этим занятием меня застал старик, который принес какой-то суп, скорее даже бурду, угощать нас. Увидев, что я там роюсь, подошел, взял трясущимися руками эти письма, и торопливо говорит: «Майн либе киндер». Оказалось, что на фото изображен его сын – летчик. И вот так получилось, что комната со шкафом нам понравилась, и мы с командиром танка Женей Полковниковым ее выбрали в качестве места постоя. На другой день утром я сел на танк, который мы немножко замаскировали, и начал возиться с трофейным оружием, смазывал его. В это время поднимаю глаза, а господский дом был окружен огромным каменным забором, метра четыре высотой, и рядом с ним идет, буквально метрах в 10-15 от меня, наш солдат. Идет почему-то без оружия, навьюченный чем-то – на нем немецкий рюкзак. А я держу в руках пистолет, думаю, куда же он пошел, дальше же немцы, и крикнул ему: «Куда ты идешь, славянин?» Через полтора километра начиналась немецкая территория.

Солдат остановился, смотрел на меня и смотрел каким-то ошалевшим взглядом. Было недалеко, а благодаря дальнозоркости я его лицо четко видел. Безумные глаза, он был или пьяный, или контуженный. И в это время послышался характерный шум авиационного мотора. Немецкие самолеты всегда летят с завыванием, поднимаю глаза – на нас пикирует штурмовик. Прямо со стороны солнца, этот солдат срывается, выскакивает с шоссе и бежит в степь прямо навстречу самолету. Все произошло мгновенно, я думал, что противник на танк летит, но он в это время дал несколько выстрелов из пушек и взрывы раздались неподалеку от солдата, я же скатился с машины, крикнул ребятам: «Воздух! Воздух!» Все, кто и где находился, забегали и начали прятаться. Немец же с шумом и грохотом пролетел над нами, и все. Развернулся и улетел, больше не показывался. Тогда говорю командиру: «Давайте я сейчас пойду к солдату, и посмотрю, в чем дело, что случилось». Подбежал туда, вижу три воронки от пушечных выстрелов, в центре между ними лежит солдат, весь истерзанный, тела разбито, одно только мясное желе. Я пытался достать хоть что-то у него из карманов, но это оказалось просто невозможно, он представлял собой кусок окровавленного мяса. Так мне до сих пор непонятно, что случилось. Позднее я взял лопату, у нас в танках имелись свои саперные лопаты, пришли с заряжающим, и закопали его. При этом написали: «Неизвестный солдат, погиб тогда-то». После чего обратно вернулись. И тут меня как будто током ударило – самолет, письма, летчик, солдат. Мы начали искать этого старика, нашли, один из членов нашего экипажа ранее находился в оккупации и хорошо владел немецким языком. Начал его допрашивать, и мы решили, что в этом самолете вполне мог находиться сын хозяина господского двора, возможно, он пожалел свой собственный дом, и вылил злость на этого бедного солдата, который побежал к нему навстречу.

В Польше я был избран секретарем комсомольской организации батальона, это не освобожденная должность, поэтому оставался механиком-водителем. И вскоре после первого собрания в новой должности разведка сообщила нам о том, что идет под охраной бронепоезда целый эшелон немецких военнослужащих. Уходят военные вместе с семьями, мы получили приказ его перехватить – три танка быстро выскочили вперед от основного нашего отряда, обычно высылали роту, а тут отправили взвод. Подошли мы к указанного участку. Заняли боевые позиции в пределах видимости друг от друга. Дождались, пока не появится бронепоезд. Оказывается, немцы выслали передовой дозор, шесть эсесовцев на бронетранспортере, который был набит фаустпатронами. Но у них заглох двигатель на переезде на мосту, и наша пехота их захватила в плен, после чего привела к нам. Так что мы спокойно ждали немцев. Бронепоезд шел очень медленно, поэтому мы легко подбили его паровоз, а потом подбили паровоз поезда. Пассажиры тут же кинулись в степь, началась стрельба и дикие крики, мы не знали, что там куча пассажиров, и уже не принимали участия в их ловле. Свое дело сделали, вернулись обратно к роте, расположившейся в населенном пункте, поставили танки у какого-то дома. Личный состав передового отряда собрался у пленных, стоит шесть эсесовцев во главе с офицером. Офицер – молоденький симпатичный парень, весь трясется. Остальные стояли как дубы, крепкие и здоровые ребята, одетые в черную форму, и только один был в какой-то зеленоватой форме, маленький солдатик. Он мне понравился чем-то. Комбат приехал на мотоцикле и стал допрашивать их, мы уже доложили, что задача выполнена, а пехота тем временем принесла нам в подарок целую миску часов тех, кто убегал. Их распределили по-честному, как военную добычу. Командир батальона майор Белов, очень категоричный и быстрый в некоторых вопросах, после краткого допроса тут же приказал расстрелять эсесовцев. Их в плен не брали. Маленький солдатик как-то заерзал. Их отвели в сторону и около моего танка расстреляли, пули пустили в живот. Это называлось – убить воровским способом, точно так же, как эсесовцы расправлялись с пленными гвардейцами. Я не принимал в этом участия, отошел в сторону, и чем-то занимался. Вернулся, слышу хрипы – это немцы сплелись у танка в клубок, и потеряли сознание. Я совершил акт милосердия и каждому сделал контрольный выстрел в голову. Прекратил их мучения. И когда закончил стрелять – вылезает из-под танка этот солдат в зеленой шинели, увидел меня, начал что-то лопотать, говорит: «Майн киндер, киндер». И так далее. Я даже запомнил его имя и фамилию – Рихард Ляйхтлинг. Я увидел его, думаю, ну что же с ним делать. Отпускать не могу, а расстреливать не хотелось, я вообще презирал такие вещи, считал, что это недостойно военного. Но, конечно, взял его на прицел. А он понял мои метания, заметил, что у меня был привязан к танку за поручень к башне трофейный четырехрегистровый аккордеон, показал на футляр и начал говорить: «Их бин мьюзик, их бин Катюш! Вольга-вольга. Мать их Вольга, Вольга-Вольга, рус енд флюс!» Начал что-то еще петь по-немецки, декламировать стихотворение Гейне. Мне так понравилось, говорю ему: «Давай! Бери аккордеон». Он полез, снял его и как начал играть, что прелесть. А у нас большой был спрос на музыку в батальоне, я еле-еле пиликал как самоучка. Решил, что он будет играть для нас. Я ему показываю, мол, пилотку снимай к черту и убирай в карман. Ремень солдатский к черту стаскивай, и будешь похож на советского солдата, потому что многие наши танкисты носили немецкую форму. Поистрепались до того, что перешли на иждивение Адольфа Гитлера. Я, например, на себе носил дамскую жакетку, кокетливую такую, с перламутровыми пуговицами, сверху гражданскую кожаную немецкую куртку, то есть совсем не по-танковому был одет. Только на голове была отечественная кубанка.

Немец с нами побыл немножечко, пока история не получила интересную развязку. Несмотря на то, что мы относились к танковым войсках, по ночам по очереди несли караульную службу. Вообще-то, по Уставу в лагерях и местах стоянки нужно действовать очень четко, а здесь караульную службу несли спустя рукава. Спали прямо на улице, стащили массу соломы и сена, наверх набросали какое-то тряпье и на нем спали общей кучей рядом с танками. И этот немец спал с нами. А несли службу так – по часу или по два кто-то стоит на часах, потом караульный подойдет к куче, первого попавшегося ткнул ногой, тот поднимается, он передает ему автомат и запасной диск. И тут случайно ночью попали на немца, в темноте не разобрались, тот поднимается, ему вручают автомат, а тот гордый тем, что ему доверили нести караульную службу, и Рихард всю ночь простоял на часах.

На рассвете как назло командир батальона майор Белов поехал проверять нашу оборону. Выехал с ординарцем на мотоцикле, а господский двор, где мы спали, имел огромную площадь, немец услышал стрекот мотоцикла, и испугался. Мы ему сказали, мол, бойся майора Белова, который есть твоя смерть. Так что он отскочил от дороги и сморит через железные ворота, начальство подъехало буквально вплотную, и они увидели человека в немецкой форме с автоматом, да еще и в привычной немецкой позе – ноги на ширине плеч, автомат ППС с рожком на животе. Мотоцикл резко завернул в кювет, и показывают, что стрелять будут. Рихард увидел это дело, узнал комбата, потому что проверки часто происходили, подбегает к нашей общей куче, пинает спящих ногами, и кричит: «Белов! Белов!» В его понимании комбат был опасен для всех. Первый проснувшийся как увидел, что вокруг нас бегает немец с автоматом, да еще и кричит, заорал от испуга. Я проснулся от того, что мне кто-то наступил на щеку. Все поднялись и разбежались кругом, немец в себя приходит, автомат бросил и начал кричать: «Сдаюсь! Сдаюсь!» Белов зашел во двор, выстроил всех нас и говорит: «Слушайте, ну что это такое? Вы уже до того дошли, что некоторые даже не снимают знаков различия с немецкой формы». Комбат решил, что это кто-то из наших солдат одел немецкую форму. Начал подходить к каждому и спрашивать, кто он, танкисты ему докладывают, он многих знал в лицо, потом подходит к немцу и спрашивает: «А откуда это чучело появилось? Как твоя фамилия?» Тот пытается что-то неразборчиво отвечать, тогда Белов спрашивает нас: «Он что, поляк, или кто?» Кто-то робко отвечает: «Немец, товарищ майор». Белов взбеленился: «Как немец?» Объяснили, что когда он приказал расстрелять тех эсесовцев, этого не убили. Тот завелся, кто и что, ему говорят: «У Агальцова спросите». Ну, он мне нагоняй дал. Потом в нашей фронтовой газете появилась статья «Плоды беспечности», там приводили меня в пример как человека, решившего подружиться на войне с врагом. Мы рассказали, что он нам помогал, варил кашу и все такое, вместе с нами ездил, только не стрелял в своих. Единственный вопрос заключался в том, как же он оружие получил. Но тут все просто – ночью случайно попали на него, он пронес службу, и ничего не случилось. В результате Белов в сердцах бросил: «Делайте с ним, что хотите». Мы нашли швабру, на которую натянули простыню, вручили немцу, и написали на ней: «Рихард Ляйхтлинг следует на сборный пункт военнопленных, просим оказать содействие». И что-то наподобие печати пришлепали. Надел он эту швабру на плечо, как солдат винтовку носит, сверху накинул простынь, и мы подсказали ему, что везде нужно представляться: «Их бин социал-демократ. Гитлер капут!» Потом нам рассказывали, как он в тылу сдавался в плен и как какую-то мантру повторял эти слова. Смеха было много, ведь советские солдаты отходчивый народ, видят, как идет это чучело с таким плакатом, за живот хватаются, а тут еще и социал-демократом представляется!

Когда мы вошли в Германию, то основные бои начались за ликвидацию Данцигской группировки противника. Прошли Нижнюю Силезию, взяли города Кезлин, Гдыня, вышли на Данциг. Первый курортный городок на Балтийском море, куда мы вошли, был Сопот, но мы его называли на немецкий манер Цопот. Кстати, поляки очень обижались, когда кто-то употреблял немецкие названия городов, но мы же оперировали их картами, а там все названия были на немецком языке. За него начались тяжелые бои. Очень трудно пришлось. Тут нам сильно помогали ночью союзники – их авиация вешала «люстры» (осветительные фонари). Мы подтянули туда мощную артиллерию, здесь я впервые увидел 203-мм гаубицы. После боев выяснилось, что мы первыми вышли к Балтийскому морю, потом нас повернули направо на 90 градусов и двинули на Данциг. А дальше в ночь на 26 марта 1945-го года я сгорел в танке.

Получилось так. Мы получили приказ ночью выдвинуться в сторону противника. 25 марта 1945-го года первая рота 3-го батальона пошла впереди колонны, мой танк шел третьим в первом взводе. Мы вошли в боевое соприкосновение с противником в поселке Олива, предместье Данцига. Вместе с нами атаковала пехота из МБА – моторизированного батальона автоматчиков. Они заняли две стороны улицы, мы должны были прорваться через баррикаду, а нас предупредила разведка, что впереди первая траншея боевой позиции, надо быть там осторожными. Я веду машину, впереди ярко высветился участок обороны противника, потому что американцы повесили свои «люстры». Увидели танк «Тигр», который стоял своим хоботом по направлению к нам. Когда поближе подошли, то сразу зарядили болванку. Я говорю командиру: «Он мертвый». Дело в том, что когда у немцев перегорает проводка в танке, то ствол пушки опускается к земле. И он явно был уже подбит. Решили его проехать, я протащил танк дальше. В это время впереди раздался сильнейший взрыв, мы остановились и начали выяснять, в чем дело. Остановил Т-34-85, и жду приказ командира машины, а кругом такая обстановка, что бегут немцы, и практически получился слоеный пирог – немцы отступают, наш танк между ними, откуда-то справа наши десантники палят. Немцы отстреливаются. Мешанина полная. И пока мы приходили в себя и выясняли обстановку, в это время наш танк получил мощнейший удар и раздался взрыв – как мы потом поняли, в нас выстрелили из «панцерфауста», для танка самая пакостная штука. Попал он в трансмиссию, после взрыва перегородка, отделяющая боевое отделение от мотора, вылетела, и на нас хлынул поток большой температуры, который развивается при выстреле из панцерфауста. Стало горячо, как будто на поверхности солнца. У нас в баках было танковое топливо газойль марки «Э», оно полыхнуло и все это дело хлынуло внутрь. К счастью, мой люк был полуоткрыт, потому что через триплексы смотреть невозможно ночью, механик-водитель как слепой, поэтому я поднял люк и поставил его на стопор, так что у меня имелась небольшая щель. Спасло то, что эта щель дала возможность пламени выброситься наружу, иначе бы я мгновенно сгорел в танке. Верхние люки были также открыты. Я не выдержал, сразу же кинулся наверх, мне было удобнее всего выскакивать через люк заряжающего. Все это мгновенно произошло, за какие-то секунды, внутри было невозможно находиться.

Спасли меня трофейные немецкие цейссовские очки – во время марша по Польше мы остановились у сбитого вражеского самолета, подошли и поинтересовались, как там экипаж. Рядом валялись тела летчиков, я подошел к одному, тронул плечо, и он как желе начал колыхаться – сгорел. Меня же заинтересовали его летные очки. В бою все время боялся, что мне глаза выжжет. Так что постоянно носил их, они из плексосплава, замечательные очки. Тогда же наводчик Витя Рогулин, он был маленький и щупленький, но в ватнике, поэтому застрял в люке. Я его головой ударил снизу, но он только ногами заболтал. А на днище лежали ящики, по приказу Сталина мы брали с собой боеприпасы сверх боевой укладки, я на них встал и головой выколотил Витю через люк. Дальше очумевшего от гари заряжающего туда же вытянул, потом уже выскочил сам. Командир танка раньше выскочил. Прыгнули мы в сторону и сразу же попали в вырытый неподалеку немецкий окоп. В танке горит все, уже начали трещать патроны. Немцы бегут мимо нас, прыгают через окоп. Я был вооружен пистолетом. Мне по должности был положен револьвер Наган, но я нашел себе ТТ, и еще дополнительно у меня имелся трофейный немецкий Парабеллум. А окоп был вырыт полного профиля, я несколько раз нажимал на курок – ничего не получается, потом глянул, «люстры» висели и было хорошо видно, оказалось, что боек выскочил, поэтому я не мог стрелять. Остальные члены экипажа в шоке сидели рядом со мной. Потом командир машины крикнул: «Агальцов, я бегу посмотреть танк!» А там уже вовсю трещат патроны, сейчас будет взрыв. Но все равно он выскочил, я следом за ним только начал подниматься из окопа, как в это время произошел взрыв – взорвалась боевая укладка. Грохот был такой, что его услышали те, кто находился на наших старых позициях за несколько километров. Я подбежал к телу командира, при взрыве башня от танка отлетела в его сторону, и думал, что младший лейтенант Евгений Полковников мертв. Почему он поднялся и пошел к танку? После каждого боя приходили специалисты и устанавливали причину, почему танк взорвался. Стоил ведь дорого. Подскочил к нему, все ярко, все высвечено, я не вооружен, немцы рядом бегут. Делал молниеносно, схватил командира за рукав шинели, дернул на себя, чтобы поднять, а у него рука оторвалась. Осколком перебило все, и она висела на лоскутах кожи. Женя был без сознания, тогда я его схватил, затащил в окоп, у него кровь прет, у нас на танке перед боем сидел санинструктор, но как потом оказалось, танковый десант, как только раздались выстрелы, спрыгнул с танка и укрылся в воронке, в которой просидел все время, пока мы чокались с немцами. Я привалил Женю к стенке окопа, достал финку, которая у меня всегда с собой была, изрезал ватник, собрал вату, напихал в рану, после чего плечо к стене притулил, чтобы вата держалась. Потом, когда немцы уже перебежали через нас, я вызволил Полковникова, товарищи взвалили его на меня, и мы потащили командира назад на старые позиции, а нужно было пройти около километра, чтобы добраться до штаба батальона. Члены экипажа меняли меня и помогали нести командира, а он все время был без сознания. Потом нам кричат: «Стой! Кто идет?» Я узнал по голосу механика-водителя танка Павла Серенко, у которого машина сгорела в предыдущем бою и он нес караульную службу. Говорю ему: «Паша, это мы идем с раненным командиром». Я уже не мог больше разговаривать, сразу упал на землю, два моих товарища также были шокированы, подхватили меня, спустили в подвал, там находился командир батальона майор Белов, он подошел ко мне, посмотрел в глаза, оглянулся на моих ребят, я ему обрисовал обстановку, и комбат спрашивает: «Вы ранены?» А я уже ничего не соображал, потому что взрывной волной меня контузило, и не ответил. На этом разговор с Беловым окончился, немного погодя мы пришли в себя, нам дали выпить чуть-чуть спирту, а утром командир батальона приказал мне забрать тяжелораненого Полковникова, доставить его в наш медсанбат, расположенный в Цопоте.

Надо было пройти большое поле от Оливы до Цопота, достали каких-то немецких лошадей-тяжеловозов, запрягли, погрузили на повозку командира и еще несколько раненных, и тут немецкая артиллерия открыла огонь по позициям наших войск. Дело в том, что во время атаки наши танки просочились вперед, а здесь занимала позиции пехота, мы еще и раненых пехотинцев подобрали, у одного глаза были выбиты, он ослеп. Другой был ранен в голову, а дальше я уже не мог никого брать, потому что неподалеку взорвался артиллерийский снаряд с немецкого корабля, и лошади в бок попал осколок, она буквально на глазах упала, мы ее выпрягли, пристрелили, и дальше поехали. Потом вдруг выскакивает на пригорок наша полевая кухня на грузовике – это радость солдатская. И в это время начался интенсивный артогонь по нашим позициям. Немецкий флот стоял у берега, мы видели эти корабли, они во множестве стояли на рейде и били по нам. Тыловики перегрузили раненых к себе на «Студебеккер», лошадей мы бросили, кухня развернулась обратно, потому что уже невозможно было продвигаться дальше, мы спустились за холм, и отошли в Цопот. Привезли нас в медсанбат, но там побыли буквально неделю, потом пришел приказ мне возвращаться в батальон – в одном экипаже погиб механик-водитель, и командир роты приказал прибыть к ним на попутном транспорте. Принял другой танк. Внутри все было размазано, я вычищал кусочки мозга и кровь, открыл десантный люк, притащил ведро воды и вычищал. Выяснил, что механику-водителю снаряд попал в грудь, и его разорвало в клочья. Экипаж также был другой, здесь членов экипажа уже не помню, мы с ними дошли до залива Фришес-Хафф, там особенного ничего не сделали, подошли наши «Катюши», и дали залп по скопившейся у залива группировки противника. Врагов там всех похоронило, нашим танкам нечего было делать.

Отсюда нас завернули, и мы пошли строго в противоположном направлении – к городам Варен, Росток, Бад-Доберан. Особенно запомнился Росток. Там сильные были бои. Немцы ожидали, что за ними придут корабли и эвакуируют всех на остров Рюген, куда наши войска готовили десантную операцию. Там себя замечательно проявила наша артиллерия. Но особенных успехом добилась авиация. Мы наблюдали, как наши торпедоносцы и штурмовики атаковали и потопили немецкий линкор «Шлезиен». Мы наблюдали за боем в бинокли. Мы как раз на берегу стояли, хорошо было видно, как несколько авиационных полков атаковали его, все-таки сумели прорваться через противовоздушную оборону и попали ему в кормовую часть, после чего он затонул.

За день до потопления линкора, 3 мая 1945-го года, мы встретились с англичанами. Встреча произошла на реке Висман у одноименного города. Мы вначале приняли их танки за немецкие. Дело в том, что у нас была договоренность о том, что мы должны нанести на танки 20-сантиметровой ширины белую полосу вокруг башни и такой же круг наверху как опознавательный знак, а англичане его почему-то не нанесли. Первые танки, которые мы увидели, показались излишне легкими для периода конца войны. Даже не поняли, что это за танки. Потом узнали, что повстречали «Валентайны» с 57-мм пушками, экипаж которых состоял из трех человек. Вначале их обстреляли, а потом на шоссе приземлился небольшой самолет, оказалось, что некоторые англичане воевали в частном порядке на своих собственных самолетах. Мы с опаской подошли поближе, думая, что это немец, но оказалось, что это англичанин, он показал свой флажок из кабины. Неподалеку, на счастье, оказался брошенный немецкий спиртовой завод, мы его быстренько там реализовали, установили столы на открытом воздухе, кто где устроился и с союзниками произвели наше солдатское братание. Поднимали тосты за победу, а потом стали обменивать английские предметы на «зерку» - так они называли звездочки. Пошли солдатские базары по принципу махнем не глядя. Руки закидывали за спину, и менялись. Но я не увлекался, у меня не было трофеев, даже часы только одни, поэтому я не принимал участия в базарах.

Был май, Берлин пал и все со дня на день ожидали капитуляции Германии, но для нас финал войны был таков – стоим около танка, кто-то был уже навеселе, только что с ребятами отметили какой-то праздник. И в это время раздается команда: «К машинам!» Танки были выстроены в ряд, мы построились, появилась группа неизвестных нам офицеров, подошли к нам, командир машины и я представились, они все осмотрели, и спросили: «Как машина?» Доложили, что Т-34 в полной боевой готовности, и эти офицеры приказали нам к вечеру быть готовыми к маршу. Уже потом мы узнали о том, что совершили 700-километровый марш вдоль линии фронта западнее Берлина сначала на Познань, оттуда по имперскому шоссе по довольно-таки запутанным дорогам пошли на Берлин, отклонились налево, и только тут выяснилось, что нас бросили на Чехословакию, в Прагу. Там были рудные горы и получилось, что немецкие войска генерала-фельдмаршала Фердинанда Шернера пытались прорваться, чтобы сдаться в плен к западным союзникам. На реке Эльбе уже стояли американцы, а нам враги не хотели сдаваться ни при каких обстоятельствах. Это были в основном эсесовские части, мы их не брали в плен, и они нас, гвардейцев, также никогда не щадили. Мы оседлали эти рудные горы, поставили хороший заслон, и первыми немцы пустили власовцев. Кстати, враги даже начали драчку друг с другом, кто должен прорваться первыми. Предатели находились в страхе того, что их накроют, а эсесовцы страшились, что их перебьют на месте. Мы отбили все атаки, они никак не могли прорваться, поэтому были практически обречены. Проходы в горах были очень узкие, вокруг горы, мы их хорошенько угостили свинцом. Так мы встретили Победу.

- Как бы Вы оценили танк Т-34-85?

- Я могу говорить об этом танке только в превосходной степени. Т-34, с одной стороны, простому человеку кажется бездушной грудой металла. Но на самом деле, как механик-водитель я убедился, что каждый танк имел свой характер. Пусть меня никто не убеждает в том, что такого быть не может. Вот будет перед вами стоять десять Т-34, и все они разнохарактерные. Это удивительно, но в этом и заключается диалектика вещей, диалектика жизни. Не может быть однотипных вещей. На первый взгляд то же орудие, тот же двигатель, та же сталь. Вот у моего первого танка характер был немножко капризноватый, в силу того, что я был неопытным водителем, поэтому мне трудно судить обо всех свойствах танка, я имел о нем субъективное мнение. А когда я уже научился водить, то познал, что у танка надежный характер. Все начинается с управления, даже бортовые фрикционы на различных машинах по-разному работают. Все регулировалось, а для того, к примеру, чтобы полностью выжать бортовой фрикцион, нужно было приложить усилие в 25 килограмм, как нас рассказывали еще в запасном танковом полку. Попробуйте выжать, это очень тяжело. Я полюбил свой первый танк, и без машины механики-водители чувствовали себя какими-то голыми на глазах у обескураженных нашей шатающейся походкой граждан.

- К масляному фильтру претензий не было?

- Никогда не было проблем. Вообще проблема заключалась в одном – время от времени воздух попадал в топливный насос НК-1 высокого давления. Каким-то образом неведомым способом там появлялся. И для того, чтобы починить насос, нужно было развернуть башню под 90 градусов, открыть люк, потом взять отвертку, снять регулировочный винт, а он же расположен в развале блока, при этом нужно было его отвернуть, а на месте механика-водителя должен кто-то сидеть, заводить машину, чтобы прокачать топливо и выдавить воздух. Тогда воздух быстро выдавливался и я тут же разворачивал машину. Сами понимаете, что в боевых условиях произвести все это невозможно. Равносильно смерти. Но такое редко встречалось в бою, на марше машину просто останавливали. А вот когда идешь в составе роты на вражескую позицию, и атакуешь, если бы случилась остановка, то это равносильно гибели. В бою если танк остановился, то считай, что ты гарантированно поражен противотанковой артиллерией.

- Наиболее частым Вашим противником были немецкие танки или противотанковая артиллерия?

- По видимому, все-таки немецкие танки, хотя и с артиллерией частенько сталкивались. Приходилось давить орудия гусеницами. Причем давили с удовольствием даже тогда, когда сам расчет уже разбежался. Наш танк спокойно дальше двигаться, при этом самое главное заключалось в том, чтобы не разворачиваться на окопе. Это ни в коем случае нельзя делать, потому что окоп имеет осыпающиеся стенки. Только повернулся, и тут же гусеница проваливается.

- Случалось такое, что гусеницы слетали с катков во время марша или в бою?

- В бою гусеницы не слетали. Но однажды у нас произошел трагичный случай. Мы получили приказание передислоцироваться на новое место, дорога была хорошая, я держал скорость около 50километров, то есть очень высокую для Т-34-85, и вдруг увидел, как у идущего впереди танка блеснуло пламя в трансмиссии. Сразу понял, уже наметан был глаз, что немцы открыли огонь откуда-то с правой стороны. Посмотрел, там была долина, река, немцы засели среди деревьев, и, как позже оказалось, там скопились немецкие танки, у них не хватало горючего, они рассредоточились в качестве неподвижных огневых точек. При этом точно взяли под прицел все шоссе. А мы как назло вытянулись, да еще в этой долине разведку не проводили, до нее было километра полтора. По моему танку попала первая болванка, у меня люк был открыт, находился на стопоре, снаряд ударился в верхнюю правую заглушку, а танковый люк имеет немалый вес, он обрушился вниз, осколок попал мне в ногу, в живот, и все лицо осыпало осколками. Триплексы разбились, и вся масса стекол хлынула на меня. Меня спасли все те же немецкие авиационные очки. Все было забито осколками. Затем раздался второй выстрел, я еще никуда не выскочил и ощутил его, мне нужно было сориентироваться, с захлопнувшимся люком стал слепой и глухой. Командир кричит: «Заводи!» Ну что же, начал заводить, и тут оказалось, что вторая болванка попала в каток, они у нас были прекрасные, нижнетагильского завода, но страшная сила 88-мм снаряда разворотила его, и загнала каток между траков. Поэтому я трогаюсь, а у меня глохнет двигатель. Ничего не мог сделать. Третья болванка попала в маску пушки, прошла внутрь и вылезла наружу. Только один трассер торчал на противоположной стороне. Тут уже весь экипаж танка выскочил на оборотную сторону, и раздалась команда: «Снять пулеметы и открыть огонь по деревне!» Но что снимать их, он у нас был один ДТ спаренный с пушкой, другой лобовой, из них до деревни на той стороне долины все равно не достанешь. Была страшная неразбериха. Залегли мы, ведь знали о том, что командиры сейчас будут принимать какие-то меры. Потом немного погодя появились наши самолеты, дальше в направлении долины ударила артиллерия, а потом уже, позднее, мы услышали крики: «Ура!» Это пехота пошла прямо по долине, и гранатами уничтожала танки. А нас потом подобрали техники из РТБ, и пришла пора хоронить множество убитых. Дело в том, что за нашими остановившимися танками поперла пехота, артиллерия, подошли 45-мм пушки, мы им кричим: «Ребята, что вы делаете? Сбоку немцы все прекрасно видят!» Но они вытянулись колонной и их хорошенько пощипали. Так что прямо у дороги мы хоронили артиллеристов и пушкарей, у тех же машина была сразу с боеприпасами, которые оглушительно взрывались. Такие моменты тоже случались. Вообще, должен вам признаться, когда начинался бой, было много несуразиц. Хаос – тогда и воли командира ничего не было подчинено. Все стихийно развивалось, каждый был сам себе командир и каждый действовал, исходя из своего опыта.

- Насколько авианалеты были опасны для танков?

- Приведу такой пример. Мы вышли на гребень, впереди располагалась какая-то болотистая низина, и через нее шла насыпь высотой метров 12-15, довольно-таки длинная, типа дамбы. Наша танковая рота вытянулась на ней в походном порядке. Что-то там впереди случилось, мы не могли двинуться дальше, направо и налево нельзя было повернуть, потому что нас окружало полуболото, и в это время произошел налет вражеской авиации. Вся пехота из танкового десанта тут же рванула с машин и стала прятаться под днищем. Я уже практически не мог сдвинуть танк с места, ведь внизу все было забито танкодесантниками. Самолеты стали прицельно бросать бомбы, несколько попаданий было, даже паника возникла среди пехоты, один старший лейтенант с побелевшим лицом, бежал в тыл и кричал: «Танки, ребята, танки!» Оказалось, немецкие танки пошли в атаку, а тут еще и бомбежка продолжалась. Потом самолеты улетели, и хотя мы были беспомощны, зенитных установок не имели, а из наших пулеметов по воздушным целям не стрельнешь, к счастью, все обошлось, и потерь не было. Вот вам показатель эффективности авиации против танков.

- Как стреляли в наступлении – с ходу или с коротких остановок?

- В основном с ходу. Иногда делали и короткие остановки, командир передавал приказ по ТПУ, но мы, честно говоря, боялись таких остановок, танк должен в бою непрерывно двигаться, это очень важно, нужно сбить с прицела немецкую артиллерию. Кажется, это не приносит пользы, а на самом деле прицел постоянно на тебе, и если ты стоишь на месте, то в атаке обречен.

- Как вел себя танковый десант?

- Вы знаете, у меня очень и очень негативное отношение к этим десантникам. Наш командир батальона майор Белов употреблял любимое выражение: «Эти пизд…ки из МБА (моторизированного батальона автоматчиков)». Как только болванка просвистела у танка, то считай, что эти твари уже где-то в окопе сидят на старых позициях. Они же нас бросили 26 марта 1945-го года и даже не попытались помочь, хотя там сидели немецкие фаустники, убежали куда-то в сторону и спрятались в воронке.

- К особистам как относились?

- Однажды мне довелось его спасти. У нас был в бригаде оперуполномоченный СМЕРШа, фамилию его позабыл. Вышли с ним перед каким-то населенным пунктом, танки как раз остановились. Он подошел ко мне, и говорит: «Давай-ка сюда посмотрим, а то тут что-то мне не нравится». Я ему отвечаю: «Да это не ваше дело, сейчас я быстренько пизд…ков из МБА возьму, и мы все проверим». Но он упорствует: «Нет, нет, некогда дожидаться, давай сами проверим». Ну, подошли мы туда, начали обходить дом, и вдруг слышу – рывок, и из темноты сарая выскочил обезумевший немец с малой саперной лопатой, кинулся на смершевца, а я же держал в руках пистолет, стрелком был прекрасным, первый разряд имел, поэтому на месте его ухлопал. Смершевец кинулся ко мне и обнял, говоря при этом: «Ты молодец, спас мне жизнь!» Обычное дело на фронте. Вообще смершевец был наш человек, всегда с нами разговаривал, называл «братцы-кролики», приветствовал всех: «Здрасьте, братцы-кролики!» Только после войны мы поняли тайный смысл этой фразы – в устах СМЕРШа это звучало зловеще.

Болеслав Филиппович Агальцов, Ялта, 26 мая 2013-го года

- Как кормили на фронте?

- На фронте кормили по-разному. Лучше всего стало в Польше и Германии. Лозунг был такой: «Раз мы пришли к противнику, то пора переходить на иждивение Адольфа Гитлера». Где-то поросенка в доме возьмем, где-то в бою в городе заходим в брошенный магазин. Но в основном мы питались с вражеских складов и немецких обозов. В наступлении всегда встречалось множество обозов, я даже пробовал немецкий хлеб выпечки 1935-го года рождения в металлической банке. У противника вообще было много эрзацев – эрзац-кофе, эрзац-табак (это была бумага, пропитанная никотином). Много всякого. В общем, кормили сносно, даже хорошо. Я считаю, что в этом отношении нам все-таки здорово помогали союзники. Если бы не они, мы бы такую армию не смогли содержать. Американская тушенка, английское сало шпик, венгерское сало лярд с красными прожилками составляли основу мясного рациона танкиста. Были у нас и иностранные концентраты в сухих пайках.

- У Вашей бригады и корпуса имелся свой тактический знак на танках?

- Нет, не было. У нас на башне имелся только номер танка и красная звездочка.

- Вши были?

- В избытке. Боролись с ними самым примитивным способом – разводили костер, каждый раздевался догола, выворачивал рубашку и тряс ее над костром, падавшие в огонь вши трещали как пулеметные очереди. Огонь их мгновенно убивал. Правда, наши интенданты иногда ухитрялись и разбивали палатки, в которых выдавали специальные противовошные мази, однажды нас даже попотчевали немецким порошком от вшей. Его понабивали в те места, где волосы растут.

- Женщины у Вас в части были?

- На передовой их практически не было, вот в медсанвзводе девушки служили. А так, естественно, были ППЖ, у нашего комбата имелась, другой командир батальона Ракитный вообще жену возил в танке. Она, бедная, ходила в кусты, а когда не могла, то экипаж отворачивался, и женщина ходила в туалет в большую гильзу от снаряда.

- Замполит у Вас был в батальоне?

- Был, но я что-то не замечал его особенно большой роли в бою. Имелся и секретарь партийной организации, чем он занимался, я до сих пор не знаю.

- Как Вас встречало мирное население в освобождаемых странах?

- Население нас встречало хорошо. Вначале, особенно в Германии, с недоверием, потом отношение улучшалось. Должен опровергнуть все эти разговоры о зверствах – карали жестоко. Один раз танкист попытался изнасиловать женщину, его тут же расстреляли в пример другим. Собрали делегатов от частей всего корпуса, вышли ребята в масках и расстреляли. Поляки же относились к нам своеобразно. Длительное пребывание между Германией и царской Россией наложило особый отпечаток на этих людей, они уже не те славяне, как мы: добродушные, радушные и сентиментальные. Они немножко другого пошиба. Я владел польским на базовом уровне, и знаю, что по польскому радио постоянно добросовестно перечислялись все победы маршала Советского Союза Константина Константиновича Рокоссовского, и давался перечень всех орденов и медалей, а у него их был килограмм! Чехи же встречали замечательно. Вскоре после войны мы ехали в Прагу на конференцию, и остановились водички попить у колодца с краном. Старичок вышел к нам и что-то кричит на чешском, приглашает к себе. А замполит говорит, мол, ну что, ребята, давайте зайдем к нему, чех выволок на улицу столы и угощение, но без выпивки, потом после встречи на конференции мы вернулись к нему и он притащил большие жбаны со сливовицей. Сразу наши замполиты забегали, мол, не надо, но мы выпили понемножку. В общем, чехи к нам хорошо относились.

- Какое было в войсках отношение к партии, Сталину?

- Отношение было в подавляющем большинстве одно – Верховного Главнокомандующего Иосифа Виссарионовича Сталина боготворили, и хотя некоторые политработники после смерти Сталина втихую называли его кровожадным азиатским князьком, люди такого мнения не разделяли. Но это не так – была обстановка жестокая, иначе нельзя было вести себя руководителю. Представьте себе – он получил сельскую страну с преимущественно мелкобуржуазным населением, сознание людей было крестьянское. Поэтому в данных условиях трудно управлять гуманными методами. Нужна была палка. Сколько отец воевал еще с бандитскими шайками в Сибири – до 1926-го года.

- Как бы Вы оценили немцев как противника?

- Всю войну меня поражала немецкая дисциплина, и, самое главное, точность, расчетливость и подготовленность командного состава вражеских войск. Должен сказать, что они здорово от нас отличались, ведь унтер-офицерский состав немцев учился по программе офицеров, поэтому унтер всегда был готов заменить своего командира.