- Учился я в школе, как обычно. Отец мой – был не офицером, а тогда просто называлось: командиром. Служил, лейтенантом был, потом сразу с лейтенанта ему присвоили капитана. В полку, в военном городке жили. В школу ходил. Это в Энгельсе, город рядом с Саратовом. Там авиагородок был, авиашкола (не училища тогда назывались, а авиашколы). Вот там была школа 12-я, и в этой школе я и учился до седьмого класса, до 1941-го года.
В 1941-м году, когда на 1-е сентября пришли в школу – нам объявили, что мы, такие рослые ребята, 7-классного образования… и нас мобилизовали на военный завод. В Энгельсе развернули завод по производству боеприпасов, снарядов 76-миллиметровых. Там обучились мы месяца три на токарей 3-го разряда, и – к станкам, по 12 часов. Понедельно: неделя – ночная, неделя – дневная смена. На работу ещё два часа ходьбы с военного городка, и – обратно два. Итого – 16 часов на ногах, вот так.
Работали – нас было трое с нашего полка – дети офицеров. Значит, никаких выходных за 1941-й год с сентября, 1942-й – это полный год, и 1943-й год до сентября-месяца: потом меня призвали в армию. Вот такая работа.
Сначала призвали нас в Увольск, это севернее. Там – школа младших авиаспециалистов. Приняли присягу – и вдруг нас погрузили в эшелон. Понадобились танкисты. И – в учебный центр Марийской АССР, станция Суслендер такая. Там была учебная бригада, в которой мы шесть месяцев обучались. На наших танках, конечно, «34-ках». «Т-34». По окончании, уже в 1944-м году, в июне-месяце нас повезли в Наро-фоминск: там был советский автобронетанковый центр. А там оказались танки – прибыли с Америки – «Шерманы». Ленд-лиз. Да. «М3А4».
Вот на них какая особенность: на них были уже зенитные пулемёты крупнокалиберные, 12,7 мм, а на наших – нет. Наши танкисты в стрельбе по воздушным целям не тренировались и не отрабатывали это упражнение, потому что не было такого на наших танках. А с Америки ещё три самоходные установки зенитные прибыли, и четыре спаренных: тоже зенитных. И нас обучали – и танкистом, и на этих – зенитчиком.
Да. Так что мы – «многостаночники» были. По окончании (мы там четыре или шесть месяцев находились) – направили на 1-й Белорусский фронт. Там в Латвии, в направлении на Ригу, в общем, там наш 3-й Сталинградский гвардейский механизированный корпус, генерал-лейтенант Обухов командовал. Вот туда прибыли, там уже бои очень такие интенсивные не были… но одна дивизия танковая эсэсовская была против нашего корпуса. Я там в бою участвовал. И меня ранило там в бедро.
- Какая у Вас воинская специальность была?
- Я командиром танка был. Мне не было ещё практически даже 18-ти лет. А экипаж состоял, значит: 1921-го года рождения, 1922-го года, и даже заряжающий был старше моего отца на семь лет – 1898-го года! Он воевал и в Первую мировую войну. И он мне говорил: «Товарищ командир, вы меня очень не гоняйте: я всё знаю, как нужно делать». У него пятеро детей было, и он за мной просто вот… ухаживал.
Ночью, зимой, когда в Наро-фоминске он был дневальным и отапливал там печку – взял мои портянки, постирал как-то, посушил. Я утром смотрю: портянки мои! Я ему говорю: «Вы постирали?» - «Да. Я хотел за вами поухаживать, вы такой молодой»…
Жалел, в общем, он меня, конечно. Грузили боеприпасы, снаряды для танков – и он надорвался, его списали, уволили. Ему сколько тогда, в 44-м году… считайте… было ему 46 лет!
Ещё такие были солдаты… Но они, в основном, конечно, хозяйственные работы исполняли в полках, дивизии. Как бы «на второй линии» они обычно служили. Да, в боевых действиях не участвовали.
Ну, вот, и в одной атаке, значит, танк шёл слева мой… слева от батальона… и поле такое, трава... И механик-водитель не заметил: воронка от взрыва. И он танк развернул и подставил бок. А это – ни в коем случае, это самое уязвимое место! И немецкий наводчик, артиллерист, выстрелил. Но снаряд – болванка… слышали такой? Без взрывчатки. Да, не взрывается. Это не осколочно-фугасный. Этот снаряд – хорошо, вдоль танка укреплены ящики там, цепи, лопаты... И снаряд попал в это всё касательно – и погасил свою ударную силу. Если бы прямо в борт ударил, то с внутренней стороны так называемый осколочный поток бы весь экипаж поразил. А тут – удар, а вдоль бортов внутри – карманы! Там два ряда карманов, в них – гранаты Ф-1. Двадцать штук с правого борта. Что там оторвало… и ЗИПы ниже, тоже в карманах. Там ключи… кроме того – детали... и, видно, от удара их из этих карманов вырвало – и мне разнесло вот это бедро. Комбинезон прорвало…
Остановились, меня из танка извлекли. А медсанбат – за рекой, а через неё переправа шла, наступление же было, небольшое хотя, но подавали боеприпасы, топливо – и никого не пропускали. Капитан, хирург – она пошла туда и говорит, что вот, мол, у меня раненый, нужно… и всё такое, иначе у него гангрена будет. А там генерал стоял, он говорит: «Примите любые меры, но не можем мы сейчас. Нужно боеприпасы: и нам, и соседнему фронту, там тоже боевые действия». И меня не под местным, не под общим наркозом – живьём зашивали!
Вы представляете, что это такое? Значит, она мне – эта хирург, женщина, капитан – налила спирта. А я никогда не пил. Свернула такой жгут, сделала, тряпку в зубы... Я – сжал, иначе я мог себе ещё челюсть сломать. Я выпил – и две девушки, санинструкторы, здоровые такие – одна насела на меня, на ноги, и – держали. И она меня, хирург, так зашивала.
Я не знаю, было холодно… я замёрз было (а они раздели догола меня, чтобы я замёрз). После того, как она мне это всё закончила, так с меня пар просто шёл. Но я ничего не чувствовал, хоть и боль, конечно. Вот когда с этой стороны мне… а когда с рваной стороны игла идёт, это – я не знаю!
Вот сколько нашим медикам рассказывал – они говорят: «Это просто невозможно». Я говорю: «Ну, молодой был, выдержал».
Так она зашила меня – и говорит: «Молодец, гвардеец, выдержал. Долго будешь жить». Вот после этого мне уже в танк нельзя было залазить, потому что меня не положили в медсанбат, ничего. И я неделю так командовал зенитной этой установкой, насколько её знал. И всё: я – около штаба, штаб корпуса прикрывал от воздушного налёта. Хоть ни разу налёта и не было, но всё равно.
После окончания войны нашу роту отправили в Москву. Там был склад запасных частей для американской техники. И, когда парад Победы – там не хватило личного состава. Но не те, которые в пешем строю или в танках – а просто в буксиры артиллерийских систем. Идут для массы в кузове. Ну, мы сидели… одели нас в комбинезоны. Так что я в параде – поучаствовал, увидел всех наших там руководителей. После того, как кончилось это всё (парад, это 24-го июня же было), корпус перебросили на Дальний Восток: Забайкальский фронт.
 |
- Очень интересно. Всё же в деталях скрывается, поэтому подробно рассказывайте.
- Эшелоны с корпусом: танки были, бронетранспортёры… проходили через Московский железнодорожный узел. Вот то, что мы отгрузили в вагон – этот вагон прицепили, мы тоже сели. На Урале получили мотоциклы новые уже, М-72, по-моему, для разведбатальона. Были «Харлеи» английские (Так в тексте. – Прим. ред.), они все уже были разваленные почти, всю войну прошли. Эти мотоциклы получили, тоже их загрузили. И мы проследовали до границы с Китаем. Хайларский, так называемый… Хайларское направление. Мы называли – 1-й Забайкальский фронт.
Значит, там я был переведён в 1-й гвардейский мотоциклетный батальон, это разведбат был. И сразу меня через границу послали в разведку. Офицер, старший лейтенант, с нами был. С разведотдела корпуса. И мы поехали посмотреть, где японцы. А они отвели свои войска от границы – и сосредоточили в районе Хайлара. Это город, где дислоцировался штаб Квантунской армии. И мы так километров на 90 углубились. Местное население, китайцев, встречали и спрашивали, где японцы. Китайцы многие говорили по-русски: «Уже ушли, ушли куда-то». Всё: мы разведали, что чистая дорога.
Там неасфальтированные просёлочные дороги, озёра были, холмистая местность заросшая. Японцы там оставляли группы, которые обстреливали, если кто-то из наших двигался. Например, пехота. Значит, корпус наш границу пересекает – и проходит, сосредотачивается до этого… что я сказал – 90 километров… то, что мы разведывали. А японцы очень хорошо эти годы готовились. Все огневые точки артиллерии и пулемётные точки, окопы – всё очень тщательно замаскировали. И огневую систему их – наши не знали. Даже авиация не помогла. И решили провести разведку боем. Слышали такое? Это – практически смертники. Значит, выделили три танка, и меня посадили в один из них, как командира. И пятьдесят солдат.
- На какие танки посадили?
- Эти же танки, «Шерманы». И мы должны были изобразить вроде «наступление». Немного постреляла наша артиллерия: создали впечатление, что мы перешли в наступление. Ну, и артиллерийские разведчики в это время вели наблюдение с помощью оптических приборов – и засекали эти все объекты... Японцы, естественно, стреляли и артиллерией, и пулемётные точки. И обозначились окопы, которые тоже были замаскированы очень сильно. И мы уже дошли до них. Я первым дошёл на своём танке. Метрах в десяти – смотрю – с окопов поднимается солдат, и длинная палка у него: бамбуковый шест, и на конце взрывчатка. И смотрит он на правую гусеницу. Я стрелку-радисту, а он сидит тоже внизу, у него на лобовом – пулемёт. Я ему говорю: «Ишутин, видишь?» - «Вижу!» - «Огонь!» Дал короткую очередь – пули прошли у него над головой, он уже не поражаемый был. И в это время – взрыв. Он всё-таки подсунул. А американские танки – у них очень слабая ходовая часть. Все эти катки – все снаружи, небольшие. И значит, все пружины, все рычаги, если рядом снаряд взорвётся – всё, катки отлетают. Очень плохо. Ну, они только начали производить танки, ещё опыта у них не было.
У нас же – торсионный, у нас у «Т-34». Они все в корпусе спрятаны, они по дну. С левой стороны до правой стороны эта штангета, торсион. И они работали; если снаряд попадал в них – и то. Мы, танкисты, уважали катки литые, чугунные: потому что они не рассыпались. Если штампованный – их деформировало от взрыва и они разрушали гусеницы. Поэтому это было заводу доложено, и они не стали штампованные выпускать.
А у американцев, в общем, они очень плохие были, и даже на ходу рассыпались шурупчиками, вставочками там всякими, всё это было сделано наживой. Учения когда были – обязательно нужно было ходовую часть ремонтировать.
Ну вот, взрыв – и я сразу приказал всем покинуть танк. В днище, в люк десантный, взять оружие. Ну, все натренированные, знали уже. Оружие взять, гранаты – и занять круговую оборону под танком, за катками: два человека справа и слева, пять человек экипажа было. И не подпускать ни в коем случае японцев, потому что они могут с бутылками зажигательной смеси забросать – танк запылает, и мы все там сваримся. А я сам выскочил через люк механика-водителя на лобовом. Хорошо, я пистолеты свои зарядил – и один в карман сюда вот в боковой сунул. Выскакиваю – смотрю – японец подбежал другой. А тому японцу, который подсунул – ему голову оторвало взрывом. Они смертники были. Сразу смертник, да. А тут новый подбежал – и карабин вот так поднял [Показывает], и я даже вижу, как у него движется палец! Успеваю выстрелить – и попадаю ему прямо в шею. Просто доля секунды, наверное.
И в это время справа в меня очередь с пулемёта. И мне в пистолет попадает… а вторая пуля от взрыва – хорошо, крыло не оторвало, а вот так отбросило. [Показывает] Вторая пуля попала в это крыло, а там 3-миллиметровая сталь. Оболочка – и свинец в ней. Если бы пуля, то мне бы позвоночник разнесло. Меня сразу бы убило. И мне свинец – в шею. А вот от пистолета осколок (не от пистолета, а от пули) – попадает мне в зрачок прямо. Вот это как-то толкнуло, боль такая. Здесь вот у меня, видите, мне потом зашивали, осколочки тоже были. Но вот то, что сюда – у меня в голове как будто взрыв, огненный шар. И я сразу потерял сознание и упал. И ребята говорят: «Ещё очередь давай». Но уже я, видно, когда падал, их не слышал. И я потерял сознание, конечно, от этого. Через минуты три пришёл в себя – и спрашиваю: «Ребята, посмотрите, у меня глаз целый?» – «Нет ничего там». Под танком же темно. «Ничего нет». А потом уже, когда эта операция окончилась – мне врач, значит, достала. Торчал этот осколочек, его извлекли. Ну, ничего, зрение не нарушилось. Шрам был, вот и ребята мои тоже спрашивали: где, когда… И, когда диспансеризации уже после войны – каждый раз мне: «А что это у вас такое?» И вот всегда я говорил, объяснял, что мне попал осколок.
Вот так, значит, корпус перешёл в наступление, и вот эту группировку, которая защищала город Хайлар и штаб – разгромили… ну, там дивизия, наверное, или две дивизии было. Меня эвакуатор, тоже танк, но только без башни, оттащил туда, в город Хайлар, где корпус обосновался, штаб, около штаба корпуса поставили танк этот. Оружие всё целое: охранять чтобы. Ну, и прислали катки, мы сами всё это дело отремонтировали. Там эта эпопея закончилась вот таким образом. Отвоевали. 3-го сентября там закончили. В общем-то, 2-го сентября, считается. За это вот меня командир корпуса наградил орденом Отечественной войны 2-й степени, вот за эту операцию. Всех наградил. Но знаки не вручили, потому что их не было в наличии. Приказ – был. И я – знаете, когда получил орден? Получил я в 1989-м году.
Когда я прослужил, корпус вывели в Приморье, это Спасск-Дальний, город Ворошилов тогда назывался, а там – Спасск, Уссурийск. Там мы, значит, на одной станции перезимовали, а потом перевели нас в город этот Ворошилов. И начали увольнять. Рядовых увольняли весной, а сержантский состав осенью. Призывов не было, потому что 17-летними же нас призывали, а это по закону у нас, наверное, не было. Значит, 1926-й год, я с 1926-го года рождения, в 1950-м году семь лет в срочной службе прослужил. В 1950-м году меня и уволили. Я несколько раз просился в училище. «Нет, нам вот всех хватает, и всё».
Мне выдали справку о том, что я приказом командира корпуса награждён орденом. Значит, медаль «За победу над Германией». Я приехал, у своих родителей оставил, а потом поступил учиться, училище окончил, в Германию попал. И про эту справку и забыл. А когда уволился, меня военком попросил, чтобы я занимался с офицерами командирскими занятиями. И офицеры, которые закончили военные кафедры, или их призывали в армию, два года они служили в армии. Если нет, то через каждые два года их на командирские занятия на десять дней призывали. Вот он меня попросил.
Я не занятия с ними, а формировал группы: танкисты, артиллеристы, миномётчики, зенитчики, медики (хирурги в основном), и авиаторы – только специалисты. Лётно-подъёмный состав не подлежал, они же летали на самолётах, поэтому они все – обязательно. Если лётчик, то он служил, и их не трогали. А вот военспецов – тех призывали. И вот я 15 лет – в военкомате… И в это же время – военно-политическим воспитанием в школе с детьми. После окончания службы. И потом, значит, ещё ветеранская организация. В общем, не сидел дома без дела. Вот так коротко.
- Очень интересно, что Вы воевали на технике союзников. Как Вы её оцениваете?
- «34-ка» – это самый лучший танк того времени. И по дизайну, и по конструкции, и расположение двигателя, и броня. У нас – «сухая» броня, что называется. У американцев – броня очень плохая была, мягкая. Я сейчас вам расскажу, какой случай…
Перед этим вот ранением ещё было: мы атаковали позиции немцев. Значит, шли – лесок впереди, а там были огневые позиции немцев. И наш батальон шёл в атаку, и я опять был слева. И дорога просёлочная такая. Я постоянно наблюдаю, выискиваю цели и даю целеуказание. Для танка самое страшное – артиллерия и танки. Это основные цели. По пехоте – мы из пулемёта, может быть, стреляли…
Я смотрю, метрах в двухстах по дороге – столб пыли вот так. [Показывает] Но – не обратил внимания. Обычно, если снаряд взрывается, то лучи взрывные огня видно, и выброс грунта тоже. А это просто вот пыль там. И как-то танк вздрогнул. И вдруг мне по ТПУ, по танково-переговорному устройству механик-водитель говорит: «Командир, снаряд». Я говорю: «Что снаряд?» - «На борту снаряд». Я говорю: «Какой снаряд?» - «На коробке». А у «Шермана» коробка передач впереди, и звёздочка ведущая впереди, а у наших – сзади. Я так с башни опустился, смотрю – на коробке, а там ребристая коробка, лежит снаряд – и танк двигается и поднимается дымок, и свет. Думаю: «Там и лампочки нет, откуда свет?» Я так пригляделся – и похолодел: вот такая дыра в броне лобовой. [Показывает] Значит, снаряд попал в землю, потерял силу, плашмя ударился – и пробил лобовую броню. Я сразу по рации доложил командиру роты: «Товарищ капитан, на борту снаряд». Он понял – и, слышу, дают: «Отойдите от «34-ки». (У меня был номер «34».) «Отойдите». Потому что, если взорвётся танк, то сдетонируют снаряды и на танках, которые рядом. И они сразу – раз! – ну, все знали об этом.
А я приказал… смотрю – слева была низина такая и кусты. Я этому говорю: «Насулич, к этим кустам», чтобы на виду нам не остановиться, иначе немцы нас ещё могут разделать. И он туда танк отвёл, и я сразу приказал: «Покинуть всем». Насулич был такой толстенький, кряхтел: «Вот люки какие-то маленькие», ворчал. А тут – первый выскочил. И они отбежали, легли и смотрят. Я рукавицы надел – и к этому снаряду. Ну, я же не знал, что это болванка. Сердце у меня – вот так аж. [Показывает]
Я, значит, потихоньку вот так взял, смотрю – а болванка плоская тоже, а наконечник был пластмассовый такой. Его сбило, но лежал так, что его не видно было, вот так от меня. [Показывает] И я, значит, обрадовался, высунулся, говорю: «Болванка». Они: «Ура!» И прибежал, командиру доложил тоже по рации: «Болванка». Он: «Догоняй». И мы снова.
А потом эту болванку вставили в эту дыру в ремонтно-восстановительном батальоне, приварили. Но американцам сразу написали в Москву, об этом сообщили: что броня такая, что плашмя, рикошетом – и то пробивает. Американцы что нам прислали – 500 мешков. Мешочки такие – их, как активные, на броню вешать. Ну наши офицеры смеялись: «Вот американцы нам оружие прислали – мешочки для песка». Но мы не вешали, конечно, их. Отдали в хозяйственную часть, там сахар туда, крупы в эти мешочки. А они вешали, американцы, потому что знали. А нам ничего, хотя бы предупредили. Такая броня, вот такой толщины, 40 с лишним миллиметров – и легко пробивается. [Показывает] Вот такой случай был.
- Вооружение у Вас было короткоствольное, 75-миллиметровое?
- Да, пушка была первое время 76-миллиметровая, короткий ствол. Это неэффективная. Тоже американская, значит. А у нас 76-миллиметровая пушка полковая. Вот лицензию на изготовление этой пушки на танках наши выдали им. И они уже в дальнейшем их делали. Но уже под конец войны прислали длинноствольные, с дульным тормозом, более эффективные. И вот в отношении двигателей – очень сложно в эксплуатации. В танке было просторно, конечно. Кресла эти: спинки откинул – можно было в кресле отдыхать, спать.
- А вместе с танками не шли комбинезоны американские, кожаные перчатки, шлемофоны?
- Кожаные перчатки, да. И всё это ещё в Наро-фоминске, в автобронетанковом центре – забирали. А там же танковая бригада стояла: вот эти офицеры, значит, и одевались.
- Вы училище закончили в звании сержанта?
- Да, и – командиром танка был.
- А пистолет был у Вас – не «Кольт»?
- Нет, «ТТ». Ну, из оружия там у меня и «Шмайссер» был… автомат немецкий, трофейный, да. И пистолет немецкий был. И уже в конце там, перед тем, как нас отправили, как я говорил, в Москву – послали вот эту дивизию эсэсовскую молотить: наши окружили, а вторая дивизия ушла, всё же не попала в окружение. И меня послали узнать: ушла эта дивизия за реку? Там небольшая река… В разведку на танке.
Утром рано сказали: «Там хутор небольшой. Немцы, значит, дивизия, которая ушла с окружения – осталась она, не перешла реку? А позиции – заняла или нет около этих хуторов? Вот вы на танке узнайте, но только не доезжая понаблюдайте, а потом подъезжайте, если не увидите там огневых позиций, движения нет – узнайте у местного населения, немцы ушли или нет».
Я на танке поехал… проехал, наверное, километра три. Смотрю, впереди просека в лесу такая… это весной же было, ещё холодно… и лужи, и разбитая дорога эта… и легковая машина, типа нашего ГАЗика. И я в бинокль посмотрел – рядом с шофёром сидит офицер, фуражка на нём. Это свидетельство того, что это штабной офицер. И два автоматчика сзади сидят. Каски у них, и – видно – автоматы. И офицер этому водителю что-то – что они застряли в этой луже. Два этих автоматчика толкают – не могут. Вытолкали – и начали газовать, а уже я к ним приблизился метров, наверное, на сто. И они начали двигаться!
Я думаю: «Ну, уйдут». Танк всё же не такую скорость... Я высунулся, развернул пулемёт, зенитный «Браунинг», крупнокалиберный. И дал очередь. Поразил этих автоматчиков и механика-водителя. Офицер выскочил с машины, смотрю – он не в полевой форме! В фуражке. И смотрю – в правой руке портфель. Я понял, что какие-то документы. Он, оказывается, с этой дивизии, которая была в окружении, ночью просочился где-то через наши боевые порядки. И побежал не вправо, где там кустарник, болотистое такое место, а влево. Там чуть-чуть возвышенность – и лес. Сосновый, дубовый там… И я понял, что не смогу его догнать, он уйдёт!
Я и в него дал очередь: в спину ему, и прямо точно попал. Его сразу отбросило, он упал. Подъехали, метров двадцать от него остановились, я приказал всем достать оружие, приготовить снаряд осколочно-фугасный: вдруг немцы услышат оттуда? Могут и его спасать пойти, послать группу. А сам – взял автомат, пистолет у меня… выбегаю – он лежит. Смотрю – у него браслет и портфель к нему на цепочке привязанный. Серьёзная штука! Чтобы он, даже если ранят его, ничего не потерял. Ну, что мне делать? Ключ у него где – я не знаю. Я пистолет вытаскиваю, в одно из звеньев цепочки выстрелил, оторвал... Все документы у него вытащил, у офицера. Часы его… вот у меня они есть, могу вам их потом показать.
 |
Те самые часы немецкого офицера, ходят до сих пор, |
- Будет очень интересно, конечно!
- Я выяснил, как эти часы, кому давали: офицерам у немцев. Дальше, значит – пистолет, ремень снял с него. Хромовые сапоги – ну, это я не тронул. И пришёл к танку, доложил, что сделал. А мне механик-водитель: «Товарищ командир, можно я сапоги у него?» Я говорю: «Две минуты тебе могу дать стащить с него хромовые сапоги». Стащил. Значит, я говорю: «Ничего вы не заметили, пока я там возился с этим офицером?» - «Нет, ничего, никакого движения там».
Ну, мы потихоньку подъехали, хозяин этого хутора вышел, я говорю: «Где немцы?» - «Немцы ушли за речку, на той стороне, ушли.» - «А там следующий хутор? А там их нет?» - «И там их нет».
Ну, я сразу доложил, что всё чисто, ничего нет. «Возвращайся», – это мне командир батальона. Я приехал, командир корпуса стоял, командир бригады, командиры некоторые батальонов, разведчики. Я портфель этот отдал, сразу открыли они: «Ууу!»… А там карты, какие-то приказы. Командир корпуса говорит: «Ну, молодец». Я ему говорю: «Я, товарищ генерал, вот, часы снял…» - «Часы – себе возьми».
Документы у меня его, я говорю: «Вот документы: обер-лейтенант. Я латышу сказал, чтобы они подошли и его похоронили, немца. И латыш сказал: «Хорошо, мы его похороним». Ну, не знаю, как они там, сделали или нет. Но всё равно, я сказал. Что он будет там на виду разлагаться?.. А часы я могу вам показать.
Солдаты часто снимали часы, конечно. Особенно – часы! Ну, у них же бывало ещё там что-нибудь. Да, губные гармошки у них – это очень было распространено. Очень многие с собой носили: и солдаты их, и младшие командиры.
- Какое ещё оружие у Вас было?
- Ну, оружие – пожалуйста, никому не запрещали. У меня в танке у каждого автомат был немецкий, ящиками патроны. Пожалуйста. И «Парабеллум» у меня был. С оружием абсолютно никаких запретов не было.
- Как Вы оцениваете оружие немецкое и советское оружие?
- Наш «ППШ» сильнее, конечно. Хотя по калибру немного меньше. У нас 7,62, а у немцев автомат – 9. А пулемёты и винтовки или карабины у них 7,92 миллиметра были, тоже больше. И у японцев тоже калибр был в миллиметрах больше.
Ну, оружие, наше оружие своё – мы и боеприпасы имели. «ТТ» работал у меня, во всяком случае. Были, конечно, осечки, ну, выстрел – перезарядил – и всё. Патронами – снабжали. Но это уже практически к завершению война шла, уже снабжение было хорошее.
Хорошо нас одевали, по сезону. Все мы были одеты, у каждого в вещевом мешке три сухих пайка обязательно, кроме того, что его кормили с котла, был приказ – обязательно хоть два раза, но горячим обязательно солдат. Если можно – три. Ну, когда на отдыхе – и три раза кормили. Танкистов. У нас же свои были кухни, в каждом батальоне. В танке тоже три порции сухого пайка было в ящике…
Значит, так. Каши – брикеты. Пшённая каша, гречневая каша, горох. Дальше – консервы рыбные. Лещ всегда, лещ в томате. И мясные консервы. Сухари, ржаные сухари, конечно. Но сухари не рекомендовалось, запрещали постоянно. Дело в том, что в 1916-м году, в Первую мировую войну – не было военных хлебопекарен в российской армии, и исключительно кормили солдат сухарями. И вся армия, которая была на фронте, сухарным поносом страдала. И очень это сильно влияло на боеготовность. Вынуждены были перестать. Поэтому Советская армия – везде, в каждой дивизии – хлебозавод: десять тонн хлеба в сутки выпекали. На войне ли, на учениях ли, и вот в группах советских войск в Германии, в Польше – везде были хлебозаводы, работали.
- Вы освобождали территорию – это что, Украина, Белоруссия, или?..
- Нет, это окраина Латвии. В Германии я был уже офицером, позже. Но во время Второй мировой – нет.
- Вы добивали войска, которые были в Кёнигсберге?
- В Кёнигсберге – отец мой. Это другой фронт был. А наш 1-й Прибалтийский фронт был в Латвии. В Латвии и Литве. И мы добивали немецкие группировки, которые находились там. Но их припёрли к Балтике – и за ними немцы не могли уже – иссякли – суда прислать, чтобы морем эвакуировать. И они вынуждены были сдаться. Даже командир дивизии, генерал немецкий, вот этой эсэсовской танковой дивизии, он приказал: все танки, всё, капитуляция уже, всё. Это только они сдавали, когда капитулировали. Не вся Германия, а только вот эта дивизия.
Со Сталинграда она постоянно была против нашего корпуса. И он приказал все танки, которые уцелели, обслужить, поставить их все на какой-то там поляне – и доложил нашему командиру корпуса о том, что он дивизию передаёт, сдаёт. С техникой, личный состав, всех там построили. Командир дивизии туда поехал, тот ему доложил всё, списочный состав, сколько танков, сколько орудий, сколько боеприпасов, всё с немецкой аккуратностью, всё доложил.
И командир корпуса ему сказал: «Вам в Германию нельзя уезжать. Вы будете на особом положении, поскольку вы самостоятельно решили сдаться, вы будете иметь статус не военнопленных, вы у нас отсидите до окончания войны, будете что-то восстанавливать, работать: ваши солдаты – без оружия, без всего. Сохраняется офицерам холодное оружие, и только после войны вы поедете. Иначе вас всех там расстреляют в Германии, как предателей».
И он согласился, немецкий генерал. Но гестаповцы, которые были там – он их всех расстрелял. Потому что они могли там организовать. Это так, подробности.
- О как интересно. А когда Вы шли по территории освобождаемых стран, какое отношение к Вам было у населения?
- Население нормальное. Те, которые селяне. У них хуторское такое было сознание, организация. Сельскохозяйственные же там, промышленности там совсем практически никакой. Вот Рига, Шауляй… кстати, за освобождение Шауляя нашей танковой бригаде присвоили название Шаулинской. 35-я гвардейская краснознамённая Шаулинская ордена Суворова 2-й степени танковая бригада. Вот такие два города, которые мы освободили. Я в освобождении Шауляя уже ближе к окончанию участвовал. Пригнали три танка и два бронетранспортера зенитные. Поскольку мы специалисты: чтобы мы обучили здешних зенитчиков.
- Какие потери были у Вас в части, когда велись боевые действия?
- В танках – потери небольшие, но подбивали их. Танк загорался, если в топливный бак попадал снаряд. Я говорю, что особенно предупредили про борта, потому что слабая броня. Я уже говорил, что просто осколочно-фугасный снаряд – и то мог пробить броню. Если загорался – танкисты выскакивали. Механик-водитель – через лобовой люк: там, где сидит. А остальной экипаж – через башню.
Значит, немцы и мы – то же самое, так же: если кто через башню – их часто расстреливали, пехота расстреливала их. Поэтому потери были. Или же в танке сгорали. Но очень много – нет, потерь больших не было таких. Возможно, потери были там под Сталинградом, когда корпус был. Потом наступление же по всей стране, в этих боевых действиях я уже не участвовал.
 |
- По поводу экипажа Вы рассказывали; Вы с ним долго воевали до первого ранения в Прибалтике?
- Экипаж этот мой у меня сохранился до конца.
- То есть, получается, выбыл только тот «старый»? Если можно, поподробнее: если Вы помните имя, отчество, национальность там – про них чуть-чуть рассказать…
- Ростовский Жора Андреев. Механик-водитель. Я про него… это, может быть, не нужно будет записывать... он был карманник. Очень много же было зэков до войны. Их призывали, чтобы они там не отсиживали. Даже и не добровольцев брали их. Если какие-нибудь не убийцы. «Щипачи» их называли. Механика-водителя уволили сразу же, как только закончили мы на Западе… механик-водитель был, чтоб не соврать, 1919-го года, Насулич этот. Значит, их сразу же уволили – и вот этого Жору, ростовчанин который. А он младший брат начальника политотдела корпуса. Был механиком-водителем на танке, награждён был орденом Отечественной войны, орден Красной звезды у него был. Воевал механиком-водителем, а потом его взяли водителем на бронетранспортёр, который возил командование корпуса. И он там шофёром на этих бронетранспортёрах. И потом уже, когда мы на Восток перевелись – его ко мне механиком-водителем…
- А другие члены экипажа? Если помните…
- Пушкарёв был. Был заряжающим вместо этого дедка, которого уволили. Дальше – Кадыкин наводчик был. Это горьковчане. Один, значит, 1923-го года, этот Пушкарёв. А Кадыкин – 1921-го года. Они все были с Горьковской области. А я – с Мордовии. Это когда-то в царское время – Самарская губерния. Мордовия входила. Ну, наверное, немногочисленные были эти Марийская АССР, Чувашская… Все они входили. Но наше село было под покровительством великого князя.
Потому что были рослые такие все мы, и мы служили только в гвардии, с нашей деревни. Так что мы там около царей обитали, наши предки. Но никто из моих предков со времён Петра I… дослуживался только один, Дмитрий (это прадед мой) до ефрейтора. И то: приехал – так такой начальник, все шапки ломали перед ним, селяне. Все богатые же были мужики, крестьяне. И наше село было на особом положении. У нас земледелие было особое, не было крепостного права. Вот как у казаков землепользование было общественное, по едокам распределяли. И наше село поставляло люд только в гвардейские части царские. Рослые были, блондины. Не белые, конечно, но и не воронокрылатые по цвету волос были.
- Забыл спросить про наркомовские сто грамм…
- Да, зимой. 41 грамм. Это спирт. Это, наверное, для того, чтобы не замерзали. Офицерам – коньяк. И притом коньяк – армянский. Офицеры – все. Могли они и водку, если хотели…
- По поводу зимы. Как быт обустраивали? Вот танк приехал куда-то. Вы рыли под танком? Говорят, танкисты рыли под танком, так скажем, блиндаж небольшой…
- Это «34-ки». А на «Шерманах» было очень умно придумано. Так называемый «ивенс». Одноцилиндровый двигатель внутри танка. Этот «ивенс» зимой гонял топливо, картерное масло с двигателей гонял, отапливал, подогревал постоянно. Работал и отапливал танк внутри, экипаж. И двигатель постоянно был подогретый. Ну, масло подогретое, значит, и запускался двигатель хорошо. Вот это очень умно. Такой нешумный был двигатель. Там насос был, всё устроено.
А наши – под танком. У «34-ки» сзади печка прикреплена, трубы. Копали аппарель, танк наезжал. На дне ставили под двигателем эту печку, выводили, рыли траншейку, подкладывали трубы дымоходные, заваливали. А на танках же брезенты были – всё, закрывали танк: экипаж, механик-водитель – конечно, внутри танка. Там тепло было, потому что эта печка. Остальные подстилали что-то: брезенты, или кошма была. Вот подстилали это всё – и там отдыхали. Один кто-то стоял отапливал, топил, чтобы не было угарного газа. Это только на наших, на советских танках. А американские – вот это было умно.
- А внутри он там чем обит, американский танк?
- Сиденья были, конечно, кожаные, да. То есть, там комфортно было. Ну, они под себя всё. Но всё на болтах, на шурупах, и всё это при вибрации начинает... И каждый раз после марша нужно обязательно проверять, смотреть вкладыши всякие там, и шплинтики там эти... Постоянно мы ключами это подтягивали. Вот наш танк на месте же разворачивается, бортовые фракционы. А у них не было этого. У них для того, чтобы танк развернуть – нужно девять метров. Если, допустим, налево – притормаживается левая сторона, вправо идет больший оборот. Ну, как на машине.
- Вам удавалось танки подбивать или огневые точки? Счёт вели?
- Нет, у меня на счету – бронетранспортёр. Когда мне в лобовой лист рикошет попал, вот в это время. И пушку одну. Но – задавили её. Наводчик, видно, неопытный был. Это тот, который выстрелил. Видно, он сетку прицела от испуга перепутал – и ствол понизил, поэтому снаряд попал в землю. И мы эту пушку задавили. Вот он сбежал – и вся с ним обслуга тоже. И бронетранспортёр там стоял и стрелял, пулемёты там стояли, два: крупнокалиберный и нормального калибра. И вёл огонь. По пехоте, конечно. Я засёк, я увидел это – и дал целеуказание Кадейкину этому, наводчику. И он это поразил. Сказал: «Заряжай осколочный фугас». Пушкарёв тоже здоровый такой парень. Нас всех высоких таких туда, потому что танк высокий… в «34-ке» бы мы не поместились.
- Самым страшным врагом были артиллерия и танки противника. А фауст-патроны?
- Фауст-патрон – нет. Фауст-патроны они применяли больше в населённых пунктах: уже тогда, когда в Германии большинство. В Германии, в Польше: уже когда вступили, перешли границу. А тут – нет. Вот танковая дивизия эта немецкая – вот она противостояла. Мощные танки. У них, правда, было три-четыре «Тигра-II». Это последние их. Всего триста штук немцы успели произвести.
- Бывали ли Вы под бомбёжкой: именно когда авиация работает?
- Нет, не попадали мы. Ну, немцы уже к этому времени очень слабые были. Там «рама» у них, разведывательный этот самолёт... на большой высоте они облетали всегда фронт. Но истребители поднимались наши: или он успевал уйти, или сбивали его. Кроме того, в нашем корпусе, даже в нашей бригаде артиллерийский полк был – это для усиления – и зенитный полк. 37-миллиметровые были орудия. И потом уже наши очень хорошо истребители контролировали. Господствовали в то время.
Но был один казус, я это видел. Мы были не в боевой обстановке, а стояли там на позициях ожидания, командование решало, что делать, что куда. Отбомбились… Пе-2 у нас были, Петляковы. С двумя двигателями. Их когда конструировали, эти петляковские машины – как истребитель. Но они не подходили, конечно. Скорость у них маловата для истребителя и маневренность. Так вот, целый полк отбомбился. Я не знаю, где там они устроили. Может быть, Кёнигсберг отбомбили. Израсходовали даже боеприпас своих пулемётов – и возвращались. Думали – ну, всё. А немец, оказывается, применял тактику Покрышкина, который где-то барражировал, выбирал цель – и потом сбивал. И немецкий «Мессершмитт» – не «Мессершмитт»-109, а 110: тоже двухмоторный истребитель – он выскочил из-за облаков и пристроился к этому полку, и тринадцать самолётов сбил. Это ужас, мы просто кричали аж!
Нужно было им обязательно не отпускать истребительное прикрытие. Их же сопровождали истребители. Но они ушли. Командир полка, видно, сказал: «Всё, давайте, ребята». У них ведь топливо заканчивается там. Но они успели всё же доложить командиру полка о том, что их атаковал немецкий истребитель и большие потери. И звено истребителей прилетело срочно. Но немец сразу вниз пошёл, а лесистая местность – и он над лесом, и его не видно было. И он скрылся, и его не перехватили.
Тринадцать самолётов – это просто ужас. Впервые я такое видел. И наверное, его там награждали, герой войны он там у немцев был. Вот этот случай особенный, я до сих пор помню. И лётчики выпрыгивали из самолётов на парашютах. Хорошо, что над нашей территорией уже, где наши войска находились. А если бы над немецкими позициями? Их бы расстреливали. Хотя по конвенции не положено было поражать. Но вот так.
- Вы видели пленных? Вблизи.
- Немцев? Да. Я как-то… их сколько там… человек, наверное, двести пятьдесят вели. Я стоял, танк, мы около дороги были. И один немец остановился и говорит мне: «Офицер». Я в комбинезоне, он видит. «Офицер, дайте хлеба», – попросил. Я так на него посмотрел: пленный, жалко. Взял буханку… хлеб-то – был у меня. Я ему – булку хлеба, а он снял часы свои наручные – и мне отдал. Остальные – «Гут, гут»: немцы, те, которые видели…
- Вы говорили некоторые сленговые слова – интересно…
- Танки – мы «машины» называли. Не «танк», а «машина». Ну, ещё вносили свой. Горьковчане говорили – «поманеньку». Что-нибудь не «понемногу», а «поманеньку». Мы их и называли «маненьки». Всё зависит – с какой местности человек. Горьковчане – одно, саратовские – тоже свое там, псковичи – тоже.
- Во время войны как Вы к командованию относились и как его действия оценивали? Вашего руководства.
- Нет, такого, как в царской армии, мордобоя – не было, конечно. Вы знаете, вот у нас в роте был командир взвода – казах, Кунадбаев, младший лейтенант. Он всего четыре класса имел. Я гораздо грамотнее его был и больше знал. И я вёл политзанятия, беседы с солдатами, много читал и художественной литературы в детстве, в школьном возрасте, и выписывал газету… «Пионерская правда» и прочее. Что-то знал я и из истории, а солдаты – те, которые у меня были в экипаже, имели образование по четыре класса, мало читали… конечно, деревенские парни. И я им если что-то рассказывал, то они с раскрытым ртом слушали, им интересно это было.
Второй командир взвода, Ефремов – он лётчик был, истребитель. Его сбили, у него бок вот этот был, сильное такое ранение. Его – танкистом: там он обучался немного. И – командиром взвода танкового.
Командир роты – был Ахмедзянов, капитан. Но он в советское время, мирное время, срочную службу танкистом служил. Его, конечно, на войну призвали. Он учителем был, татарин.
Вот так все были такие. Командир роты был, конечно, грамотный, имел образование высшее. Все нормальные отношения. Эти офицеры, командиры взводов – относились очень хорошо… особенно ко мне, потому что я из командиров танка был самый грамотный. У меня семь классов было, тогда это было – грамотей!
Остальные – были деревенские ребята, самое большее – четыре класса имели. Не успели ещё. Особенно в деревне тяжело, конечно, проходил ликбез этот. В России же до 1917-го года девяносто семь процентов были неграмотные или малограмотные. Вот в деревне, хотя и деревня была такая, под покровительством Великого князя, брата Николая II-го, и то девочки практически не учились.
Я в 1934-м году пошёл в школу. Такое большое село – всего пятнадцать человек начали учиться в первом классе. Одни мальчики, и была только одна девочка. Остальные мужики говорили: «А зачем мне грамотность? Пусть она работает и дети у неё будут. Для этого не нужна грамотность». Так что я очень часто проводил вот так политзанятия. Постоянно рассказывал. «Вокруг света» был такой, и сейчас, наверное, сегодня есть.
- Вы помните, как узнали о начале войны?
- В войсковой части на лето выходили в лагеря. И семьи все тоже туда же выезжали. Там были дома, где-то на окраине, обычно в лесах. В Саратовской области – это Татищево было. И семьи все туда тоже забирали. И в 1941-м году мы тоже выехали. С отцом. Брали с собой – что необходимое, а домики – были там. Заселяли мы там эти дома, кухня и магазины были военторговские, всё. Тут всё, как обычно.
И вдруг в этом году где-то числа 10-го, наверное, приказ: все семьи отправить на зимние квартиры! Ну, нас на машины... У нас тогда вещи какие были – до Саратова до пристани довезли, там разгрузились – и всё, мы уехали. А полк – поднялся, и – куда-то на запад… Но – не до границы, нельзя было этого делать, сосредотачивать войска, потому что немцы это могли использовать в пропагандистских целях, что Красная армия готовится напасть на Германию. И тогда бы против нас воевали бы и американцы, и англичане. И так они тянули второй фронт до 1944-го года, всё надеялись, что немцы нас...
Они их, собственно, и подтолкнули, немцев, конечно. Ну, мы, конечно, не понимали, почему. Отец сказал, что вот нас перебрасывают, будут большие манёвры. Не учения тогда называли, а манёвры в войсках. А потом 22-го июня забегает… а я в сарае что-то мастерил там… забегает в 9 часов товарищ, Альберт Кузнецов такой, мы вместе в одном классе учились: «Паша, немцы на нас напали!» Я говорю: «Как?» - «Да, война. Уже по радио». Ну, мы: «Наша армия разобьёт немцев»…
Мы уверены были. Но трагические эти первые дни. Во-первых, у всех радиоприёмники были. У нас отобрали радиоприёмники. Только оставили это проводное радио. Потому что было очень много, конечно, по радио передач: радиостанции – и германские, и американские, английские... Особенно поляки: все, конечно, работали на немцев, преувеличивали потери.
Ну, конечно, тогда события в первый год войны не в нашу пользу были, несли потери большие. Много пленных. Но об этом по по центральному радио, конечно, не сообщали, но сообщали, что немцы там-то, там-то, такой-то город взяли. А сопротивление, конечно, было большое. Особенно Черноморский флот хорошо немцам отпор дал. Они подготовились, командующий заранее развернул и ПВО, и корабли расставил, в общем, привёл их в боевую готовность…
А нам дали команду, распоряжение, чтобы светомаскировка была везде на окнах. Дальше, значит – вырыть траншеи, чтобы в случае, если налёты будут – спасаться. И Энгельс не бомбили, а вот Саратов, завод нефтеперегонный и яковлевский этот – немцы каждую ночь! Особенно когда Воронеж взяли: там аэродром был, и они базировались, «Хенкели-111»…
И вот в отношении немцев Поволжья. Немцы, немецкие лётчики – вероятно, у них инструкция была: если его сбивали, повреждали, ещё мог лететь – он должен был перелететь через Волгу (над Энгельсом перелететь) – и в 15-ти километрах от Энгельса немецкое село было большое: Урбах. Так вот, немцы каждую ночь бомбили Саратов. И нефтеперегонный завод поджигали. Пытались – мост железнодорожный. Но там хорошо организовано ПВО было, они не попадали. Я три случая видел сам, своими глазами, когда немецкий самолёт сбивали – и он перелетал через Волгу – и туда, к этому Урбаху. Там они приземлялись, сжигали всё – самолёт, парашюты, обмундирование, переодевались… но это потом выяснили уже. Переодевались, у них лодки надувные были небольшие с собой, всё было рассчитано. И они там в этот населённый пункт! А там уже были люди, которые их встречали. И всё, конечно, знали они. Те их провожали через лиманы, были лесопосадки, и к Волге. Они переплывали ниже, не доходя до Камышина, и – к своим войскам.
И когда утром наши посылали туда КГБ-шную группу солдат, немцы говорили: «Нет, никого не было, мы не видели». А самолёт тут сожжённый, всё разрушено, парашюты и обмундирование их. Они всё снимали и поджигали всё, чтобы никаких не было. И три таких случая было. И конечно, после этого, наверное, и приняли решение их, немцев, переселить. Но ведь, между нами говоря, сейчас выдумывают, что умирали немцы, что их в телячьих вагонах... Их перевозили, немцев всех – вагоны были пассажирские! Не купейные, конечно. Кроме того, в каждом эшелоне – врач, две медсестры. Вывезли их в Казахстан. Там им дали, каждой семье, 50 тысяч рублей, дали им лес для строительства домов, дали земельные участки. До осени бесплатно им в течение трёх или двух месяцев овощи-фрукты бесплатно выдавали, строительные материалы. Они обустроились, земельные участки дали им, что-то из техники сельскохозяйственной. Не машины, конечно. Сохи, бороны там и прочее, вот так.
И я с немцами служил там в Казахстане, и рядом с нашим танковым полком был населённый пункт: немцы одни. Село хорошее, процветающее. Всё у них, колхозы – на высшем уровне. Я спросил их – это 1972-й год – спросил немцев: «Как вас переселяли?» Они говорят: «Нормально. Нас кормили, привезли нас сюда, дали нам денег, дали нам материалы, мы обустроили. Дали землю. Нам даже колхозы вспахали помогли. И мы не жаловались. Построили школы, медпункты у нас. И дети учились. Но первое время вроде на немецком, а потом где мы можем применить, где дети будут применять немецкий язык? Везде высшие учебные заведения все на русском. Все перешли на русский язык. Старики, пожилые – ещё на немецком говорят, а молодёжь – никто уже. Но некоторые слова помнят»…
И вот так же в отношении татар с Крыма то же, только в Узбекистан: всё одинаково. Тоже деньги им дали. Им, значит, всё их имущество по-полной разрешили с собой брать: так же, как и немцам. Так что никаких там: не умирали они в дороге от голода и холода. Все в этих вагонах пассажирских. И имущество везли. Охрана, говорит, солдаты – относились к нам, конечно, враждебно… простые солдаты. Офицеры – нормально, понимали. А солдаты зло – потому что многие родители или там родные погибли на фронте уже к тому времени. Некоторые там белорусы были, украинцы. Уже немцы там отметились. Так что я очень не согласен, неправильно делают…
- Ваши воспоминания по поводу Китая?
- Китайцы были все в каменном веке, наверное. Все одинаковые. Что женщины – чёрные брюки, чёрная куртка, коса – и у мужчин тоже: не отличишь.
Они очень плохо жили. Вот у них были жилища, фанзы эти. Мы их «цирк» называли. Они и саранчу, и змеиное мясо ели. Я не знаю, лягушек – да или нет. В общем, они всё, что летает, что бегает – всё в пищу. Ну, рис. У них рис, гальян и чумыза. Гальян – это типа нашей гречки, а чумыза – типа наше просо, наше пшено. Но только по вкусовым качествам они никак не подходят нашим. Такие пресные. И чумыза – мелкая-мелкая, но похожа тоже вроде. С собой что-нибудь у них. Мешочек кожаный – и там рис с собой они берут варёный.
- Японцев Вы встречали там пленных?
- А как же, конечно. Японцы – у них в Хайларе огромная база была продовольственная. Когда они уже убегали, наши дивизии их армию разгромили, и кто успел – отступали, они даже не вывезли ничего, и нашим это ещё и трофеи. Там все были консервы мясные. И мой механик этот, Жора, на этот склад пошёл. Даже боеукладки на полу там, боеукладки под снаряды – он оттуда снаряды выбросил, и у него там продовольствие всё.
У него примус был, он готовил там пищу. Принёс бидон сорокалитровый спирта оттуда, консервы различные, крупы, макаронные изделия чисто японские, и – рис. Японцы тоже больше всего на это нажимали. И мы, значит, как на обед сели, он приготовил нам мясное первое блюдо, картофельный такой суп и консервы мясные. Я смотрю – такие вот банки плоские. Я говорю: «Жора, давай, открой, что там?» Открыл он – залито жиром, белое. Мы спирт налили понемногу, жир этот намазали для закуски на хлеб. Разбавили водой этот спирт... понемногу: много я не разрешал пить. Выпили, а я говорю: «Только одну стопочку», и закусили этим. Я говорю: «Ты посмотри, что там за это?». А там лежат лягушки. Лягушки. Нас всех – ааа... Двое суток выворачивало.
И я ему говорю: «Ты чего?» А он: «Я что там, смотрел, что ли? Вижу – хорошие, красивые эти банки». Я говорю: «Немедленно их выбрось». И, значит, японцы, оказывается, тоже их употребляли. Кроме того, у них корейцы были в армии. Те и собачье мясо ели, и консервы собачьи. И японцы тоже. В основном у них рыбные консервы были, крабы. А так – они, когда в плен попадали, становились очень смирные.
Самые такие достойные противники для нас – это немцы и японцы. Американцы – это так... Все они дрожат, все они боятся. Лётчики – я вот видел, когда был в Корее: это 1950-1953-й годы.
- Тогда тоже участвовали?
- Я в войне не участвовал, только танки мы туда поставляли и обучали корейцев. Бригаду формировали. В 1950-м, в ноябре – уже война там вовсю шла. Наши истребители МИГ-15 – первые были. Они были вооружены 37-миллиметровыми пушками. Это очень эффективные. Но по энерговооружённости они слабоватые были. Двигатель был. А «Сейбры», американские истребители, они были тяжелее, но более энерговооружённые. Только вооружение было само слабее. И наши, если из пушки по «Сейбру» давали очередь, допустим – разносило в щепки.
Кроме того, американцы с нашими лётчиками, если один на один – не вступали в боевое столкновение, только если три самолёта, только тогда. И если в плен попадал лётчик, его даже не спрашивали! Я случайно просто оказался там, когда такого допрашивали. Его даже не спрашивают – он сам сразу всё выкладывает. Кто, чего, какие планы и прочее – всё до капельки. Так он боялся, что его расстреляют…
А к ним относились нормально корейцы, никаких там. Может быть, на таком уровне где-то, а так – их нормально кормили, не издевались над ними…
- После Второй мировой войны Вас на какие танки пересадили?
- Т-54, Т-55. Вон там у меня макетик есть. В Германии эти 55-е заменяли на 72-е танки. В танковом полку 94 танка. Три батальона по 31 танку – 93, и командирский танк 94-й. И кроме того ещё четыре танка учебно-боевые. На них занимались на стрельбищах, вождением... стрельбой с плавных стволов... танки на подвижных платформах, для того чтобы имитировать движение – и в стволы «сотки» вкладывали 37-миллиметровый. Снаряд. Снарядов этих – полно было. Это зенитные пушки были. А зенитная батарея в танковом полку – были «шилка», были зенитные. Счетверённые. Не пулемёты, а пушки 23-миллиметровые. Там у них своё радиолокационное обеспечение, своя электростанция. Реактивная притом, с левой стороны на крыле поставлена. Вот одна батарея была, значит, взвод один был, три машины.
Остальные – ЗПУ-2-23. Двойные. Они буксировали. Тоже 23-миллиметровая пушка. А уже в мотострелковых полках – у них не «Шилки» были, это только в танковых полках. У них были «Стрела-2», на БРМ две ракеты. И кроме того, у них переносные были «Стрела-2, зенитные переносные. Это в мотострелковых полках. Потом дивизию снарядили ракетным дивизионом, уже с атомной тактической ракетой. Но – очень секретно, никого не допускали.
Кроме того, реактивный дивизион был. Это «Град». Дивизионного подчинения они все были, конечно. Шесть полков – дивизия. Танковый – самый основной. По танковому полку, если танковый полк плохую оценку получал, то и вся дивизия. Если хорошую оценку – тоже вся дивизия. Даже если три мотострелковых полка получали посредственные или ещё какие…
Ну, после Великой Отечественной там уже опытные были все, всё уже знали. Мне кажется, не дай бог, Если бы чего с китайцами началось – укатали бы китайцев только так. Ну, там мощные уже были. Все мотострелковые полки были не на БТР-80, а на БМП – боевые машины пехоты. Это тоже ж танки. Практически, это танковая дивизия была, самая мощная. С Москвы нам – просто надоели: всё приезжали посмотреть, как чего, на учения. Даже замминистра обороны приезжал, маршал Ряхин с группой, зимние учения. И очень доволен остался, нашему полку отличную оценку поставил. В 25-градусный мороз стрельба такая, вождение… Мощная дивизия была.
И, самое интересное – Зайсанское направление было главное! Почему? Потому, что там в районе озера – атомный полигон, там атомное оружие китайцев. Это было создано секретно, конечно… диверсионная группа батальона, которая должна была, если боевые действия, проникнуть туда – и нейтрализовать этот полигон. Сейчас уже это не секрет.
Потому что в войсках ещё у них не было атомного оружия, они его только ещё разрабатывали, испытывали. Это от нашей границы – около двух тысяч километров. Но всё равно особый этот батальон, диверсионную группу – готовили. Подполковник во главе был. Но наш личный состав – офицерский имею в виду – никто не знал. Только мы, старшие офицеры, конечно – командиры полков, дивизий, начальники штабов – знали об этом.
Китайцы мобилизационный резерв имели – 400 миллионов человек. Мы – ничего не имеем на сегодняшний день, запустили это дело. А нужно – обязательно! Офицеры – это мобилизационный запас был, который нужно было постоянно поддерживать. Солдат не призывали, конечно, но офицерский состав 16 тысяч каждый год, начиная с ранней весны до поздней осени…
- Благодарю, было очень интересно! Теперь, может, пойдём посмотреть те немецкие часы?..
 |
| Интервью: | Е. Мащенко |
| Лит. обработка: | А. Рыков |
