- До войны я жил в городе Олевске Житомирской области. После окончания школы-семилетки работал столяром. В сентябре сорокового года, в возрасте 19-ти лет, меня призвали в РККА. Попал служить в Среднюю Азию в танковые войска. В туркменском городе Мары находилась кавалерийская территориальная дивизия, которую решили в спешном порядке преобразовать в танковую часть. До того как я попал в Мары, какое-то время находился в учебном танковом полку в Самарканде, получил специальность башенного стрелка. На вооружении нашей части были танки Т-26 и БТ. Весной сорок первого года меня направили в составе группы солдат на курсы радистов в Ташкент. После всех "прелестей" жизни в пустыне, Ташкент казался нам вершиной цивилизации. Началась война... В начале июля весь курс выстроили на плацу и вызвали добровольцев на фронт. Все сделали два шага вперед, но отобрали всего два десятка человек, и я тоже попал в эту команду. Посадили нас в теплушки, отправили на Сталинградский танковый завод. Здесь формировали экипажи на танки Т-34. Мы даже успели пару недель поработать на сборке боевых машин на конвейере. Потом перебросили в Подмосковье на формировку. В конце августа я уже был на фронте, в 216-м танковом полку, под Брянском.
- С каким настроением на фронт ехали?
- Разговоров типа "шапками закидаем" я не слышал. Война шла уже два месяца, и мы научились понимать и интерпретировать сводки Информбюро. Никто не дезертировал, но чувство тревоги нас переполняло. Уже перед фронтом рядом с нами остановился санитарный эшелон, и я увидел среди раненых двух моих сослуживцев по танковому полку в Мары. Они рассказали, что мой бывший полк прибыл на фронт еще в конце июля и весь погиб. Подобное известие радости от предстоящей схватки с врагом не добавило. Но отчаяния или ощущения обреченности не было. Нам было всем по двадцать лет, все патриоты, воспитанные советской властью в фанатичном духе.
- Ваш полк на Брянском фронте очень хорошо себя проявил в сентябрьских боях. Что-то осталось в памяти о тех сражениях?
- Несколько дней мы действовали из засад и действительно воевали успешно. Я помню ликование моего экипажа, когда нами был подбит первый немецкий танк. А потом окружение... Выходили лесными дорогами, горючего не было, снаряды кончились. Ну и самая главная напасть - немецкая авиация. Все светлое время суток нас нещадно бомбили. Хоть бы один наш самолет появился в воздухе и прикрыл нас!!! Мы чувствовали себя мишенями в тире... Из состава полка вышло к своим меньше десяти машин Т-34. А на фронт прибыло больше шестидесяти танков. Так что, какие были потери, вы можете сами представить. После прорыва мы заняли оборону, и там, в конце сентября 1941 года, меня ранило. Рации тогда имели только командирские танки. Командир роты послал меня к двум отставшим экипажам передать приказание. Уже возвращался к экипажу, как рядом разорвалась мина, и я получил множественные осколочные ранения в руки, грудь, ногу. Потом долгая одиссея по госпиталям. В итоге я оказался в эвакогоспитале 3631 в городе Саратове и только в конце марта 42 года был выписан с определением врачебной комиссии "годен к строевой без ограничений". А два осколка с того времени до сих пор сидят в моем теле. Вообще, воспоминания о 41 годе - самые горькие для меня и, наверное, для всех солдат, кто начинал войну в эти страшные месяцы. Иногда такая была безнадежная могильная тоска...
- Как сложилась дальше Ваша фронтовая биография?
- К тому времени уже действовал приказ, предписывающий направлять бывших танкистов только в танковые части. Сначала меня направили в Нижний Тагил в 31-й отдельный учебный танковый полк. А дальше как обычно: пришла на переформировку бригада, и нас - примерно 100 - человек направили на пополнение экипажей. Месяц боевой подготовки, месяц работали в сборочном цеху, а потом - в эшелон и на фронт, дорога до которого была долгой и изнурительной. Поездом до Туркмении, до Красноводска, морем через Каспий на баржах. Добрались до Владикавказа, где должно было завершиться развертывание нашей 63-й танковой бригады. Не путайте ее с 63-й гвардейской Челябинской бригадой. Поселили нас в здании бывшей школы. Танкистов набралось раза в два больше, чем требовалось для комплектации экипажей, а танков было всего два десятка. И тут мне повезло. Наши командиры, щеголявшие в шикарной английской форме, питались отдельно от нас в столовой комсостава. Как-то стоят они после обеда, покуривают на крылечке, и вдруг среди них узнаю своего комбата из 216-го полка капитана Андреева. Кому-то из ребят сказал: вон, мол, мой бывший командир по 41 году. Как известно, у нас скорость стука опережает скорость звука - уже через пару часов меня вызвали в штаб к Андрееву. Он вспомнил меня, рассказал, что после брянских боев наш полк был выбит начисто. Спросил: "Чем могу помочь?". Я ответил: "Хочу воевать, но в укомплектованный батальон я не попал, а ждать, пока придут танки, нет никаких сил". Андреев предложил: "Будешь стрелком-радистом в моем экипаже". А через несколько дней бригада приняла бой в районе Дзаурикау.
- После года, проведенного в госпитале, в запасных или формирующихся частях страшно было снова идти в бой?
- Нет, патриотизм помогал пересилить страх. Только один раз, уже на Кубани, наш экипаж долго не мог двинуться с места и пойти в атаку. Представитель штаба бригады майор Пращин (если я точно запомнил его фамилию), шедший в бой с нашим экипажем, высунулся из люка посмотреть обстановку, и тут ему снарядом оторвало голову... Обезглавленное тело рухнуло обратно в танк, и нам стало жутко от такого ужасающего зрелища... Несколько минут мы были в оцепенении, но потом собрались с духом и пошли в бой. Вообще, в бою о смерти не думаешь, просто все твои действия доведены до автоматизма, азарт боя захватывает настолько, что своя шкура уже не кажется самым важным достоянием человечества. До или после атаки разные мысли бывали. Выжить никто не надеялся: слишком большие потери были у танковых экипажей.
Атмосфера перед боями под Орджоникидзе была весьма тягостной. Остатки разбитых армейских частей откатывались в тыл через наши позиции. Красноармейцы рассказывали, что национальные кавказские дивизии фронт открыли, многие горцы дезертировали, и на нас прет тьма немецких танков. Да и оборона наша напоминала пожарную команду, поднятую по тревоге. Кадровых частей почти не было. Стояли полки НКВД, бригада курсантов военно-морских училищ, отдельные, тоже курсантские, батальоны, даже какой-то желдорбат направили в окопы. Не очень весело, одним словом.
Политруки, чуть ли не открытым текстом говорили, что если мы не удержим фронт, и немцы прорвутся через нас к Баку и захватят нефтепромыслы, то это будет означать конец Советской власти. Груз огромной ответственности давил на нас. Первый бой сложился для нас крайне неудачно. Пошли в лобовую атаку на позиции немецких танков. Шли по кукурузному полю, высокие стебли кукурузы мешали механикам правильно направлять движение боевых машин. Строй батальона - под интенсивным немецким огнем - распался, да тут еще наш командирский танк угодил в яму, из которой нас вытащили только ночью с помощью тягача. Половина наших танков была подбита. Утром особисты поодиночке допросили весь экипаж, интересуясь обстоятельствами нашего падения в яму. Хотели "пришить" Андрееву "уклонение от боя и потерю управления войсками", но до трибунала дело не дошло. Назначили нового комбата, а Андреева отправили в тыл командовать запасным танковым полком. А наш экипаж на следующий день вновь пошел в атаку.
А дальше - 600 километров наступления по Кавказу, тяжелые кровавые бои... Но самое страшное довелось испытать уже на Кубани, в весенних боях под станицей Крымской. После войны, на встречах ветеранов все вспоминают прошедшие бои, кто шутит, кто смеется, но как только кто-нибудь станицу Крымскую словом упомянет, сразу все замолкали, и лица наши бледнели. Там ад был, натуральная бойня... Я за месяц сменил три экипажа, два раза мой танк был сожжен и один раз подбит.В последнем бою под станицей немецким снарядом сначала оторвало кусок ствола нашего орудия, а потом танк загорелся от прямого попадания снаряда. Я каким-то чудом выскочил из горящего танка с обожженным лицом и руками, за несколько секунд до взрыва. Потом в санвзводе месяц перевязывался.
- Сколько человек выжило из первого "кавказского" состава бригады, можете сказать? Как можно оценить потери бригады?
- 63-я Таманская бригада закончила боевые действия в мае 44 года в Крыму, и поэтому было несколько счастливчиков из состава бригады 42 года, доживших и довоевавших до взятия Севастополя. Конечно, если бы нашу бригаду кинули дальше на Запад, там бы нас всех постепенно добили, но пришел приказ: на базе бригады сформировать Таманское гвардейское танковое училище с дислокацией в Кривом Роге, а танкистов, не достигших возраста 25 лет, оставить курсантами в училище. Вот так по воле случая последний год воевали без нас... А если ответить конкретно на ваш вопрос... В нашем батальоне из личного состава осени 1942 года остались в строю до окончания Крымской операции всего пять человек. Два механика-водителя, два командира орудия и я один из стрелков-радистов. Офицеров, бывших с нами на первой формировке, выбило из строя всех. Я говорю только о воевавших в танковых экипажах. Далее: я был единственный, кто за полтора года боевых действий все время был в батальоне и ни разу не попал в госпиталь. Все остальные "счастливчики" возвращались в бригаду после санбатов и госпиталей. Например, мой друг башнер Балашов, воевавший со мной еще в андреевском экипаже, дважды после ранений вернулся в свой батальон. Еще одна деталь. Стрелки-радисты гибли чаще других членов экипажа в случае, если танк поджигали. Причин тому несколько, и я не хочу их сейчас анализировать. Так вот, из стрелков-радистов бригады, начинавших войну на Северном Кавказе, я выжил один... Вот такая статистика...
По поводу потерь, расскажу пару эпизодов для примера. Осенью сорок третьего переправили нас с Тамани на Керченский полуостров и послали на прорыв немецкой обороны с целью соединения с десантом в Эльтигене. Батальон пошел в атаку под Булганаком, после боя осталось три танка из двадцати...Там же погиб капитан Тасуй, уважаемый и любимый нами офицер, посмертно получивший Героя. На подступах к Севастополю мы нарвались на минное поле, скорее всего это были радиоуправляемые фугасы. Идем в атаку, и вдруг перед нами стена огня. Пять танков, двигавшиеся чуть впереди, сгорели сразу вместе с экипажами. А дальше нам в двух сторон зенитки ударили в борта. Опять от батальона почти ничего не осталось... Так что очень тяжело найти танкиста, проведшего больше полутора лет на передовой... Я воевал все время в так называемом танке комбата. За свою войну я потерял трех комбатов убитыми, и двое выбыли с тяжелыми ранениями. Мне пришлось четыре раза гореть в танках, и три раза моя машина была подбита. Как выжил, не знаю... Но вы не подумайте, что каждый божий день с утречка мы шли в атаку "геройствовать". На деле повоюем несколько недель, всю технику потеряем, после - отдыхаем и пополняемся месяц во втором эшелоне. Под Керчью в ноябре сорок третьего почти на полгода застряли. Пытались в январе 1944 года прорвать оборону немцев, но неудачно. Опять до апреля стояли на линии фронта, и я не помню особо активных действий.
- Как складывались отношения в экипаже? Расскажите хотя бы на примере экипажа, с которым Вы заканчивали войну.
- Отношения были хорошие, а иначе и быть не могло. Полагались друг на друга, знали, что не бросим товарища в горящем танке. Мой последний командир танка был очень смелый офицер, совсем молодой парень, лейтенант Николай Мишин, из-за меня не получивший звание Героя. Заряжающий был Жирков, родом с Кавказа, по национальности русский, хоть внешне выглядел, как грузин. Механик-водитель был простой русский паренек Зорин. С ними я заканчивал войну. Хорошо дружили. Задача у нас была одна - вместе выжить и вместе нанести максимальный урон врагу до того, как нас сожгут.
- Простите, я не понял по поводу Мишина и звания Героя. В книге, посвященной городу Керчь, почти страница о вашем экипаже, фотография экипажа, и там также говорится, что за Севастополь экипаж был представлен к званию Героев. Кстати, там целый абзац, в котором очень тепло рассказывается конкретно о Вас. Так что случилось тогда, в мае 44-го? Я одно время занимался этой темой - о людях, представленных к званию Героя и не получивших его.
-Так получилось, что наш танк первый высадился на Керченский полуостров, первый ворвался в Керчь и первым в бригаде достиг Казачьей бухты в Севастополе. Это случалось вовсе не потому, что мы были самые смелые. Просто нам везло, другие машины выбивали из строя, сгорали, а мы продолжали воевать до конца. В Севастополе с нами был в танке новый комбат Мясников, герой обороны Брестской крепости. О нем в своей знаменитой книге писатель Смирнов написал. Когда комбат садился в танк, заряжающий покидал машину, а командир танка занимал место у орудия. Уже Сапун-гору взяли, а мы продолжали воевать, прижимая немцев к морю. В Казачью бухту наш танк зашел первым и не дал возможности эвакуироваться на кораблях многим сотням немцев, прижатых к морю. Благо, боекомплект в танке был полным. Сколько мы там народу покрошили!.. Но главное, что экипажу ставилось в заслугу, - это захват немецкого транспортного самолета, почему-то с румынским экипажем, прибывшего для эвакуации воздухом старших офицеров. Там была импровизированная взлетная полоса, и этот самолет уже выруливал на взлет, и тут наш танк на максимальной скорости пронесся по этой полосе навстречу транспортнику и остановился от него в 50-ти метрах. Из пулемета дал пару предупредительных очередей - летчики моторы и заглушили. Там несколько важных птиц в плен попали.
После окончания крымских боев командование бригады решало вопрос о награждении отличившихся, и весь наш экипаж решили представить к званию ГСС. Замполит встал на дыбы - мол, еврею Героя нельзя давать! Долго они там спорили и рядили, наконец, послали документы на весь экипаж, но замполит не успокоился, даже ездил в штаб армии "влиять на вопрос". В итоге дали Героя только Мясникову, а нам с Мишиным - по ордену Боевого Красного Знамени. Была бы у меня фамилия Иванов, все было бы иначе. А так Коля Мишин звание Героя не получил, хотя был достоин. Самое интересное, что механик-водитель вообще не был отмечен за Севастополь: в штабе наградной лист потеряли. Вся эта история обсуждалась после войны 
в разговорах на ветеранских встречах. Только все это уже в прошлом... Если бы сказали, что не за что Кацу Героя давать, я бы и не возмущался. Много ребят более достойных, чем я, даже на могилу звезду не получили. Но тут - открытым текстом: причина - национальность.
- Есть определенный набор типовых вопросов для интервью, и среди них вопрос к представителям национальных меньшинств. Хоть и неловко спрашивать, но все же: были ли какие-то стычки на национальной почве?
- В моей бригаде иногда антисемитизм имел место. И это несмотря на то, что в бригаде было много евреев. Начиная от начштаба бригады, кончая простыми танкистами. Я не имею желания сейчас обсуждать эту тему. Хотя один случай до сих пор не дает мне покоя. На Кубани я вытащил из горящего соседнего танка раненого в голову механика-водителя. Ранение у него было не тяжелым, но он довоевывал после него в тылах бригады, по моему мнению - просто "сачковал". После войны на встрече ветеранов в севастопольском ресторане вдруг он встает и рассказывает с ехидной улыбочкой, как командир его танка, еврей, вывел танк из боя с пушкой, направленной на свои позиции. Мол, это ж надо, трус, наверное, смейтесь, ребята, над новым анекдотом про Абрама. И фамилию командира все вслух смакует... Это такая глупость! Из боя выходишь, часто не зная, где свои, а где немцы, горячка страшная. В дыму ничего не видно. Нас за столом сидело несколько евреев. Все нахмурились, но промолчали. Я не выдержал, встал и сказал: "Жалею, что тебя, гада из танка горящего вытащил. Твой командир, над которым ты здесь насмехаешься, в бою погиб, а ты в штабе полвойны прокантовался". Замяли этот скандальчик, но неприятный осадок остался. Каждый несет свой крест или свою звезду по жизни.
- Случаи трусости в бою были в вашей бригаде? Был ли страх перед работниками особых отделов?
- Всякое бывало. Особый отдел бригады не зевал. На моих глазах особисты расстреляли нашего санинструктора, родом из Мордовии, за "самострел". Еще одного парнишку-грузина тоже хотели шлепнуть, но не могли доказать, что он - "самострел". Комбриг за него заступился, и парня отправили в особый отдел армии для дальнейшего разбирательства. Его судьбы я не знаю. Если, не дай бог, без приказа из боя выйдешь, то сразу тащили в особый отдел. Проверяли все: от остатка боекомплекта до технического состояния машины. Многие боялись своих особистов больше, чем немцев. Поэтому часто пытались скрыть какое-то ЧП. Был у нас такой комбат Кулашко. Мы его не уважали. Как командир он был полный ноль, да и личной смелостью не отличался - трусоват оказался. Вне боя ходит гоголем, хоть плакат с него пиши, шуточки-прибауточки, а перед атакой сидит в танке с белым лицом и дрожащими руками. Мы таких называли "химиками". Так Кулашко пошел проверять танки перед боем под Севастополем. Подходит к танку, зацепился руками за ствол, только хотел тело на борт занести, в это время очередь из танкового пулемета. Две пули комбату попали в ногу. Это радист пулемет перед боем проверял. Сдать радиста особистам Кулашко, видимо, совесть не позволила, да и штатные стукачи промолчали, решили не суетиться. Поехал комбат в госпиталь как раненый в бою с немецкими захватчиками. Весь батальон радовался смене комбата, у нас появилось больше шансов выжить. А радист этот через два дня сгорел вместе со своим экипажем... Другой случай: на почве личной вражды командир танка застрелил другого лейтенанта. Кто-то увидел и донес. Трибунал, штрафбат, смерть. Дорожка накатанная... Один раз экипаж из соседнего батальона в горячке боя попал снарядом по своему танку и сжег его. Всех отправили в штрафную, одним наводчиком не ограничились.
- У Вас немцы всю семью уничтожили. Как Вы относились к немецким пленным?
- Я не стрелял в безоружных. Два моих старших брата погибли на фронте еще в 41 году. Родителей, да и всех моих родственников немцы расстреляли в гетто. Я имел право мстить и мстил в бою, но пленных не убивал. Хотелось остаться человеком. Даже после самых кровавых боев не было массовых расправ над пленными. Один неординарный случай остался в моей памяти. Под Керчью зажали немцев, у них было безвыходное положение, но в плен они не сдавались, упорно шли на прорыв. Взяли в плен только командира немецкого батальона, гауптмана лет тридцати пяти. Сидит он рядом со мной на танке, показывает фотографии своей семьи, рассказывает о своей довоенной жизни. Мы слушаем, со стороны посмотришь - приятельская беседа. Появился наш комбриг Рудаков, для нас он был бог и царь, кумир. Спрашивает немца: "Почему все твои солдаты погибли, а ты живой?. Почему ты не приказал им сдаться в плен, а гнал до последнего на убой, хотя видел, что шансов на спасение у вас нет?". Я перевел вопросы. Гауптман молчит.
Рудаков сказал немецкому офицеру: "Ты обязан разделить судьбу своих солдат", - и приказал расстрелять немца. Никто не хотел стрелять в пленного. Комбриг пригрозил. Командир взвода дал очередь из ППШ... Единственный случай, когда пленных отводили в сторону и стреляли на месте, был в Севастополе, уже 12 мая. Расстреливали только власовцев и крымских татар в немецкой форме. Никто из командиров не вмешивался. Так вершилась справедливость в те дни.
- Давайте вернемся к боевым будням. Чем был вооружен экипаж? Приходилось ли Вам вести бой стрелковым оружием? Как часто на броню сажался пехотный десант ?
- В начале войны экипаж вооружали "наганами", только на машину командира роты давали автомат. В 43-м всем выдавали пистолеты ТТ, командиру танка еще автомат ППШ, и у нас было еще 20 гранат-лимонок. Считалось шиком, если весь экипаж таскал с собой немецкие автоматы.
Пехотный десант сажали на броню редко. Помню, дали нам в сопровождение саперов. Один из них попросился внутрь танка. Проехал с нами часок, потом был короткий бой. После боя сапер, матерясь, выскочил из танка, и сказал: "Пусть меня лучше три раза убьют, но никогда в жизни в танк больше не сяду!".
Насчет применения личного оружия. Было всего несколько случаев. При прорыве "Голубой линии" наш танк подбили уже в 50 метрах от немецких траншей. Машину мы покинули благополучно - упали в воронку, только механик не успел выбраться из танка. Вылезал из люка, и тут ему пуля в голову... Сзади минное поле и ряды колючей проволоки, спереди немецкие доты и траншеи, да еще бронеколпак с пушкой. Пехота наша залегла сзади в ста метрах, огонь такой - головы не поднять. Начали отстреливаться, гранаты кидаем, хоть и далековато. Немцы к нам ползут - решили взять экипаж в плен. Думали все, конец нам. Налетели наши штурмовики, мы под бомбежкой успели еще метров на сорок отползти, а наш танк уже горит... Еле спаслись...
Но самый интересный момент был под станицей Ольговской, (за точное название населенного пункта я не ручаюсь), когда из-за непролазной весенней грязи наши танки застряли в кубанской степи. Пехоты с нами было всего человек пятнадцать - остатки какой-то приблудной роты. Примерно в километре от нас стояла застрявшая колонна немецкой техники, в которой было пять танков. Внешне казалось, что все солдаты сбежали, живой души не было видно. Стихийно организовалась группа, от каждого экипажа добавили к пехоте по одному человеку, и мы пошли к немецкой колонне, чуть ли не по пояс проваливаясь в грязную жижу. Метров 300 оставалось - начали по нам бить снайперы из засады. Спрятались в брошенных бронетранспортерах и щелкали нас. Половина нас выбралась назад целыми. С места наши танки открыли огонь по немецкой технике. Вроде все расколошматили. Под утро пошли снова к колонне. Ночь была морозная, идти стало легче. А там нас ждала засада, организованная по всем правилам. Меня потрясли две вещи. Первое - когда бой закончился, и меня как знающего немецкий язык попросили допросить пленных, выяснилось, что немецкие экипажи получили приказ покинуть танки и уходить пешим ходом. Только механиков-водителей оставили ожидать тягачи для эвакуации застрявших машин. Сами они друг друга вытащить из грязевой трясины не смогли. Поэтому немецкие танки в нас не стреляли! Это нас сильно удивило. Люди им были важнее железа... И второе - на корме немецких танков, впрочем, как и у нас, находились ящики с инструментом и запчастями. Так каждая деталь была аккуратно и бережно завернута в кусок красного бархата. Европа...
- Каким был быт рядовых танкистов? Еда, одежда и так далее?
- Мы не голодали, но и досыта редко наедались. Трофеи продуктовые тогда нечасто попадались. И то, это, как правило, эрзац-хлеб да рыбные консервы, хотя колбасы у немцев были знатные. Питались с батальонной кухни плюс доппаек командира танка. Если выдавался НЗ - верная примета, что утром в атаку. Его съедали сразу, никто не верил, что завтра вечером будет жив. Что входило в НЗ? Банка мясных американских консервов на двоих, сухари, кусок сала или копченая колбаса. Галет или шоколада не полагалось. Сто грамм перед атакой нам также не давали. После боя - пей, сколько хочешь, еще и трофейного пойла было навалом, так что выжившие расслаблялись... Насчет личной гигиены: нам в этом плане было чуть полегче, чем пехоте. С середины 43-го хоть раз в месяц, но баня была. В бригадных тылах была специальная палатка у медиков. Но зимой-весной 43-го мы не мылись четыре месяца. А вот вши донимали безбожно, дезинфекционная камера-вошебойка не особо помогала. А так любая речка служила для нас и баней, и прачечной. Лица у всех закопченные, тела в фурункулах - то еще зрелище... Стриглись редко, брились, когда позволяла обстановка. Одним словом, от киношных персонажей мы отличались разительно и в худшую сторону. Летом носили комбинезоны, надетые на гимнастерки. Вся одежда в пятнах от топлива, смазки. Вещевым довольствием обеспечивали из рук вон плохо. Зимой даже на "теплом" Кавказе мы мерзли всегда. Полушубков у нас не было, ходили в ватниках и стеганых ватных брюках, еще нам валенки выдавали. Экипаж таскал с собой печку. Капонир выроем, "землянку" под танком организуем, печку к днищу прицепим и греемся. Условия были жуткими, но по молодости мы переносили все неудобства относительно спокойно.
- В воспоминаниях танкистов иногда можно встретить мнение, что стрелок-радист в экипаже не был необходим. Мол, связь мог держать командир танка, а из пулемета на Т-34 трудно в кого-нибудь попасть и прочее. Хотелось бы услышать Ваше мнение по этому вопросу. Расскажите об особенностях боевой деятельности в качестве стрелка-радиста?
- Я не согласен с подобными заявлениями, что должность стрелка-радиста была лишней. Если стрелять умеешь, голова работает, и руки из нужных мест растут, то и из танкового курсового пулемета ДТ даже в движении немца достанешь и убьешь. Боекомплект - 46 дисков, пулемет располагался справа под рацией. Рации в начале войны были никудышными, стеклянные лампы от тряски или попадания снаряда в башню лопались. Эти рации ТК-3 обеспечивали связь максимум на восемь километров. В 1943 году уже ставили компактные авиационные рации. Эти коробочки занимали мало места и были очень хорошими. Но, как вы сказали, что командир танка мог сам в бою держать связь - это неверно. Ему просто не до этого. Вы плохо представляете, что такое танковый бой и действия экипажа в бою.
 |
| Л. Кац, осень 1944 год |
Еще важный аспект - взаимозаменяемость членов экипажа. Мне приходилось идти в бой и в качестве механика-водителя, и заряжающим, а однажды даже командовать танком. Просто всех офицеров в роте поубивало, и из "безлошадных" танкистов сформировали экипаж. Мне и приказали вести танк в бой. Всякое бывало. Но стрелок-радист делал все то же, что и другой член экипажа. Начиная от чистки орудия и заправки машины, заканчивая подтяжкой гусениц и очисткой снарядов от смазки - все я делал наравне с другими.
- Самый тяжелый для Вас эпизод войны?
- На Кубани сделали для танков проход в минном поле, и был получен приказ, не останавливаясь, войти в прорыв. Перед нами через этот проход под сильным немецким огнем прошли кавалеристы. Весь проход был завален трупами людей и лошадей. Да и раненых вынести еще не успели, а тут приказ: "Вперед!"... Мы и прошли по этому месиву. После боя, когда вместе с механиком монтировкой с траков счищали уже не поймешь чье мясо, я думал, что мои нервы не выдержат этого. Понимаете, по раненым шли...
- Как сложилась Ваша дальнейшая военная судьба после взятия Севастополя?
- После освобождения Крыма, как я уже сказал, из нашей бригады сделали военное училище. В мае сорок пятого года должен был состояться выпуск, мы все готовились к тому, что нас направят на Дальний Восток на войну с Японией. Вдруг объявили, что училище переводят на двухгодичный срок обучения. Так что воевать больше не пришлось. В 1946 году получил лейтенантские погоны, год командовал курсантским взводом. В сорок седьмом году вернулся домой на Украину к мирной жизни.
Интервью: Григорий Койфман Григорий Койфман |
