Я родилась 3 декабря 1924 года в Москве. Но в столице Советского Союза я только появилась на свет, сразу после моего рождения мы переехали в деревню. Родители мои относились к социальному классу «крестьяне», а потом стали, как и все жители деревень и сел, колхозниками. Жили мы у бабушки в 100 километрах от Москвы, неподалеку располагался городишко Верея, мы же проживали в деревне Волченки Наро-фоминского района Московской области. Мой отец всю жизнь проработал в Краснознаменном Московском механико-машиностроительном институте им. Н.Э. Баумана. И все 50 лет, пока он работал, папа в рабочие дни проживал в Москве, возвращаясь в нашу деревню только на выходные.
До войны я окончила пять классов, больше не смогла, ведь для того, чтобы учиться в шестом классе, нужно было ежедневно ходить по пять километров в соседнюю деревню, а мне надо маме помогать по хозяйству. О предстоящей войне в семье никаких разговоров не велось, мы даже и не думали об этом.
22 июня 1941 года началась война, о начале которой мы узнали по радио, и вдруг наша армия как-то для нас очень удивительно стала быстро отступать перед стремительно наступающим врагом. А затем в октябре 1941 года нашу деревню подмяли под себя немцы, и в течение нескольких месяцев мы находились в оккупации. Как я уже упоминала, Москва располагалась в ста километрах от нашей деревни: мы все понимали, что означает для страны тот факт, что Волченки захвачены врагом – дальше отступать уже некуда. Я прекрасно помню, как наши войска отступали через деревню, всю ночь мимо нашего дома шли колонны советских войск. Мы смотрели в окна и гадали, куда же они уходят. А утром пришли немцы. Они изначально прибыли как господа и каратели, в соседних деревнях жгли дома. В то время мама осталась с нами одна, папу уже забрали в армию. В семье было четверо детей, я являлась самой старшей, мне было шестнадцать лет, а брат и сестренки были еще маленькие, самой старшей сестре Шуре шел десятый год, брат – восьмилетний, младшая сестренка - шестилетняя, и у соседей также росли маленькие детки. Мужчин в деревне практически не было, оставались только женщины с детьми, даже восемнадцатилетних подростков всех призвали в военкомат. Когда немец заступил к нам в деревню, то в нашем доме сразу же поселились вражеские офицеры. Позже какие-то немцы-каратели заехали в нашу деревню и зажгли первый дом на ближайшей к дороге улице. Никто в деревне не спал, каждый боялся, что придут немцы и подожгут его дом, и все люди, которые в тот момент находились бы в доме, могли погибнуть. Страх у народа был очень сильный.
Вскоре пошли реквизиции – оккупанты отбирали скот, забирали, когда приходили в дом, картошку из подвала. Нашу корову забрали на третий день после начала оккупации. Это страшное дело, в нашей семье были маленькие дети, корова дает молоко, больше для них ничего нет. Кстати, в тот же день прошла сходка, на которой не мы, а сами немцы выбрали старосту. Здесь же нами было «принято» постановление о том, что забирать корову или другой какой-либо скот немцы смогут только по разрешению старосты. Старостой стал бывший колхозный кладовщик, а его помощниками также были назначены бывшие кладовщики из колхоза. Вскоре немецкие прислужники почувствовали свою власть и стали сами командовать реквизициями. Если с кем-то староста был в ссоре, или когда-то что-то не поделил – то корову или лошадь обязательно забирали.
В это время я никуда не пускала маму, старалась, чтобы она вообще не выходила из дома, сама ходила пешком на мельницу, пять километров в соседнее село, где она располагалась. Я маму не пускала, потому что ее могли задержать немцы, или произошла бы бомбежка, все могло быть. А что я без мамы буду делать с маленькими детьми?! Кроме того, мы, молодые девчонки, целыми днями разгребали снег – такие работы назывались трудовой повинностью. В семь часов утра мы уже стояли на краю деревни около школы, там был определен пункт сбора. Придет староста, посчитает и запишет нас, а потом немцам докладывает, мол, тот-то не пришел, не хочет служить новому порядку. Тогда немцы приходили по домам и выясняли, почему эти люди не пришли на работу. А мы же целый день с семи утра до семи вечера находились в поле, где расчищали снег на дорогах.
И вот однажды выпал сильный снег, в тот день была метель и вьюга, мы снег отбрасываем, а он сразу же обратно вокруг нас набивается. Мы не едим и не пьем, на весь день брали с собой только бутылку с водой. И хлеба кусочек с собой приносили. Пришлось очень трудно, до сих пор не могу понять, как тогда никто не заболел.
А затем со мной случилась одна очень неприятная история. Одним утром я к семи часам торопилась к школе, там уже находился скотный двор. Причем бежать можно было только по центральной дороге, потому что по краям деревни лежал настолько глубокий снег, что пройти было совершенно невозможно. Бежала я одна из дома, прошла примерно полдеревни и тут вижу, что навстречу мне едет немецкая подвода. Только мыв поравнялись друг с другом, как немцы меня останавливают – у меня в руках лопата, на мне валенки и рукавицы солдатские с тремя пальцами – большим, указательным и остальные три пальца в одном пальце. Снимают с меня валенки на сугробе, и рукавицы, остаюсь я на дороге, а оккупанты себе дальше поехали. Что делать, не знаю, и тут я вижу, что рядом находится дом Наташи Гребихиной, моей подружки. Быстренько побежала к ней, боюсь замерзнуть, ведь у меня на ногах носки, и больше ничего. Уже чувствую, что ноги начинает подмораживать. Прибегаю к дому, кричу: «Наташа! Наташа! Ты еще не ушла на работу?» К счастью, подружка оказалась дома, выглянула на крыльцо и спрашивает у меня, в чем дело. Я попросила ее выдать мне хоть какие-то валенки или сапоги, но у нее немцы к тому времени все валенки побрали. А дома сидит только старая и слепая бабушка, на ней старые дырявые сапоги, а мне ведь только до дома надо дойти, я же в носках не побегу, ведь все ноги обморожу. Кстати, в тот день во время вьюги у нас в деревне очень многие на работах обморозились. Ну что же делать, Наташа сняла с ног своей бабушки сапоги, и в итоге я добралась домой, зашла в комнату и плачу, потому что сильно боюсь, что же теперь будет, сейчас староста вечером будет наряд отдавать немцам, а я не была на работе. У нас в доме на кухне стояла русская печка и русские палати, и после того, как в большой комнате засели немецкие офицеры, то мы все сидели на кухне, где нам приказали соблюдать полную тишину. Мама, конечно же, сильно разволновалась по поводу того, что я не смогла пойти на работы, потому что Григорий Ефимович, наш староста, недолюбливал моих родителей, перед созданием колхоза у мамы с ним была какая-то очень серьезная ссора.
Так и получилось. Вечером приходит староста с немцем, вооруженным автоматом. Подходит прямо ко мне Григорий Ефимович, и спрашивает: «Ну-ка, поднимайся и отвечай, почему ты не пришла на работу?» А я говорю: «Вы спросите у Наташи, я у нее бабушкины сапоги забирала, мои немцы забрали на повозке, а эти были такие рваные, что хватило только дойти до дома, на работу пойти не могла, там дырки везде, а с голыми ногами снег разгребать нельзя». Но староста в ответ говорит: «Ничего не понимаю и не хочу слышать, я выдал наряд, как хотите, так его и выполняйте, ведь это работа для немцев! А вы уклоняетесь от нее и занимаетесь вредительством!» Тут староста уже начинает разговоры о том, что меня надо примерно наказать, чтобы остальным неповадно было. А как наказать? Сказать немцу, который по-нашему не понимает ничего, что я вредитель, а у того автомат для расстрела уже наготове. Но мои сестренки и братик как все услышали, сразу же начали кричать и плакать. Тогда из большой комнаты выходит офицер, и важно так спрашивает, что случилось. Григорий Ефимович поспешил объяснить, что я в этот день не пришла разгребать снег. А офицер и говорит немцу с автоматом: «Ну-ка, выйди за дверь». По идее, тот подчиняется тому, что скажет староста. Но это же немецкий офицер, так что немец безропотно вышел. Затем офицер говорит старосте, что я весь день носила воду и топила снег в самоваре, который до войны стоял у нас на чердаке. А немцы как у нас поселились, сняли самовар с чердака и поставили его в комнате, день и ночь он у них кипел, они только и делали, что древесными углями наполняли внутреннюю топку самовара. При этом вражеские солдаты принесли бочку воды, а я за день до происшествия наносила из деревенского колодца туда воду, чтобы вода всегда была. У немцев были четкие правила – если только они кричат: «кофе», то необходимо сразу же бежать к ним и наливать воду в самовар. Так что от расстрела меня спасло только то, что я воду носила в бочку. Кроме того, как мне кажется, офицер увидел, что дети плачут, и у него в душе шевельнулось какое-то сочувствие и жалость к детям. А старосту офицер в итоге выставил за дверь, мол, здесь не надо шуметь. Проходя же мимо меня, он мне бросил какие-то детские сапоги, которые, по всей видимости, немцы тоже где-то забрали, но им на ноги они не подошли, а мне оказались впору. Так что я без перерыва каждый день продолжала в поле снег разгребать.
Затем к нам в деревню в колхозный пожарный сарай пригнали советских военнопленных. В деревне до войны была своя пожарная машина, которая стояла в сарае и там дежурили наши колхозники. А во время оккупации немцы наполнили этот сарай до упора военнопленными, и за ними все время наблюдали часовые. Рядом с сараем располагался наш деревенский колодец, мы брали воду из этого колодца, как-то пришла я туда с двумя ведрами, а военнопленные мне кричат: «Девушка, девушка принесите нам что-нибудь поесть». А как я им принесу?! Вот же рядом ходят часовые. Я отнесла эти ведра домой и спрашиваю у мамы: «Мама, у нас есть картошка отварная?» Картошка – это все из еды, что мы могли дать, у нас в доме больше не было ничего. Мама ответила утвердительно и спросила, для чего мне картошка. Я ответила, что, когда ходила за водой, то советские военнопленные попросили у меня какой-то еды. Кроме того, я забралась на чердак и достала оттуда запасные рукавички, которые мы сами шили. Я взяла ведро, в которое мама высыпала чугунок картошки, положила сверху рукавички и пошла за водой, думая о том, как бы так незаметно передать свои гостинцы военнопленным, потому что как я им дам в открытую картошку, они же все сразу побегут ко мне и нас заметят немецкие охранники. В итоге я высыпала картошку возле деревянного колодца, потом сделала вид, что полоскаю ведро, и стала бросать рукавицы. Военнопленные увидели картошку и рукавицы, подбежали и стали все быстренько собирать. Как я ни хотела сделать все незаметно, мне, конечно же, досталось от немцев, они увидели происходящее и подняли крик. Даже раздалось несколько выстрелов, поэтому я, бросив ведра, убежала. Хорошо хоть, что не застрелили, зато военнопленные собрали кто одну рукавицу, кто вторую, а то ведь они совсем раздетые были. После того, как я вернулась домой, моя мама испугалась, что меня поймали за этим делом, и сказала, что немцы нас убьют и не посмотрят ни на что, поэтому попросила больше не делать таких поступков. Но я ведь просто хотела покормить военнопленных, и до сих пор рада тому, что мне удалось передать им картошку с рукавицами.
Кстати, это был не первый случай, когда наша семья помогала советским солдатам. Еще в самом начале оккупации, до того, как к нам в дом поселили немецких офицеров, среди нас ходили слухи о том, что часть советских войск не смогла отступить и сидела в окружении. Якобы они ожидали наступления наших частей, но так его и не дождались, и начали поспешно отступать. Сначала по одному отходили офицеры, а потом уже и все солдаты бежали. Многих немцы отловили, но кое-кому удалось скрыться. И в этот момент два солдата забрались к нам в сарай. Утром я пошла туда подергать солому для коровы и барашек, и вдруг вижу, что кто-то шевелится и шепчет: «Кто там? Кто там?» Я подошла к воротам сарая и сама спрашиваю: «А кто там?» Небольшое молчание, после которого они ответили: «Мы свои, русские солдаты, принесите нам какую-то одежду переодеться и что-нибудь покушать, а то мы в вашем сарае уже два дня сидим и с тех пор ничего не ели». Ну, тут никаких проблем нет, в сарай я могу спокойно сходить и покормить их. Мама сварила картошки, на чердаке взяли папину одежду, быстро положили все в корзину и я снова пошла в сарай якобы за сеном, ведь нам и от своего народа приходилось прятаться, потому что были доносчики в деревне, так что люди боялись друг друга. Тогда у нас недавно бабушка умерла, так что продуктов хватало, я даже две ходки совершила, принесла солдатам вторую порцию картошки покушать, только попросила их не разжигать огонь, чтобы они случайно сами не сгорели и чтобы немцы не смогли бы их обнаружить. Мы потом всю ночь не спали и боялись пожара, так как немцы могут заметить сгоревшие тела и продукты, после чего нас тоже постреляют, обвинив семью в том, что мы подкармливаем солдат. На следующее утро солдаты сказали, мол, не надо бояться, они сегодня еще побудут у нас и, если все будет хорошо, завтра уйдут. Я сказала, что мы боимся, потому что нас пять человек с детьми и нам каждый день так и так страшно. На второй день утром я как обычно пришла в сарай, а солдат уже не было. Сильно жалею, что в лицо я их не видела, они были закопаны в сено, им так было тепло.
А так мимо нашей деревни в октябре-ноябре 1941 года наших военнопленных много гнали, бывало так, что колонны целый день мимо окон нашего дома топали. Некоторые не могли идти, обмороженные были. Мы из окошка посмотрим, бах-бах и с дороги сбросили солдата. Закапывать не разрешали. Даже снегом нельзя было забрасывать, староста не разрешал, говорил, пусть смотрят, и бояться, это вот было в Подмосковье.
Так как у нас была большая семья, мы на зиму всегда солили мясо. Но в 1941-м году до оккупации мы на зиму не успели ничего засолить, отец не резал ни поросенка, ни кур, ни гусей. Но как раз перед тем, как его призвали в армию, папа принес к нам в дом мешок соли для засолки капусты. А когда пришли немцы, надо было на зиму мяса заготовить, чтобы не кормить кур и гусей, самим не хватало. Так что мама мне говорит: «Ну что будем делать?» Я ей ответила: «А что делать? Идти-то некуда, будем ждать наших, так что надо мясо засаливать». В результате мы подуши кур, и все посолили. Но в бочке осталась соль. А во времена немцев выяснилось, что соль купить стало невозможно, и только если у кого-то осталось со старых запасов, тем считались богачами. Как-то к нам пришла соседка, спрашивает у мамы соль, сказала, что их солонку увидел и забрал немец, так мама, святая простота, взяла и высыпала из своей солонки всю соль, после чего еще и сказала: «Закончится, приходи снова, я еще дам соли, у нас есть». Чуть позже пришел немец и забрал у нас солонку, мама не успела спрятать. Затем к дому притопал староста с той соседкой, которой мы соли дали, и Григорий Ефимович забрал нашу бочку с солью. В итоге благодаря своей доверчивости мы никак не могли засолить ни картошку, ни капусту. И тут к маме пришла одна знакомая женщина и говорит: «Давайте поедем в деревню Дорохово под Москвой за солью, там есть Дороховские склады возле железнодорожного полотна, и в эти склады перед оккупацией постоянно привозили соль». У нас рассказывали, что эти склады сгорели во время боев, так что на пепелище немцы не запрещают брать соль, и любой желающий сможет проехать или придти туда, а там набрать соль с шести часов утра до шести часов вечера, в это время можно было проходить без пропуска. Но была одна трудность - нужно было так все просчитать, чтобы по пути остановиться в какой-нибудь деревне на ночевку. И вот мы засветло поехали за солью, нас было шесть человек. Мы взяли шесть пустых мешков, санки и секатор, после чего пошли пешком, к ночи мы добрались до ночевки. Нужно было преодолеть 30 км, а затем в связи с комендантским часом до шести часов необходимо определиться с ночлегом, к счастью, одна из наших женщин-спутниц уже ездила за солью и у нее имелась в одной деревне знакомая, у которой мы могли остановиться на ночь. Думаете, все было бесплатно? В оккупации открылись самые темные стороны человеческой натуры – за ночлег нужно было заплатить чугунком соли с каждого. А соль ведь не пух, тяжелая, ее надо сначала найти на пепелище, а еще и мороз. Женщина которая нас приняла на ночлег спрашивала: «Девочки, вы видели Зою Космодемьянскую?» Мы ответили, что что-то только слышали. Она снова интересуется: «Но вы слышали, что ее повесили и терзали?» Да, мы что-то такое действительно слышали. Затем она спросила: «Когда вы проходили над дорогой, была ли там виселица?» Мы ответили утвердительно. Оказалось, что немцы поймали Зою и повесили за шпионаж, у этой виселицы стояла немецкая охрана, и они не разрешали никому снимать ее тело. Вот так мы увидели Зою Космодемьянскую. Она провисела там до Нового года, пока, как у нас говорили, веревка не оборвалась, и немцы не разрешили похоронить тело. Так вот, на следующий день мы добрались до складов, набрали соли, положили мешки на санки и поехали на ночевку. Там отдали по чугунку с каждой, проснулись в шесть утра и снова в дорогу, уже домой. Вдруг рядом с нами останавливается немецкая повозка, солдаты подходят к нам и забирают санки. А нам взамен отдали самодельные санки, сделанные из бочковой дуги, с ними очень не удобно было, санки все время прыгали на дороге. И мы везем эту соль, а мимо немцы едут и едут, но они нас не трогали. Стали подъезжать к нашей деревне, видим, едут местные мужчины, которые к тому времени обосновались на колхозном дворе, а мы уже еле-еле тащим соль на санках по обочине, потому что по дороге же немцы едут, почти на себе эти мешки тащим. Тогда женщины говорят им: «Возьмите девчонок, у них уже руки об веревку в кровь натерты» Но колхозники объехали нас, взяли нашу соль и сказали нам, чтобы мы передали нашим мамам - они смогут забрать у них соль на скотном дворе. Мы пришли в деревню, где нас ждали наши мамы и мы сразу пошли на скотный двор за солью, но там мужики сказали, что ничего не видели и не знают. Мама их стала просить, мол, девочки везли соль на санках, и они нам помогли, проезжая мимо. Мы им даже напомнили о тех женщинах, которые попросили мужиков помочь нам довести соль, но они все равно сказали, что никаких мешков нет, и махнули на нас рукой. А сами эти мужчины уже праздновали что-то в закрытой комнате, в результате, несмотря на возражения, мы полезли туда, а там мешков этих с солью было ужас как много. Они, оказывается, без конца ездили туда за солью, торговали ею, и жили весьма и весьма богато. Но мы залезли в гущу мешков и нашли свои мешки, узнали их по отличительным завязкам. Дело в том, что когда мы копали соль, то у нас были обычные завязки, но мы их потеряли, и вместо них использовали ленточки с косичек, и вот по этим ленточкам узнали наши мешки с солью. А эти мужики нас в след еще и обматерили.
Наступил 1942-й год, и только тогда мы узнали, что у немцев положение на фронте совсем не ахти и наши войска отбрасывают их от Москвы. Затем по дороге пошли нескончаемым потоком отступающие немецкие войска. Тогда в деревне не было видно ни одного человека, пока шло отступление неприятелей. Никто ничего не слышал, и не видел, мы были как будто оторваны от всего мира. Только вечером мы увидели, что у стоявших в нашем доме немцев началось отступление, они стали быстро собираться, погружать свое имущество на машины и подводы, и отступать. Пришел к нам староста и говорит: «Всем молодым быстро пойти на край деревни» Мы сказали об этом маме, а она спросила: «Зачем?» Мы ответили, что идет какой-то сбор молодежи. Если мы не пойдем, то родители пропадут, их расстреляют, за то, что не послушались старосты и не послали на его зов своих детей. Мы решили пойти оврагом. У нас в деревне было три слободы, и овраг шел за домами. Мы побежали по нему, чтоб нас не видели на большой дороге. И вот мы втроем, я и брат с сестрой бежим по оврагу, а навстречу нам по этому оврагу идет женщина и спрашивает у нас: «Куда вы идете?» Мы объяснили, в чем дело, тогда она показывает нам на дорогу и говорит, что оттуда вскоре наши пойдут. «Бегите домой, прячьтесь, - сказала эта женщина. – Я из соседней деревни, нашу молодежь немцы забрали и погнали на работу в город Верею, и вы туда же попадете». Тогда мы побежали обратно по оврагу, прибежали домой и сказали маме, что полезем на чердак прятаться, а если придет староста и будет нас спрашивать, мама должна сказать что мы ушли на край деревни часа два – три назад. Но к нам в дом так никто и не пришел. А люди, которые ушли из соседней деревни, набились к нам домой переночевать, а мы посидели на чердаке, а потом спустись вниз.
К утру появились какие-то кони, потом повозка проскочила, но мы не знали, кто это. Немцы же с вечера все дома пожгли. Сто домов в деревне и постройки побочные - все сгорело как свеча. Это прошел по нашим Волченкам какой-то карательный отряд. А наш дом не сгорел только потому, что здесь располагался немецкий штаб и немцы не стали его сжигать. Ночью мы зарезали поросенка и барашку, вырыли яму и закопали туда замоченное в бочках мясо. Утром пошли туда, где мясо закопали, и видим, что соседний дом полностью сгорел и провалился, а кругом валяются горящие головешки. Мама просила нас не ходить дальше, так как мы не знали, кто остался в деревне, наши или немцы, немцы ведь могли побросать нас прямо в эти горящие головешки. Но мы все равно пошли и стали кидать на горящие угли снег, так как мы не прятали мясо от огня, просто присыпали бочки и все, оно могло от огня испортиться. Самое сильное воспоминание того дня – это лужи тающего снега вокруг горящих домов. И мы по снегу, по этим лужам пришли тушить соседние дома. Из-за того, что все сгорело, деревня для нас была как на ладони, и тут мы увидели какие-то фигуры, приближающиеся к нам со стороны дороги. Я попросила Митю посмотреть, кто это, он побежал вперед и по возвращении рассказал, что это были вроде как люди в белых халатах. Немцы тогда таких не носили. Эти фигуры махали нам рукой, значит, они нас тоже увидели. И мы пошли к ним навстречу втроем, идем, а сами боимся. Подходим, и с облегчением слышим, что солдаты говорят по-русски. Подбежали к ним, они стали расспрашивать, где немцы и когда они ушли. Мы рассказали, что немцы ушли в пять часов утра, а до этого сожгли все дома. Староста деревни с помощниками сами подожгли свои три дома, так как испугались, что наши дома сгорели, а их нет, и они подумали, что их накажут. Кстати, после освобождения деревни мы все сидели в погребах, там страшно холодно, кругом камень и щели, дуло, мы стелили перины и подушки, закрывали щели. Так нам советовали наши солдаты, говорили, что днем нужно закрывать окна перинами и подушками, друг кто-то стрельнет в окно, а пуля через пух не пройдет, в пуху она по идее запутывается.
Но вернусь к дню освобождения. Встретившиеся с нами солдаты спросили: «А где староста?» Мы сказали, что их трое и они пошли на вторую и третью слободу, и показали, что их дома только начали гореть, и огонь еще не успел разойтись. Также мы поведали какому-то командиру, как эти старосты вели себя во время оккупации в пользу немцев. Те в ответ начали расспрашивать, куда делся остальной народ, мы ответили, что все по погребам и подвалам спрятались. Я стала рассказывать, как Григорий Ефимович приходил с немецким автоматчиком, чтобы расстрелять меня из-за того, что я из-за реквизированных валенок не пошла работать на немцев и разгребать снег. До сих пор обида на старосту берет – что он, не понимал, как же я пойду на целый день работать без валенок в холод? Оказалось, что эти солдаты – разведчики из 2-го стрелкового батальона 1293-го стрелкового полка, они словили старосту с его помощниками и вывели их на дорогу, сказали прощаться со своими домами и идти вперед. Когда немцы были, у Григория Ефимовича в доме стоял укрепленный штаб и немцы там жили. Разведчики же спрашивали у них: «Зачем вы зажгли свои дома? Вы же бывшие коммунисты, кладовщики, а не простые рабочие». Староста ответил, что его бросили в огонь, и продемонстрировал для убедительности сожженный рукав, но я сказала, что если б его бросили в огонь, то у него бы вовсе не один рукав обгорел, а так староста, небось, облокотился об печку и рукав поджег. Разведчики вывели задержанных на околицу и сказали, что разбираться им некогда, они далеко их не поведут, заведут за школу и там все кончится. Одели им на руки наручники, и повели за школу. Дальнейшую их судьбу я не знаю.
- Как во время оккупации вели себя те немцы, которые поселились в вашем доме?
- А вы как думаете?! Как только они зашли к нам в дом, то сразу же приказали покинуть большую комнату, сказали, мол, все кидайте и уходите, а мороз, зима, дети, куда пойдешь? Нам разрешили поселиться на кухне и дали греться у русской печки, мы заняли уголок между стеной и печкой, сидели на нарах. При этом, несмотря на наши уговоры, немцы топили печку целый день, они не понимали, что печка после первой протопки сама нагревается и держит жар, нам на нарах и наверху было жарко, дети плакали, но куда выйдешь, выгонят совсем. Напротив нас стоял дом, к которому в первый день оккупации подъехала машина, туда загрузись немцы со своими вещами, а хозяев выгнали к другим соседям, и у тех соседей было так много людей, что они спали даже на полу. Затем как-то к нам в дом пришел какой-то немецкий офицер, а у меня шестилетняя сестренка была как куколка, очень красивая, он посмотрел на нее, и говорит, мол, буду ехать в тыл, ляльку заберу в Германию. И как вечер, он придет и говорит на сестренку, что это «моя девочка, я ее увезу». И сестренка так испугалась, что сидела в углу между стеной и подушками день и ночь. Немец же придет и постоянно спрашивает: «Где маленькая?» Я ему говорила, что мама ушла и с собой ее маленькую забрала. Он не отставал, и пришлось сбрехать, что мама с сестренкой куда-то далеко уехали. Но все равно немецкий офицер хотел сестренку забрать, мы все время караулили, наблюдали за тем, как они грузятся, и сразу прятали сестричку в углу. А когда этот немец уезжал из деревни перед освобождением, он все-таки прибежал за ней, но мы сестренку оправили к маминой двоюродной сестре в конец деревни. Он уехал, и больше к нам не приходил. А так, немцы часто кушать приходили, только открывается дверь, сразу же первый вопрос о еде. Поэтому мама делала из картошки лепешки, и прятала все по мискам, но они находили. Потом мы стали прятать лепешки в шкафчике для ложек и вилок. Но немцы приходили, открывали стол, обшаривали все ящики и забирали еду. Удивительно, но при всем немецком порядке их в пути не кормили, а давали пайки только тем, кто был на постоянном положении, те же, которые останавливались в Волченках проездом, голодали, они-то и забирали у нас еду. А если на ночлег останутся, то щипали курей, отрывали им головы и просили маму, чтобы она им варила или жарила курицу. Печку топят, гуся поймают, в печке просмолят, водой горячей зальют, чтоб перья сошли и готово им мясо. Потом они установили свои кухни, и туда все мясо сырое тащили. У наших семей все, что можно и нельзя забирали.
После освобождения мы начали думать, что же нам делать дальше. В деревне оставаться было негде, надо искать место поближе к людям. К счастью, наша бабушка имела под Москвой земельный участок и лес для постройки дома. Дело в том, что в 1938 году началась реконструкция Можайской автотрассы, и бабушкин дом в деревне определили под снос. Это сейчас дают квартиры, а тогда бабушке выделили временную комнату в общежитии в Москве, и выдали земельный участок и по две с половиной тысячи рублей на человека для покупки стройматериалов. Конечно, можно было попробовать и в нашей деревне восстановиться, но куда там, люди были голодными и холодными, все разошлись. После того, как мы переехали под Москву для того, чтобы построить дом, я больше никого из деревни так и не увидела.
Меня быстро определили на работу, ведь мужчин в колхозах не хватало, всех позабирали на фронт, и меня определили старшей в группе, которая занималась тем, что на освобожденной территории стала реквизировать для армии повозки, лошадей, конскую сбрую и отправлять все это на фронт.
После того, как нашу группу расформировали, я приехала в Москву и стала работу искать, ведь мама с детьми занималась постройкой дома, а мне нужно было и самой как-то питаться, да еще и им помогать. А продовольственные карточки выдавали только рабочим, поэтому я пошла на авиационный завод, меня приняли клепальщицей-дюральщицей, точнее, ученицей мастера. Поработала немного, затем на заводе стали отбирать молодежь на лесозаготовку для паровозов. Получилось так – пришли и сказали, что нужно идти лес пилить, и наполовину добровольно, а наполовину и принудительно, нас забрали примерно сорок человек. Четыре месяца я была на лесоповале. Вернувшись назад, я, как и остальные из группы, получила продовольственные карточки, после чего нам сказали ждать вызова, мол, мы остаемся на заводе как резерв, и что нас еще могут послать на трудфронт, к примеру, на торфяные разработки. Мы испугались, ведь только представьте себе, как на лесоповале было тяжело, а ведь на разработке торфа нам еще хуже будет, и мы не знали, как увильнуть от такой работы, ведь за уклонение нас могли по законам военного времени судить. Но у нас, трех девчонок, в итоге как-то все-таки удалось увильнуть, и нас больше не искали. А затем меня призвали в армию.
- Как это произошло?
- Очень просто. После очередного рабочего дня на заводе прихожу домой, дом уже хорошо отстроили, точнее, стены возвели, а тут мама мне и говорит: «Катя, пришла повестка из военкомата, тебе нужно завтра пойти туда». Все мы, призванные, конечно же, пришли. Сразу паспорт я свой положила на стол, а взамен мне на руки выдали бумажку - предписание для милиции, как пропуск, о том, что меня призывают в армию после курсов обучения водителей. Стали мы ежедневно ходить в военкомат и учиться на шоферов без отрыва на производства. Учились, после чего сдавали экзамены, также на заводе практика была. Причем сдавали мы экзамены не для бумажки, а довольно-таки жестко. Помню, еду через железнодорожную линию, а у меня у машины глох все время мотор, и мой инструктор спрашивал: «Как будешь ехать»? А чтобы завести машину, нужно выйти из кабины и крутить ручкой двигатель. Я же, когда машина встала прямо на железной дороге, разволновалась и начала кричать, мол, все, больше не буду учиться на шофера, иду домой, и баста. Но инструктор в ответ говорил: «Будешь заниматься, куда ты денешься». И я в итоге завела машину и на следующий день вышла на курсы.
Проучились мы месяца четыре, не больше, и, как я уже говорила, стала сдавать на права. Была комиссия, которая нас подбадривала, говорили нам, что мы будем служить не на фронте, а на своих рабочих местах, сейчас грузовики нужны на лесоповале.
Но все вышло с точностью наоборот. После военкомата нас отправили в город Богородск Горьковской области, там дислоцировался 6-й запасной учебный автотранспортный полк, это был уже конец 1943-го года. Мы жили и занимались там на казарменном режиме. Затем снова пошли экзамены, после сдачи которых нам вместо прав выдают повестку для отправки в военно-транспортное училище, но туда мы не попали. Посадили в вагоны и повезли куда-то, никто не знал, куда и зачем. В поезде я заболела ангиной. Сидела на втором ярусе. Всем объявили, что нужно закрыть в поезде окошки, так как мы будем проезжать опасные места, в окна может залететь щебень или песок. Километров пять мы ехали по осыпи, боялись, чтобы поезд не пошел под откос. А всем хотелось посмотреть в окошко, мы все по очереди выглядывали в него. За окном было холодно и ветер, я надышалась холодного воздуха, и меня ночью схватила ангина, ни глотать не могла, ни дышать, все горло опухло. Стояла буржуйка по середине вагона, дневальная возле нее сидела, поезд идет, без остановок, ни врачей, ни медсестры, ни фельдшера, никого нет. Я своей знакомой Оле пожаловалась на боль в горле, Подружка попросила у девочек воды из печки. Нам давали сухой паек, и в нем был комбижир. Оля в горячую воду опустила жир, я пила воду с этим жиром. Девочки всю ночь давали мне пить горячую воду с жиром. Утром мне стало намного лучше. А так бы я, наверное, задохнулась. Днем пришла врач, осмотрев меня, сказала, что у меня была сильная ангина, но вода с жиром меня спасла.
В итоге привезли на станцию Баковку города Одинцово, на пересылочный пункт. Здесь началось формирование 194-й отдельной роты связи, к нам начали поступать женщины-красноармейцы, только что выписанные из госпиталя. В марте 1944 года была я зачислена в эту роту шофером и нас направили на 4-й Украинский фронт. Кстати, только здесь нам выдали удостоверения, в которых значилось, что я могу управлять грузовиками ГАЗ-АА и ЗИС-5.м А на фронте я получила «Студебеккер».
- В роте связи были в основном девушки или мужчины тоже были?
- Мужчин никого не было, одни девчата были. Мы, несмотря на название «рота связи», в основном водили бензовозы. Я была одной из немногих, кто водил «Студебеккер» с катушками связи и телефонными аппаратами. Мы были и как связисты, и как медсестры, и как шофера одновременно. В одну машину сажали по два шофера, так как мы были девушками.
- В 6-м запасном учебном автотранспортном полку чему вас учили?
- Неподалеку был склад с боеприпасами, и нас постоянно ставили на посты, это были какие-то серьезные опечатанные склады, и мы стояли вокруг по три-четыре человека, спрашивали по цепочке на каждом посту: «Все в порядке? Все в порядке»? А потом дежурный каждый час звонил и спрашивал все ли у нас в порядке. А так учили, как стрелять из винтовки, а так же как собирать и разбирать ее, приходишь с дежурства и начинаешь чистить винтовку, поставить на место в пирамиду. Учили по-пластунски ползать, всему учили, даже пистолет собирали и чистили, в машине ходовую часть учили, разбирали мотор. Была даже камера окуривания, в общем, всему нас обучали, и мы всю солдатскую работу делали.
- Во время обучения были ли какие-то внештатные ситуации?
- А как же. Могу рассказать, как я ходила в самоволку. Нас перевели в Бакову, и я поняла, что вскоре меня заберут на передовую, ведь почти сразу же к нам пришли и сказали, что срочно нужно два шофера на пересылочный пункт. У меня у знакомых Шуры и Стаси в Москве был телефон, я позвонила им с дежурной будки. Я сообщила им, что нахожусь в Баковке и сколько там буду, не знаю. Шура сказала, что пошлет к нам на станцию Пашу, он узнает мое местонахождение и мы встретимся, утром она так и сделала. Затем мама приехала ко мне, разыскала пропускное бюро нашей части, и мы с ней смогли увидеться, к вечеру она уехала. Я дружила с четырьмя девочками, и был еще один мальчик Юра, сам из детдома, бесстрашный мальчишка, подружился с нами. Вот он как-то и сказал: «Девочки, хотите повидать своих родных? Я вам это организую». Конечно же, мы были не против повидаться с родными, но начали расспрашивать, как же это сделать. Юра рассказал нам, что нужно шинель не класть в раздевалку, а положить ее на кровать под одеяло и подушку. Как только начался отбой, мы оделись, шинель на плечи, а на улице осень, холодно. Рядом был туалет, который был оббит рейками, Юра сказал, что сделает так - рейки расшатает, и они станут раздвигаться, так что мы спокойно сможем выйти из территории. От туалета, по рассказам нашего проводника, железная дорога находилась в ста метрах. И действительно, мы прошли настил и поднялись к перрону. Поезд пришел в 23-00 ночи, остановился, и мы побежали к вагону, где сели на свободные места. Юра был с нами, прошли контролеры, и они подошли к единственному в нашей группе мужчине. Юра сказал, что наша команда едет в Клин, что мы отстали от своей части и что нас там очень ждут. Как-то отбрехался. Вот мы уже поехали. Потихоньку девочки стали выходить на своих остановках, осталась я и он. Когда мы ехали, Юра говорил каждой: «Запоминайте! Поезд в такое-то время проходит мимо вашей остановки, вы выходите к остановке. Я буду ехать в этом поезде, во втором вагоне от хвоста. Залезайте в вагон, разговаривать с ревизорами буду я сам». В итоге сошла я на своей станции, и пошла домой, по тем дорогам, где я бегала на работу, осенью и зимой. Теперь же не могла пройти, везде были окопы, которые вырыли размещавшиеся неподалеку учебные части, и я решила пойти по другой дороге, но темно, ничего не видно, шагнула вперед и упала в окоп. Перелезла обратно на ту сторону, откуда упала, вылезла, вся мокрая, с сапог вылила воду и пошла дальше. Ходила-ходила, а дороги-то нет, все раскопано, кое-как дошла до забора, остановилась у него и облокотилась, но колышки не выдержали, были гнилые, два раза, пока пыталась по нему пройти, упала. Расплакалась и пошла обратно на вокзал через орешник, слышу, кто-то сзади меня идет. Шел какой-то мужчина, я спросила у него, куда он идет, тот ответил:
- Я иду на двадцатый участок. А вы кто?
- Я Мазанова, 117-й участок наш.
- Ой, это же на перекрестке! А как вас зовут?
- Меня зовут Катя Мазанова.
- А чего же ты блуждаешь, если местная?
- Темно, и я тут давно не была, уже в окопы и у забора три раза упала.
- Ну, тогда пошли, я пойду первым.
Привел он меня к моему дому. У нас было две собаки, брехливая маленькая Данка и Дин-волкодав, с большой черной головой. Подошла к забору собаки меня не узнали и залаяли, но потом, услышав мой голос, узнали и замолчали. Я открыла засов калитки, прошла по двору и стала стучать в дверь дома. Мама кричит:
- Кто там?
- Пустите переночевать.
- Мы на ночлег никого не принимаем, идите через дом, там живет старшая по улице, она разводит на ночлег.
- Очень темно, я боюсь упасть в канаву.
- Это же Катин голос! – узнала меня наконец-то сестренка и мне открыли дверь. Радость большая, но надо же меня обогреть как-то.
Нужно было затопить печку, все высушить, чтоб вечером поехать назад и до вечернего отбоя попасть в часть. Побыла я дома, и уже стали собираться. В результате мы все собрались в поезде, прошли так жебилетный контроль, как и в прошлый раз. Но когда мы приехали в Баковку, нас уже там поджидали. Оказывается, в части всех подняли по боевой тревоге, весь наш взвод выстроился в коридоре. Нас посадили на гауптвахту, девушкам дали по одному дню, а Юре как организатору влепили пять суток.
По прибытии на фронт начались военные будни. Причем меня почему-то взяли в ту команду, которой поручили охранять какую-то будку прямо в поле, поставили нас что-то серьезное караулить, но что охранять - непонятно, кругом поля, бегают суслики, я еще тогда думала, что это крысы. Потом нас сняли оттуда и разбросали по квартирам. На построения собирали, а потом решали, куда и кого отправлять, отправляли по две или три машины на одно задание, не больше.
Больше всего на войне мне запомнилась сильная бомбежка, которая произошла на крымской станции Партизаны. Нас совсем недавно перевели на эту станцию, и нам вечером сказали, что подойдет бронепоезд, привезет бензин, заберет раненных и подвезет пополнение. Ночью бронепоезд прибыл, мы цедили бензин, но к утру не успели, задержались чего-то, а спрятаться было негде, все дома побиты, а деревья спилены. Снег таял, кругом грязь, и такая черная, как мазут, не то, что украинская земля. Бронепоезд стоял, вокруг расположились различные орудия, а мы сливали бензин из цистерн около самого вокзала. И тут объявили воздушную тревогу, мою машину тут же отправили за дом, не дали мне бензин набрать, ведь уже летели немецкие самолеты, и мне показалось, что небо стало каким-то черным. И тут выяснилось, что, как назло, наши солдаты не подняли стволы у зениток. И я отчетливо помню, как немецкий самолет на большой скорости летел и строчил из пулеметов по головам разбегающихся людей, ему было все равно, стрелять по людям или автомашинам. Наши не подняли стволы зениток, не успели, а пришел целый рой самолетов, как ударили они, один только крик было слышно, видно ничего не было, от горящего бензина все заволокло дымом, стало темно как ночью. Мы, водители, сидели под машинами и ждали конца налета, рядом со мной никто не стрелял, и я, представьте себе, уснула. Вдруг взрыв, шум. Люди кричали, плакали, кто-то кричал: «В укрытие!» Я выскочила из-под машины, встала на подножку посмотреть, в чем же дело, а укрыться было некуда, кругом была одна грязь. Так что я села назад в машину, кто-то мимо пробежал и снова крикнул: «В укрытие!» Тут неподалеку раздалась очередь, на мне были ватные штаны, телогрейка, сапоги, шапку я к тому времени успела потерять, так что я прыгнула из машины прямо в грязь, хотя и все замарала. Кругом разрывались снаряды. Я снова попыталась залезть в машину, открыла дверь, как вдруг «бзынь-бзынь», лобовое стекло машины разбивается и рвет спинку сиденья. Я подумала о том, что если бы я не вышла из машины и не прыгнула в грязь, меня бы осколком тут же прямым попаданием убило бы. Затем немецкие самолеты куда-то улетели. Прошло совсем немного времени, но эти минуты показались мне, как и всем, кто попал под бомбежку, целой вечностью.
Бронепоезд стал забирать раненых, в том числе и тех людей, кого он привез в пополнение, и тех, кого изначально нужно было эвакуировать. Нас же всех собрали, распределили по уцелевшим машинам, потому что многие были побиты, и отправили на передовую, куда нужно было везти снаряды. У меня машина была повреждена, и я стала помогать собирать раненых. На улице стояли брезентовые палатки, полевой госпиталь, внутри были раненые, санитаров всех убило и нас прикрепили к раненым. Мы стали обрабатывать раны, нас же учили делать перевязку в запасном учебном полку. Приносили раненого солдата, в палатке была огороженная комната, грелась печка и горячая вода, раскаливались ножницы и ножик. К примеру, у солдата висела рука или нога, нужно было распороть телогрейку или сапоги, шинель. После того, как врач и я обрабатывали раны солдату, его перетаскивали на другое место. Только-только мы справились с этой работой, и уже валились с ног, как выяснилось, что порвалась связь, и нас послали ее чинить, а после этого занять дежурные посты. Там было еще страшней, чем во время бомбежки, сидишь одна в поле, и через 100-200 метров еще одна связистка сидит. На посту в поле был только телефонный аппарат. Сначала давали автоматы, а потом и их перестали давать. Сидели мы у аппаратов, и в случае чего передавали, на каком километре или метре нет связи.
- Связь часто рвалась?
- Да. Если бомбежка, то связи часто не было. Нас пугали, чтобы мы не спали, чтобы следили, кто проехал, кто прошел. Ночью особенно страшно было. Бывало на постах наши женщины стояли, и их немцы снимали с постов. Нас разводящий, когда распределял посты, всегда инструктаж проводил, чтобы мы были бдительны, следили где машины стоят, что происходит на складах, чтобы там никто подозрительный не шатался.
После того, как Крым был полностью освобожден от фашистов 12 мая 1944 года, нашу 194-ю отдельную роту связи оставили в Симферополе, где уже был образован городской военкомат. Затем всем частям, дислоцировавшимся в городе, пришел приказ от Сталина оставить Симферополь и идти на восстановление Севастополя. В первые дни в разрушенном Севастополе за нами следили часовые, так как у нас командиров пока не было, они оставались в Симферополе. Нас поселили в татарский дом. Выехать мы никуда не могли, так как у нас не было документов. Ежедневно мы ходили отмечаться на КПП, не отпускали нас никуда, не давали никаких документов. Причем какие-то нерусские солдаты охраняли нас, чтобы мы не сбежали, потому что остались без командира. Так мы сидели недели две.
- Вы были свидетелем депортации крымских татар 18 мая 1944 года?
- Нет, зато 27 июня 1944 года я как раз находилась в татарском доме, правда, там жила крымская армянка. Нас квартировало четверо девочек. Как так получилось? Изначально нам сделали палатный городок из трех больших палаток. Поставили над нами коменданта. Ни коек, ни одеял. Спали мы на своих телогрейках, и каждый день ходили на работу, точнее, на разборку улиц. Нам нужно было расчистить проезжую часть в Севастополе. И тут нас, четверых девочек, пустила к себе пожить в дом армянка, она была дочкой лет девяти. А то, женщина нам призналась, что еще пустят самовольно парней-солдат, а она не хотела этого. Ночью приходили патрули, проверяли документы, мы открывали и показывали свое предписание. Спим, вдруг среди ночи подъехала машина «Студебеккер», спрыгнули солдаты и стали стучать в окно и дверь. У хозяйки была дальняя комната, а мы жили в передней. Мы крикнули ей, что пришли проверяющие, нужно открыть дверь, она вышла, открыла дверь, вошли военные, мы показали документы. Те сказали нам лечь на место и лежать. Хозяйке дома приказали одеться, она стала плакать, одновременно одевать ребенка и себя. Хорошо помню, что ей разрешили взять с собой 10 килограмм, в которые входили и продукты, и одежда. Женщина стала кричать, что ее муж погиб под Сапун-горой. Документов, наверное, у нее не было, она собралась, все время плача, оделась и вышла. А 18 мая 1944 года мне запомнилось исчезновением крымских татар. Дело в том, что у нас на работе в гараже были и татары, они и грузили, и машинами управляли. Утром их уже никого не было, на работу вышли только солдаты. И мы до 27 июня 1944 года все думали и гадали, а что же случилось, а тут оказалось, что крымских армян, татар, болгар и греков погрузили в военные машины, которые стояли в каждом дворе, затем отправили в эшелоны и до утра всех выслали из Крыма. Утром мы поднялись к себе в дом, все вещи лежали рядом с какой-то наклеенной бумагой, которая говорила о том, чтобы мы не брали ничего, что все будет описано, мы забрали только свои вещи. За ними вскоре пришли солдаты. А мы так и остались жить в этом доме. Все время работали, при этом документов не было, нас никуда не отпускали, кормили в столовой, талоны почему-то не давали, зато у всех были общие завтрак, обед и ужин. Потом мне прислали из дома телеграмму о том, что заболела моя мама, а отпускали только телеграмме дней на пять до Москвы и обратно, 2,5 суток в одну сторону 2,5 в другую. Я пошла в администрацию, начальником там был человек по фамилии Бобрук, я объяснила ему ситуацию, он сказал, что рассмотрит мое заявление. Вдруг по трансляции на весь гараж объявили, чтобы я, Мазанова Екатерина, зашла к главному инженеру. Пришла туда, а он и говорит: «Заказали тебе билет до Москвы. Вам отоварят паек, на двое суток». Мы получали по 300-400 рублей. Только выкупить обед и больше ни на что не хватало. Инженер еще спросил: «Девушка та, что ты просила отпустить с собой, твоя сестра?» Я ответила, мол, да, это моя двоюродная сестра. Соврала, конечно, но как еще объяснить, ведь фамилии у нас были разные, а одну меня отпускать страшно было, в поездах тогда страшно, что творилось, везде бездомные и подозрительные торгаши. Так что инженер сказал, что заказал два билета и попросил нас отвезти небольшую посылку в Москву. У нас-то с собой вещей никаких не было, мы все теряли, к примеру, постирали как-то белье, повесили сушить, а когда хватились, его уже и в помине не было.
В итоге выехали с ней. Ехали целый день почти без остановок, утром вышли из поезда в Туле, дальше поезд почему-то не шел. Пошли в пригородный поезд, к счастью, пропустили нас без билетов, так как мы были одеты в военные гимнастерки и юбки. Только в самом поезде привязались к нам контролеры с вопросами, мол, мы едем спекулировать. А у нас на руках вещмешки и посылка килограмма на четыре и все. Никуда мы не поехали, отвели нас к начальнику станции, обыск. Стали спрашивать, где наши вещи, подозревали, что мы их спрятали, но мы рассказали, что нам выкупили билет, по назначению едем. В общем, мы от поезда отстали. Пошли опять к начальнику, он снова нас допрашивал. Начальник вызвал двух солдат: «Подойдет первый поезд, посади этих двух девушек, я с вас спрошу, если они не уедут». Они подошли к проводнику, тот выделил нам место, потому что вагоны были полные. Поехали мы, по какой-то военной бумаге, что дал нам начальник.
В итоге все-таки добрались до Москвы, через справочное бюро и у прохожих людей мы узнали, где находится корпус и дом, в который мы должны передать посылку. Мы пришли, жена инженера нас очень хорошо приняла, угостила горячим чаем, мы вместе погоревали, о том, что нас из поезда сняли в Туле. В общем, посылку мы вручили. Женщина отвела нас на поезд, который ехал загород. Мы поехали домой по Ленинградской дороге. Девочка, которая была со мной, вышла на одну остановку раньше. Я приехала домой в час ночи, к маме, навестила ее. К счастью, она чувствовала себя уже лучше. Утром она купила мне билет назад, и я благополучно вернулась в часть. Здесь я вплоть до конца войны участвовала в восстановлении Севастополя.
Мы расчищали дорогу от обломков голыми руками, ни топоров, ни граблей, ничего не было. Пока мы дороги не убрали, проезжую часть не освободили, двигаться по ним было не возможно. Руины разгребали. Ехала машина, делали для нее импровизированный загон, вторая машина ехала мусор вывозить, они не могли разминуться. Потом я стала водителем на грузовике, возила камень для постройки зданий.
- Какой камень возили на строительство Севастополя?
- Возили его по Ялтинской дороге, из карьера, расположенного на горе Гасфорта. Кроме того, зачастую, когда подбирали камни упавшего дома с дороги, то опять строили дом из этого же камня. Никаких инструментов не было, все сами делали вручную. Отчетливо врезалось в память то, что сетку из-под кровати использовали как сито для песка.
- Как кормили в войсках?
- Кормили хорошо, тут ничего не скажешь. Даже в учебном полку неплохо кормили, мы ходили на дежурство на кухню, картошку чистили, повару помогали по очереди, еда хорошая была, бывало, что сухие пайки получали, в который входила колбаса и сахар. Голодными никогда не ходили. В Севастополе было четыре столовые, прекрасно оборудованные. И врач к нам ежедневно ходил, так что никаких заболеваний не было.
- Колбаса была американская?
- Да, американская колбаса в баночках, такие интересные полуторалитровые жестяные баночки.
- Вы на руки получали махорку или сахар?
- Я получала папиросы, кажется «Казбек» или «Дукат», но отдавала их ребятам, которые мне помогали с ремонтом машины, например цепь на колеса одеть. И взамен я им давала папиросы или сухари. А еще у нас раздавали шапки зимние, а я где-то запоздала, пришла позже, спрашиваю, мол, мне шапку оставили? Сказали, что осталась только рыжая, я ее одела и стала такая рыжая, ну как кот. Так что меня иногда называли «Рыжая шапка».
- Был ли у вас замполит?
- Да, был. Нормальный мужик, он нам все рассказывал о политической обстановке, объяснял, регулярно занятия по политинформации проводил.
- В комсомольских собраниях вы участвовали?
- Да, а как же. Меня в армии в комсомол принимали, я даже какую-то присягу приносила, и билет был. Все из нас, девушек, были комсомольцами.
- Особист у вас были в части?
- Этого я не знаю, вообще-то везде должен был быть, но лично я с ним не сталкивалась.
- Вы какие-то деньги на руки получали? Или все уходило в фонд обороны?
- Мы получали заплату только в Севастополе на строительстве, и то только для столовой, чтобы прокормиться.
- На «Студебеккере» какие поломки чаще всего были?
- С карбюратором, он засорялся часто из-за грязного бензина. Кроме того, цепи на колесах были очень тяжелые, трудно нам, девчонкам, было натягивать их.
- Когда вам выдали «Студебеккер», вам рассказали, что эта машина может сама себя из оврагов вытягивать?
- Да, рассказали. Это «двойной ход» называется. Но использовать его мне не довелось. Его использовали только тогда, когда машина была перегружена, а так машина хорошая, грязь, вода, все этому грузовику было нипочем, все проходил.
- Какое было отношение в войсках к партии, к Сталину?
- Я не сталкивалась с такими вещами, никто не ругал Сталина, никто ничего против него не говорил.
- Какое у вас было личное оружие?
- Личного как такового не было. Только автомат ППШ стоял в пирамиде, его на пост или в охранение выдавали.
- Как относились к женщинам на фронте?
- Плохого ничего не могу сказать, сама будешь хорошей, и для тебя будут все хорошие. При мне даже матом никто не ругался. Я сама не ругалась, и меня никто не ругал.
- Вы видели пленных немцев, румын?
- Да, видела, они все здесь у нас были в Севастополе. Когда я была без машины, водила пленных немцев, румын на заправку за машинным маслом, бензином, керосином, оно еще делали ремонт машин, моторы снимали, ходовую делали. Начальник мне давал по три немца, и они помогали мне по ремонту машины. У нас в доме была маленькая печка, мы ею обогревались. Так вот, как-то иду с работы, а немцы зовут меня: «Катрина, Катрина, дрова надо?» Они разбирали кузова у сломанных машин и пилили сломанные борта, вязали дровяные вязанки. Затем так получилось, что мне нужны были маленькие дрова, я пришла к пленным немцам, и они специально для меня пилили маленькие дрова и складывали мне все сумку. Относилась я к ним хорошо, без злобы, они ведь солдаты, что им бедным, сказали, то они и делали. Сказали им бей, они и били.
- Что было самым страшным на фронте?
- Бомбежка. Это было самым страшным, никуда не спрятаться, все рычит, гудит, стреляет.
- Как вы встретили День Победы? Как вы узнали о капитуляции Германии?
- Не помню. Как-то не отложилось у меня в памяти. Хотя, 9 мая все мы, конечно же, радовались.
- Чем вы были награждены во время войны?
- Ничем, только послевоенные награды есть. В 1946 году вручили медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941- 1945 гг.» есть юбилейные медаль, и Орден Великой Отечественной войны II степени.
В Севастополе я вышла замуж, после чего пошла в военкомат, нужно было встать на учет, потому что я даже выехать никуда не могла, так как у меня не было документов, да и за работу не платили. Был такой специальный указ, что, если после замужества, то ты можешь выезжать из Севастополя с мужем, по переводу или еще как-то. В итоге меня там не приняли, и муж пошел в военкомат и сказал, что мы выезжаем, потому что у нас нет жилья, и мы решили переехать к моей маме, и тут нам сказали оформляться и выписываться. Я была в положении, родился у нас мальчик в 1947-м году. Мы приехали ко мне, пожили год, и я сказала, что не хочу жить в Подмосковье из-за холода. Я работала на заводе, приходилось вставать в пять часов утра и идти на поезд. С семи утра и до семи вечера рабочий день. Это до войны нас отпускали с работы на два часа раньше, чтобы мы как военные могли пойти в военкомат заниматься, а тут все время у станка стоишь. Так что мы решили переехать в Севастополь. Тогда муж написал письмо своей матери, чтобы она пошла в военкомат, выписала нас, и сделала пропуск для переезда в Севастополь. Наш город был тогда закрытым городом, было тяжело туда попасть, но мама мужа выписала нам два пропуска, мы походили, попросили, и нам дали добро на выезд. Так мы выехали из Москвы, и с тех пор я живу в Севастополе.
| Интервью и лит.обработка: | Ю. Трифонов |
