М.Б. - Родился 19/3/1920 в городе Кривой Рог, но вскоре наша семья переехала жить в Харьков. Мой отец, Янкель Гершевич Бердичевский, механик по профессии, работал в это время в столярной мастерской, но во время НЭПа был совладельцем кирпичного завода, но власти стали его преследовать и отбирать завод, тогда отцу пришлось написать заявление, что он дарит свою часть завода в Фонд оказания помощи беспризорным. Он был вынужден поменять имя, отчество и фамилию с Янкеля Гершевича Бердичевского на Якова Григорьевича Бердачева и уехать из Харькова в Одессу, где отец внезапно умер в 1929 году.
Моя мама, Сарра Айзиковна Заславская, выросла в семье слесаря с шахты, и когда отца не стало, мама пошла работать сначала на маслозавод, а потом трудилась сестрой-хозяйкой и завстоловой в туберкулезном санатории для старшего комсостава РККА при Одесском институте туберкулеза. Жили мы бедно, на одну мамину зарплату с трудом сводили концы с концами, и после окончания школы - семилетки я пошел в ФЗУ (фабрично-заводское училище) при заводе имени Январского восстания.
После ФЗУ работал слесарем-сборщиком на сборке кранов, быстро получил пятый профессиональный разряд и занимался сборкой кранов и лебедок. Это считалось очень ответственной и сложной работой, мы собирали портовые, железнодорожные, гусеничные краны, которые весили от 15 до 45 тонн. Мне наши заводские мастера и инженеры доверяли самые трудные участки, работал я на совесть, мог собрать самый сложный механизм, вскоре стал "стахановцем", получал хорошую зарплату - 800-900 рублей в месяц, когда обычный рабочий имел получку в 300 рублей. Жил обычной жизнью молодого рабочего парня, далеко вперед не загадывал, так как знал, что скоро меня должны призвать в армию. Я думал, что меня возьмут на флот, поскольку имел высокий рост и крепкое здоровье, но на медкомиссии врачи обнаружили у меня аритмию сердца и сказали, что к морской службе я не пригоден и буду направлен в пехоту.
В сентябре сорокового года меня забрали в армию и наш эшелон с новобранцами отправили в Закавказье. Я оказался в армянском городе Ленинакане и был зачислен в 380-ОЗАД (отдельный зенитно-артиллерийский дивизион), которым командовал грамотный артиллерист, майор Зувалов, азербайджанец по национальности, участник боев в республиканской Испании. Меня сначала направили в учебную батарею, где мы последовательно изучали все специальности: прибориста, наводчика, а также действия орудийных номеров в составе расчета. После учбата меня распределили на батарею, которой командовал старший лейтенант Фролов, порядочный во всех отношениях человек и требовательный командир. Батарея была оснащена 76-мм орудиями, для наведения на цель мы пользовались приборами ПУАЗО и баллистическими приборами.
Всего на батарее было 4 орудия и шесть пулеметных установок - счетверенных пулеметов "максим" (которые от нас забрали в пехоту сразу после высадки в Крыму). Был свой батарейный взвод связи и артразведки, которым командовал молодой лейтенант-еврей, фамилии его уже не помню. Личный состав батареи был примерно 100 человек.
Г.К. - Какой была довоенная служба в Закавказье?
М.Б. - Стояли в окрестностях Ленинакана, а на лагерные сборы и учебные стрельбы нас вывозили в Грузию, в Вазиани... Обычная армейская служба, голодных среди нас не было, кормили кашами с мясом, в котел забрасывали старую говядину, а в Вазиани давали баранину. Изредка нам давали увольнительные в Ленинакан, где с местными парнями отношения у красноармейцев были натянутыми, часто возникали стычки из-за девушек, но обычно кавказцы пасовали перед нами, они ведь смелые только когда их десять человек на одного русского. Когда началась война то к нам прислали на батарею приписной состав из азербайджанцев и армян среднего возраста, человек тридцать-сорок, и мы потом на фронте с ними сильно намаялись - как только на нас начинали пикировать немецкие бомбардировщики, то кавказцы разбегались от орудий, ложились на землю или прятались по щелям, вместо того чтобы стоять у орудий и вести огонь...
Многим ребятам, призванным из России, не подходил сырой горный кавказский климат: днем мы ходим в одних гимнастерках и в панамах от солнца, а ночью дрожим от холода, даже в шинелях. Политруки нам все время говорили, что Англия намеревается напасть на СССР со стороны Турции и что мы являемся форпостом на защите Родины.
О событиях, происходящих на западной границе, мы имели довольно смутное представление, и я не припомню на батарее разговоров о возможной войне с Германией.
Кого помню из ребят с нашей батареи? Мой земляк из Одессы, наводчик орудия украинец Дидок, погибший в Крыму в мае 1942 года. Мой друг, учитель из Ленинграда, еврей Флоринский, он был маленького роста, а я - "головой потолок подпирал", так нас все в шутку называли "Пат и Паташон"... Сержант Торбин... Замполитрука Кузнецов...
Г.К. - Что происходило с 380-м ОЗАД с началом войны?
М.Б. - Части Закавказского фронта вошли в Северный Иран, но наш дивизион, считавшийся лучшим в округе, оставили на территории Союза, мы прикрывали небо над штабом фронта. Стояли на самой границе возле штаба до конца осени, здесь я заболел малярией, которая выматывала меня до крайнего предела.
Незадолго до вторжения в Иран меня перевели служить в приборное отделение.
Через нас на машинах везли захваченное у иранцев стрелковое оружие, и мы удивлялись, там все оружие было только немецкого производства, ни малейшего намека на "английскую экспансию".
Потом нас вернули в Ленинакан, а оттуда перебросили в Новороссийск, наш дивизион должен был высаживаться в Керчи с первой волной морского десанта. Нас погрузили на танкер "Серго Орджоникидзе" и здесь мы увидели на палубе невиданные нами ранее зачехленные брезентом установки непонятных контуров, а возле них сидели расчеты в полушубках, мы не поняли, что это такое? - а это были реактивные установки "катюша", впервые прибывшие на Крымский фронт. Танкер зашел в порт Керчи, но причалы и портовые краны были разрушены, нас не смогли высадить, судно отошло назад в море, здесь краном перегрузили нашу матчасть на сухогруз "Клим Ворошилов", который высадил нас в Керчи. Дальше дивизион шел вглубь полуострова вместе со стрелковыми частями, счетверенные "максимы" у нас забрали, но вскоре наше наступление застопорилось, и нам приказали окопаться. Бойцы говорили между собой, что наступление провалилось из-за предательства местных крымских татар, которые выдали немцам наши авиадесанты, сброшенные на Перекоп и Феодосию.
С января до мая сорок второго года мы жили и воевали в самых тяжелых и скотских условиях.
Г.К. - Какими были для Вас и Ваших товарищей боевые будни Крымфронта?
М.Б. - Жили в холодных землянках, прямо в степи. Воды в округе нет, дров нет, топить землянки нечем, так приходилось топить самодельную печку-"буржуйку" порохом из трофейных немецких снарядов. Кормили одной баландой из капусты, крайне редко давали еще вдобавок ложку каши. Хлеба почти не было, а если и привозили хлеб, то его хватало только на утро, а потом только и оставалось, что потуже затянуть ремень.
Обычно нам давали на сутки по 140 грамм черных сухарей. За четыре месяца в Крыму мы ни разу не мылись в бане, все бойцы ходили грязные, завшивленные и оборванные.
Я там первый раз нормально поел, только когда встретился с матерью.
Зима на дворе, кругом пронизывающий до костей холодный степной ветер, а мы как прибыли на фронт в своих летних панамах, так в них и оставались. Нам не выдали теплой одежды, шапок-ушанок, приходилось кутаться во что только возможно, мы внешне выглядели, наверное, как немцы в зимнем осажденном Сталинграде.
Г.К. - А как с матерью довелось встретиться?
М.Б. - Это целая история. Мать с началом войны вместе с другими работниками одесского военного санатория была зачислена вольнонаемной в РККА и была заведующей столовой штаба Одесского Оборонительного Района. Когда мама вместе со штабом эвакуировалась в Севастополь, я потерял с ней связь, а матери на ее запросы о моей судьбе приходил ответ: "Выбыл из части. Данных о настоящем месте службы не имеем".
На очередной запрос ей ответили: "М.Я.Бердачев убыл на Крымский фронт", и мать, желая быть поближе к сыну, перевелась из Севастополя на Крымфронт, где в штабе заведовала "генеральской столовой", оставаясь, по-прежнему, вольнонаемной в армии...
В конце апреля меня вызывает к себе "особист" нашего дивизиона политрук Почуфаров. Я пришел по вызову в его землянку, а рядом с нашим "особистом" сидит незнакомый старший политрук, и Почуфаров ему говорит: "Товарищ Орлов. Это и есть сержант Бердачев". Этот Орлов стал подробно меня расспрашивать - кто я и откуда, где жил и работал до войны, одним словом, детально выяснял всю "подноготную". Потом старший политрук Орлов сказал, что я могу быть свободен и вернуться на батарею.
Я вернулся к ребятам и первым делом решил, что если "особисты" мной занялись, то это добром не кончится, жди беды, и первой мыслью было сбежать из дивизиона в пехоту, стрелки находились на позициях рядом с нами, а там попробуй меня найди...
Мне действительно стало страшно, ведь достаточно было кому-нибудь из бойцов сказать в расчете, например, что "...у "мессера" лучше вертикальный маневр, чем у ЯКа."., так уже на следующее утро его арестовывали, а дальше шла прямая дорога в трибунал - "за контрреволюционную пропаганду и восхваление техники противника"...
На следующий день меня снова вызвали в штаб дивизиона и приказали явиться в штаб Крымского фронта, прямо к генерал-майору Тыкину, начальнику ПВО фронта. Я прибыл в штаб фронта, показываю часовому предписание, а он на меня смотрит, как на чучело, я был дохлым, грязным и замызганым. Захожу в штаб ПВО, мне заявляют: "Вас генерал не мог к себе вызвать. Это ошибка". Появился Тыкин, я встал по стойке "смирно": "Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться?!" - "Как фамилия?" - "Сержант Бердачев из 380-го ОЗАД. Прибыл в штаб ПВО по приказу командира дивизиона.
Со мной позавчера говорил какой-то старший политрук Орлов, а потом приказали явиться сюда". И тут генерал Тыкин "оживился": "Вот гад, этот Орлов, везде успел.
А ведь я его не посылал! Бердачев, здесь служит твоя мать. Мы вызвали тебя по ее просьбе. Получай отпуск от войны на три дня!". Так я встретился с матерью.
Трое суток провел у нее, видел в окно Мехлиса, Буденного, Кузнецова и Октябрьского, но выходить из комнаты, где жила мать, я не мог, кругом стояли часовые и требовали пропуск. По штабной суматохе чувствовалось, что дело идет к наступлению. На третий день мать собрала мне вещмешок с продуктами для моих товарищей, и я вернулся на батарею. Мать на прощание произнесла, что если я захочу, то она может попросить генералов, чтобы ее единственного сына перевели служить в штаб, но я наотрез отказался, ответил матери, что я кадровый красноармеец, буду воевать, как все, на передовой, а ошиваться по тылам - это не для меня, и мама сказала, что другого ответа она от меня и не ожидала. Я вернулся в дивизион, накормил своих товарищей и рассказал ребятам, что видно скоро пойдем вперед. Затем три дня шли ливневые дожди, и как только закончился дождь, сразу немцы по нам ударили. Так начиналась трагедия Крымфронта...
А моя мама погибла во время бомбежки штаба фронта, уже на Кубани...
Г.К. - Как Вам удалось уцелеть и не попасть в плен во время "Керченской катастрофы"?
М.Б. - Когда немцы перешли в наступление, то наш комбат, старший лейтенант Фролов, получил приказ поменять позиции и перебросить батарею в Огус -Тобе.
Четыре трактора СТЗ, НАТИ, зацепили орудия, и мы двинулись на новые позиции. Только стали разворачиваться, как появились немецкие танки. Мы моментально привели орудия к бою и прямой наводкой стали бить по танкам бронебойными снарядами.
Уже темнело, немцы отошли назад, они в сорок втором году воевали только до наступления темноты и в ночное время никогда не атаковали...
А ночью на позициях батареи появились три танкиста с подбитого КВ, один из них был старший командир, в звании подполковника, и он сказал комбату: "Уходите с позиций. Перед вами уже нет наших частей. Наш танк отходил последним", на что Фролов ответил: "Я уже трех человек посылал в штаб дивизиона, никто не вернулся" и подполковник сказал - "Я приказываю вам немедленно отходить!"... Мы сняли панорамные прицелы с орудий, разбили приборы управления огнем, утопили затворы от орудий в каком-то ручье и только со своим личным оружием пошли на восток. На рассвете мы поднялись на гребень горы, вниз посмотрели и нам стал жутко, внизу, в направлении на Керчь, шло "целое море" отступающих. Как будто гигантский муравейник пришел в движение на восток... Распался фронт, все отступающие части перемешались...
Когда мы оказались у керченских причалов в районе завода Войкова, то от всего увиденного жить не хотелось. Тысячные массы людей плотной "стеной" стояли у причалов, никакого порядка не было, никакой организованной эвакуации. Наше положение было безвыходным. Причалы рушились под массой людей, и когда ночью к берегу стали подходить катера с Тамани, то началась дикая свалка, дошло до того, что обезумевшие и желающие спастись во чтобы то ни стало люди стреляли в друг друга, чтобы попасть первыми на катера. Тогда моряки отошли от берега и стали брать людей только с воды, подходя к берегу кормой на малых оборотах.
В воздухе непрерывно висела немецкая авиация, нас бомбили и днем и ночью, а волнами к берегу прибивало сотни трупов... Люди стояли по горло в воде, и даже мне, с моим ростом, вода была по шею, но в первую ночь мне так и не удалось попасть на катер.
Утром раздались призывы командиров: "Все вперед! Отгоним немцев! Иначе - всем каюк!". Мы собрались на берегу, сбились стихийно в какие-то отрядики под командованием отчаянных лейтенантов. Командиров званием выше лейтенантского - я на берегу просто не видел в эти дни. И так три дня подряд - целый день мы держим линию обороны, с упорством смертников ходим в атаки, бросаемся в штыки, а ночью, те кто еще жив, спускались к морю, и снова, стоя по горло в воде, надеялись и ждали, что попадут на катера, что их заберут. Я все время держал винтовку в руках, оружия не бросал, поскольку знал, что за потерю личного оружия свои потом обязательно расстреляют, но многие давно побросали свои винтовки и карабины.
Кто-то пытался отчалить от берега на самодельных плотах, на надутых автомобильных камерах, но там такое течение в проливе,... те кто знал Керченский пролив, сразу нам сказали, что это самоубийство...
Немцы непрерывно долбили по кромке берега из артиллерии и минометов, били по небольшому клочку земли, на котором собрались многие тысячи отступивших от линии передовой бойцов и командиров (и еще надо учесть, что кроме них там же находились тысячи раненых из госпиталей), а налеты пикировщиков стали для нас просто кошмаром, от каждой взорвавшейся немецкой бомбы на земле оставались кучи мяса... Весь берег представлял из себя сплошные завалы из разбитой техники и трупов красноармейцев... Только на третью ночь, во время бомбежки, мне удалось сесть на какой-то небольшой сейнер, который от перегруза осел в воду почти по борт, но каждый, кто смог попасть на палубу, помогал другим товарищам подняться из воды на суденышко... Нас высадили на песчаной косе и сказали: "Идите искать своих!".
Еле передвигая ноги мы вышли с косы на Тамань, а здесь уже стояли "заградотрядчики", но не лютовали, не кидались на нас как злые собаки с криком: "Где личное оружие!?", а только распределяли, кому куда идти, согласно воинской учетной специальности. Зенитчиков собрали отдельно, с моей батареи спаслись из Керчи кроме меня: Флоринский и один лейтенант, заместитель командира батареи... На сборном пункте я увидел еще командира дивизиона майора Зувалова и нашего комиссара.
Этот комиссар имел звание старшего политрука, являлся последней сволочью и законченным антисемитом, он и раньше мне покоя не давал, а когда увидел что я и Флоринский выбрались из окружения живыми, то его просто затрясло от ненависти, мол, "повезло жидам пархатым"... Но вдруг этого комиссара арестовали "особисты", выяснилось, что он сбежал на Тамань самовольно, еще во время танковой немецкой атаки смылся из дивизиона и "слинял через пролив", бросив своих подчиненных.
Комиссара отправили в трибунал, а нас, "крымских", направили в Саратов, за получением новой материальной части. Здесь я попал в 317-й ЗАП (зенитно-артиллерийский полк), на должность командира приборного отделения.
Этот полк вошел в состав Саратовского корпуса ПВО, но нас вскоре отправили на защиту Воронежа, потом мы прикрывали Балашов, стояли на Волге...
В начале 1944 года часть полка из тыловой ПВО передали в 1864-й ЗАП, и таким образом я снова оказался на передовой, на Украине, где 1864-й полк участвовал в боях на тернопольском направлении. Этот полк был вооружен 85-мм зенитными орудиями на четырехколесных платформах, а система наведения огня ПУАЗО была английская, "лэнд-лизовская", и совмещала в себе также и баллистический прибор. Автомобильная тяга - "студебеккеры". По-моему мнению, "лэнд-лиз" для нас был спасением...
В этом полку мне пришлось быть командиром приборного отделения и простым заряжающим в расчете орудия.
Г.К. - Многим фронтовикам, воевавшим на Западной Украине задается вопрос - приходилось ли сталкиваться с "бандеровцами"?
М.Б. - Расскажу вам один случай. На Тернопольщине мы довольно долго стояли в обороне и как-то у нас ночью зверски убили на НП сержанта и рядового, надругались над трупами, вырезали на телах звезды. Рядом с НП было село, и комполка сразу понял, что на НП были "местные хлопцы", и тогда по приказу командира со всего полка были собраны взвода управления, и к ним присоединилась с орудиями одна батарея - бойцы приготовились прочесывать село в поисках бандитов. Командир полка обратился к местным: "Сами выдавайте бандитов! Не доводите дело до крайности!", а те отвечают: "Нима никого!", и тогда комполка Шуяков приказал развернуть батарею и дать залп по селу. После первых же снарядов из каждого дома по красноармейцам был открыт огонь, все село было "бандеровским"... В итоге вся эта деревня была разнесена в щепки нашим 1864-м полком, сожжена до последнего бревнышка... После этого случая на нашем участке фронта хоть и продолжали нападения "бандеровцев" на пехоту, танкистов, но артиллеристов они не трогали, боялись даже приблизиться к позициям нашего полка.
Г.К. - Каким было отношение в полку к кадровым бойцам, еще довоенного призыва?
М.Б. - Никакого особого отношения к нам не было, хотя из кадровых красноармейцев даже в зенитных частях к середине войны остались считанные единицы.
В 1944 году моя батарея состояла наполовину из пожилых пятидесятилетних мужиков и наполовину из "зеленых" ребят 1926 года рождения... Был у меня в 1864-м ЗАПе комбат, старший лейтенант, немолодой, уже в годах. На батарее в отделении связи и в приборном отделении служило несколько девушек, и одна из них была его ППЖ, фамилия этой девушки была Бахтина. И как-то мне комбат приказывает: "Бахтину больше на дежурства не назначай", я возразил: "Так что, за нее теперь другие должны пахать?! Я такой приказ выполнять отказываюсь!" - "Смотри, ты у меня до штрафной роты быстро допрыгаешься!". Разговор с комбатом закончился на повышенных тонах, а потом он стал меня целенаправленно "давить на каждом шагу". Я такое терпеть не собирался, взял две трофейные немецкие "офицерские" гранаты и пришел к комбату в землянку, говорю ему: "Я тебя, сука, подорву!". Меня сразу перевели на другую батарею, заряжающим в расчет... Потом комполка меня увидел: "Ты кадровый сержант и служишь заряжающим? Непорядок. Пойдешь на седьмую батарею, командиром приборного отделения". Седьмой батареей командовал капитан Браверман, требовательный и порядочный офицер. С ним у меня были нормальные отношения.
Как опытному зенитчику, воюющему на фронте с конца сорок первого года и имеющему семиклассное образование, мне два раза предлагали поехать на учебу в военное училище в тыл - я отказывался, как мог отбивался.
И в партию отказывался вступать, сознательно не хотел быть коммунистом...
Г.К. - Были случаи, что зенитчиков из 1864-го полка передавали на пополнение в пехоту?
М.Б. - Отправка в пехоту у нас была мерой наказания для личного состава. "Сплавить" бойца в стрелки могли за разные мелкие провинности или за "пойманный триппер".
Или просто, командиру не понравишься, характер свой покажешь, так тебя быстро - или в штрафную роту, или в обычную пехоту "упакуют"... А там - верная смерть...
Сержант Гиндуллин, с нашей батареи, забрал водку, которую несли капитану, и выпил ее сам, за это его сразу отправили в пехоту... В самом конце войны, в Германии, когда стали серьезно бороться с насильниками и мародерами, то пойманных насильников уже не в штрафную роту отправляли, а давали по суду трибунала лагерные срока, у нас один сержант получил за такое преступление 10 лет тюрьмы.
Г.К. - Как засчитывались зенитчикам сбитые самолеты противника и пораженные наземные цели? Как отмечали наградами рядовой и сержантский состав в зенитном полку?
М.Б. - Орденами у нас награждали только офицеров, после крупных операций или взятия больших городов на полк приходила разнарядка на боевые награды, и после того как офицеры вместе с своими прихвостнями для себя разбирали в штабе все выделенные на полк наградные знаки, то простым рядовым бойцам и сержантам уже ничего не оставалось... А такое понятие, как "боевой счет орудия ", в зенитных частях был большей частью чистой воды профанацией... По самолетам ведут огонь сразу несколько орудий, и кто именно подбил - понять невозможно.
Кроме того, крайне редко самолет взрывался в воздухе или камнем падал вниз после прямого попадания снаряда, обычно подбитые немецкие самолеты выходили из зоны зенитного огня и со шлейфом дыма тянули к себе назад. А подбитый самолет может пролететь еще и 10 и 15 километров, пока не упадет, или подбитый экипаж мог благополучно добраться до своего аэродрома или сесть за линией фронта уже на своей территории... По этим причинам было просто невозможно точно определить эффективность огня каждого орудия в отдельности.
И когда ты стреляешь по пикирующим на батарею немецким самолетам, то, поверьте мне, напряжение столь велико, что после боя тебе все равно, сбил твой расчет или нет, проходит еще немало времени, пока окончательно приходишь в себя и понимаешь, что сегодня остался жив. Несколько раз меня контузило и засыпало полностью землей во время налетов на батарею. И когда товарищи откапывают тебя, оглохшего и пораненого из-под земли, и ты снова видишь над собой небо..., это ощущение трудно передать словами...
Г.К. - Что испытывает стоящий у орудия зенитчик, когда на него пикирует немецкий самолет?
М.Б. - У каждого в этот момент свои эмоции, нельзя ответить на ваш вопрос каким-то обобщающим предложением... Если ты опытный боец, то никакого страха уже нет, ты ко всему привыкаешь: к потерям товарищей, к разрывам бомб возле орудия, к крикам раненых осколками бойцов из расчета, к вою пикировщиков,... - ты просто спокойно выполняешь свою фронтовую работу, стреляешь по немецким самолетам...
Только один раз за всю войну я ощутил, что такое настоящий страх... Весной 1942 года, когда мы еще стояли в Крыму на старых позициях, дивизиону пришлось отражать налет 27 немецких самолетов, шедших на высоте три километра. Мы дали залп, два самолета загорелись. А через некоторое время в небе над нами вновь появилась большая группа бомбардировщиков, но самолеты шли не строем, а петляли зигзагами, выполняли противозенитный маневр, рыскали в разных направлениях. Командир дивизиона крикнул: "Не стрелять! Задраиться!", и мы накинули на орудия маскировочные сети.
И здесь мне, да и другим, стало действительно страшно, мы поняли, что ищут именно нас, что идет охота конкретно на нашу батарею... И когда немецкие летчики сомкнули строй, то мы снова бросились к орудиям и дали по самолетам залп вдогонку.
Г.К. - Где в конце войны воевал 1864-й ЗАП?
М.Б. - Полк принимал участие в осаде Бреслау, половина этого города лежала в развалинах, как наш Киев в 1943 году. После капитуляции гарнизона Бреслау город был передан полякам, а нас отправили в Штеттин, и здесь полк встретил окончание войны. Личный состав батарей занимался демонтажем оборудования трех небольших ГЭС на Одере, и это трофейное оборудование, в качестве репараций, отправлялось по железной дороге в Союз. В 1946 году я демобилизовался, вернулся в Одессу, а мой завод полностью разрушен, там целого кирпича на его месте не осталось.
Я уехал в Винницу, пошел работать слесарем на мотороремонтный (агрегатный) завод, на котором впоследствии проработал мастером ремонтного цеха десятки лет...
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
