Богомягков Олег Алексеевич

В боях на подступах к Туапсе

(Записки фронтового зенитчика, осень 1942 г.)

В начале августа 1942 г. перед строем нашей зенитной батареи где-то на Кубани был зачитан знаменитый, очень суровый по своему содержанию секретный приказ № 227 Иосифа Сталина. Из этого документа явственно стала видна вся глубина и серьезность трагического, просто отчаянного венного положения страны в те дни и оглушение того, что наша Родина переживает критический, страшный момент в своей многовековой истории, угроза нашего поражения в войне и потери страной независимости стала ощутимой и вполне реальной. Подчеркивалось, что все зависит от армии, боевой стойкости ее солдат на фронте - их готовности умереть, но не отступить, чтобы не пустить захватчиков дальше. Видимо, исключительная откровенность, и обнаженная правдивость текста этого приказа делают невозможным открытую полную его публикацию даже сейчас, спустя 60 лет.

Не успели мы удалить заводскую смазку со своих новых орудий, а водители по-настоящему опробовать двигатели своих новых американских машин, доставленных из-за океана через Иран, как однажды к вечеру последовало распоряжение приготовиться к походу. Надо заметить, что в те исключительно трудные для страны дни официальные сводки Совинформбюро сообщали о тяжелых боях уже в районе Цимлянской на Дону. В батарее прошел слух, что нас направляют в район Тимашевской - на Ростовское направление. С наступлением черной южной ночи автомашины всей нашей 40-й Особой огневой мотострелковой бригады (командир ее был Н.Ф.Цепляев) быстро вытянулись в походную колонну, но направились не на север, к Тимашевской. а на северо-запад, в сторону Кропоткина. Запомнился этот безмолвный марш через притихшие и тревожные в ночном безлюдье кубанские хутора и станицы. Машины быстро шли почти без остановок, не включая фар, впереди была видна только длинная цепочка неярких задних красных огней впереди идущих автомобилей. В кузовах машин никто не спал, тишина была безмолвной и тревожной. Только ближе к рассвету дорога стала нас заметно утомлять, и вдруг в полудремоте какая-то внешняя сила заставила водителя резко затормозить нашу машину. Дверь кабины резко открылась и строго-тревожный, но негромкий голос какого-то незнакомого нам большого командира властно спросил:

- Какая часть? Куда следуете? Затем сердито и поспешно приказал:

- Быстрее!

Уже не помню, как ясным ранним утром въехали в Кропоткин и вскоре через привокзальную площадь города направились на юго-восток, в сторону Армавира. На этом шоссе, как и на проходящей с ним рядом магистральной железной дороге Ростов - Махачкала чувствовалось что-то необычно тревожное. Такое ощущение невольно создавалось и видом разрозненных групп усталых и удрученных непрерывным отступлением бойцов, идущих без строя, и смесью различных гражданских и военных повозок, машин, иногда орудий и даже видом отдельных танков, необычной картиной коротких поездов с несколькими крытыми вагонами и платформами, битком набитыми не всегда вооруженными солдатами вперемежку с гражданскими людом - в основном женщинами, стариками и детьми. Стада скота, которые пастухи гнали на юго-восток рядом с шоссе, поднимали облака пыли. Все покрывалось этой пылью, на наших немытых лицах выделялись только белки глаз, да изредка зубы.

Через некоторое время при таком беспорядке на дороге, где никаких регулировщиков не было, наши пушки, буксируемые небольшими, но юркими и мощными "виллисами", ушли далеко вперед, а расчеты на громоздких "фордах" быстро отстали. Вдруг высоко в небе на северо-западе послышался знакомый гул моторов немецких самолетов, а скоро и хорошо, даже без биноклей, стало видно небольшую группу хорошо знакомых нам "Хейнкелей-111", спокойно строем летящих на средней высоте к Армавиру. Наших истребителей в небе не было. Мы с орудиями остановились и. почти не съезжая с дороги, быстро привели их в боевое положение, но командир батареи на этот раз решил бестолкового огня не открывать: самолеты шли на высоте более 3000 м, т. е. вне досягаемости наших снарядов.

Немного не доезжая до Армавира, свернули с магистрального шоссе влево и недалеко от берега Кубани прямо на поле созревающих помидоров заняли огневую, позицию. Случайно попавшая к нам газета сообщала тогда об ожесточенных боях с немцами уже в районе Сальска - это далее, чем в 150 км от места, где мы находились. Но вдруг ближе к вечеру недалеко от нас на небольшой высоте быстро промелькнул наш старый знакомый - "Me-109". Вот тебе и раз! Если в воздухе находятся немецкие фронтовые истребители, значит, и их аэродром где-то совсем близко. Это обстоятельство сразу усилило нашу бдительность, вызвало некоторую неуверенность и обострило озабоченность.

Несмотря на изобилие даровых продуктов, почти у всех не стало аппетита. Помню, встревоженные колхозницы из ближайшего к позиции селения со слезами на глазах притащила нам много свежих и спелых фруктов и овощей - только что созревших абрикос, яблок, груш, помидоров, вкусного вареного мяса.

- Ешьте все, ребята, только не пускайте сюда немцев! не оставляйте нас им на поругание!

На этой позиции мы пробыли недолго, наверное, не более двух суток. За это время только однажды штук пять или шесть "Не-111" пробомбили какой-то небольшой, наверное, сахарный завод, расположенный не очень далеко от нашей позиции, но большого урона этот удар, видимо, не принес: пожаров и взрывов не было. Помню, как наблюдал в специальный зенитный БИ (бинокулярный искатель), который по существу был лишним в нашей батарее с орудиями малого калибра, хорошо видел и большие черные с белой окантовкой кресты на самолете и окрашенные в желтое консоли крыльев.

Ближе к вечеру снялись с этой позиции и вскоре оказались на пыльной проселочной дороге, обсаженной с обеих сторон деревьями. По ней вместе с другими машинами бригады несколько раз с непонятной для нас целью проехали туда и обратно. Неопределенность и очевидная бессмысленность подобных перемещений только усилила гнетущее чувство неясной и тяжелой тревоги.

Трудно подробно вспомнить, что было дальше. После изнурительного ночного бессонного марша наспех, без окапывания, встали на новую огневую позицию на берегу, кажется, Лабы, на другом берегу которой находилась какая-то большая кубанская станица. Туда утром на базар (как будто не было войны) ехали подводы, нагруженные продуктами для продажи. Сильная усталость буквально валила нас с ног. Но и на этой позиции простояли совсем недолго - двинулись на юго-запад, в сторону синеющих вдали Кавказских гор. Занимали и еще временные позиции в нескольких местах, но боев с них не вели: немецких самолетов, как, впрочем, и наших, в небе нигде не было.

Этими пушками был вооружен и флот. На снимке - плутонг пушек на борту лидера Черноморского флота "Ташкент". Фото 1942 г.

Памятной осталась позиция, занятая на окраине большого поселка, кажется, Кошехабля - рядом с железнодорожной линией Армавир - Туапсе, недалеко от моста через реку Лабу, вдоль берега которой заняла оборону, кажется, рота мотострелков нашей бригады из батальона майора Савицкого. Только развернули свои орудия в боевое положение, послали нас, несколько человек, найти и взять у местных жителей какой-нибудь шанцевый инструмент (лопаты), необходимый нам для рытья орудийных окопов. Уместно заметить, что в батарее такого простого инструмента тогда не было: он остался на Керченском полуострове в Крыму, который мы оставили в мае 1942 года, когда при переправе через Керченский пролив не удалось взять с собой ничего.

Нерусское население поселка, в основном состоящее из женщин и стариков, детей почти не было видно, встретило нас сильно встревоженным и озабоченным. Чувствовалось, что они даже, пожалуй, сильно напуганы: безжалостное пламя войны подошло вплотную к их очагам. Они не отказали нам, но лопаты оказались старыми, плохими и неудобными для работы.

А в это же ясное, по-августовски жаркое и тихое утро, как сейчас помню, сквозь утреннее марево далеко на северо-востоке вдруг появилось и стало медленно подниматься вверх, постепенно все более увеличивая свою высоту, облако плотного черного дыма, но из-за значительного расстояния и дымки казавшееся скорее синеватым, чем черным. Наверное, это был большой пожар на станции Курганной - в том направлении, откуда следовало ожидать появления немецких войск. Куда хватало глаз, ни в нашем непосредственном тылу, ни на флангах, не было никаких советских войск. Мы чувствовали себя, несмотря на спокойную тишину какими-то забытыми и всеми покинутыми, это усиливало наше нервное напряжение. Стало ясно, что мы можем надеяться только на самих себя. Помощи и поддержки у нас не будет! Чувство тревожного ожидания усугублялось полным отсутствием в батарее бронебойных снарядов. Все прекрасно понимали, что при появлении даже легких фашистских танков или просто бронемашин мы по существу окажемся беззащитными...

Но наш непосредственный противник - неприятельская авиация - не заставил себя ждать. Это была или большая, до 30 машин, группа одномоторных пикирующих бомбардировщиков "Юнкерсов-87" или четыре-пять вместе летящих самолетов "Ме-110". Если первые, как правило, ходили все время тесной стаей довольно далеко от нас и сравнительно на большой высоте до входа в пикирование; то вторые - всего по две-три, а то и по одной машине, близко от нас и совсем низко, часто на бреющем полете. Изредка мы били по ним короткими очередями по два-три выстрела, но безрезультатно. Однажды в послеобеденное время один из таких "Me-110" погнался на наших глазах за одиночной автомашиной бригады, едущей по полю к берегу реки -прямо без дороги. Самолет летел так низко, что между ним и нами оказались провода телеграфной линии, проходящей вдоль полотна железной дороги. Из всех трех пушек батарея дала в него очередь снарядов, и мы с радостью увидели на тонком фюзеляже с крестом сразу несколько разрывов наших снарядов. Но каковы же были наши удивление и досада, когда вместо сбитого или хотя бы поврежденного стервятника, заметили повиснувшие там и сям разорванные провода и кое-где побитые снарядами изоляторы на деревянных столбах. Стало ясно, что наши снаряды, метко направленные в самолет, ударили совсем по другим местам. Бывало и такое.

Если ранее, примерно в июне, после оставления Крыма, мы получили новые, прямо с завода орудия и заморские автомашины, то личного стрелкового оружия (винтовок или карабинов) нам так и не выдали. Поэтому командир батареи решил вооружиться своими силами. Так как мимо позиции по шпалам железнодорожного пути нет, да и нет, шли на юго-запад - к Майкопу - одиночно, а чаще небольшими группами вооруженные бойцы, он приказал батарейным разведчикам задерживать их и отбирать оружие. При этом дело не всегда обходилось без скандалов, но винтовками таким путем мы немного, но хотя бы по две-три на орудийный расчет разбогатели. Так по-партизански, по-своему выполнялся у нас Приказ № 227.

На вершине высокого дерева близ позиции у нас был тогда оборудован пост батарейного разведчика-наблюдателя с биноклем, кажется, телефонным аппаратом. Однажды, тоже после обеда, возможно, это было на следующий день, разведчик доложил, что хорошо просматривается большая немецкая мотоколонна, вползающая в соседнее селение. А в роще за рекой взлетало вверх несколько ярких немецких ракет. Ближе к вечеру мы быстро снялись с огневой позиции и вместе с автоматчиками из батальона Савицкого на машинах мимо одиноко стоящего маленького хутора направились к этому селению, выслав вперед разведку. Не доезжая нескольких сот метров до селения, где мог быть враг, встали в поле. Савицкий недалеко от нас залез с биноклем на крышу кабины одной из машин. На его груди запомнился орден Ленина, полученный, как говорили, за войну с Финляндией в 1939 - 1940 гг. Над рощей, что была слева, немного в стороне кружил немецкий с двухбалочным фюзеляжем самолет-разведчик "Фокке-Вульф 189", прозванный на фронте "рамой", и иногда пускал ракеты. Не знаю, то ли он нас на наших американских машинах принял за своих, то ли по какой другой причине, но когда мы, наконец, въехали в селение, никаких немцев там не было. Одна из местных жительниц возбужденно сказала, что они были здесь не более одного часа назад. При возвращении на свою старую позицию примерно посредине пути обнаружили разграбленный и разрушенный хутор с жалкими остатками небогатых пожитков. Живых обитателей хутора не оказалось...

Наконец, это было в начале августа, как только наступила ночь, наша батарея оставила эту позицию. Получилось так, что наше орудие из-за внезапного отрыва самодельного крепления к американскому "форду" задержалось и оставило позицию последним. На мою долю досталось с винтовкой наготове сидеть сзади на орудийной повозке так, что за мной уже никого из наших не могло быть. В затаившемся и мрачном селении, дома которого скрывала густая и плотная ночная мгла, слышался то там, то здесь приглушенный рев забиваемого жителями домашнего скота. То ли от этого, то ли от чувства страшного одиночества, но мое ощущение было жутким, казалось, что за каждым темным углом, за каждым деревом или даже кустом затаился жестокий, коварный и невидимый враг. Для храбрости я открыл затвор винтовки и вогнал в нее боевой патрон, будучи готовым к внезапной необходимости стрелять...

Когда выехали из селения на открытую дорогу, а потом и начало рассветать, стало легче. Проехав в предрассветных сумерках некоторое время по пустынной грунтовой дороге, сделали короткий привал и перестроились. Тронулись дальше, вскоре в лучах низкого, только что начавшегося подниматься солнца на гребне длинного бугра, отстоявшего от нас километрах в двух - не более, внезапно заметили длинную цепочку автомашин, к некоторым из которых были прицеплены зачехленные полевые орудия. Почти сразу же стало ясно, что путь этой неизвестной нам колонны, хотя и шел местами параллельно нашему, неуклонно приближался. Через совсем короткий период времени стало вполне очевидно, что где-то недалеко впереди наши пути пересекутся. Кое-кто сначала подумал, что эта колонна - другая часть нашей бригады, два батальона которой могли находиться в направлении, откуда двигались эти неизвестные машины. Но потом возникла внезапная догадка, что в этой колонне враг!

Тогда наши водители как можно скорее устремили машины прямо без дороги по кукурузному полю вперед, наперерез. Место нашей пушки в строю на этот раз оказалось в середине. Но вот наша машина, наконец, пересекла направление движения головного немецкого автомобиля, до которого оставалось, наверное, не более 150 - 200 метров. Вытянув шеи, внимательно смотрим назад, что-то сейчас будет с нашей замыкающей и головной немецкой машинами, когда они неизбежно встретятся. Нервы напряжены до предела, наводчики и заряжающий нашего расчета вопреки всем правилам сидят на расчехленном орудии, находящемся, естественно, в походном, а не в боевом положении, из которого практически невозможно стрелять прицельно. Но вот видим, что первая неприятельская машина остановилась, за ней - вторая, начала притормаживать ход и третья. Остановилась на один миг и наша последняя полуторка, в которой находился старшина батареи Левин со своим хозяйством. Из кабины головной немецкой машины вышел человек, по-видимому, офицер, и сделал рукой какой-то неопределенный вопросительный жест. Мы затаили дыхание, но полуторка нашего старшины вдруг резко рванула вперед - к нам. Немец на секунду замер, затем, как-то согнувшись, быстро юркнул назад - в свою кабину. На какой только возможной скорости вся наша колонна - с автоматчиками Савицкого и с нашей батареей - проехала несколько километров и вскоре под укрытием развесистых придорожных деревьев на повороте дороги остановилась на короткий привал.

С нескрываемым любопытством окружили мы машину старшины и забросали находящихся на ней товарищей вопросами. Но ответить нам что-либо путное им было нелегко: все произошло как-то неожиданно, внезапно и очень быстро. Видимо, немцы сначала просто растерялись, обнаружили нас позднее, чем мы их, и утомленные, как и мы, ночным маршем, сначала приняли нас за своих.

Местами ехали прямо по неубранным полям - без дороги, чтобы опять внезапно не встретиться с врагом. Помнится, в одном месте сделали короткую остановку в зарослях спелой высокой кукурузы. Случайно встретили здесь молодого и запыленного в выгоревшей от солнца гимнастерке лейтенанта-минометчика с несколькими вооруженными бойцами - бог весть, из какой воинской части. Из краткой беседы с ним выяснилось, что отступает он с ними от самого Ростова, где с боями, а где - на своих двоих. Остальные люди из его подразделения в предыдущих жестких боях были или перебиты, или рассеяны кто куда. Из-за необычного для Красной Армии тех дней вида (американского) наших машин и мало распространенных тогда орудий, минометчики вначале было приняли нас за немцев и взяли было под прицел своих минометов. Но вскоре по нашему отнюдь не немецкому виду, по расчехленным на марше орудиям и машинам со снятыми брезентовыми верхами догадались, что мы - свои. А то бы...

Немногие места запомнились тогда. Осталось мало в памяти: поспешные марши по хорошо укатанным пустынным грунтовым дорогам, мимо станиц со спрятавшимися жителями и пустынными улицами. Наши новые еще тогда машины, особенно "виллисы", позволяли ездит с большой скоростью, доходившей местами, наверное, 90 - 100 км/ч. Погода в тот август на Кубани была очень сухой, почти без дождей. От такой езды и сухости поднимались облака мельчайшей пыли, проникающей во все щели и пазы автоматических механизмов и устройств наших пушек, что вызывало серьезные заботы и тревожило заряжающего в нашем расчете П.Дорошенко. Помнится, пытались везде, где можно, закрыть или заткнуть все отверстия в люльке орудия ветошью, паклей и др., чтобы защитить сложную автоматику от загрязнения и тем самым предотвратить ее возможные гибельные для нас отказы при стрельбе в бою.

Солнечным утром, наверное, числа 10-го августа въехали в Майкоп, расположенный на стыке гор и равнины, на берегу быстрой и не очень большой реки Белой. Окраины Майкопа напоминали тогда скорее не город, а обычную станицу, только плотнее застроенную небольшими одноэтажными домами, утопающими в зелени садов. Улицы покрывал толстый слой горячей, мягкой, очень мелкой пыли. У въезда в город, слева размещался, кажется, консервный завод. Из его помещений местные жители, в основном женщины и подростки, тащили, кто на чем мог, разные съестные и иные припасы. В самом городе чувствовалась какая-то тревога, отсутствие обычного заведенного порядка - не было видно ни военных, ни даже милиции. Быстро въехали в военный городок, расположенный среди густых деревьев, на самом берегу Белой, на окраине Майкопа. Городок этот, чувствовалось, был совсем недавно покинут его постоянными обитателями - в нем не было не только воинского гарнизона, но даже и простого караула. В библиотеке почти все книги аккуратно стояли на полках, только местами на полу лежал неубранный мусор, валялось несколько наспех брошенных книг. Примерно такая же картина наблюдалась и в санчасти. Никакого персонала на своих местах не было.

Ввиду нашей сильной усталости, бессонных ночей и постоянного нервного напряжения за последние дни командир батареи, лейтенант Т.Г.Власов разрешил нам немного отдохнуть. Не приводя орудий в боевое положение, скрытые от наблюдения с воздуха густыми кронами деревьев, мы искупались в реке с очень холодной водой, смыли с себя густую дорожную пыль. Все стали приводит себя в порядок. Кто занялся стиркой пропыленного обмундирования, кто занялся своими неотложными делами. П.Дорошенко полностью разобрал клиновой затвор нашей пушки и начал тщательно чистить его от накопившейся грязи и смазывать его детали. Не успели заметить, как подошло время обеда, сваренного батарейным поваром Косяком. Это было очень кстати, так как несколько последних дней мы были вынуждены обходиться без горячей пищи.

Надо заметить, мы, почувствовав себя в относительной безопасности, несколько расслабились, появились незамысловатые солдатские шутки и смех: казалось, враг где-то далеко. О войне в этом укромном уголке изредка напоминал только шум моторов пролетающих на небольшой высоте чужих боевых самолетов, к которому мы, к тому времени уже достаточно обстрелянные и опытные солдаты, впрочем, уже привыкли, а самолетов за густой листвой деревьев даже не наблюдали. Иногда слышались звуки редких и глухих очередей выстрелов из автоматического оружия, но они не вызывали нашего особого беспокойства: думалось, что это бьет вражеская авиация по своим целям - дело тоже обычное. Вдруг, уже ближе к вечеру, озабоченно подошел наш взводный командир - младший лейтенант Б.Курчанов - и строго приказал, чтобы мы, не мешкая, подготовились к маршу. Узнав, что орудие не готово к бою из-за разобранного затвора, он не на шутку рассердился и обругал нашего заряжающего: "Немцы рядом!" Дорошенко после ухода взводного недовольного проворчал по-украински в адрес Курчанова, что он - паникер и что ему всюду мерещатся немцы. Однако, прислушавшись, мы сразу поняли, что стреляют вовсе не самолеты, а вражеские автоматчики, видимо, сумевшие просочиться в город. Власов скомандовал срочно выстраиваться в походную колонну и выступать. Так и пришлось нам, завернув промасленные детали разобранного затвора в тряпку и поместив этот узел между опорами лафета пушки, когда солнце уже склонялось к закату, оставить этот город.

То ли к нам присоединились какие-то другие машины (возможно, из батальона Савицкого), то ли мы к ним, но образовалась целая колонна, в которой, как потом поговаривали, были и люди из местного гражданского майкопского руководства. Вскоре сзади, в Майкопе кое-где занялись пожары, а впереди было замечено большое, непонятное белое облако пыли. Через некоторое время это облако увеличилось в объеме и приблизилось к нам, в нем можно было разглядеть до полусотни всадников, мчащихся карьером. Когда мы на своих машинах их не без труда догнали, оказалось, что это группа кавалеристов, принявших нас за немцев, видимо, опять из-за необычного вида наших машин, пустившихся за ними в погоню.

С наступлением вечерних сумерек свернули с основного шоссе куда-то в сторону и сделали небольшую остановку. Вскоре тронулись дальше, дорога, походящая по лесистой местности, стала все уже и хуже, начало заметно и быстро темнеть. Вскоре углубились в гористую местность с многовековыми, в иных случаях очень толстыми(в несколько обхватов) деревьями. Издали - со стороны оставленного Майкопа, иногда слышались глухие взрывы, но зарева не было видно. Стало совсем темно, почти не включая фар, медленно и осторожно углубились все дальше в лес - следы дороги почти исчезли. Местами машины на спусках, еле сдерживаемые тормозами, могли еле идти. Выручило нас тогда не знаю что - толи мастерство и умение наших водителей, то ли новые, надежные тормоза машин, то ли его Величество случай. Толстые, низко нависшие ветви густых деревьев, чтобы они не мешали проходить верхам "фордов", часто приходилось обрубать топорами. Не знаю, была ли у командира, ведущего нашу колонну, карта этой дикой безлюдной местности, но к рассвету мы, наконец, выбрались из густой лесной чащи, в горном рельефе на основное и относительно тогда благоустроенное горное шоссе, ведущее к Туапсе.

Как выяснилось впоследствии, нам пришлось сделать такой трудный и рискованный ночной марш в обход того места по хорошей дороге, куда враг якобы успел выбросить свой десант и отрезать нам удобный путь отхода из Майкопа. Говорили, что этот обход мы сделали по временной горной дороге, проложенной лесорубами для трелевки бревен и известной одному из местных руководителей, который находился в нашей колонне. Теперь можно признать, отчаянно повезло нам тогда. Остальная - большая часть 40-й бригады, включая две другие батареи нашего дивизиона, - занимали оборону восточнее, где и горы были круче, и даже плохих дорог через Кавказский хребет не было. При отступлении к морскому побережью через территорию кавказского заповедника, они были вынуждены всю свою боевую и транспортную технику оставить в потайных местах густых горных лесов. Через перевал, как рассказывали потом участники этого перехода, удалось пройти только людям с их личным оружием. На этом переходе они подвергались атакам вражеской авиации, но отбиваться от нее им по существу было нечем. Взяли они нескольких немцев в плен, но приконвоировать их к побережью ввиду трудностей похода не удалось - пришлось пристрелить.

Рано утром следующего дня мы выехали, наконец, на туапсинское шоссе. Погода, помнится, стояла пасмурная и сырая, видимо, незадолго до этого здесь прошел хороший летний дождь. Наша колонна быстро догнала, а потом и перегнала какую-то артиллерийскую часть с крупнокалиберными пушками-гаубицами, транспортируемыми гусеничными тракторами, затем - конные обозы, иногда идущих в нечетком походном строю не очень плотные ряды утомленных пехотинцев - все это сплошным потоком медленно двигалось на юго-запад, к морю. Чем далее, тем шоссе становилось свободнее. Это, а также то, что дорога хотя и была местами очень извилиста, была относительно неплохой и в сочетании с исправными и совсем новыми машинами позволила нам быстро миновать Гойтхский перевал и к полудню достигнуть приморского Туапсе. Ни немецкой, ни нашей авиации в течение всего этого марша совсем не было.

И нельзя не отметить редкую красоту и живописность тех мест. Особенно поразил нас вид горы Индюк со скалистой стоящей могучей отвесной глыбой вершиной с верхним зубчатым краем. Немного ниже вершины лежали на крупных склонах изумрудно-зеленые альпийские луга, а еще ниже, ближе к подножью - густые заросли кустарников, а совсем внизу - деревья. Видимо, и некоторых немецких пилотов очаровывали красоты Кавказа. Помнится один случай, происшедший уже позднее - в сентябре, когда одиночный двухмоторный "Юнкерс-88" без видимой причины дважды на крутых виражах и на сравнительно небольшой высоте вдруг облетел вершину Индюка. Трудно объяснить причину столь необычного полета.

Долины этих рек, а вслед за ними и обе дороги - железная и шоссейная - причудливо извивались, во многих местах мостами пересекая одна другую. Восточнее Индюка, дальше от долины и дорог располагалась другая, более высокая гора Семашхо, ее спокойная, немного извилистая вершина сплошь представляла собой большой альпийский луг с довольно покатыми склонами.

Здесь наша батарея волею военных обстоятельств отбилась от основных сил бригады и своего дивизиона и оказалась предоставленной сама себе, регулярное снабжение нарушилось. Не знаю, как удавалось пополнять расход горючего двигателям машин, который из-за частых и длинных маршей, видимо, был немалым, но с продовольствием, в отличие от Кубани, стало заметно труднее. Помнится случай, когда по инициативе, кажется, командира второго огневого взвода В.Сокольцова пристрелили большого быка из эвакуированного и почти бесхозного стада. Несколько дней после этого вся батарея питалась густым, наваристым бульоном, к большой нашей досаде - без хлеба. Крупные куски щедро посоленного упитанного мяса плотно уложили в пустые ящики из-под снарядов. Этим мясом потом довольно долго питались все наши батарейцы.

Но вот остались позади и самые высокие в тех местах горы, долина реки расширилась, показались длинные трубы нефтепроводов, большие круглые резервуары и многочисленные пути большой железнодорожной станции, за которой вдали блистали, отражая солнечные лучи, так как погода улучшилась, небольшие тогда волны спокойного в тот день Черного моря. Это был не очень крупный, но аккуратный зеленый и чистенький наполовину курортный город Туапсе, дома которого поднимались уступами вправо по склону горы. В центральной, приморской его части местами чувствовалось тревожное, даже, пожалуй, паническое настроение. Военные, видимо тыловые моряки, озабоченно и деловито, но, казалось, второпях грузили на повозки и редкие грузовики какие-то ящики и тюки со всяким имуществом и бумагами. По мостовой ленивый и ласковый бриз тащил листки каких-то документов... Но, к счастью, в течение всего нашего пребывания в Туапсе никаких фашистских самолетов тоже не появилось.

Уютный город, на улицах которого мы почти не видали людей, проехали довольно быстро и, без задержек повернув налево, миновали мост через Туапсинку и направились вдоль побережья в направлении к Лазаревской и Сочи. Где-то здесь, километрах в 10 - 15 от Туапсе, командир выбрал удобную площадку, где мы и заняли огневую позицию. Близко располагался какой-то поселок, не то Шапси. не то Магры. Берег моря находился в нескольких сотнях метров, но так в море ни разу не пришлось тогда искупнуться. Неизвестно куда девались автоматчики из отряда Савицкого. Так как батарея по-прежнему оставалась предоставленной сама себе, наш политрук, как поговаривали бойцы, стал прощупывать почву у флотского начальства о возможности зачисления всех нас вместе с орудиями в береговую оборону черноморского флота. Помнится, как однажды какое-то высокое начальство пыталось даже нас разоружить, но из этого ничего не вышло. Маневрируя по приморскому шоссе, часто забитому транспортом, мы несколько раз меняли свои позиции. Помнится, однажды стояли в каком-то винограднике, в другой раз - на небольшом морковном поле, где поблизости, как говорили, находилась дача Орджоникидзе.

Морем мимо нас на восток, близ берега, нередко шли эвакуируемые из Новороссийска буксиры, баржи и еще какие-то, чаще мелкие суда. Редко среди них встречались крупные, запомнился буксируемый большой плавучий док. Боевых кораблей не видели ни разу. Вражеская авиация появлялась редко, как правило, одиночными самолетами, видимо, с разведывательными целями. Чаше они летали не над морем, а над горами. Когда самолеты оказывались в зоне досягаемости огня наших пушек, мы открывали по ним, экономя снаряды, скупой огонь - не более одной короткой очереди в два-три выстрела. Никаких ощутимых результатов такая стрельба, конечно, не давала. Раз в тихую вечернюю пору мы были очевидцами налета и бомбардировки небольшой группой вражеских самолетов нашего крупного танкера, идущего в сопровождении малого военного охотника-катера. Танкер стремился неуклюже отвернуть от летящих на него бомб, с его палубы и с охотника по самолетам вели частый огонь, наверное, из пулеметов ДШК. Мы с тяжелым чувством ожидали конца этого неравного поединка, но сделать в помощь танкеру ничего не могли; самолеты были хотя и не очень далеко, но вне нашей досягаемости. Однако, к счастью, серьезно повредить корабль им, видимо, не удалось, и вскоре стервятники улетели, а танкер с охотником проплыли мимо нас своим прежним курсом.

Наверное, в середине августа, мы стояли на позиции в долине небольшой речки близ ее устья - чуть южнее Туапсе, от которого нас закрывала невысокая, но длинная поросшая мелким лесом и кустарником возвышенность. Здесь мы в один из теплых ясных вечеров оказались свидетелями сильного налета вражеской авиации на город и порт. Самолеты, а это были более десятка "Юнкерсов-88", идя с севера со стороны гор, переходили в пологое пикирование и сбрасывали убийственный груз на свои цели. Среднекалиберная зенитная артиллерия со своих стационарных позиций стремилась отразить эту атаку: небо было густо усеяно разрывами снарядов. В бой с налетчиками отважно вступили всего два или три наших истребителя И-16, в один из которых случайно попал разрыв нашего же снаряда.

Но и на этой позиции мы долго не задерживались, снова через город по знакомому уже нам шоссе направились в сторону гор - навстречу наступавшему врагу. Миновав Гойтхский перевал, стояли на разных огневых позициях, которые, как правило, размещались в долине реки Пшиги - севернее горы Индюк и большей частью восточнее магистральных железной и шоссейной дорог.

Вражеская авиация вначале особой активности не проявляла. Ее самолеты летали небольшими группами, чаще это были пары истребителей "Me-109". Но всякий раз, а когда для нас складывались благоприятные условия, мы обстреливали их, благо снаряды в те дни еще были. Погода стояла теплая, днями даже жаркая, шинелями пользовались только прохладными ночами. Изредка бывало сыро и дождливо, вершины гор скрывали густые облака, так иногда бывало по несколько дней подряд, потом опять становилось ясно, тепло и сухо. В ненастье в горах стояли плотные туманы, и авиации тогда почти совсем не было.

В нашем боевом расчете (командир ст. сержант А.Т.Котолевский, 1-й наводчик мл. сержант Набюка - ранее бывший батарейный повар, 2-й наводчик Г.Шепель - в прошлом донецкий шахтер, 1-й прицельный сержант О.Богомягков - недоучившийся студент, 2-й прицельный Ф.Кочетков - горьковчанин, заряжающий Т.Дорошенко, подносчики снарядов - В.Гончаренко и Шупрута) в редкие свободные минуты, когда они выпадали, увлекались игрой в домино. Вместо стола для его костей использовалась большая и гладкая доска из многослойной фанеры - одна из принадлежностей штатного орудийного ящика. Иной раз так увлекались игрой, что забывали о войне. Однажды взводному командиру Б.Курчанову пришлось основательно выругать нас за опоздание занять свои боевые места на орудии при близком и внезапном появлении фашистского самолета. К слову сказать, подавляющее большинство личного состава нашей батареи, включая ее командование, было тогда очень молодо - в возрасте от 20 до 25 лет. Старше этого возраста были единицы, например водитель машины другого орудия в нашем взводе - Ильченко.

Пасько Петр Иванович (1907 - 1969) в 1942 - 1943 гг. командир полка. Фото 1945 г.

На этой же доске резали хлеб, писали письма домой (у кого дом тогда был), крошили и резали листья табака и др. Между прочим, в тех местах выращиваются хорошие сорта табака. Случалось, что наши позиции располагались прямо на табачных плантациях. У местных жителей для его сушки устраивались большие и высокие навесы на столбах, под крышами навесов вертикально устанавливались специальные большие рамы с горизонтально натянутыми рядами проволоки с нанизанными на нее табачными листьями для естественной просушки. Так как у нас с получением пайкового табака, как, впрочем, и с продовольствием вскоре появились ощутимые трудности, мы натягивали на небольших деревянных колышках, вбитых в бруствер орудийного окопа, проволоку с еще зелеными в августе - сентябре табачными листьями, которые потом часто даже сырыми резали и кто курил - курили. А вообще окопы маскировали тщательно, чтобы позиция не была видна с воздуха. Пока была листва на деревьях это, видимо, нам хорошо удавалось: немцы до октября ни разу не бомбили наших позиций.

Первого сентября наша батарея перестала быть беспризорной: нас влили в состав вновь формируемого 574-го армейского полка ПВО, командиром которого назначили подполковника П.И.Пасько, полк обеспечивал противовоздушную оборону войск 18-й армии.

Впрочем, относительное затишье на фронте продолжалось недолго. Мы многократно меняли огневые позиции, оборудуя орудийные окопы, вырыли очень много тяжелого, каменистого грунта. Такая нелегкая работа чаще всего выполнялась по ночам - сразу после марша, чтобы к утру быть полностью замаскированными и готовыми к бою. Видимо, вскоре на фронте началось немецкое наступление, заметно активизировалась деятельность вражеской авиации, и мы, меняя позиции, стали постепенно отступать на юго-запад - к побережью.

Одна из позиций, занятая еще в сентябре, у дальнего подножья горы Семашхо. южнее большого поселка Георгиевского, стала для нас как бы основной. Мы не один раз временно на несколько дней покидали ее, а потом возвращались снова. Примерно тогда же батарея получила и последнее - четвертое орудие, командиром которого стал Цуцик, а также автоматическое стрелковое оружие, которое в каждом расчете ввиду его небольшого количества стало не столько личным, сколько общественным. На этой основной позиции стояли повзводно. Между двумя огневыми взводами, расположенными метрах в трехстах один от другого, в небольшом естественном углублении местности, поросшем кустарником, расположилось наше командование, разведчики, связисты и кухня. Видимость с этой позиции в северо-восточную сторону, откуда наступал враг, была хорошей - открывался просторный вид на самые высокие горные вершины этой части Кавказского хребта, покрытых альпийскими лугами. Зато за нашей спиной и справа - не было почти никакой видимости - стояли густые заросли кустарника и невысоких деревьев. Однако хорошая видимость в сторону противника все-таки не спасала от неожиданностей.

Так, однажды в ясный и солнечный относительно тихий предвечерний час, когда мы невдалеке от орудия, как раз на краю заросли, уселись ужинать, с немецкой стороны вдруг послышался характерный не очень громкий шум мотора легкого самолета. Потом низко, внезапно почти над нашими головами пролетел наш "кукурузник" По-2. Так как это был свой самолет, то мы почти не обратили на него внимания. Вдруг вслед за По-2 раздался резкий, ревущий, со свистом звук и как две зловещие тени на бреющем полете над нашими изумленными головами пролетели два самолета - рядом один с другим. Только быстро, на один миг, повернув шеи, мы очень близко разглядели знакомые кресты на крыльях. Мессершмиты! Низко в небе, скрытом зарослями, прозвучали не очень длинные очереди авиационных пулеметов, но что там произошло, нам не было видно, хотя было легко догадаться. А знай, мы заранее об этом и будь в тот момент на своих привычных боевых местах на орудии - может быть, и не случилось бы такого...

Набока Василий Петрович - первый наводчик в нашем боевом расчете. Фото 1982 г.

Вообще, надо подчеркнуть, поразить, а тем более уничтожить зенитным огнем скоростной боевой самолет весьма непросто. Помнится один из налетов вражеской авиации тоже в сентябре. Позиция у нас тогда была в долине, в непосредственной близости от дороги и берега реки Пшиш. Незадолго до обеда мы заметили группу двухмоторных самолетов, кажется, "Юнкерсов-88", начавших на средней высоте свое характерное перестроение в боевой порядок - кильватерную колонну. Уже не помню сейчас, что было целью их атаки, но что она была совсем близко от нас и была не наша позиция, а что-то другое, было совершенно очевидным. И вот, быстро приближаясь и зримо увеличиваясь в размерах, с крутого пикирования уже ниже вершин ближайших гор, что хорошо заметно, идет головная машина, вот нас от нее отделяют уже всего несколько сотен по наклонной дальности, а по высоте - несколько десятков метров, когда от нее отделяется страшный груз и, взревев моторами, она переходит в набор высоты. Зрелище величественное своей какой-то жуткой близостью, и даже сейчас, спустя 60 лет, незабываемое. Мы успели дать только короткой очередью - двумя снарядами по первому самолету, но как часто бывало, ни один наш снаряд в него не попал. Бить по этой машине следующей очередью уже бессмысленно: из-за больших угловых перемещений и скорости полета стервятник уже позади нас. Хотя наводчики Набока и Шепель у нас не зевают, но взять в перекрестие своих прицельных коллиматоров второй, быстро приближающийся самолет они уже не успевают, наводят в чуть дальше третий, по которому снова стреляют короткой очередью. Сзади слышим резкие грохоты взрывов, усиленные отраженным от гор эхом. Поднимаются клубы дыма, смешанного с пылью. Когда все улеглось, снимаемся с этой позиции, и на первом же привале вновь назначенный в батарею политрук, который, видимо, никогда не был зенитчиком, или на фронте новичок, стал усиленно то у одного, то у другого бойца допытываться, почему мы не сбили ни одного самолета.

Что тут можно ответит? Из правил стрельбы известно, что эффективность огня зенитной артиллерии, в частности нашей - малокалиберной или МЗА, обусловливается тремя факторами: точностью, интенсивностью и своевременностью открытия огня. А точность, в свою очередь, зависит и от качества предварительной и непосредственной подготовки орудий и позиции в целом к бою и от квалификации, хладнокровия, умения и опыта расчета, прежде всего наводчиков, и от правильного определения и установки на прицеле исходных данных: дальности до цели, скорости ее полета, направления курса и, если надо, угла пикирования. Дальность и скорость полета цели по услышанной команде вводить в прицельное устройство нашего орудия было моей непосредственной боевой обязанностью, поэтому остановлюсь на этом подробнее.

Вообще, это было сравнительно просто - повернуть два удобных маховичка до совмещения тоже двух не очень больших вращающихся от этих маховичков цилиндрических барабанов с индексами напротив скомандованных делений - и все. Но делать это надо было быстро, внимательно и точно, чтобы не ошибиться и тем самым обеспечить всему расчету меткую стрельбу. Вот в быстроте установки значения скорости полета была некоторая трудность. Поскольку в автоматический прицельный механизм орудия вводилось, как мне стало ясно потом - в училище, не самое значение величины скорости движения самолета, а ее логарифм, то шкала была неравномерной, чем меньше скорость, тем больше расстояние между соседними рисками на барабане. А привод шкалы от маховичка имел большое передаточное число, поэтому барабан поворачивался медленнее, и для установки больших значений скорости терялось драгоценное в бою время. Позже пришлось приноравливаться - оставлять после боя установленной на прицеле не наименьшее значение скорости, равной, кажется, 1,6 м/с - для стрельбы, скажем, по пехоте, как требовалось наставлением, а существенно большую величину - около 100 м/с (или 360 км/ч). К тому же, со временем само собой выработалось своеобразное мнемоническое правило - устанавливать нужное значение скорости в зависимости от типа самолета. Так, если это был "Юнкерс-87", то скорость 70, если "Юнкерс-88", то - 80, если "Ме-110", то = 110, а если истребитель "Ме-109", то крути до упора - 140 м/с (500 км/ч). Подаваемые команды почти всегда совпадали с этим правилом.

Если перед открытием огня введенная в прицел величина скорости в течение одного боя уже больше не изменилась, то с установкой дальности все было сложнее. Дело в том, что индекс дальности на прицеле был подвижным и механически связанным с положением курса цели, которое могло измениться моим напарником в расчете - Кочетковым, а также зависеть от направления полета - к нам самолет летит или от нас. В зависимости от этого и индекс перемещался вдоль образующей барабана. Приходилось для совмещения индекса с кривой линией на барабане с числом скомандованной дальности, все время внимательно подворачивать соответствующий маховичок, от ввода в прицел точного значения дальности сильно зависела точность стрельбы. Ведь величиной дальности до самолета определялся не только угол прицеливания, но и величина углового упреждения ствола пушки. Чем больше дальность, чем дольше до цели летит снаряд, тем большее упреждение требовалось и давать.

А интенсивность огня, если говорить об МЗА, зависит не только от количества пушек, способных одновременно бить по самолету, попавшему в зону их обстрела, но и от технических возможностей самих орудий - их скорострельности. Если автоматика наших пушек и обеспечивала высокий темп огня (180 выстрелов в минуту), то металл ствола - нет. Впрочем, это нельзя относить к недостатку орудия, так как ввиду больших скоростей перемещения воздушных целей последние находились в зоне досягаемости огня сравнительно короткое время, в течение которого практически нельзя успеть сделать много выстрелов. Однако даже после трех-четырех коротких очередей, т. е. 10 - 12 выстрелов наружную, неокрашенную поверхность ствола всегда покрывал коричневый или темно-рыжий характерный цвет окалины, особенно заметный в сырую, дождливую погоду. От ствола исходил жар, как от раскаленной сковородки. Бывало, пройдешь осторожно густо промасленной тряпкой по стволу и видишь, как цвет грубо обработанной на заводском станке поверхности ствола изменяется на глазах - покрывается темно-синим, почти черным цветом воронения металла. Масло на тряпке потихоньку горит, от нее идет дым, чувствуется характерный запах. Правда, в конструкции орудия предусматривалась возможность сравнительно скорой и не очень сложной замены нагретого ствола свежим. У нас в кузове "форда" в специальном длинном ящике лежал такой запасной ствол. Но я не помню случая, чтобы у нас в боевых условиях практиковались замены стволов. Для этого требовалась специальная натренированность расчета, подготовка к такой работе и запас времени.

Вот и сбей тут самолет! В нашей батарее, о боевых успехах которой в 1942 и 1943 годах даже писала армейская газета "Знамя Родины", на один сбитый самолет приходилось в среднем около 350 - 400 выстрелов. Это, между прочим, заметно меньше среднестатистической цифры времен Великой Отечественной войны. Уместно отметить, что боевые навыки расчетов в нашей батарее, как правило, были весьма неплохими. По воле случая некоторые бойцы, например Дорошенко. Капустин, Шепель, Яковлев и другие, еще до начала войны служили в батарее МЗА, обслуживающей Высшие курсы командиров зенитной артиллерии в Евпатории, где им доводилось много раз стрелять из пушек по мишеням. Там же военные инженеры проводили исследования боевых возможностей этого, нового по тем временам (образца 1939 г.) орудия. Так что хорошая натренированность и практика в стрельбе были у них на должной, редкой высоте.

Примерно в начале сентября именно нашей батареей в составе уже 574-го полка был сбит первый неприятельский самолет. Случилось это незадолго до полудня при не очень ясной погоде. Мы стояли тогда у подножья Семашхо на позиции, отделенной от основных железной и шоссейной дорог невысоким, но длинным холмом. Дороги нам не было видно, но хорошо были слышны несколько раз повторяющийся рев авиационного мотора и периодически звучащие пулеметно-пушечные выстрелы. По команде лейтенанта Т.Г.Власова заняли места на орудиях и направили стволы пушек на обрез вершины холма, ведя их в горизонтальном направлении, ориентируясь на шум. Вдруг внезапно из-за холма в крутом наборе высоты вырвался вверх "Me-109", который весь на короткий миг отчетливо и крупно спроектировался на фон облачного неба. Из всех своих трех стволов батарея дала в него по очереди снарядов, один из которых, что нам хорошо было видно, попал в самолет. Машина сразу как-то неестественно свалилась на одно крыло, потом было выровнялась, сравнялась, развернулась и, оставляя заметный след дыма, пошла со снижением в сторону Индюка. Надо заметить, что в этот момент, видимо, делая привал после марша, рядом с нами разместилась на отдых минометная батарея какой-то части. Бойцы этой батареи, увидев наш удачный удар по "Me-109" зааплодировали нам, как хорошим артистам в театре. Радость, которая на фронте в начальном периоде войны была, вообще говоря, чрезвычайно редким явлением, по поводу этой боевой удачи у нас на батарее была горячей и всеобщей. Все ощущали себя именинниками. Как выяснилось много лет спустя, особенно радостной эта победа была для командира батареи Т.Г.Власова. А дело в том, что тогда батарея выполняла ответственную задачу обеспечения ПВО очень крупного штаба, расположенного поблизости. Возможно, это был полевой штаб всей Черноморской группы войск Закавказского фронта. Гитлеровский самолет штурмовал отнюдь не штаб, а другую цель, и нам, чтобы видимо, не демаскировать расположение штаба, было категорически запрещено вступать в бой, если нет атаки непосредственно на него. И если бы этот самолет нами не был тогда уничтожен, командиру батареи грозили бы весьма серьезные неприятности вплоть до суда ревтрибунала.

Ветерана 574-го (272-го Гвардейского севастопольского) ЗЕНАП на фоне горы Индюк близ Туапсе, сентябрь 1982 г. В центре фотографии (с биноклем) стоит О. А, Богомягков

В связи с этим случаем вспоминается и другой, ему подобный, который произошел там же, под Туапсе, но позднее, наверное, в конце ноября. В послеобеденное время довольно ненастного дня при общей средней активности вражеской авиации одинокий двухмоторный самолет, похоже "Юнкерс-88" или "Ме-110", сейчас уже трудно вспомнить, на высоте около 1200 - 1500 м близко подлетел к району нашей позиции и вошел в пологий вираж. На наших орудиях были установлены против этой машины все исходные данные для боя, расчеты готовыми стояли на местах, а наводчики с точным упреждением вели стволы пушек по самолету. Но вот он сделал один неспешный круг над близлежащим поселком, затем второй, а потом, после третьего или четвертого круга с разгоном удалился. Команды на открытие огня по нему не последовало...

Но вернемся к случаю со сбитым "Ме-109". Говорили, что впоследствии выяснилось, что в кабине этого самолета было якобы обнаружено тело летчика в мундире полковника люфтваффе с многими орденами. Вообще, истребитель "Ме-109" почти никогда не нападал на наземные цели, поэтому и мы не считали самолеты этого типа нашими непосредственными противниками и редко стреляли по ним: цель весьма скоростная и небольшая по размерам, поразить которую было очень непросто. Сбитый нами и пилотируемый немецким полковником самолет этого типа действовал нестандартно - штурмовал не то небольшой полевой аэродром со связными самолетами, приютившийся между гор, не то наши войска на дороге. Может быть, этот фашистский начальник хотел лично доказать возможность использования истребителей для атак наземных целей, чтобы потом направить на это многие другие свои "Ме-109", кто знает? Поскольку воздушного противника у него по существу не было. За этот успешный бой, увиденный, должно быть, каким-то крупным нашим военным начальством, и у нас в батарее впервые за всю войну был награждено несколько человек, среди которых командир батареи Власов, наводчики Капустян и еще кто-то, а также командир одного из орудий, кажется, Атипов - все медалями "За отвагу". А в те дни, следует заметить, даже такая вообще-то скромная награда, была большой редкостью. Редкостью, правда, были и уничтоженные неприятельские самолеты.

Условия горно-лесистой местности под Туапсе, почти полное отсутствие ровных площадей и дорог практически очень затрудняли возможность применения немцами одной из главных их сил - танковых частей. Эти же условия значительно сужали возможность использования ими артиллерии, особенно тяжелой и дальнобойной. Таким образом, гитлеровцы были вынуждены надеяться в основном на свою другую ударную силу - боевую авиацию, которая должна была у них компенсировать и танки и артиллерию. И, надо подчеркнуть, боевых самолетов у них под Туапсе было много, по существу, они господствовали в небе над полем боя. С нашей стороны, как известно, им можно было противопоставить только нашу истребительную авиацию и зенитную артиллерию. А наши истребители под Туапсе были только устаревших типов, в основном И-16, к тому же существовали, видимо, серьезные трудности с их базированием, обуславливаемом особенностями горной местности. Применение нашей зенитной артиллерии среднего калибра тоже было значительно затруднено. Отсюда ясно, какая важная роль отводилась, и какая ответственность ложилась в боях на подступах к Туапсе на МЗА, в частности на наш полк.

Не скроешь, что фашистской авиации порой удавалось наносить нам под Туапсе чувствительные удары. Одним из них был ее крупный налет на железнодорожную стацию Кривенковскую. Мы, когда это произошло, находились на своей основной позиции близ Георгиевской, т. е. километрах, наверное, в восьми -десяти юго-восточнее. Помнится, как приблизительно в обеденное время при умеренной, переменной облачности, вдалеке от нас - немного левее и дальше красивой в своей первозданной дикости вершины Индюка нами была замечена целая "карусель" пикирующих круто вниз и кружившихся над одним местом бомбардировщиков "Юнкерс-87".

Орловский Владимир Степанович 1903 - 1971 в 1945 - 1945 гг. начальник ЧУЗА. Фото 1943 г.

Мы находились на своих боевых местах у орудий, направленных стволами в сторону Индюка, и застыли в напряженном ожидании. Было довольно тихо, разговаривали почему-то мало и вполголоса. Звуков взрывов многочисленных авиабомб, а затем многих боеприпасов на станции Кривенковской. а это, как выявилось позднее, бомбили ее. из-за удаленности расстояния почти не было слышно. Вскоре появилось большое облако дыма, расползавшегося медленно вверх и вскоре достигшего высоты близлежащих горных вершин. Можно было только предполагать, какой кромешный ад находился там. Затем, уже несколько месяцев спустя, в январе 1943 г. мы в течение немногих дней стояли на позиции рядом с этой станцией. Так что результаты той сентябрьской бомбардировки - несколько уже заржавевших четырехосных железнодорожных цистерн, отброшенных силами взрывов и лежавших в самых разных положениях в десятках метров от путей, - были рядом с нами. Если бы не видели этого сами, не поверили бы, что такое бывает. Между прочим, спустя почти семь лет, мне случайно довелось ехать железной дорогой мимо Кривенковской, и даже тогда лежали эти тяжелые цистерны на тех местах, куда расшвыряло их силами взрывов в том памятном 1942 году.

Необходимо заметить, что с начала осени 1942 г., Кривенковская являлась той последней к переднему краю фронта станцией, куда тогда доходили и где разгружались поезда, доставлявшие всему нашему участку фронта все необходимые грузы и снаряжение. Проезжая со своими орудиями не раз мимо этой станции, мы хорошо видели наспех замаскированные ветвями длинные штабели ящиков с разными видами боеприпасов, тянущиеся по обеим сторонам полотна железной дороги вдоль запасных путей, а местами даже и между путями. Отсюда боеприпасы автомобильным, а более - гужевым транспортом развозились далее - на тыловые и передовые позиции всех войск, оборонявших подступы к Туапсе, к морю. Вот при этом памятном налете "Юнкерсов-87" на Кривенковскую, наверное, и начата взрываться вся огромная масса накопленных и не вывезенных боеприпасов, вспыхнул пожар, затем стали гореть и взрываться цистерны с горючим.

Наверное, гитлеровская авиация решила взяться за нас всерьез - ее активность заметно возросла. Кажется, на рубеже сентября и октября на фронте под Туапсе создалось такое положение, что дневные перемещения войск, и даже одиночного транспорта по основной шоссейной дороге стало невозможным: единовременно в воздухе с самого раннего утра и до позднего вечера можно было почти в каждый момент времени насчитать не менее 30 - 40 вражеских самолетов одновременно. Это и попарно летающие "Me-109", и группы по десятку и более пикирующих бомбардировщиков "Юнкерс-87" или "Юнкерс-88" и двухмоторные «Ме-110» и даже «Хейнкеля-111», последние, правда, летали не часто и всегда на большой высоте. Каждая группа самолетов по их типам, видимо, выполняла свою определенную задачу. Но на всех нас это обилие чужих враждебных самолетов, если правду сказать, оказывало гнетущее впечатление. Относительно безопасное от ударов авиации движение по разбитой от бомб воронками главной дороге стало возможным только в темное время суток - в основном по ночам или в редкую плохую, нелетную погоду. Помнится, однажды нам скомандовали срочно, в первой половине дня, сменить позицию. Выехали на пустынное главное шоссе и на большой, насколько позволяли разрушения дорожного полотна, скорости устремились по ней: водители остро чувствовали жгучую опасность попасть под губительный удар вражеских самолетов. А такой удар с большой вероятностью мог бы оказаться для нас роковым: ведь мы находились в походном положении и не защищены ни огнем, ни окопом, ни маскировкой. Как назло в одном месте пути нам по какой-то причине пришлось на одну-две минуты остановиться. Неведомо откуда сразу появился перед нами какой-то неизвестный нам не то автомобильный, не то авиационный начальник и грозно-встревоженно, на повышенных тонах потребовав чтобы мы вместе с нашими орудиями немедленно убирались восвояси: "Вас увидят, бомбить начнут и в нас попадут!"

Рядом с тем местом дороги, немного в стороне, мы, приглядевшись внимательнее, действительно разглядели замаскированные автоцистерны, наверное, полные горючего, находящиеся, возможно, в ведении этого начальника и дожидавшиеся темноты. Примерно такой же скандальный разговор получился у нас в другое время с радистами, вставшими со своей специальной автомашиной - фургоном в зарослях кустарника чуть правее нашей основной взводной позиции, которую мы незадолго до этого времени оставили, а потом, как часто бывало, вернулись на нее опять.

Селения, расположенные в основном вдоль трассы главного шоссе, в частности Георгиевское, были покинуты жителями. Многие их дома из-за частых и беспощадных бомбардировок были сильно разрушены и представляли собой, особенно в ненастную погоду, безотрадное зрелище. Но, надо заметить, пожары в них почему-то были сравнительно редкими. Видимо, немцы не применяли зажигательных бомб, предпочитали фугасные и осколочные.

При одном из вечерних маршей для смены огневых позиций мы, проезжая мимо железнодорожного разъезда Гойтх, увидели довольно свежие и необычно большие воронки от взрывов крупных фугасных авиабомб. Внизу, а разъезд этот расположен в глубокой выемке с крутыми скалистыми и высокими склонами, оканчивающийся входом в железнодорожный тоннель, нам на короткий миг открылась страшная картина. Это было зрелище исковерканного и изуродованного до неузнаваемости морского бронепоезда. Вернее - бывшего бронепоезда... На рельсах местами лежали опрокинутые силами мощных взрывов тяжелые орудийные башни, перевернуты бронеплощадки, груды бесформенного металла. Очень горько и тягостно было смотреть на этот страшный хаос, и трудно передать словами чувства, охватившие нас тогда... А дело, надо полагать, обстояло так. Фашистские пикирующие бомбардировщики специально охотились за этим бронепоездом: он, наверное, силой своих мощных скорострельных и дальнобойных морских орудий представлял для наступающих немецких войск серьезное препятствие. Но когда самолеты начинали непосредственно угрожать бронепоезду, он сразу же уходил в тоннель у разъезда Гойтх. Тоннель этот был для бронепоезда идеальным укрытием и защитой от воздушных бомбардировок. А тут, видимо, его команде почему-то не удалось вовремя увести свой бронепоезд в этот тоннель... Кто знает.

Из архивных материалов теперь известно, что на протяжении 20 суток люфтваффе совершала до 200 - 400 самолетовылетов в день. (Х.М.Ибрагимбейли «Крах» «Эдельвейса» и Ближний Восток» - М., 1977. Стр. 188.)

Числа 7 или 8 октября вечером после довольно трудного и полного неизбежных опасностей боевого дня нашей батарее приказали срочно выдвинуться к переднему краю для противовоздушного прикрытия обороняющихся войск у перекрестка дорог и моста близ Индюка. Помнится утомительный и почти бессонный ночной марш по забитому войсками и транспортом шоссе. Оно во многих местах было значительно повреждено взрывами авиабомб и снарядов. На дороге то и дело возникали пробки, что вызывало досадные задержки. Даже в кузове, закрытом новым плотным брезентом было холодно. Вся наша надежда была на день, когда мы надеялись согреться на солнце еще теплом осенью в тех местах.

Уже начало всходить солнце, освещая вершины наиболее высоких гор, а мы еще не прибыли на место своей новой огневой позиции. Вдруг совсем недалеко, в стороне от дороги, громко раздался характерный и резкий, незабываемый всеми фронтовиками, звук залпа спрятанной среди деревьев "катюши", выстрелившей своими реактивными минами по немцам. Вскоре свернули от шоссе вправо на свободный от людей и транспорта поселок, извивающийся по довольно широкой долине с бурлящим горным ручьем. Все невольно насторожились, собрались, свернули брезент, закрывавший кузов "форда". Наш водитель Володя Киреев, что есть силы, рванул тягач с пушкой на прицепе вперед - ведь это открытое место простреливалось вражескими минометами. Как назло наше самодельное крепление орудия к машине от внезапной перегрузки оторвалось, вот когда в сердцах недобрыми словами отругали мы американскую технику! (В полку были новые американские автомашины, узлы для крепления прицепов у них предусматривались только у "виллисов", а у "фордов" - нет, и нам пришлось устанавливать их своими силами, кустарно). Запомнился здесь гнетущий вид трупа какого-то совсем недавно убитого красноармейца, лежащего в луже крови, смешанной с дорожной грязью, со вскрытым черепом, из которого виделись нежно-розовые извилины головного мозга...

Другие машины с орудиями нашей батареи на большой скорости объехали нас и, свернув еще раз вправо, быстро скрылись за спасительной невысокой, но крутой и длинной, поросшей мелким, но густым лесом горной грядой, укрывшей их от наблюдения и минометного обстрела врагом. Но вот и нам, наконец, не помню как, удалось тронуться с крайне опасного моста и тоже быстро въехать под укрытие этой скалистой гряды. Почему немцы нас не обстреляли, осталось необъяснимой загадкой, вернее той счастливой случайностью, которые нет-нет, да и бывают.

Это место, как будто называемое Щелью Островского, к счастью, оказалось тем самым, где мы ранее, когда враг еще не продвинулся сюда, уже стояли недолго на позиции - там оставались следы трех наших старых, не очень, правда, глубоких орудийных окопов. Но на этот раз все три окопа оказались уже занятыми ранее подъехавшими пушками, а так как к началу октября в батарее стало на одно орудие больше, нашей пушке места не осталось. Там мы и были вынуждены привести свое орудие в боевое положение и замаскировать его ветвями не в готовом, пусть и неглубоком окопе, а на ровном, совсем не защищенном месте. Сразу же, не мешкая ни секунды, принялись рыть рядом с пушкой узкую щель для возможного укрытия. Но не успели углубиться в грунт, пожалуй, и на два штыка лопаты, как вблизи появилась группа из семи или девяти пикирующих бомбардировщиков "Юнкерс-87". Вот они уже перестроились в свою обычную боевую кильватерную колонну змейкой. Не сводим с них своих глаз, чтобы попытаться определить, куда они намерены ударить. Прицельные в расчетах установили курсовые углы целей. Хорошо видим, как головной стервятник резким креном на крыло сваливается в крутое пикирование, целясь, наверное, в мост, который мы обязаны защищать.

Нам ре некогда окапываться, надо скорее отражать налет. Но первые самолеты, значительно снизившись при пикировании, на несколько секунд скрылись за деревьями. Послышались громкие и близкие разрывы сброшенных ими бомб. А когда бомбардировщики один за другим стали выходить из пикирования, и на малой высоте внезапно вынырнули из-за крон, скрывавших их деревьев, нам стало удобно и относительно безопасно бить по ним. По команде дружно и густо заговорили все наши автоматические пушки. Часть трасс полетела мимо самолетов, но некоторые снаряды удачно поразили цели. Были видны разрывы сначала на одном, а потом и другом бомбардировщике. Но нам никак нельзя смотреть назад, что сталось с ними: надо не мешкая, ни мгновения переносить огонь на следующие самолеты этой группы. От этого могут зависеть наши собственные жизни! Слышим только не очень отдаленные и глухие взрывы в лесной чаще, а с высокого дерева, стоящего рядом с позицией, - радостно приподнятый и громкий голос нашего отважного батарейного разведчика Бори Тарана: "Горит, падает! Горит и второй!"

От высокого темпа стрельбы ствол орудия так разогрелся, что его выроненная поверхность заметно побурела. Начала дымиться маскировка из какого-то вьющегося растения, обмотанного вокруг ствола. Берем ветошь со смазкой и осторожно обтираем ствол. Масло горит и кипит.

Короткая передышка - скорее спешим дооборудовать укрытие. Хорошо, что хоть грунт попался не слишком тяжелый, какой часто встречается в горах Кавказа, - некрупный камень вперемежку с землей! Стало жарко как в июле. Едва успели отрыть только две трети нужной глубины, как услышали властное: "По местам!".

Почти прямо на нас невысоко, поэтому, кажется, быстро летят несколько двухмоторных "Ме-110". Т.Г.Власов командует: "Длинными, огонь!".

И еще у одного стервятника с крестами на крыльях фюзеляже от мотора пошла густая и длинная полоса черного дыма. Примерно к полудню в тот памятный день у нас почти не осталось снарядов. Две пушки вышли из строя. Прямо в магазине одной из них преждевременно разорвался свой малокалиберный снаряд. Его осколками ранило наводчика зам. политрука П.П.Капустяна и одного из прицельных, а заряжающему Слепцу обожгло лицо, хорошо хоть его глаза остались целыми. А у нашего орудия перестал работать тормоз отката.

По-видимому, вражескому начальству стало известно о нашей батарее. Иначе трудно объяснить, почему головной "Юнкерс-87" другой группы вскоре начал пикировать прямо на нас. Быстро валимся кубарем друг на друга в только что вырытую, хотя и не на полную глубину, щель. Не могу избежать так свойственного молодости искушения и любопытства: несколько секунд посмотреть вверх на летящую прямо на нас крылатую и ревущую смерть. Отчетливо видны вдруг ставшие тонкими крылья самолета с характерными изломами и колеса неубирающегося шасси. В батарее отбивается только одна пушка под командой Н.Минина, где первым наводчиком был сержант Е.Яковлев. Ясно вижу, как трассы снарядов в виде маленьких красных звездочек одна за другой быстро летят навстречу стервятнику, прямо ему в лоб. Но что это!? Машина вдруг покачивает крыльями и, кажется, немного отворачивает. Или нервы у гитлеровского летчика не выдерживают такого поединка, или он пытается точнее прицелиться своей машиной, но фашистская эскадрилья вслед за своим ведущим вываливает страшный груз немного в сторону от нас - ближе не к нам, у орудий, и не тягачам, умело замаскированных их заботливыми хозяевами - шоферами, а к дымку нашей временной полевой кухни, где, как потом выяснилось, ранило только одного человека - батарейного повара Косяка. Правда, одна из бомб разорвалась в непосредственной близости от молодого орудийного расчета сержанта Буцика. Первый наводчик у них сумел на своем месте быстро и низко пригнуться, прижавшись грудью к штурвалу наводки, и тем самым избежать беды: тяжелый осколок бомбы пролетел, чуть не задев его спины и, ударив с силой в люльку орудия сделал глубокую вмятину на ее стыке с магазином. Это повреждение не повлияло на боеспособность пушки, но исключило в будущем возможность полной разборки ее автоматики: магазин теперь нельзя было вытащить из люльки.

А если бы не мужество Жени Яковлева, светлая память ему, погибшему в бою на Таманском полуострове год спустя...

Еще не осели облака пыли, поднятые близкими взрывами, как нам лейтенант скомандовал: "Отбой, поход!"

Успеваем быстро и незаметно для вражеских пилотов, потому что водители, заранее запустившие двигатели машин, сумели тотчас подать тягачи к орудиям и затем проскочить на 300 или 400 метров вдоль по ложбине под густую тень деревьев. На прежней позиции остались только кучи ярко блестевших на солнце стреляных гильз, да пустые деревянные снарядные ящики.

Проходит совсем немного времени, как уже другая немецкая эскадрилья пикирует на то место, где только, что стояли наши пушки. До конца дня гитлеровцы, видимо, выполняя данный им приказ, еще несколько раз бомбили пустое место, где были наши окопы и латунные гильзу - свидетели недавнего жаркого боя. А мост в тот день остался целым.

Потом у нас осталось какое-то притупление чувств, легкая головная боль с небольшой глухотой и звоном в ушах. Все очень устали, сказывались результаты и почти бессонной ночи и сильное нервное напряжение от только что пережитых смертельных опасностей. Хотя мы и не ели до этого почти сутки, голода как-то почти совсем не ощущалось, никаких мыслей о еде. привычных у солдат, несмотря на пустые желудки, даже не возникало.

Однако, в батарее, не считая нескольких легкораненых в тот день, не было потерь. Редчайшая, просто сказочная удача! Наш боевой успех не остался незамеченным, об этом эпизоде написала в статье "Поединок" армейская газета "Знамя Родины". Командир батареи лейтенант Т.Г.Власов был награжден орденом Красного Знамени, а до десятка сержантов (Котолевский. Яковлев. Богомягков и др.) и красноармейцев (Карпека. Таран, Третьяков, Шепель и др.) - медалями "За отвагу". Много лет спустя, 18 января 1968 г. газета "Правда" в публикации известного военного корреспондента С. Борзенко тоже упоминает, по-видимому, этот бой, успешно выполненный зенитчиками подполковника П.Пасько.

Однополчане, среди которых замполит полка А.С. Чумаченко (в центре) и командир батареи Т.Г. Власов (справа). Фото 1943 г.

После этого памятного для всех нас боя поздним вечером вернулись на свою основную позицию. Решили углубить свой орудийный окоп, отрыли его как можно глубже, даже больше, чем это полагалось по инженерному наставлению. Это можно было сделать, так как в условиях горной местности ожидать появления крупных вражеских наземных целей (танков бронетранспортеров, или плотных групп пехоты) не приходилось. В общем, зарылись так, что ствол пушки в его горизонтальном положении стал смотреть в бруствер окопа, а въездная аппарель получилась такой крутой, что вручную орудие выкатить из окопа стало просто невозможным - пришлось использовать для этого тросы, закрепленные на машине. Зато повысили, если не физически, то психологически свою безопасность. А может быть, и фактически, потому что однажды, кажется, «Ме-110», обнаружив нашу позицию, с довольно большой высоты метко положил на нас серию своих бомб, одна из которых разорвалась в непосредственной близости от орудийного окопа другого расчета, а ее осколками был поврежден только пламегаситель ствола, пушка от этого повреждения практически осталась боеспособной, следующая - упала почти рядом с маленькой круглой ячейкой командира взвода (а может быть, и батареи, уже не помню), но, к счастью, не взорвалась, а глубоко зарылась в грунт. Взрывы остальных бомб прогремели подальше - за окопами нашего и другого орудий и еще дальше - в лесных зарослях. Так что эта бомбардировка практически не причинила нам никакого урона.

Что наша основная позиция обнаружена, стало ясным и из того, что однажды группа бомбардировщиков, кажется "Юнкерсов-88". атаковала непосредственно нас. Мы, быстро перенося огонь с одного самолета на другой, сумели удачно отбиться. Бомбы они сбросили в окружающее нас мелколесье, где взрывами сильно повредило деревья. А на нас, кроме осколков, полетели камни, крупные сучья и щепа.

Да, очень нелегко и опасно было нам. но еще труднее и. пожалуй, опаснее была боевая служба у наших зенитных пулеметчиков. В полку была рота, вооруженная крупнокалиберными зенитными пулеметами типа ДШК под командованием храброго С.Бацманова - кавалера ордена Красного Знамени.

Конечно, пулемет - не пушка, его огневая мощь значительно ниже, поэтому пулеметы приходилось выдвигать как можно ближе к вероятному противнику, а это означало, что и их огневые позиции следовало размещать тоже ближе к летящим самолетам, особенно штурмующим наши войска, т. е. непосредственно на горных вершинах, куда пушки весом в две тонны затащить было физически невозможно. Но к вершинам совсем нет дорог, а могут быть и далеко не всегда только местами извилистые между скал горные тропы. Вот по этим тропам, а то и просто по скалам приходилось с великим трудом при огневом воздействии наземных войск противника, часто ночами, затаскивать, в общем, не такие уж и легкие пулеметы. Но их наличие на вершинах, выше иной раз облаков и горных орлов, позволяло непосредственно защищать на самом переднем крае нашу многострадальную пехоту от нападений вражеских самолетов. Если далеко не всегда удавалось пулеметным огнем сбивать вражеские машины, то сама вероятность их возможного поражения и гибели вынуждала фашистских пилотов увеличивать высоту полетов, а это означало существенное уменьшение эффективности их ударов непосредственно по нашим передовым частям.

Могила П.И, Пасько в Пятигорске. Фото 1981 г.

Среди отважных пулеметчиков не могу не отметить двух жителей Туапсе и района - К.Гундакчяна и А.Пегливаняна. Если мы - артиллеристы ни разу не вступали в бой непосредственно с наземными войсками врага - с его пехотой (танковых частей, насколько мне известно, у немцев под Туапсе не было), то зенитным пулеметчикам, находящимся в боевых порядках наших передовых частей, это приходилось, кроме стрельбы по самолетам, это делать многократно, усиливая тем самым огневую силу наших пехотинцев.

Из практики многочисленных боев с гитлеровской авиацией мне запомнились, в частности, и такие случаи. В один из самых напряженных моментов поединка один на один с головной машиной группы пикирующих бомбардировщиков после грозной команды: "Огонь!" первый наводчик в нашем расчете В.Набока сразу же встревожено с характерным мягким "г" по-украински и быстро взволнованно закричал: "Нема огню!"

И действительно, в самый критический миг, когда жизнь всего нашего расчета в наибольшей мере подвергалась реальной и непосредственной смертельной опасности, единственная наша защита и надежда на спасение - пушка молчала. Надо заметить, что ничто на войне, в бою так, наверное, не прибавляет храбрости и не поднимает боевого духа, как реально ощущаемая сила своего оружия, возможность неотразимо поразить врага и воочию видеть его уничтожение и гибель. Все это и мы в считанные и теперь уже очень далекие минуты, даже секунды прекрасно чувствовали. Заряжающий Дорошенко сразу же на редкость проворно своими привычными, заученными до автоматизма, движениями быстро перезарядил автоматику орудия. Но РЕЗУЛЬТАТ ТОТ ЖЕ! Что делать? Но вот, спустя несколько мгновений, когда в оба перекрестия прицела попала следующая неприятельская машина, пушка внезапно и громко застреляла. Надо ли говорить, какое чувство облегчения сразу охватило нас тогда?! Резкие выстрелы прозвучали, наверное, лучше самой победной, красивой и торжественной музыки! Настроение после боя и пережитого в нем у нас было, однако, невеселое. А у П.Дорошенко, наверное, хуже, чем у любого из нас. Ведь в расчете он был ответственен за безотказную работу автоматики орудия и обеспечение его стрельбы. Его положение усугублялось уверенностью, что он все сделал правильно, как должно было быть. Не сомневался он и в исправности всей хитрой автоматики пушки, заботе о которой уделял немало времени и труда. Но почему, же был отказ? Командир расчета А.Котолевский стал разбираться, дело серьезное, в чем причина. Оказалось, что у второго наводчика Г.Шепеля к моменту подачи команды на открытие огня перекрестие в коллиматоре прицела еще не полностью совместилась с целью, и он, естественно, не нажал ногой на педаль, приводящую в действие автоматику орудия. Следует заметить, что у Г.Шепеля было по характеру редкое спокойствие и хладнокровие. Так был реабилитирован наш заряжающий.

Подобные случаи происходили еще раз или два, когда рассерженный не на шутку Дорошенко, боевое место которого находилось посередине лафета и выше обоих наводчиков: их головы приходились немного ниже уровня наших (Кочеткова, Дорошенко и моего) поясов, всерьез пригрозил ударить их по головам тяжелой обоймой с пятью боевыми патронами в случае повторения подобных "отказов" в стрельбе. А снаряженные обоймы в бою у него, всегда своевременно подготовленные подносчиками, были под рукой. Поскольку отказ пушки в бою для нас всегда был страшен и поэтому недопустим, решили самостоятельно отключит у Шепеля педаль на открытие огня, прочно загнав под нее самодельный деревянный клин. Таким образом, стреляющая педаль осталась только у одного наводчика - Набоки. Пусть во избежание подобных недоразумений, он один теперь начинает и прекращает стрельбу.

Однажды, в середине, наверное, ноября, в предвечернее, довольно сырое, но ясное время, несколько "Юнкерсов-87" начали из своей традиционной «змейки» пикировать на позицию другого взвода нашей батареи. Ответив дружным огнем, нашим товарищам удалось первой же очередью попасть в головную машину, сразу же вспыхнувшую большим ярким факелом, охватившем ее, казалось, всю сразу - от винта до киля. Надо думать, что снаряд метко попал в бензобак и воспламенил горючее. Так горящим факелом стервятник и врезался в кавказскую землю. На других пилотов такое зрелище, видимо, сильно подействовало: они отбомбились кое-как. не причинив вреда позиции взвода, командиром которого был лейтенант Сокольцов. Потом, помнится, в качестве трофеев валялся у нас немецкий пулемет с этой машины с погнутым стволом, да форменная полуобгоревшая петлица желтого цвета одного из фашистских летчиков, на которой было три одинаковых знака различия в форме птичек.

Вообще, в начале ноября погода начала заметно портиться. Облачность сделалась сплошной, стало сыро и зябко. Вершины близлежащих гор, а по утрам и позиция покрывались плотным туманом. Немецкая авиация почти перестала появляться. Если ранее для ночного отдыха мы обходились только американским брезентом, снятым с верха кузова нашего "форда" - без печки и землянки, то с приближением ночных холодов решили оборудовать себе укрытие от непогоды. Не знали, что основная позиция прослужит нам долго: часто приходилось менять позиции, поэтому вырыли даже не землянку, а скорее просто яму, в которой можно было, скорчившись сидеть и лежать во весь рост, тесно прижавшись один к другому. Запомнилась предпраздничная ночь с 6-го на 7-е ноября. С вечера 6-го начал накрапывать мелкий моросящий дождь, который сначала не показался нам серьезным. Сверху ямы. надо заметить, мы на тонкие стволы срубленных деревьев и сучья насыпали не очень тонкий слой земли, обложили такую "крышу" дерном, а брезент постелили в яме. чтобы на нем можно было лечь и спать. Только было уснули, выставив снаружи, как всегда, часового, как почувствовали, что холодные струйки воды просочились вниз, и задержанная брезентом вода вымочила нас, что называется до костей. Укрыться от нее было невозможно, всю ночь не спали, основательно промокли и прозябли. В праздничное утро 7 ноября развели костер, который не столько грел, сколько из-за сырости топлива смрадно дымил, пытались хотя бы немного просушиться. Выпил, помню, праздничную порцию водки, которая показалась противной и не принесла облегчения. Потом вышли из положения тем, что брезент расстелили поверх импровизированной земляной крыши, набросав на него сверху ветвей и сучьев для маскировки.

Скоро пришла газета с праздничным показом Сталина, слова которого "будет и на нашей улице праздник" породили некоторую смутную надежду на будущее улучшение положения на фронтах войны. А положение это тогда было очень тяжелым: шли ожесточенные уличные бои в Сталинграде, и врагу удалось выйти к берегу нижней Волги. Читая приказ, очень сожалели, что задерживается открытие союзниками второго фронта. Вскоре пришедшее известие о их высадке в Северной Африке, помнится, это не произвело на нас заметного впечатления. Ведь это было где-то очень далеко, и не в Европе. Настроение наше заметно улучшилось после получения сообщения об успешном ходе боев под Сталинградом, приведших к окружению большой массы фашистских войск. А до этого, надо признаться, чувствовали мы себя невесело.

Влияло на это, корме тяжелого положения на фронтах, и господство в воздухе нашего непосредственного врага - немецкой авиации, а также недостаток и плохое качество питания, частое отсутствие табака, изношенность обмундирования, лишения окопной жизни, вшивость. Приходилось в редкие минуты затишья собирать дикие и мелкие лесные груши, которые были съедобными только или в сваренном, или в полу гнилом состоянии. Пытались даже найти случайно невыкопанные мелкие клубни картофеля на брошенных и убранных местами жителями огородах, но, как правило, это оказалось бесплодным занятием. Однажды выручила нас находка в подвале одного из пустующих домов близлежащего селения запаса съедобных каштанов. Ели мы их в сыром виде, так нам казалось вкуснее, часто прямо на своих боевых местах у орудий. Все дно нашего орудийного окопа быстро покрылось каштановой шелухой. В котловом питании было мало жиров и мяса. Хлеб часто привозили несвежим, а иногда и заплесневелым. Изредка получали сахар - на весь расчет и сразу за несколько дней. В таких не очень частых случаях ставили ведро воды на костер, засыпали в него желтого цвета сахарный песок полностью и потом пили не то чай, не то приторный - горячий сироп.

Обмундирование почти никогда не снимали, мылись и брились редко от случая к случаю. На всю батарею был всего несколько бритв. В нашем расчете хорошая бритва находилась у П.Дорошенко. Его бритвой часто пользовался и любил бриться старшина - Левин, что вызывало недовольство Дорошенко, который с мрачным юмором за глаза называл его вшивым женихом. А вшивость, как и в прошлую военную зиму, была обыденным и массовым явлением, и к ней давно привыкли, как к неизбежному злу войны. Правда, однажды даже в холодное и хмурое, но в относительно спокойное от боев время, устроили самодельную батарейную баню. Для этого полностью освободили от груза кузов одного из наших "фордов", у которого, к счастью, он был сделан из хорошего металла, закрыли его сверху несколькими слоями брезента, снятого с кузова других машин, рядом в большой металлической бочке из-под горючего нагрели на костре воды - и импровизированная баня была готова

Хорошо хоть, со снарядами, как и вообще с боеприпасами, стало заметно лучше. •Правда, снаряды начали поступать нового, уже военного выпуска - в некрашеных и не очень прочных ящиках. Плохо, что эти снаряды оказались без трассеров, поэтому при стрельбе ими не были видны ее результаты, что оказалось непривычным и психологически неприятным.

Наша авиация появлялась в небе на подступах к Туапсе редко. Другой раз даже в хорошую погоду целыми днями не было ни одного самолета. Немецким зенитчикам нечего было делать. Однажды, видимо, в конце сентября, в вечернее время пришла группа штурмовиков Ил-2 в сопровождении еще большей группы истребителей И-16. В воздухе стоял ободряющий нас гул их моторов. Но не успели штурмовики приступить к своей главной задаче - атаке позиций фашистских войск, как уже одна пара "Me-109", а затем - вторая, не помню уж, полетела ли третья, начали бой с нашими самолетами. Подбили сначала один И-16, затем - второй. Строй наших самолетов вскоре нарушился. За одним из отбившихся истребителей пристроился в хвост немецкий «Ме-109»: И-16 на высоте около 500 - 700 метров шел прямо на позицию батареи, почти над нами, на глаз было заметно сокращение расстояния между ними. Мы стояли наготове на своих боевых местах и вели стволы своих орудий с нужным упреждением за "Ме-109", но открывать огня командиры не стали: легко можно была - (поразить свой самолет. На наших глазах "мессершмидт" с короткой дистанции почти в упор - ударил по И-16, из которого на парашюте выбросился летчик. Вражеский, истребитель проскочил мимо, и, сделав большой вираж, стал заходить в атаку, на беспомощного парашютиста, быстро сносимого ветром вправо от нашей позиции. К громадному нашему сожалению мы уже не могли ему ничем помочь: между нашими орудиями и стервятником, вот досада, оказались крупные ветки и стволы деревьев, помешавших нам стрелять.

Уместно заметить, что истребители типа И-16, которых немало было на фронте в 1942 году, были устаревшими машинами. Их бой с "Ме-109" - этим самолетом - солдатом по меткому определению заслуженного летчика-испытателя и писателя М.Л.Галлая. почти всегда оказывался неравным. Однажды, видимо, уже в декабре, нам довелось воочию наблюдать атаку нашим И-16 немецкого "Юнкерса-88" на высоте около 1000 - 1500 метров. Истребителю удалось выгодно зайти в хвост вражеского самолета, но последний, почувствовав опасность, и будучи, наверное, облегченным после бомбометания, с пологим планированием и, форсировав свои два мотора, увеличил скорость полета и постепенно стал уходить от неотвратимого удара, нам было видно, как расстояние между самолетами увеличивалось.

Один раз, наверное, тоже в декабре, около полудня мы вдруг услышали шум авиационных моторов, быстро приближающийся со стороны Туапсе. Шум этот был незнакомого нам доселе тона, это не могли быть немцы. И действительно, вдруг показалась девятка быстро летящих двухмоторных машин незнакомых нам силуэтов, а затем и характерный усиливающийся свист авиабомб. Потом выяснилось, что это были наши бомбардировщики типа "Бостон", полученные от союзников. К счастью, они промазали. А бомбардировка своих произошла, видимо, из-за малого знакомства штурманов этих самолетов с незнакомой для них горной местностью, в которой трудно правильно ориентироваться, конечно, по ошибке.

Видимо, во второй половине ноября немцам удалось после длительных и настойчивых атак еще продвинуться вперед по направлению к Туапсе. Похоже, было на то, что в их руках оказались господствующие над местностью вершины гор Семашко, Индюка и др. Ночью, когда, находясь на основной позиции, я стоял часовым на посту с автоматом около своего орудия, то хорошо мог видеть яркие немецкие осветительные ракеты на этих вершинах. В одну из хмурых и ненастных ночей мы опять совершили марш и, проскочив мимо подножия Индюка, на рассвете углубились в чащу мелкого, но густого леса левее главного шоссе. Запомнилось, что на деревьях уже не было листвы и это затрудняло маскировку. На какой-то небольшой и ранее незнакомой нам поляне заняли, не окапываясь, очередную огневую позицию. Немецкой авиации, летающей в разных местах, на различных высотах - группами и парами было много, несмотря на почти сплошную облачность. Позиция попалась не очень удачной, видимости и возможному бою сильно мешали вершины многочисленных деревьев, окружающих поляну. В густой лесной чаше тут и там довольно звонко слышались частые очереди стрельбы из автоматов. Естественно, наше настроение стало тревожно-настороженным. Посланные от расчета на батарейную кухню два бойца из нашего расчета, уже не помню кто, принесли на завтрак довольно редкое в те дни и лакомое для нас блюдо - сваренные с небольшими кусками мяса горячие макароны. Не успели приступить к аппетитно пахнувшей еде, как подбежал встревоженный Курчанов и приказал немедленно привести орудие, к нашему неописуемому огорчению, в походное положение и трогаться скорее с этого места.

Срочно, бросив нетронутый завтрак, стали грузит в кузова машин только, что выгруженные до этого ящики со снарядами. Так как пушка уже была взята на крюк машины, эту погрузку, помнится, пришлось делать на высокий у "форда" борт кузова практически на ходу. Из-за плохого и недостаточного питания осенью того года я сильно ослаб физически и никак не мог поднять свой край не очень-то и тяжелого ящика с 30-ю снарядами, чтобы вместе с напарником передать его через борт кузова в машину. Из-за спешки, тревожности, недостатка сил и просто неловкости я еле удержат, чтобы не уронить свой коней ящика, но он сильно и неловко стукнулся о борт кузова и сломался. Снаряды посыпались вниз - на камни и под колеса машины. Уже не помню, стали мы их подбирать или нет - надо было как можно скорее уезжать отсюда. Вот так и не поняв ничего толком, выехали на основную странно пустынную в этом месте дорогу. Машины тащили орудия на предельно возможной по условиям местности и состояния шоссе скорости. Вдруг на втором пли третьем повороте извилистой дороги, увидали страшную картину недавнего разгрома артиллерией какого-то нашего не то пехотного подразделения, не то обоза. Там и здесь валялись опрокинутые и разбитые повозки. Местами в разных позах лежали свежие, еще, наверное, теплые трупы людей. В одном месте слегка дымилась труба покинутой походной кухни. На шоссе около этого зловещего места не было ни живой души, но совсем рядом слышались частые автоматные и пулеметные очереди. Что есть мочи проскочили скорее эти ужасные 150 или 200 метров пути, а совсем недалеко, сквозь местами редкие ветви голых кустов и деревьев виднелась величественная в своей дикой красоте вершина Индюка, слегка подернутая редким туманом. Что, нас прозевали вражеские наблюдатели или фашистские артиллеристы замешкались или нас спас счастливый случай, который и на войне бывает? Трудно сейчас, спустя 60 лет сказать, одно ясно - на редкость повезло нам в тот злополучный день. В последствие, как говорили, оказалось, что нам удалось буквально чудом вырваться из окружения немецких войск, которые вот-вот должны были пересечь дорогу, по которой мы быстро проскочили снова в расположение своей обороны.

Во второй половине декабря положение на нашем участке фронта, видимо, стабилизировалось. Заметно ослабли действия авиации противника. Это видно было хотя бы по факту налета на нашу основную позицию группы из четырех двух-фюзеляжных разведчиков "Фокке-Вульф-189" или "Рам". Перед обедом в один не очень ясный день они, перестроившись в кильватерную колонну, начали с крена бомбометание против нас, но, к счастью, ни одна из сброшенных ими бомб не причинила нам серьезного урона. Сами по себе полеты таких машин в группе нами никогда ранее не наблюдались, а бомбардировка тем более. В это же, примерно, время можно было видеть групповые полеты и других немецких разведчиков типа "Хенкель" - устаревших тихоходных самолетов, также используемых для бомбардировок.

В декабре орудия нашей батареи с огневых позиций поочередно направлялись в ремонтную мастерскую полка для осмотра, профилактического ремонта и замены смазки механизмов автоматики и наводки с летней на зимнюю. Мастерская, входившая в тыловые службы полка, располагалась на черноморском побережье недалеко от приморского шоссе, идущего из Туапсе в Сочи. Когда мы буксировали туда свое орудие, наглядно увидели, как изменилось шоссе, идущее к морю, сравнительно с тем, что было в начале сентября. Почти на каждом повороте были сделаны легко взрываемые короткие мосты, в наиболее удобных местах заранее оборудованы окопы для противотанковых орудий, а местами - дзоты. В самом городе были построены прочные и солидные баррикады из бетона и деревянных срубов, заполненных крупным камнем, и укрытия, натянуты проволочные заграждения. Все это, видимо, было сделано титаническим трудом туапсинских мирных жителей, в большинстве - женщин.

Непосредственно впереди нас в кузове открытой, тоже американской машины под охраной двух автоматчиков везли несколько человек пленных немцев - довольно молодых и с виду сытых, с густыми шевелюрами причесок под пилотками. В те времена, надо заметить, немецкие пленные еще были большой редкостью, поэтому на них все, особенно - в тыловых подразделениях, которых тогда много размещалось вдоль дороги, обращали свое любопытное внимание. Пленные держались с гонором, презрительно снисходительно и как-то свысока, как мне показалось, смотрели вниз и вокруг из высокого кузова машины. А в одном из примыкающих к дороге ущелий мы раз заметили многочисленную группу пленных румын - человек 100 - 150. Почти все они, в отличие от немцев, были небритыми, лохматыми и неряшливыми на вид, один запомнился с болтающимся на одной пуговице хлястиком шинели сзади...

В мастерской поставили пушку в какой-то в прошлом, видимо, гараж и приступили всем расчетом к разборке автоматики, механизмов горизонтальной и вертикальной наводок. Прицельные приспособления, насколько мне не изменяет память, не трогали. После чистки от накопившейся грязи и замены смазки все тщательно собрали снова, для проверки всех устройств дали одну короткую очередь вверх над морем - все оказалось в полном порядке.

Между прочим, здесь в тылах нашей части оказались и квартиры командира и замполита полка. Когда на фронте было относительное затишье, они здесь жили и каждое утро на "виллисе" ездили на фронт, как в мирное время люди ездят на работу.

Почти весь декабрь погода стояла ненастная, и вражеская авиация нас беспокоила мало. Запомнилось только одно на редкость ясное, тихое и слегка морозное для Кавказа - утро, когда даже замерзла вода в мелких ручьях и лужах. В воздухе сразу, с рассветом появились немецкие самолеты. Со стороны Туапсе на северо-восток довольно высоко и поэтому казалось не очень быстро, летела какая-то чужая двухмоторная машина. По ней начали дружно бить многие зенитные средства, включая даже пулеметы ДШК. Появились облачка разрывов снарядов орудий среднего калибра, чего ранее мы здесь никогда не наблюдали. Стоя на своей основной огневой позиции, мы тоже дали, поскольку относительно давно уже не стреляли, из своих пушек по короткой очереди. Наверное, от удара осколками крупного снаряда самолет оказался серьезно поврежденным. Увидели, как немного ниже его раскрылись купола нескольких парашютов, а покинутая экипажем машина как-то неуверенно полетела вниз и быстро скрылась за высоким гребнем вершины Семашхо.

Видимо, пользуясь некоторым относительным затишьем в боевых действиях, в конце декабря на нашу позицию зачастили разного рода проверяющие начальники. То полковой воентехник вдруг обнаружил красноту небольшой ржавчины на корпусах снарядов, то начхим выявил повреждения гофрированных резиновых трубок у противогазов. А противогазы, к слову сказать, мы давно уже не носили на себе, и. считая их лишней обузой, сложили в старые и крепкие, еще довоенные, пустые ящики от снарядов, которые и засунули в самый дальний угол кузова своего "форда". Результаты таких проверок, как водится, прибавили нам работы. Правда, Т.Г.Власов, понимая это, сделал легкий выговор командиру орудия и предложил слегка проржавевшие снаряды отложить отдельно и расстрелять при первой же очередной стрельбе.

Пушка с расчетом на боевой огневой позиции в горах Кавказа

Но вот подошел и Новый, 1943 год. Получилось так, что как раз в новогоднюю полночь мне довелось стоять часовым на посту у нашей землянки и орудийного окопа на уже хорошо обжитой основной огневой позиции. Ночь была очень темной с довольно плотной и высокой облачностью, вершины гор скрывались в густой туманной мгле. Вдруг, около 12 часов ночи там и сям началась нестройная одиночная стрельба из стрелкового оружия. Это, наверное, такие же, как и я, часовые на многочисленных постах вокруг салютовали наступающему Новому году. Спустя, наверное, целый час засветились и яркие вражеские ракеты, на миг озарившие, как далекие зарницы, неясные контуры горных вершин. Но на ближайших к нам - Семашхо и Индюке - было как и прежде совсем темно. И только вдали - где-то за Индюком и станцией Кривенковской - виднелись их далекие вспышки: к тому времени нашим войскам, наконец, удалось основательно потеснить врага дальше от Туапсе и моря.

Вскоре мы навсегда распрощались со своей позицией и после марша всей батареей встали рядом с Кривенковской - близко от берега реки и недалеко от беспорядочно разбросанных силой в сентябре - взрывов перевернутых железнодорожных цистерн. Вырыть окопы для пушек оказалось неожиданно совсем нетрудно, грунт был легкий, в основном нанесенным горной рекой песком, без камней. Погода, помнится, стояла сырая и ненастная, с плотной, очень низкой облачностью, скрывающей не только вершины, но даже и склоны близлежащих гор. Вражеская авиация нас здесь почти не беспокоила. Питание не стало лучше, донимала плохая манная крупа, из которой в жидком виде варилась на первое пресная похлебка, а погуще, на второе - каша без масла. Кому-то из нашего расчета удалось из-под носа у зазевавшегося часового у обоза какой-то другой части утащить с повозки мешок с овсяным зерном. Вот мы по инициативе Набоки, приспособившего из пустого стального корпуса среднекалиберного снаряда и гильзы от патрона к нашей пушке на палке примитивную ступу, и начали перемалывать это зерно наподобие крупы. Работа была монотонной и мало приятной до одурения, так по очереди и стучали - один за другим, в надежде хотя бы сварить себе из такой самодельной крупы овсяной каши.

На фронтах положение наших войск стало заметно улучшаться. Дни фашистской армии Паулюса под Сталинградом были сочтены. Перед нашим фронтом - под Туапсе немцы начали быстро отходить на запад.

Угроза вражеского наступления на туапсинском направлении ликвидирована, поэтому, надо думать, нам скоро скомандуют двинуться в поход. И вот снова мы на нашем старом знакомом пути по шоссе к морю, а затем и новый через Туапсе вдоль побережья, но на этот раз не к Сочи, а на северо-запад по направлению к Новороссийску.

Стрельба по наземной цели

Помнятся занятые на несколько дней временные огневые позиции вдоль этого нового пути. Одна из них на окраине маленького приморского городка, кажется, Джубги, ночевки там и политинформации в переполненной грязной и невзрачной деревенской хате. Запомнился еще легкий слоистый туман утром над поверхностью тихого моря и холодный, сырой воздух. Была еще у нас позиция в долине небольшой речки недалеко от ее устья. На берегу помнится аэродром со стоящими в линию истребителями И-16. Погода стояла нелетная, летчики были свободны и некоторые из них, одетые в щеголеватые черные кожаные пальто, посетили нашу позицию - посмотреть на зенитную артиллерию - что она собой представляет. Кажется, на этой же позиции нам стало известно о введении в армии новых знаков различия - погон. Вскоре, приведя орудия в походное положение, опять мы двинулись по приморскому шоссе дальше и, немного не доезжая до Геленджика, свернули вправо - на грунтовую дорогу, идущую в горы.

Заняли позицию на окраине деревни Адрбиевка, закрытую с юга от моря длинной и довольно высокой горной грядой. А справа и вперед - на запад горы были существенно ниже. Вражеская авиация в те дни почти нее появлялась, да и погода почти все дни была нелетной. Один или два раза видели на северо-западе одиночные машины, но огня по ним ввиду большой для наших пушек дальности не открывали.

С этой позиции, видимо, это было во второй половине января, сержанта Буцика и меня направили через различные команды сначала в Грузию в запасный полк в Гори и далее - на учебу. Так я в начале марта 1943 года стал курсантом Бакинского училища зенитной артиллерии.

А все боевые друзья и товарищи из нашего 574-го артиллерийского полка ПВО, как позднее мне стало известным, в начале февраля 1943 года были высажены вслед за морским десантом майора Куникова на знаменитый плацдарм в Мысхако под Новороссийском, получившем впоследствии название Малая земля, где они успешно осуществляли противовоздушную оборону высаженных войск.

Подчеркну, что до сих пор нашей батарее сильно везло - у нас под Туапсе по существу не было ни убитых, ни даже серьезно раненых. И не в этом ли наглядно проявляется подлинная и высшая доблесть настоящего солдата - уничтожить врага, а самому остаться невредимым, чтобы в следующих боях с накопленным и приобретенным опытом успешно продолжать беспощадную борьбу с захватчиками?!

За героизм, боевое мастерство и отвагу личного состава, проявленные в боях на прославленной Малой земле, полк в августе 1943 года, т. е. еще до полного освобождения Новороссийска был преобразован в 272-й Гвардейский. А за непосредственное участие в освобождении города-героя Севастополя весной 1944 года получил почетное название Севастопольского.

Но весь тот почет достался полку уже дорогой иеной, в нашей батарее позднее были существенные потери, и мы не досчитали ряда своих боевых друзей, отдавших свои молодые жизни за Родину - за ее честь и независимость. И мы теперь - 60 лет спустя в вечном, неоплатном долгу перед ними за это!

Врагу осенью 1942 года не хватило всего каких-нибудь 25 километров, чтобы прорваться к морю, захватив Туапсе. У истории, к счастью, нет сослагательного наклонения, но, все же, гипотетически рассуждая можно легко себе представить, что бы случилось, если немцам удалось бы выйти к морю в Туапсе. Достаточно посмотреть на простую географическую карту, чтобы легко увидеть, что прорыв фронта здесь неминуемо привел бы к полной изоляции наших частей, стойко державших оборону под Новороссийском. Тыловой базой для этих войск являлся район Геленджика. Полное уничтожение этих изолированных войск немцами стало бы вопросом не очень продолжительного времени, а Геленджик бы разделил горькую участь Одессы в 1941 году и Севастополя летом 1942 года.

Пушка в походном положении. Боевой расчет вручную везет ее на новую огневую позицию. Севастополь, весна (май) 1944 г. На заднем плане - разрушенное здание известной панорамы.

Впрочем, главные свои ударные силы вражеское командование направило бы на восток, не на взятие Геленджикского района, а на стремительное продвижение своих войск вдоль морского берега в направлении Сочи и Сухуми. Удержать эти города нам не было бы никакой возможности, поскольку необходимых для этого войск просто не оставалось бы, так как частично они оказались бы в окружении в районе Геленджика, а остальные разгромлены в боях за Туапсе. Реально продвижение немцев можно было бы задержать лишь на естественном рубеже реки Риони и у Поти, близ турецкой границы, как это видно на прилагаемой схеме.

Но и это не самая страшная беда. Во весь рост встала бы реальность вступления в войну на стороне Германии Турции - этого векового исторически геополитического противника России на Юге, с каким велось в течение XIX века три войны. «Именно в середине октября 1942 г. турецкие вооруженные силы, полностью отмобилизованные и развернутые вдоль советско-турецкой границы, были готовы к вторжению на территорию Советского Союза и оккупации Закавказья». (Х.М.Ибрагимбейли «Крах «Эдельвейса» и Ближний Восток». - М.. 1977, стр. 188.)

Многочисленная и свежая турецкая армия при технической помощи Германии, заняв все Закавказье с жизненно важным для нас нефтеносным Бакинским регионом, сильно осложнило бы положение наших войск под Сталинградом, особенно на южном фланге этой исторической битвы, которое стало бы совсем иным, весьма неблагоприятным для Красной Армии.

О неизбежной гибели всего Черноморского флота, в таких условиях лишившегося всех своих портов и баз, и говорить не приходится - насколько она представляется очевидной.

К сожалению, наша историческая и мемуарная литература даже не пытается рассматривать подобной трагической для нас перспективы и этим объективно принижает роль и значение Туапсинской операции осенью 1942 года в общем ходе Великой Отечественной войны. Дело в том, что по времени она буквально совпала с битвой за Сталинград и явилась ее своеобразной исторической тенью

А вот немецкое высшее командование, видимо, прекрасно это сознавало. Достаточно, например, обратиться к секретным записям Ф.Гальдера - начальника генштаба вермахта во время боев на подступах к Туапсе в его знаменитом служебном "Военном дневнике". Итак, его запись от 31 августа 1942 года:

«У Листа не было карты масштаба 1:500 000»

1. «Основная идея - Туапсе...» (Ф. Гальдер «Военный дневник», т. 3. - М., 1971 г., стр.333) и далее:

из записи телеграммы Грейфенберга 8.9.1942 года:

"...Продолжение наступления на Туапсе всеми силами и с максимальной быстротой ни в коем случае нельзя ставить в зависимость от подтягивания сил горного корпуса..." (Ф. Гальдер «Военный дневник», т. 3. - М., 1971 г., стр.339)

Но всем этим возможным трагическим для судьбы Родины событиям не суждено было сбыться благодаря мужеству, героизму и самоотверженности защитников подступов к Туапсе осенью 1942 года! Слава им!