Борисова (Козырева) Тамара Ильинична

Я родилась в октябре 1923 года. Папа у меня военный моряк, служил на подводных лодках механиком, а брат был начальником особого отдела НКВД. В 1940 году мы переехали в Ораниенбаум, где жили на даче Меньшикова, этот особняк занимал особый отдел, а на втором этаже была наша квартира.

У меня был мальчишеский характер и уже до войны я сдала на значок «Ворошиловский стрелок», ГТО, занималась в ОСОАВИАХИМе

В 1940 году я закончила среднюю школу и поступила на первый курс Ленинградского института инженеров воздушно-гражданского флота. Это был очень престижный институт, 40 человек на одно место, но мне учеба всегда легко давалась и я прошла по конкурсу. Когда началась война я как раз закончила первый курс.

О начале войны я, как и все, узнала из объявления по радио. Но мы когда узнали, что началась война, не переживали, думали, что мы их шапками закидаем. Мы считали, что мы очень хорошо вооружены, и что война продолжится буквально месяц, два от силы, уже это большой срок был. А затянулось на 4 года.

Папа служил в Кронштадте, брат военный, им выехать нельзя, а у брата дети, 39-го и 40-го года рождения и мы решили эвакуироваться – мама, я и эти двое детей, потому что мама бы одна с такими малютками не справилась бы. Поехали мы в эвакуацию.

Отец, брат и жена брата все были на фронте. Отец на флоте служил, дважды тонул, а брат в морской пехоте был, но все вернулись.

Эвакуировались мы одним из последним эшелоном и попали в Пензенскую область, на станцию Зименчино. Мама устроилась работать шеф-поваром в ремесленное училище № 3, а на мне были малютки. Так и жили.

Потом я смотрю, война затягивается, думаю, не буду же я сидеть с детьми, сразу же пошла в военкомат и добровольно подала заявление, мы за свою Родину готовы были сделать все, не жалели жизни. Где-то через месяц пришел и меня направили в армию.

Я попала в зенитно-артиллерийские войска, 480-й зенитно-артиллерийский дивизион, который базировался в районе Архангельска, на Северной Двине. Специальности почти никакой, работала телефонистом. Проработала около полугода, а потом меня направили на дальномерный пост, у меня зрение подходили к оптике, это не у каждого было.

Я стала командиром дальномерного отделения, которое обслуживало дальномер ДЯ1. Этот дальномер служил для того, чтобы ловить цель и направлять орудия батареи, азимут, высота. В отделении было 4 человека – я и еще три девушки. Почти всю войну я была дальномерщиком зенитной артиллерии.

480-й ЗАД принимал участие в боевых действиях на трех фронтам: Западном, Центральном и Северном, но в основном, на Северном, на Северной Двине. Все оружия, орудия, продовольствия, которые поступали от союзников, шли через Северную Двину, это был единственный пункт был, больше не было.

Что надо сказать – конечно, очень тяжело девушкам в армии, это вообще непосильный труд, тем более вот таким молодым. Такие тяготы, сколько мне пришлось по-пластунски в снегу ползать.

В дивизионе находилось 4 батареи, в каждой батарее по 4 орудия, мы должны были ставить заградительный огонь, чтобы фашистские самолеты не прошли к караванам, а они очень бомбили, знали, что для караванов единственный путь через Северную Двину. Все силы бросили на это – Юнкерсы, Мессершмидты, Фоки-Вульфы, все самолеты, которые только существовали, все были брошены для того, чтобы не дать этим караванам пройти.

Мне запомнилось, как гибли эти караваны. Подходили караваны, часть продуктов, что могли, перегружали в наши тральщики, малые суда, перегружают и везут на берег. Что спасут, что нет. Но гибло очень много кораблей. Не знаю, на сколько это точно, но говорят, что из 100 только 2-3 доходило до места назначения. Я не могу этого утверждать, это разговоры, слухи. Но гибло, конечно, много.

Самое страшное что было – бомбежка, потом они бросают пустые бочки, бочки летят, завывание, на психику человеку действует. Осветительные авиабомбы. Ночью летят. Хотя на севере северное сияние, но все равно осветительные бомбы тоже бросали.

С Северного фронта 480-й ЗАД перебросили на Запад, он участвовал в форсировании Днепра, но я туда не попала. Я была редактором боевого листка, и меня сняли с эшелона, оставили на месте. И хорошо, что оставили, потому что я бы погибла. Тот, кто был на моем месте погиб, все дальномерщики погибли, все наше отделения подорвалось на мине. Это первый раз, когда судьба, Бог, меня отвел от этого.

Меня перевели в 160-й зенитно-артиллерийский дивизион. Там я тоже была дальномерщиком, потом 1931-й зенитно-артиллерийский полк малого калибра, все на Севере.

Не было ни минуты покоя и я мечтала только об одном – выспаться. Немцы летали группами, как журавли, по три, за ними следующие. Отбомбились, следующая партия летит, отбомбились, следующая…

Только приляжешь, сразу же: «Положение № 1!» Выбегаешь, становишься за дальномер. А дальномер это что? Никакой защиты от бомб. Дальномер был установлен не в окопе, а наоборот на метровой возвышенности, чтобы было обозрение. Очень страшно было.

- Вот вы сказали, что в дальномерном отделении были одни девушки, а сами орудия обслуживали ребята?

- Да, орудия обслуживали ребята. Но если во время бомбежки, из строя выходил какой-нибудь номер, то становились девушки. А так – только ребята, особенно заряжающие, снаряд же 16 килограммов весит, девушка же его просто не поднимет, но все равно становились, работали.

- Вашей батарее удавалось сбивать кого-то?

- Удавалось. Редко, но удавалось. Вы понимаете, цель-то была какая – поставить заградительный огонь.

А самолеты, я помню первый случай, когда увидела немца. По-моему, это был какой-то разведчик, самолет. Его сбили, выпрыгнул один пилот, упал в метрах 100 от нашей батареи. Ну а тут, когда его сбили, был какой-то перерыв, все бросились бежать к нему. Думали, разорвем его на части, они же отняли у нас юность, отняли все, самые хорошие годы. Подбежали к этому фрицу – пацан. Запомнились мне белые волосы, веснушки и красные глаза, может быть, от напряжение. Думаем, сейчас ему дадим, как следует, когда увидели его, такой жалкий, пацан нашего возраста, и нам как-то стало его жалко. Мы взяли ему еще котелок с кашей поднесли. Потом его забрал особый отдел, мы о его судьбе не знаем. Так я увидела первого немца.

Что еще? Стояли мы на болоте, вдали от населенного пункта. Стоит одна батарея, через 50-100 метров вторая батарея, еще через 50-100 метров третья батарея, четвертая. И все стреляют по этим самолетам.

Особенно мучил быт, не было никаких условий, а женщинам нужны ведь были какие-то условия, но ничего не было. Ходили мы так – ватные брюки, телогрейка, шапка-ушанка, плащ-палатка. Летом – кирзовые сапоги, юбка и гимнастерка. Кстати, когда я демобилизовалась, то в этой выгоревшей, выцветшей юбке, гимнастерки и в кирзовых сапогах. Это очень хорошо показано в фильме «А зори здесь тихие». Мы с мужем, когда смотрели, плакали, именно наша жизнь была показана. Такие же болота, такие же условия. Еще я письма я писала маме. Мама мне пишет: «Я так рада, что ты вдали от фронта. Я очень рада, что ты попала в такие условия». Я же не писала, что это самое пекло было, всегда писала, мамочка, все хорошо. А фактически стояли в болотах, никакого удобства, кубрики деревянные.

Деревянные домики, нары в метрах полтора друг от друга. Вот на этих нарах по несколько человек в этих кубриках были. А север, холодно. И самое главное – мы не высыпались, у нас не было ни днем, ни ночью покоя. Когда я демобилизовалась, единственная мечта – отоспаться. Могла так, идти, на ходу закрыть глаза и какую-то минуту поспать.

- Вы в комсомоле были?

- Конечно, а в 1942 году на фронте вступила в партию на фронте. Я состою в городской парторганизации и партийный билет не выбрасываю.

- А как насчет романов на фронте? Командир батареи не имел постоянной подружки?

- Нет. Да что вы, какое там. Мы все время были в огне. Там единственное думаешь, или выживешь, или не выживешь. Стоишь на открытой площадке, бомбы летят, осколки. Как от них спастись? Да, никак не спасешься, маленький осколочек, и все, ты погиб! Сколько осталось и подружек моих там.

У нас комиссар был, Борисов, очень симпатичный молодой человек, все его очень любили, а я полтора года служила под его руководством. Мы не знали, что такое любовь, но я чувствовала, что ему очень нравлюсь. Он перед войной окончил Харьковское училище, а когда упразднили институт комиссаров, уехал на переподготовку и оттуда мне начал писать, а я даже не думала с ним переписку вести, командир и командир, мы слишком далеки были от всего этого. Потом меня вызвал комбат, его друг, Ванька Смоленский, и говорит, ты что капитану не пишешь письма? Я говорю, зачем я буду писать, не хочу. Потом он меня заставил, и я начала писать. «Здравствуйте, товарищ капитан,..». Вот так мы переписывались полтора года, он стал командиром батареи на Западном фронте, а у него в батареи в основном были девушки, человек 50, 60, и все были в него влюблены. В конце войны его часть в Львове стояла, и вот меня вызывает командующий 78-й дивизии ПВО. Говорит, вам пришел вызов, вас вызывают во Львов. Я говорю, я не поеду, поеду туда, куда эвакуирована моя мама.

Поехала к маме. Через некоторое время получаю телеграмму, письмо, я скучаю, жду. А у меня был мальчик, друг детства, он на Дальнем Востоке служил и я с ним переписывалась, я только о нем и думала. Когда к маме приехала, наверное, месяц, наверное, побыла в этом Зименчино, вдруг телеграмма выезжаю. Он приехал, и тут на побывку приехал, папа уже с комиссаром переписывался, и папа мне говорит, ну что ты, тот парень детдомовец, что ты будешь о нем думать. А вот это действительно парень, капитан. Я посмотрела на папу, он мне сразу в глаза, значит, ты не девушка вернулась. Я была воспитана очень в таком духе, что не дай бог. Я говорю, как?! – А вот так.

Ну я и говорю тогда, раз так, я выхожу замуж, и уехала с ним. Потом муж папе благодарное письмо написал.

В книгах пишут про ППЖ, не было этого. Может быть, только крупные начальники штабов, крупных дивизий, у которых были условия, а у нас не было этого ничего.

- Как тогда кормили?

- Когда я в 1942 году пришла на фронт, кормили очень плохо. Мы голодные были, не наедались. Хлеб давали кирпичек, буханку, она тогда была килограмм, или 800 грамм, а я могла сесть и за один присест ее съесть. В начале 1943 года, мы стали получать беконы, сало, которые нам по ленд-лизу шли. А потом еще что – на Севере лоси, лосятина, иногда убивали, хотя запрещено было, но убивали, и шло в общий котел.

С 1943 года мы стали есть более-менее нормально, но все равно не наедались. Хлеба все равно не хватало. Допустим, по очереди шли рабочими на кухню, и каждый стремился пойти рабочим на кухню, чтобы там хоть до отвала наесться.

Я помню, меня часто мой будущий муж назначал рабочим на кухню. Я даже плакала, со мной никто не мог пилить дрова, дают полено, одно, другое, третье, надо пилить, а со мной никто не пилит, потому что я не умела этого делать. Потом у него спросила, да что вы, товарищ капитан, меня так часто назначаете на кухню? Он говорит, чтобы побольше ты там покушала, знаю, что не хватает.

Вначале не наедались. Помню, идет стрельба, а рядом с нами была колония заключенных, которая выращивала турнепс, мы одного человека освобождали, и с мешком туда – рвать турнепс. Вот так выходили из положения.

Ну еще тральщики, которые ездили на эти караваны, что-то оттуда привозили, то сахар, то плитку шоколада, и давали нам, девчонкам. Нам давали по 100 грамм спирта каждый день и махорку, я все это отдавала ребятам, а они мне свой паек сахара. И вот эти ребята, моряки, которые с тральщиков, кому что отдаешь, кому спирт, кому махорку, – они тебе дают взамен.

У меня была подружка, санинструктор, она мне давала витамины. Они были в таких коробочках, чтобы я зубы сохранила. На Севере все страдали цингой, а я пила эти таблетки.

Еще мы ягоды собирали, клюкву там, бруснику.

- Вас снабжали женским нижним бельем?

- Нет. Нижнее белье сами шили. Там парашюты были, на которых осветительные авиабомбы сбрасывали, шелк такой, и мы платочки делали, иногда сорочку сделаешь себе, бюстгальтер.

А еще обувь – хорошо, что у меня нога 39-го размера, так еще сапоги подходили и 40-го и 41-го размеров. А у девчонок был 35-й размер, я с девочками из Коми АССР служила, они такие низкорослые, светлокожие, даже в баню, когда пойдешь, смотришь они все такие розовые, а я смуглая. Так вот у них 35-й размер обуви, а в армии самый маленький 40-й размер.

У нас сперва были ботинки с обмотками – тревога, а ты мотаешь обмотку, слезы льются, ни черта не получается и нас тренировали, чтобы быстро встать, одеться, сколько раз от старшины попадало, сколько слез пролила.

А потом, когда мне присвоили звание – ефрейтор вначале, потом младший сержант, потом сержант, стало легче. Уже не каждый мог на тебя кричать. Я уже наравне с ними была, старше только старшина был. Потом вроде бы мне тоже хотели присвоить звание старшина, но я демобилизовалась.

- С иностранными моряками с конвоев приходилось встречаться?

- Случалось. Нас иногда в Архангельск возили, несколько человек отберут и отвезут, такая отдушина была, и вот там мы встречались с американскими моряками.

Они выходили на берег, все в кожаных куртках, одеты, как положено и у всех по 5-10 банок тушенок, гражданское население голодало, так за тушенку они могли с женщиной встретиться.

- После войны не было пренебрежения к женщинам, которые были на фронте. Вы с таким сталкивались?

- Я как-то не замечала. Мне было легко в каком смысле – мы с мужем с одной части были, я все время среди военных была, так что я этого не замечала.

- Какие-то поблажки в связи с критическими днями?

- Ничего, никакого облегчения. Боец и боец, никого это не волновало. Я в войну мечтала, хоть бы заболеть, чтобы хоть один день полежать в санчасти. Нет, не болела, а когда демобилизовалась, вышла замуж, то у меня началось – то ангина, то грипп, то желудок. Муж тогда мне говорит, женился на здоровой дивчине, чтобы потомство было хорошее, а что, в конце концов, развалина какая-то приехала. Но потом это все прошло.

А вот во время войны болезней не было, не смотря на то, что на Севере, снег, морозы – ничего не было. А потом все это вылилось.

- В то время жили сегодняшним днем, или мечтали, как оно будет потом?

- Мечтали. Как окончится война, какая жизнь будет. Выйти замуж мечтали, завести семью, окончить институт, получить специальность.

- Какое у вас отношение к немцам было?

- Отвратительное. Фашисты, гады. Они же пришли на нашу территорию, что им надо было. Лютая ненависть была к ним. Мы защищали Родину.

- Как вы в этом отношении видели Сталина?

- Замечательно видели, видели в нем силу, опору, генералиссимус. Шли в бой за Родину, за Сталина. Сталин был на устах у всех.

- После войны вас сны мучили?

- Конечно. Особенно, когда погибали боевые товарищи, друзья, очень тяжело. Такая нелепая смерть, это не то, что ты идешь на амбразуру пулемета, а тут маленький осколочек, раз, и тебя нет. Попал в висок, в голову, артерию перебил, на глазах погибали.

- Как вы считаете, это женское дело воевать?

- Нет, не женское дело. Женщина призвана по своей сути, по характеру, быть домашней. Женщина должна быть женщиной. Она должна обязательно родить сыновей, построить дом, посадить сад. Это все выполнено.