Родился я 22 июня 1926 года на самом востоке Украины. В Ворошиловградской, ныне Луганской области есть такая станция – Алмазная.
Пару слов, пожалуйста, о довоенной жизни вашей семьи.
В семье нас было всего двое: я и сестра Александра, которая была старше меня на одиннадцать лет. Мама занималась домашним хозяйством, а папа был служащим. В Кадиевке он работал, если не ошибаюсь замначальника «Углесбыта» по транспорту. Обслуживали аж шестнадцать шахт, так что можно сказать, что он был большим начальником.
Голод 1932-33 годов помните?
Очень непростой был период. Мы тогда жили еще на станции Наситевичи, так оттуда папа за мукой ездил аж в Среднюю Азию. Им выделили вагон и, по-моему, они аж из Ташкента привезли продукты. А вообще время страшное было… Что творилось на вокзалах словами не описать, ведь столько народу сорвалось с насиженных мест. И грабили, и резали, и детей воровали… Но насколько я знаю, от голода из наших родственников вроде никто не умер, потому что железнодорожников еще хоть как-то снабжали. Но жили трудно, очень трудно…
Репрессии 30-х годов вашу семью как-то затронули?
Муж родной сестры отца – дядя Андрей, работал маневровым машинистом. На смену им нужно было заступать уже в семь часов утра, а к этому времени хлеба в магазинах еще не было, поэтому он в сердцах что-то ляпнул, мол: «… хлеб не вовремя привозят, и нам голодным приходится идти на работу». Так его за эти слова забрали и там в заключении он и умер… Смутно помню, что папу чуть не арестовали за какие-то мешки, но подробностей этой истории не знаю.
Как вы узнали о начале войны?
Моя старшая сестра еще до войны окончила Донецкий мединститут и в 1940 году ее направили на работу в Кишинев. А здесь им с мужем настолько понравилось: и тепло, и фрукты, а самое главное - очень добрые люди, что Шура решила перетащить к себе всю нашу семью. Мы с мамой приехали к ним, а вот папа целых полгода все никак не мог рассчитаться на работе, поэтому его не отпускали. В общем, 6-й класс я окончил в Кишиневе и в июне 41-го за отличную учебу меня направили в пионерлагерь «Мукомол», который располагался в Одессе. Если не ошибаюсь, на 16-й станции Фонтана. Поэтому начало войны я встретил в Одессе. Как раз был день моего рождения, а тут вдруг такое…
Еще ранним утром мы слышали страшную бомбежку, поэтому когда в двенадцать часов дня по радио начали транслировать выступление Молотова, мы уже знали, что началась война… Помню, пришли в столовую, смотрим, на столах каждому всего по два кусочка хлеба, а ведь до этого хлеба давали навалом. Так что паек урезали сразу…
А потом как стали летать самолеты и бомбить… Ведь Одессу очень сильно бомбили. Хорошо помню, как один самолет поймали сразу два прожектора и по нему лупили зенитки… А где-то на третий день прямо у нас в лагере приземлился немецкий парашютист. Но ему не повезло, потому что он повис на дереве и то ли запутался в стропах, то ли еще что, в общем, он так и не смог спрыгнуть на землю. А наш пионервожатый очень хорошо знал немецкий язык и когда он такое дело увидел, то схватил лопату, бросился к нему: «Хенде хох!» Тут еще дети набежали, взрослые, в общем, скрутили его. Сразу приехали две «эмки» из НКВД и забрали этого парашютиста. А при нем была рация, и говорили, что он должен был связаться с местными немцами, ведь рядом с нашим лагерем находилось немецкое поселение Люстдорф, и с их помощью навести немецкий десант. Нас сразу выселили оттуда в 14-ю школу, а в лагере случился сильный бой. Люди рассказывали, что фашистов прямо в воздухе расстреливали…
Но уже в последних числах июня нас отправили на Урал. Посадили в товарный вагон сразу шестьдесят человек: по тридцать девочек и мальчиков. Теснота страшная, даже сесть негде было, ведь и обслуживающий персонал лагеря с нами уехал. Из-за этого в вагоне было ужасно душно, поэтому многие ребята, и я в том числе, большую часть пути проехали на крыше. Только привязывали себя за руку к трубе, чтобы не упасть ненароком. А некоторые люди даже на сцепках ехали, лишь бы уехать подальше от этого ада. Страшное дело, что творилось в те дни, ужас… Немецкая авиация просто житья не давала, поэтому эшелон днем прятался в посадках, а ехал только по ночам. Помню, когда проезжали станцию Знаменка, там так сильно горел элеватор, что дышать было просто невозможно, настолько воняло горелым зерном. Такой мерзкий запах, как горелая кость… Когда машинист это увидел, то сразу подал назад. Но и под бомбежки мы попадали, правда, нам везло, бомбы падали рядом. Но я до сих пор очень ясно помню как большие двухмоторные самолеты летали над нами и бомбили… А в одном месте мы видели ужасную картину - разбомбленный эшелон с ранеными…
Но еще страшнее было другое – голод. Посадить посадили, но нас же в дороге совсем не кормили. А ехали мы не день и не два, а одиннадцать суток… Выдали только перед отъездом по три рубля, но отоварить их было негде. Помню, остановились, а вокруг поле пшеницы молочной спелости, так мы сразу кинулись ее есть… Еще такой неприятный момент. С нами ехал директор лагеря, имени уже не вспомню, помню, что еврей. Он ехал с семьей и как-то ночью я проснулся от голода и слышу, как они чавкают… А я уже был настолько голодный, что не выдержал, встал, подошел к ним и так нахально попросил: «Дайте и мне что-нибудь покушать!» Они мне что-то дали, лишь бы я шум не поднимал. Ведь днем они тоже вроде как не ели, зато ночью втихаря…
И вдобавок ко всем бедам в дороге я еще и заболел. В Кировограде нам выдали по кружке молока, но, видать, оно было сырое, потому что многие сразу заболели дизентерией. А я прямо почувствовал, что домой точно не доеду… В Дебальцево врачи сняли меня и еще несколько человек с поезда, потому что видели, что живыми нас не довезут, но я их попросил: «Мне тут всего двадцать километров до дома», и они пошли мне навстречу. Дали мне манной каши из деповской столовой, посадили на попутный рабочий поезд, и предупредили проводника, чтобы он ссадил меня в Голубовке.
Когда подъехали, он меня сам за руки с чемоданчиком спустил, потому что сил у меня вообще не осталось… А мне до дому топать еще два с половиной километра в горку. Но тут мне повезло. Еще когда я из поезда вышел, смотрю, в ларек повозка привезла хлеб. Подхожу к возчику: «Дяденька, возьмите меня!» Он меня посадил на дышло и довез до самого дома. Протягиваю ему эти три рубля, все что имел, но он чуть не обиделся: «Да ты что, сынок?!»
В общем, приехал, а мы жили на Дзержинского, 23, тогда это был самый центр Голубовки. Смотрю, а окна дома забиты, представляете мое состояние?.. Сел на крылечко и плачу… Но рядом с домом стояла колонка, и одна знакомая женщина увидела меня: «Ты чего здесь?» Привела домой, и сразу начала купать меня в корыте, ведь в дороге мы совсем не мылись. А свою дочку-первоклассницу отправила за моей мамой. Оказывается, мама приехала из Кишинева всего за день до меня и как раз ушла за хлебом. Люди ее без очереди пропустили, и с двумя булками она прибежала ко мне.
А ваш отец где был?
Папу в это время уже мобилизовали в Трудармию и до самой осени они где-то рыли противотанковые рвы. Уже потом он рассказывал, что когда внезапно появились немецкие танки и начали по ним стрелять, то они даже не могли из этого рва вылезти, такие крутые стены выкопали… Поэтому они просто пригнулись и просидели в этой холодной воде пока не стемнело. Именно тогда он застудил себе ноги, из-за чего всю оставшуюся жизнь мучился с ними.
Рассказывал, что потом какой-то румын снял с него сапоги и пиджак, но папа в каких-то тапочках смог удрать в лес. А в лесу он наткнулся на дом, попросил у хозяйки воды, они разговорились, и она ему предложила: «Куда ты идешь, там ведь уже кругом немцы… Лучше оставайся у меня, я тут на отшибе живу, и меня никто не трогает». И вот у нее он прожил где-то полгода. Она кормила его, но он был вроде как в батраках. Много работал по хозяйству, ухаживал за скотом. Рассказывал, что у нее было интересно сделано. Заходишь в сарай, а потайной ход из него вел в овраг неподалеку, где и находился загон для скота.
В общем, мама подлечила меня от дизентерии, подкормила, и 1-го сентября я пошел на занятия в 7-й класс. Но на уроке вдруг слышим: «Гу-гу-гу-гу». А я-то уже опытный, немецкие самолеты даже по звуку умел отличать, говорю: «Немец летит!» Но наш учитель украинской мовы не поверил: «Я тебя сейчас выставлю из класса!» Потом увидели самолет, смотрим, а от него отделилось что-то на парашюте. Оказалось, что это тонная бомба, которая упала метрах в пятистах от школы. Представьте себе, какой был взрыв, если даже у нас все оконные рамы повылетали со стеклами… Это был наш первый и последний урок…
На следующий день в школу пришли только мальчишки, но вместо занятий учитель труда повел нас работать в колхоз. А урожай зерна был такой красивый, просто на редкость. Но уже к обеду все разбежались по домам, остался я один. Поработал там какое-то время, и заработал мешок муки. К тому же там еще и кормили. Помню, добрая повариха даже давала мне с собой баночку борща и хлеб: «Отнеси маме!»
Но вскоре немцы подошли совсем близко, шахту взорвали и мы остались без воды, потому что водопровод перестал работать. Но мы все равно не уходили, пока не произошел один случай. У нас на постой остановились десять солдат, и однажды, один из них из них вышел на улицу дежурить. На посту закурил и немецкий снайпер, который видимо, забрался на отвалы пустой породы, его прямо в лоб… Из-за угла сарая я все смотрел, пытался определить, откуда же стреляет этот немец, и вдруг хлоп, прямо передо мной угол котельца отвалился… Солдаты мне говорят: «Сними свое кожаное пальто, он же не видит, что ты пацан!» В общем, после этого случая, командир этого отделения маме сказал: «Все, Гавриловна, мы уходим!» И как стемнело, они ушли, а на следующий день и мы.
Взяли два чемодана и пошли на станцию Бежановка, потому что там поезда еще ходили. Но до нее восемнадцать километров, а я в сильный мороз в своих скромных ботиночках... Там часовой: «Стой! Кто идет?!» - «Беженцы!» Пришел лейтенант, проверил у нас документы, а тут как раз освободился вагон, на котором приехали солдаты, и он нас в него посадил, закрыл. Наконец, тронулись, небыстро поехали, и такой сквозняк сквозь щели начался… Помню, пока доехали, замерзли просто страшно.
Доехали до станции Лихая, а там сразу пять или шесть разгромленных эшелонов. Столько людей побито, лошадей… Люди говорили, что ее так страшно бомбили из-за того, что там были немецкие шпионы, которые постоянно наводили авиацию. Мама сразу побежала искать, куда бы пристроиться на квартиру, но никто не принял, потому что все помещения были забиты ранеными. Так и сидели на чемоданах, пока железную дорогу не наладили.
Наконец поехали в Ростов, но все равно чувствую – замерзаю. А наш сосед был в таком хорошем полушубке, как у комсостава, и он мне говорит: «Давай сюда ноги!» Распахнул полушубок, мои ноги взял себе подмышки, а мама села к нему спина к спине… В общем, кое-как доехали.
А в Ростове и вокзал получше, теплее, даже накормили нас, кипяток дали. Посадили в вагоны, наверное, в теплушки, во всяком случае, помню, что когда приехали на станцию Тихорецкую у меня ноги уже так не мерзли.
Приехали туда, а там как раз у железнодорожников митинг. Решают, кто, сколько может приютить у себя беженцев. Мы с мамой стояли с краю, и какой-то мужчина, как потом оказалось кузнец по фамилии Бойченко, взял нас к себе. Привел к дому, до сих пор адрес помню - Буденовская, 211 и говорит: «Вот вам ключи!» Показал, что где, но сам даже не зашел. Оказывается, у него при налете жену убило и он там просто не мог находиться… Ушел к дочке, которая жила через три дома жила, а мы в его комнатке прожили полгода. Перезимовали нормально, а летом, в июле или августе 42-го пришли немцы. А я то ведь был уверен, что немцев никогда за Дон не пустят, ведь это такая большая река, мост аж полтора километра. И вдруг они пришли со стороны Краснодара, видимо обошли стороной, и Тихорецк сдали почти без боя.
На станции стоял наш бронепоезд, так «рама» навела на него крупнокалиберную артиллерию и от взрывов он опрокинулся… Из него люди кричат, не могут выбраться. А у меня там появился приятель – Толик Шурыгин, так мы с ним нашли гранату, прицепили к двери. Но это же бронепоезд, она взорвалась - ничего. Помню, бегали-бегали, но так ничего и не придумали.
А в одном месте железнодорожники залезли в какое-то убежище, но от близкого разрыва большой бомбы или снаряда вход завалило и они оказались в ловушке. Кричат оттуда, просят пить, ведь стояла такая жара, настоящий зной, так мы с Толиком лили им воду прямо туда. Но что мы могли еще для них сделать?.. Бегали-бегали, хотели людей собрать, чтобы их вызволить, но кто их там раскопает, если все по окрестным деревням разбежались… Ведь в те дни город словно вымер, почти все уехали, кто куда и никого на помощь позвать было нельзя. Так они там и погибли…
Обычно немцы сразу после своего появления устраивали показательные казни.
Точно знаю, что в Тихорецке казнили евреев. Если не ошибаюсь сто тридцать пять человек… Я почему так точно знаю, потому что вскоре после освобождения меня привлекли участвовать в раскопках их братской могилы… Женщина, которая там на кладбище работала, рассказывала, что взрослых ставили на колени и стреляли в затылок… А детям, один немец, в полностью герметичном резиновом костюме и в противогазе, мазал видимо каким-то ядом под носом и еще живых их бросали в этот ров… А в феврале 43-го мне с другими рабочими довелось их откапывать. Сложили тела в ряд, веничком сметали с лиц снег, горожане ходили и опознавали знакомых, а комиссия записывала…
А у нас с Толиком был такой случай. У них дома остановился мадьяр, что ли, рыжий такой. У него такая хорошая бричка была, с тормозом, а лошади – два отличных битюка. Разделся, помылся и пошел к одной женщине, а в это время мы взяли его пистолет и спрятали в кустах. Но когда он вернулся, так разорался, что за этот пистолет расстреляют сто человек, что мы аж не рады были, что связались с ним. Подсказали ей, чтобы он посмотрел в кустах. Она ему отдала пистолет, он сел и уехал.
И еще интересный случай. Когда немцы еще только пришли, мама как-то послала меня к колодцу за водой. Я уже почти вытащил ведро, как вдруг из-за угла выходит немецкий офицер и прямо ко мне. Смотрит на меня пристально и говорит на немецком: «Вылей воду!» Я не понял вначале, тогда он ногой ткнул ведро и знаками показал, чтобы я набрал в него яблок. Там на яблоне как раз поспели такие красивые красные яблоки. Набрал, подаю ему, а он нет: «Nine!» И около километра я тащил за ним это ведро с яблоками. Оказывается на окраине города, в одном красивом месте собралось какое-то их начальство, и для них устроили что-то вроде пикника. Сняли френчи, отдыхают, а повара им готовят. Показал куда высыпать яблоки, а потом вдруг взял меня за ухо, и так поднял, что я еле доставал до земли большими пальцами. Провел так метров пятьдесят по пыльной колее и потом вдруг на чистом русском языке шепчет мне: «Старайся не попадаться немцам на глаза!» И как дал мне коленкой под зад, что я аж через голову полетел и дужкой ведра очень больно прижал себе руку… Наверное, все-таки это был наш разведчик, который поступил так, чтобы войти в доверие к немцам. Потому что когда я упал, смотрю эти немцы аж ноги задрали и громко хохочут… Пришел домой весь в пыли и заплаканный, мама расстроилась: «Уж лучше бы я сама пошла…»
Как вы жили в оккупации, чем занимались?
Когда пришли немцы, они назначили квартального, который к нам хорошо отнесся и как-то он маме говорит: «Все, Гавриловна, в Ростове молодежь уже угоняют в Германию. Спасение только одно – пойти работать, по другому никак не отвертеться». Думали-думали, а соседом у нас был Василий Трифонович Саевский, который работал начальником цеха на паровозоремонтном заводе, и он предложил: «Давайте я его к нам устрою. Он же ничего пока не умеет, а я его прикреплю к хорошему мастеру, он и делу научится и дома останется. А иначе отправят!»
Вот так я попал на этот завод. Меня определили в ремонтно-механический цех и прикрепили к Николаю Жаркову, который считался самым лучшим слесарем. Начал работать и одновременно учился у него ремонтировать станки. А потом к нам прислали восемьдесят человек военнопленных, и привезли станок, чтобы прямо на месте производить снаряды для Вермахта.
Заводской паровой кран был рассчитан на пять тонн, и крановщица Маруся, которая на нем работала, говорит переводчику: «Этот станок весит пять с половиной, наш кран не выдержит!» Но тот только махнул: «Давай пробуй!» Но пока мы крючья цепляли, она меня предупредила: «Когда стану опускать, ты меня притормози!» А я заметил, что рядом лежал большой ключ, и решил – была, не была. Ведь я же думал, как же так, наши люди на фронте погибают, так разве я позволю немцам, чтобы они делали снаряды в нашем цеху?.. Готов был даже умереть, но не допустить этого, поэтому и решился поломать кран.
И только она подняла станок, сунул этот ключ между зубьев шестерни. Кран выдержал, но в шестерне с каждой стороны лопнули по трое зубьев, трос оборвался, станок упал прямо на полотно железной дороги, и от удара о рельс лопнула станина. А какой грохот стоял… Тут Маруся мне кричит: «Бросай ключ и быстрей тикай!» Бросил его в яму, куда сливали отработанный мазут. Слышу она кричит: «По-пластунски давай!», а я даже не знал, как это по-пластунски…
А у нас в цеху помимо центрального входа был еще и боковой. Я в него заскочил, и забежал в маленькую комнатку, где хранили рабочую одежду, закрылся на засов. Но окошко этой кладовки выходило прямо на кран, я его протер, и стал смотреть, что же дальше будет. На этот грохот, конечно, все сбежались. Прибежал и немецкий комендант, выхватил пистолет и начал тыкать им Марусе в лицо, а она только виновато оправдывалась: «Я же говорила, что он не выдержит!» Короче говоря, шумел он, шумел, а делать нечего, другого крановщика нет. Потом он ушел и остался один переводчик. Немец, который хорошо говорил по-русски, и, судя по всему, сам был инженером. Потому что он шестерни осмотрел, подумал, вызвал начальника цеха и приказал: «Разбирайте кран, будем ввертыши делать и потом заварим!» Но я только потом понял, насколько нам с Марусей повезло. Потому что этот ключ вошел между зубьев почти идеально, и он так и не понял, что в них что-то вставили. А так бы кто знает… Конечно, в конце концов, кран отремонтировали. Жарков выточил новые зубья, потом прислали немца, и он заварил все как нужно. Но все-таки ремонт продолжался двадцать один день и все это время кран не работал.
Потом из Германии привезли другие станки, которые весили по четыре тонны, и эти восемьдесят пленных на трубах закатывали их в цех. До этого у нас стояли еще допотопные, дореволюционные, на ременной передаче, а эти новенькие-новенькие. Сняли их с платформ, установили в цеху, и вот-вот должны были запустить. Но как раз в это время под Сталинградом началось наше контрнаступление, и фронт стал стремительно приближаться.
И когда в январе 43-го в один из дней пленным приказали кувалдами разбивать эти новые станки, то тут мы поняли, что фронт уже где-то рядом и немцы собираются удирать. В один из дней я как обычно рано утром пришел на завод. Ведь не дай бог, было опоздать на работу. Помню, что день выдался очень холодный и к тому же мела вьюга. А у меня помошником постоянно был один и тот же пленный сержант, который до войны работал слесарем-водопроводчиком в Фергане. Фамилии, к сожалению, уже не помню, а звали его Вася. Постарше меня, лет двадцати пяти. И когда открыли двери, оттуда повалил такой пар, что стало ничего не видно, то я его затолкнул между дверьми и конторкой. Когда все ушли, вытолкнул его на улицу. Я же много сильнее был, хоть он и старше. Их же не кормили почти, и он был такой худой, что у него виски были впалые как у глубокого старика.
В общем, вытолкнул его в такой проход, лазейку, через которую мы воровали уголь: «Все, тикаем! За мной!» Но у нас на каждом квартале стояли немцы и чтобы не ходить всякий раз мимо них, люди старались ходить дворами, даже протоптали там целую тропинку. И вот так огородами, огородами мы добрались до дома.
Пришли, как раз рассвело, а дом закрыт на замок, оказывается, маму забрали на расчистку дороги, по которой немцы удирали на Ростов. Так мы залезли под фундамент дома, оторвали две доски и пролезли в комнатку. Только залезли, тут и мама пришла. Но как увидела Васю, прямо ужаснулась: «Ой, господи!» Стали его раздевать и мыть, ведь ему предстояло спать со мной на кровати, а у него такие крупные вши, что просто не передать…
В общем, помыли его, привели немного в порядок, и несколько дней прошли нормально. А в доме было так: комнаты хозяев - Приходько, Поляковых и наша крохотная комнатка. У нас стоял маленький сундучок, который прикрывал одну дверь, и вдруг смотрю, заходит немец, здоровый такой верзила. Ну, думаю, пропали…
А он вдруг спрашивает маму на чистом русском языке: «Ну, что мать, сколько вас здесь?» - «Трое: двое сыновей и я». Мама как раз варила кукурузу, но он как посмотрел на это месиво. Ведь вы знаете, как мы питались? За работу на заводе мне платили тридцать марок в месяц и выдавали даже не хлеб, а два кочана кукурузы. Если маму брали на работу, то и ей давали два початка. Но у нас соседка была очень хорошая женщина. Вот муж ее - Назарий Антонович, был на редкость паршивый человек, постоянно носил с собой ключи от припасов, чтобы она нам ничего не дала. Так она что делала: чистила картошку очень толсто, и в бумаге клала на мусорный ящик. Мы эти очистки подбирали, нарезали очень тонко, так и питались…
Посмотрел он на наше варево чуть ли не с отвращением и говорит: «Бери мешок, пошли!» А у нас даже мешка не было. Тогда невестка соседей дала нам большой чувал, и он его принес полный картошки. По тем временам настоящее сокровище, а нам его даже положить некуда. А мы под кроватью сделали такую лазейку, чтобы в случае чего, там прятаться, пришлось засыпать туда. Потом он сходил еще раз и принес большой кусок свинины и даже две бутылки шнапса. Оказывается, это был военнопленный, которого посадили шофером на изотермичку, и он возил двух немцев. Они остановились в другом доме, а он у нас, настолько ему доверяли. Немцы его звали Тими, а нам он рассказал, что зовут его Тимка Тимаков, и что до войны он работал инженером на 2-м московском авиационном заводе.
В общем, принес он все это богатство и просит: «Мать, приготовь на всех!» Хозяева дали нам большую сковородку, и мама нажарила на всех картошки с мясом. Под такую шикарную еду выпили по пятьдесят граммов, но ведь мы так жирно и тем более мяса давным-давно не ели, поэтому естественно получили расстройство желудков. Но этот москвич с невесткой хозяев в коридоре мило разговаривают, а нам с Васей куда? И мы прямо во дворе дыр-дыр-дыр…
Дня два он у нас ночевал, а потом приезжает и говорит: «Мать, все! Мы уезжаем, а ты сохрани детей, наши уже через неделю будут здесь!» И на прощание оставил нам письмо для жены, чтобы мы отправили его в Москву, когда заработает почта.
А когда началась канонада, то мы прятались в подвале. Благо фундамент дома был высокий, и хозяин прятал под ним своего младшего сына Павлика моего возраста, невестку, и нас с Васей за компанию определили туда же. Целый день там сидели, а на воздух выходили только по ночам. Вот так мы несколько дней прятались, пока 30-го января Тихорецк не освободили. Получается, что при немцах мы прожили около полугода.
А как наши пришли, я привел Васю в военкомат, объяснил ситуацию. Военком выслушал меня, его, посмотрел на нас внимательно и вызвал своего заместителя: «Выдайте этим ребятам на десять дней талоны на питание!»
И в эти дни мы узнали страшное. Всю ту команду пленных, которая работала у нас на заводе, немцы заморозили… Они их отправили на расчистку дороги, но на ночь расположили в брошенном цеху мясокомбината и к утру они все замерзли… Все до единого, все семьдесят девять человек, так что из них уцелел только Вася… Он меня звал на их похороны, но мама не пустила. Ведь после того как мы откапывали евреев, мне эти дети потом три ночи снились в кошмарах и я вскакивал как безумный, не мог спать… А что вы хотите, дите есть дите… Рядом с ними, кстати, похоронили девушку-партизанку, которую немцы зверски замучили. Вырезали ей на лбу и на груди звезды… Она учительницей работала, имела маленького ребенка, и люди рассказывали, что выдала ее якобы ее же сестра… Но вообще там столько людей погибло, что и вспоминать страшно…
А этот Вася, которого вы спасли, остался жив?
Даже не знаю. Дело в том, что его призвали в армию чуть раньше меня. Конечно, он был нам очень благодарен, оставил свой адрес, но получилось что. Вскоре, после того как я ушел в армию, приехал отец. Его перевели на работу в Кадиевку, но там его предупредили: «Жилье не дадим, пока жену не привезешь!» Поэтому он сразу забрал маму из Тихорецка, и при переезде она в этой чехарде адрес Васи потеряла. Поэтому мы даже не знаем, пережил ли он войну…
И с этим москвичом, кстати, то же самое. Так и не знаю, что с ним случилось дальше, остался ли он жив… Ему было чуть за тридцать лет, и у него на лбу остался глубокий шрам после осколочного ранения. Он нам рассказывал, что, немцы подобрали его раненого и стали лечить. А когда в ране завелись черви, то удаляли их пинцетом и даже давали стрептоцид.
Когда вас призвали в армию?
Меня не призывали, потому что мне в тот момент не исполнилось даже семнадцати лет. Но получилось так. После освобождения Вася прожил у нас еще несколько дней, а потом ему пришла повестка. Попрощались с ним как с родным, и напоследок он отдал мне оставшиеся талоны на питание. Питаться по ним я ходил в офицерскую столовую 83-го полка, который расположился у нас в городе. Судя по всему, это был запасной полк, потому что я слышал, что в нем состояло аж пять с половиной тысяч человек. И когда я ходил туда кушать, то мне там все было интересно, и я вроде как прибился к ним. Даже напросился ходить с ними на стрельбы, и был очень доволен, когда мне доверили таскать мишень в виде фашиста. А ребята там попались очень хорошие и однажды они попросили командира: «Дайте ему три патрона, посмотрим, как он стреляет!» И я хоть и не в десятку, но три раза удачно попал. К тому же я умел чинить машины, поэтому после всех моих просьб меня все-таки решили зачислить в полк.
Пришел домой постриженный, мама заплакала: «Сынок, что же ты делаешь? Дочка с зятем воюют, и ты тоже уходишь». - «Мама, все люди воюют за Родину!» Какое-то время еще там побыли, а перед отправкой на фронт я записался в пульбат - пулеметный батальон. Я же еще до войны насмотрелся фильма «Чапаев» и мечтал, как Анка косить врагов из «максима». Но кто же знал, что эту бандуру на себе нужно таскать… И уже по пути на фронт, я из-за пулемета чуть не утонул.
Нас гнали вперед и вперед до самого Дона, видимо командование решило не давать немцам и малейшей передышки. И однажды по пути нам попалась какая-то речка, но при отходе немцы мост, конечно, взорвали и саперы соорудили временную переправу. Из веток деревьев, каких-то досок соорудили что-то вроде мосточка. Ребята меня подсадили, чтобы я по нему прошел. Но я дошел только до середины, потому что как раз был ледоход, течение быстрое и я не удержался и упал в воду. И, конечно, не мог сам вылезти, потому что тяжеленный станок пулемета тащил вниз, и я бы точно утонул вместе с ним, но один из ребят бросился в воду и вытащил меня. Если не ошибаюсь, этот Паша был сибиряк со станции Зима. Чуть постарше меня. Но он мне жизнь спас, а я даже фамилии его не помню. Вообще, когда я лежал в госпитале, то думал и все удивлялся. Как же так? Ведь у нас были ребята и постарше, и поздоровее, так почему мне не дали тащить что-то поменьше, щиток, например.
А дали этот станок с колесами, который весил 22 килограмма… Я же сам тогда весил сорок четыре килограмма, и, конечно, меня с ним и по ровному месту шатало, а уж на тоненьком мосточке… Станок утонул, конечно, а я так нахлебался, что очнулся только в госпитале… Уже потом мне ребята рассказывали, что зацепили за ноги веревку и давили, чтобы вышла вода, но ничего этого я не помню.
А в госпитале меня все время трусило, и постоянно тянуло писать. Но за мной ухаживала нянечка, пожилая женщина, которая видела, как я мучаюсь, жалела меня, и она мне предложила: «Давай напишем твоей маме письмо. Пусть она приедет!» Я написал, а эта женщина отправила его со своего адреса, и мама, действительно приехала. Причем очень быстро. Она мне рассказывала, что сутки ехала на «студебеккере» с боеприпасами. Начальник госпиталя – майор, вначале стал ругаться: «Ты чего, сукин сын, разоблачаешь военную тайну?! Сам бы поехал домой!» А куда мне такому ехать, если ноги трусятся?.. Но потом смилостивился, и разрешил маме забрать меня на десять суток. Жили у этой доброй женщины, и за это время мама меня немного подкормила и поставила на ноги. Ведь она где-то умудрилась достать отличного сала, и дала мне его в дорогу. Но уже наступила весна, как раз начало пригревать, и в чем его хранить? Так я банку у противогаза выкрутил, выбросил, и сунул туда сало. И вот как сейчас помню. Сидим с Пашей, который меня спас, и я бритвой режу это сало. Хлеб был такой паршивый – со стюками, с половой, а пшено такое горькое, но ели, а куда денешься. Но в принципе это сало нас очень поддержало.
Свой первый бой помните?
Ой, там под Батайском были не просто страшные бои – месиво… А как немцы боялись «катюш»! Они ведь драпали к Азовскому морю и когда наши штурмовики заходили на колонну, и пускали по ним эрэсы, то у них начиналась самая настоящая паника. Я однажды видел труп немца – словно сожженный картон… Пнешь его, он сыпется… Говорят, что земля потом десять лет не родит, там где упал эрэс…
Но мост через Дон оказался взорванным, один пролет целиком упал в воду. И те немцы, что не успели переправиться на западный берег, организовали у переправы оборону. Поставили много танков и как давай колошматить… На ночлег мы остановились в районе хутора, если не ошибаюсь, Гарбузовая Балка. Видимо там раньше была коновязь, потому что в больших запасах сена мы делали себе норы, чтобы в них поспать. И когда на нас неожиданно пошли несколько танков, мы заскочили в узкую траншею, оставшуюся от немцев. Один танк прошел прямо над нами, и так плюнул на нас вонючей солярой, что мы аж задыхаться начали. А в этом окопчике немцы забыли связку гранат, и кто-то из нас бросил ее под танк. Но у меня сложилось такое ощущение, что он только подпрыгнул, но прошел дальше, подавил наших лошадей. Зато всех нас поранило осколками… Если бы окопчик оказался поглубже, может, нас и не задело бы, а так зацепило всех пятерых. А Володя Бураков вообще сошел с ума… Я хоть и чуть моложе него, но уже был немного стреляный, всякого насмотрелся и испытал, а Володя совсем нет. Потом, когда нас грузили в эшелон, санитары вначале погрузить меня, потому что мне пробило вену на голове, и я весь был в крови. У меня, кстати, до сих пор над правой бровью под кожей есть один осколочек. Магнит подносишь, он прилипает. Но бедный Володя так кричал, что я уже не выдерживал и сказал санитарам: «Нет, возьмите вначале его!»
Привезли в госпиталь в Баладжары, тогда это был пригород, а сейчас это фактически Баку. Там уже тепло было, настоящая весна. Лечился где-то полтора месяца, а потом приехал покупатель: «Кто хочет в артиллерию?» Я вызвался: «Еу!» Он шутит в ответ: «Молдаван не беру!» Привезли в Батуми, поселили в санаторий, кругом красивейшие места, после фронта как настоящая сказка. Начали изучать 37-мм американские зенитки, и когда освоили их, нас отправили в Самтредиа. Там наше орудие охраняло железнодорожный мост, а другие шесть орудий нашего дивизиона охраняли огромную нефтебазу. Если бы немцы ее разбомбили, то там бы весь городок точно снесло.
Но там получилось что. Однажды прилетел немецкий самолет, но мы не смогли открыть огонь – пушка не сработала. Ее ведь везли морем, а морская вода весьма агрессивно действует на металл. И вот когда появился самолет, Кирпа, 1-й номер, кричит: «Цель поймана!» Но нажимаем на спуск, а выстрелов нет… Немец сперва хотел бомбить мост, но когда блеснул ствол нашей пушки, он развернулся, пошел в пике, и сбросил на нас три бомбы. И нам просто повезло, что они упали в мягкий грунт русла, которое вырыли, когда строили мост и отводили воду, и нас только обделало глиной. Правда, так, что мы потом пушку целый месяц отмывали.
Приехал особист, разбираться, почему же мы не стреляли. Вначале вызвал Кирпу, долго его там мытарили, и он потом выходит чуть не плача. Я его стал утешать: «Ты чего?! Мы ведь все сделали, как положено, поймали цель, и это не наша вина, что пушка отказала». Также и особисту сказал: «Мы не виноваты, присылайте комиссию!» Тогда решили поручить разобраться во всем начальнику артснабжения полка майору Румянцеву.
А до окончания разбирательства нас с пушки сняли. Делать нечего, и я пошел на реку. Сижу на берегу в одних трусах, делаю тазик для повара, чтобы ему было в чем мыть посуду. Увлекся, ничего вокруг себя не вижу, но когда налил в него воды, смотрю, в одном месте течет. Вдруг у меня прямо над ухом: «Ударь в торец!» Я от неожиданности вскочил, оказывается, Румянцев подошел, и какое-то время наблюдал за тем, как я работаю. Ударил, действительно, вода не течет. - «Где научился?» Рассказал ему, что при немцах работал на заводе и многому там научился. Вдруг он спрашивает: «А учиться не хочешь?» - «С удовольствием!», и тогда он написал на меня направление на учебу в военно-техническое училище в Батуми.
Проучился там, не помню сколько, может и полгода. Учился лучше всех, после окончания учебы мне присвоили звание сержанта, но больше всего запомнилось то, что во время учебы произошел памятный для всех нас эпизод.
Мы хоть и учились, но по субботам и воскресеньям подменяли ребят, которые служили на зенитной батарее, которая прикрывала порт. Чтобы дать им хоть немного отдохнуть, и они смогли нормально помыться и поесть. И вот в один из таких дней мы заступили на пост в шесть часов утра, а уже где-то через полчаса метрах в пятистах от нас всплыла вражеская подводная лодка. Вообще-то вход в бухту был перекрыт тремя сетками и минным полем, но эта лодка каким-то образом умудрилась их проскочить. Всплыла прямо у нас на глазах и нацелилась на крейсер «Красный Крым». Командир взвода вдруг как закричит: «Тревога!» И мы как врезали по ней… Как раз под руку попались термитные снаряды, которые не разрешалось использовать без особого приказа, и мы очередью разрезали ее фактически напополам. А море в то утро было удивительно спокойное и гладкое, и эта лодка настолько быстро затонула, что даже зыби почти не было. Только пузыри пошли и рыбки прыгали…
Из порта моментально прислали маленький кораблик с водолазом. Тогда я в первый раз видел, как на человека это все снаряжение надевают, закручивают. Опустили его, но он до лодки не добрался. Тогда пришло судно с большим краном и магнитом, и начало шарить в месте, где еще выходил воздух. Но оказывается, лодка легла аж на 135 метров. С такой глубины даже сейчас мало что поднимают, а уж тогда-то… Поэтому на этом месте просто установили красный буй и все.
Вас как-то наградили за эту лодку?
Наградили, но не так щедро, как вы думаете. Во-первых, в обед выдали по сто граммов. Потом повели на склад и выдали новенькое американское обмундирование, а от моряков крейсера на память еще и по бескозырке. В театр сводили, именно тогда я впервые в жизни побывал в театре. Вернулся такой довольный, нарядный, но начальник артмастерских старший лейтенант Иванов что ли, как увидел меня, начал приставать с уговорами продать ему это новое обмундирование за 1 200 рублей. Хорошо, Румянцев это услышал и вступился за меня: «Ты чего пристаешь?! Как тебе не стыдно, ведь человека наградили!» Вообще, майор был на редкость хороший и душевный человек, которого я всю жизнь вспоминаю с большой теплотой.
Насколько я понял, после ранения воевать вам больше не пришлось?
Нет, вы неправильно поняли. После учебы в Батуми я вернулся в наш 393-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион на должность старшего артмастера. Какое-то время мы еще там прослужили, даже сбили в это время немецкий самолет.
Расскажите, пожалуйста, об этом поподробнее.
Там получилось как. Нам и в Самтретдиа приходилось отбивать налеты немцев, но там мы ни одного самолета так и не сбили. А одна батарея из нашего дивизиона охраняла Рионскую ГЭС. И командир батареи, грузин, фамилии уже не помню, принял решение затащить одно орудие на гору. Как уж ее втащили не знаю, не видел, наверное, «елочкой», также как лыжники на гору поднимаются. Втащили, обустроили позицию, хорошо замаскировали, и когда в очередной раз немцы прилетели, то это орудие попало ближайшему самолету в левое крыло. Как мне рассказывали, летчик решил сбить пламя планированием, но как вошел в пике, так из него и не вышел… А все остальные одиннадцать бомбардировщиков развернулись и как навалились на это орудие. Все по очереди заходили на него и расстреливали, расстреливали… Помню, что командир орудия Данилов говорил, что их спасло только то, что у немцев боеприпасы закончились. К тому же эта пушка ведь спереди и с боков прикрыта бронещитом, поэтому расчет уцелел. Но немцы попали в поворотный круг, и зенитку заклинило. Меня потом послали, и я там где-то неделю ремонтировал это орудие.
Но вообще, я вам хочу сказать, что очень немногие знают про бои на территории Грузии. Мало того, сами грузины не знают, что на их родине шли бои с немцами. Например, со мной однажды произошел такой эпизод.
Уже лет через двадцать после войны меня стал мучить радикулит и на работе мне выписали путевку в кутаисский санаторий. И как-то во время прогулки по городу, мой приятель из Бельц уговорил меня зайти в пивную. Взяли по кружечке пива, и пока пили, разговорились с местными с соседнего столика. Слово за слово, и они нам говорят: «У нас здесь войны не было!» - «Да, да, - говорю, вот только я лично воевал в Грузии». Но они мне не поверили. Начал рассказывать им про то, про это, даже когда рассказал им про то, как сбили самолет, смотрю, не верят. Дошло до того, что они предложили: «Давай поедем, покажешь нам это место!»
На чьих-то «жигулях» поехали туда. Конечно, с войны прошло время, и я боялся, что не узнаю это место, но все-таки нашел. А как не найти, если мы с него дюралюминий срывали на портсигары. Там, конечно, ничего не осталось, никаких следов или обломков, только заросли колючего кустарника. Но там сидел старичок, и он им подтвердил, что да, действительно, здесь упал немецкий самолет. Просто у них в Грузии такой обычай, что на том месте, где погиб человек, не важно, свой или чужой, на этом месте ничего не строят.
А вечером эти грузины приехали на двух машинах: «Бери своих ребят, поехали гулять!» Повезли нас в ресторан и такой стол нам накрыли… До трех часов ночи им рассказывал, как мы в Батуми и Самтредиа воевали. Как хоронили погибших немцев во главе с генералом.
Что это за эпизод?
Немцы хотели захватить какой-то перевал, зугдидский что ли, уже точно не помню, и бросили туда отборную как я понимаю горнострелковую часть на мотоциклах. Они поднялись туда, но на их беду разыгралась страшная буря, даже сами местные говорили, что такая случается раз в сто лет, и весь этот отряд погиб. Большую часть их в море рекой унесло, а мы баграми собрали около пятидесяти трупов, и среди них оказался один генерал. Помню, на нем был такой шикарный планшет, который в воде совсем не промокал. А сапоги были просто исключительные, я такого хрома в жизни не видел, ни до, ни после. Один из наших попытался с него их снять. Но головки так и не смог снять, а распорол и снял только голенища. А перед тем как их закопать, кто-то из наших в шутку сказал небольшую речь, вроде как священник…
Потом притащили один из их мотоциклов, мы таких никогда не видели. Переднее колесо нормальное, а сзади гусеница. (Вероятно, здесь идет речь о полугусеничным мотоцикле «Кеттенкрад» - прим.Н.Ч.) Кто-то из ребят начал с ним возиться, долго провозился, но в конце-концов сумел завести.
Рассказал, как за нами немецкий самолет гонялся. Однажды, когда я сопровождал машину боеприпасов из Батуми в Самтретдиа, на нас налетел самолет. Там же три перевала, и только мы на первый заехали, как нас подловил немец. А водителем был один из местных грузин по фамилии Панцулая, и он мне крикнул: «Держись!» Так я за борта и держался, а он туда, сюда, как истребитель гнал… А этот немец как заходит, ту-ду-ду-ду… Раза четыре заходил, но промахивался. И потом мы с ходу влетели в прибрежные заросли кустарника, и спрятались в них. Я решил стрелять по самолету, кинулся, а карабина нет. Но там дети купались, и они мне подсказали, где он выпал. Начал нырять, и действительно, нашел его там. Хотел уже стрелять, но мне Панцулая сказал: «Ты ему ничего не сделаешь, потому что у них бензобак прорезиненный. Зато он от нас не отстанет, а у нас ведь полная машина снарядов…» И немец улетел, а мы благополучно доехали.
А когда мы в другой раз поехали за снарядами, то он предложил: «Давай заедем ко мне домой!» Заехали в его деревню, это по пути было. Зашли в дом к родителям его приятеля, который воевал летчиком, но погиб. Помню, заходим, а там на ковре висел его костюм со звездочкой ГСС… Вообще, у нас в дивизионе много грузин было. Даже командиром одной из батарей был грузин. А был один мингрел, так он погиб в Маньчжурии… Так грузины были хорошие ребята, но работать не особенно любили, а этот был настоящий пахарь-работяга. Когда к нему приезжала жена, то всякий раз привозила нам разную домашнюю выпечку. А уехали на восток и он там первый погиб… У японцев ведь было много снайперов, и у нас погибло сразу шесть связистов… Наши вначале тянули провода по столбам, и они их только хлопали… Поэтому стали уже по земле тянуть линии. За все время в Грузии из дивизиона никто не погиб, а в Маньчжурии сразу семеро: шесть связистов и этот мингрел…
В общем, рассказывал им разные истории. Помню, уже ночь наступила, а все равно так жарко было, что мы все пили только пиво. А на прощание они мне сказали: «Приезжай когда хочешь, всегда тебя примем как самого дорогого гостя!»
Мы остановились на том, что из Грузии вас опять отправили на фронт.
Да, когда немцев отогнали уже достаточно далеко, и даже в Батуми окончательно все затихло и успокоилось, то нас перебросили на фронт. Почему-то у меня в памяти всплывает название Кировоград, но я могу и ошибаться. И вот там нам пришлось участвовать в очень тяжелых боях. Помню, однажды немцы пустили на нас свои танки и танкетки, а мы из своих зениток били по ним прямой наводкой. Били по гусеницам, по смотровым щелям и по башням, чтобы сбить их или заклинить. Ох, и сильно лупили немцев! Но там столько всего было, что всего и не перескажешь… Помню, в одном месте рядом с нами стояла морская пехота и у них были острые-преострые лопаты на длинных черенках, так они ими в рукопашных перерезали горло немцам…
А вам самому лично убивать приходилось?
Стреляли-то мы сколько угодно. Бывало, сидишь в окопчике и наблюдаешь. Заметил, что где-то шевельнулось, трахнешь туда, но разве можешь знать, попал или нет? Но в одного немца я совершенно точно попал.
Если можно, расскажите, пожалуйста, об этом.
Как-то к нам пришел старшина из разведроты: «Мне нужно пару человек, которые лучше всех стреляют». Оказывается, им приказали срочно взять языка, а людей у них не хватало. И наш комбат ему сказал: «У меня Барышев и Бутенко стреляют хорошо».
Старшина забрал нас в свое расположение, а там недалеко был врытый в землю рельс. Он по нему провел полосу, дает тридцать патронов, и говорит: «Мне нужно, чтобы ты четко-четко попал!» Даже дали специальную подушечку с опилками, чтобы плечо во время стрельбы не набить. И я отстрелялся удачно, все патроны влепил куда нужно. Он посмотрел: «Хорошо!» У разведчиков была отдельная землянка, нас туда привели. Еды вдоволь, водки, но старшина нас строго-настрого предупредил: «Кушайте сколько хотите, только не пейте!»
Я еще и на другой день отстрелялся, в общем, дня три там побыл, пока он с другими разведчиками подбирал место для вылазки. Тщательно изучили передний край, и заметили, что в одном месте в определенное время проезжает немецкий мотоцикл. И решили, что попытаемся захватить одного из мотоциклистов. А когда пошли, он нам так сказал: «Немцы очень внимательно наблюдают за нашим передним краем, поэтому мы должны к ним подойти с их стороны». Пошли всемером. Помню, кто-то нам сказал, что этот старшина в разведку всегда берет именно семь человек. План был такой: я должен был попасть мотоциклисту точно в сердце, а пулеметчика они захватывают живьем. Причем, мне нужно было стрельнуть всего один раз, чтобы немцы не сразу всполошились.
Подобрались к выбранному месту, засели в кустарниках. Наконец, видим, они тихонько едут, разговаривают меж собой и смотрят за нашим передним краем. Я приспособил под дуло карабина рогатинку, и когда они доехали до оговоренного места, как чокнул его… Мотоцикл качнулся, опрокинулся, и пулеметчика придавило коляской. Ребята сразу кинулись, вытащили его. Связали ему руки, но он был здоровый такой крепкий мужик лет тридцати пяти и все упирался, никак не хотел идти. Но на этот случай заранее было подготовлено шило, и когда он останавливался, Барышев ему сразу тыкал в задницу. А этот второй лежит и тяжело дышит… Оказалось, я попал ему не в сердце, а в легкое. И этот старшина вдруг говорит одному: «Чтобы он не мучился, ударь его по затылку!» Утащили его в кусты, но он у меня до сих пор перед глазами: высокий, светлые волосы, вообще красивый парень с широко раскрытыми голубыми глазами… Я потом после этой разведки как вспоминал его глаза, три дня не мог есть…
Но это я рассказываю долго, а на деле все прошло за секунды, ведь мы понимали, что немцы сразу к ним кинутся, и на то чтобы успеть уйти, у нас останется всего пара минут. Заранее припасенными веничками замели следы и побежали по долинке. Тут немцы приехали к мотоциклу, установили маленький минометик и как начали из него штопать… И нас спасло, только то, что там оказалась большая воронка в которую мы все и спрятались. На дне было немного воды, так старшина бросил немца прямо в нее, а сам лег на него, накрыв собой. Они штопали-штопали, потом им, наконец, надоело. Но как стемнело, начали пускать осветительные ракеты, которые горели медленно, словно свечки. И как ракета потухнет, мы рывок на десять метров. Десять, десять, десять, так и вышли…
Немца сразу сдали в штаб, там ему предложили сесть, а у него вся жопа исколота шилом - комедия… Пришли в землянку, сразу всем налили водки. Побыли у них еще два-три дня, и потом старшина нам сказал: «Все ребята, идите к себе!»
За эту разведку вас как-то наградили?
Насколько я знаю, никого не наградили. Но мы и сами даже не думали тогда об этом.
А вам не хотелось остаться в разведке?
А зачем? В пехоте хоть и тяжело, но зато всегда чувствуешь плечо товарища, а тут ощущение, словно сжатая пружина, такое дикое напряжение… К тому же ходили такие разговоры, что в поиске своих тяжелораненых разведчики добивают… Давали им пистолеты, чтобы те сами застрелились…
Немцев как солдат оценить можете?
Вы знаете, мне рассказывали, что в начале войны у нас люди панически боялись немцев. Но это и понятно, ведь они уже опытные вояки были, завоевали всю Европу, а мы против них – пацаны… Вот я, например, когда уходил на фронт только стрелять и научился, а ведь на передовой, сколько всего нужно было знать и уметь…
А вам не приходилось видеть случаи жестокого обращения с пленными немцами? Чтобы их били или расстреливали?
Лично я такого ни разу не видел, хотя я вам скажу, что немцы - хамовитый народ, и даже многие пленные зачастую вели себя некрасиво, безобразничали.
В разговор вступает жена Герасима Герасимовича – Людмила Петровна: Разрешите, я скажу. Я приехала в Кишинев в конце 1944 года, и по улице Якира располагался довольно большой лагерь военнопленных. По моим ощущениям, в основной своей массе это были люди как люди, но были среди них и такие, у которых даже по лицу было сразу видно, что это законченные сволочи… А остальные ребята были вполне нормальные. Мы когда с подружкой мимо шли, иногда даже подходили к ним, они уже по-русски более-менее разговаривали: «Мы не виноваты, нас послали…» И довольно мирно все было, никто никого не трогал, не бил. Так что и среди них разные были люди.
Б.Г.Г. Конечно, среди немцев попадались разные люди. Вот, например, когда мы в цеху в оккупации работали, так там два немца относились к нам вполне нормально. Сами нас предупреждали: «Смотрите, чтобы херр комендант не шел!», и показывали, как делать зажигалки – «файерцойки». И крупорушки научили нас делать, в которых мы дробили кукурузу. Так ведь ее варить значительно легче. Нет, это понятно, что многие из них не хотели воевать, но их заставляли. Кстати, я ведь вам еще не рассказал один интересный случай.
Еще до ранения во время наступления как-то мы заночевали в одном хуторе. Была зима или ранняя весна, во всяком случае, помню, что было очень холодно, поэтому нам часто выдавали «наркомовские» сто граммов. Но мы же молодые совсем, поэтому почти не пили, а копили. И когда остановились у одной бабки, дали ей флягу водки, а она нам за нее порезала капусточки с маслицем. Все хорошо, утром встаем, а она вдруг говорит: «Сынки, а ведь у меня в подвале немцы сидят!» - «Как?!» - «Они у меня уже два или три дня живут, ждут вот сейчас, когда я их покормлю!» Посмотрели, действительно, в чулане стоит мешок с автоматами и гранатами... Ковер отвернули, а там десять немцев… Подложили снизу два кирпича, чтобы воздух к ним проходил, а сами на бочки положили какие-то двери, в карты играют, ждут пока их бабка позовет… А тут мы: «Вылазь!» Начали вылезать и чуть ли не каждый сразу говорит: «Ротфронт! Их коммунист!», и показывают на обороте лацкана шинели значок с Тельманом… Построили их, мой приятель шел спереди, я позади, а один немец тащил мешок с оружием. Командир взвода старшина Московцев нас увидел, чуть за голову не схватился: «Где вы их взяли, ведь немцы отсюда уже три дня как ушли?!»
Еще интересный случай. Как-то мимо нас шли человек сто пленных румын. Я их увидел, залез на подбитый немецкий танк и начал громко декламировать стихотворение о Сталине на молдавском языке:
«Скумпул ностру Сталин – ынтыюл депутат!
Те юбим ши мик ши маре», и так далее.
Я же когда перед войной жил у сестры в Кишиневе, то год учил в школе молдавский язык. Девочки учили французский, а у нас был очень хороший учитель молдавского, поэтому всего за год я многое успел выучить. Так эти румыны как услышали, были в шоке. Окружили меня, и офицер на молдавском спросил: «Ты откуда?» - «Из Кишинева». – «С какой улицы?», он все не верил, думал, что я дурака валяю и разыгрываю его. Отвечаю: «Остаповская, 31. Как раз у Георгиевской церкви», и оказалось, что он не просто кишиневец, а тоже на этой улице жил…
Они шли без конвоя и боялись сами идти, но я их постарался успокоить: «Идите за Волгу и не бойтесь, вас никто не тронет!» Надо признать, что немцев мы шмонали. Сапоги снимали, часы, но насчет других был строгий приказ – «Не трогать!» Поговорили с ними, посмеялись, и расстались чуть ли не друзьями. Ребята меня обступили: «Что ты им наговорил?»
Вот вы упомянули, что пленных немцев «шмонали», поэтому хочу спросить, были ли у вас какие-то трофеи?
Лично я на фронте с убитых ничего не брал. Просто морально не мог себя пересилить. Ведь что мне было, шестнадцать лет, ребенок совсем… Например, когда мы еще не ушли из Голубовки там произошел такой случай.
Немцы были уже на станции в двух километрах, и оттуда пришел их разведчик. Но он вышел прямо на часового. Тот его спросил пароль, на что этот выхватил пистолет, но часовой успел выстрелить первым. А мы с одним пацаном как услышали выстрел, сразу бросились туда, а его уже бросили в яму… Посмотрели на него, нам же все интересно. Форма на нем наша, а сапоги нет… А я как увидел на нем совершенно новые сапоги, то решил их снять, потому что морозы стояли страшные, а я в своих хромовых ботиночках мерз безбожно. Но вы знаете, так и не смог этого сделать. Просто не смог пересилить себя, хотя мерз невыносимо. А на фронте, конечно, попадались самые разные люди и одно время у нас был один, как раз из таких. Он все время хибарничал, шмонал немцев, снимал с убитых часы. У него их и так уже было пять и шесть, но ему все казалось мало. Но как-то мы стояли в какой-то деревне, и он вдруг увидел, что на убитом немецком офицере виднеются часы. Мы его предупреждали: «Не надо!», но он все равно полез за ними, и как шарахнуло… Труп оказался заминирован и его на куски…
А в одной деревне немцы специально развесили на кустах красивый джемпер. Но мы уже понимали, что он, скорее всего, заминирован, поэтому за ним никто не полез. А утром ветер подул, и только слышим – бууух! Так что немцы каверзные были ребята.
А в Невиномысске что ли в одном подвале нашли много шнапса. Ребята обрадовались, но Московцев сразу предупредил: «Не троньте, сейчас я проверю!» Открыл одну бутылку, осмотрел пробку, а она проколота шприцом… И тогда он приказал немедленно разбить все бутылки до единой.
Конечно, я тоже не чурался трофеев, но только если не с убитых. Единственное, что позволил себе взять, «Вальтер» с того немца, которого я убил в разведке. Помню, еще перед выходом я заранее попросил старшину: «Если будет «Вальтер», отдайте мне его!» - «Убьешь – возьмешь себе!» И я его сдал, кстати, только в 47-м или 48-м году. Наш особист, майор Зюра, так мне сказал: «Герасим, мы знаем, что у тебя есть пистолет. Сдай его, пожалуйста, а если война начнется, я тебе лично два выдам». А «вальтер» мне очень нравился тем, что спуск у него был очень мягкий. Перед началом войны с Японией я водил наших офицеров на стрельбище. В большинстве своем они плохо стреляли, зато я из своего «вальтера» попадал в пробку от бутылки. Все удивлялись: «Как ты так можешь?!»
А еще однажды я решил посмотреть, что внутри в немецком танке. Но когда залезал, наступил на обгоревшего механика, а из него как трупный яд брызнул, запах такой пошел, что я сразу как пробка оттуда выскочил. Ребята спрашивают: «Ты что?!», а я что-то машинально ответил. И другой дурак полез, потерял там сознание, так его еле вытащили. Ребята меня даже чуть не побили: «Чего же ты не сказал, что там труп?!»
Война это страшное дело, сколько народу там погибло… Помню, в одном месте смотрим, вроде как штабель, обрадовались: «Ооо, дрова привезли!» А это оказывается штабеля из убитых немцев… Наколошматили их будь здоров…
Многие ветераны не очень хорошо вспоминают политработников.
Лично мне попадались хорошие. Вот у меня, например, даже такой случай был. Когда отца направили на работу в Кадиевку, то им с мамой выделили хорошую квартиру. Поселились в ней, а потом вдруг мама пишет мне: «Нас хотят выселить, потому что кому-то из шишек наша квартира приглянулась». Я показал это письмо нашему политработнику, он написал в военкомат, и потом от мамы мне пришел ответ: «Молодец сынок, что ты догадался так сделать. Потому что пришли с военкомата, и приказали нас не трогать». Так что мне по жизни на людей везло.
Но вот вы упомянули про особистов, а про них сейчас принято рассказывать страшные вещи. Почти все ветераны признаются, что им хоть раз, но приходилось присутствовать на показательных расстрелах.
Мне, слава богу, ни разу такого видеть не пришлось. А общаться с особистами нечасто, но приходилось. В первый раз, когда пропустили самолет в Самтредиа. 1-го номера тогда так долго терзали, что он вышел, чуть не плача. А потом у нашего нового особиста ко мне вдруг появились вопросы по поводу оккупации. Я ему все рассказал, как кран поломали, как пленного спас. Он сделал запрос в тихорецкий военкомат, и когда все это подтвердилось, у него ко мне пошло совсем другое отношение. А уж когда я пушку починил, то тут вообще заработал непререкаемый авторитет.
Что это за случай?
Под конец войны воевать нам не пришлось, но зато нас отправили на Дальний Восток. И о Победе мы узнали как раз в пути, где-то в районе Хабаровска. Когда узнали, поднялась такая стрельба… Прибыли на место, получили новые зенитки, но когда начали их проверять – одна не стреляет. Румянцев мне звонит: «Сходи к Иванову, у них какие-то проблемы!» Сел я на наш велосипед, приехал туда. Но этот начальник артмастерских был неприятный человек. Вел он себя довольно высокомерно, считал, что только он один во всем разбирается, поэтому я к нему сам и не лез. Он возился-возился, потом вижу, сует в ствол снаряд. Тут уже я не выдержал: «Товарищ старший лейтенант, что же вы делаете?! Ведь не дай бог на спуск случайно нажмете, кругом же люди, снарядов полно!» А он меня матом: «Иди к еб…е матери!» Тогда я ребятам говорю: «Знаете, что хлопцы, раз он дурью мается, давайте спустимся вниз!» Ушли, сидим, разговариваем, анекдоты травим, смеемся. Тут он приходит: «Дай мне велосипед, я за чертежами съезжу!» Только уехал, я ребятам командую: «Давайте быстро снимайте щечки, посмотрим, в чем проблема. Дайте пустую гильзу!» Смотрю, действительно не идет. Рядом другая пушка, говорю ребятам: «Снимите с обоих стволы, что-то мне непонятно!» Беру штангель, проверил канавки у исправной и этой, смотрю, а там на целый сантиметр разница. Звоню Румянцеву: «Товарищ майор, я обнаружил, что лапки экстрактора полностью не утопают!» А он мне и говорит: «Возьми крейцмейсель, - это такой инструмент вроде зубила, и рубай канавку!» Я-то думал, что ствол каленый, а там оказывается специальная сталь. Начал рубить, глубже-глубже, мелом отмечаю. Прорубил, смотрю, все в порядке, позвонил Румянцеву, а он говорит: «Молодец! Теперь проверьте, как работает!» Пустили в тайгу несколько снарядов, все нормально, а тут как раз Иванов приезжает: «Что вы сделали?» Но я им велел ничего не говорить, ведь я доложил, что он меня при ребятах матом обложил. И когда мы приехали вместе с ним к Румянцеву, тот его как начал полоскать: «Ты смотри, пацан с пушкой сладил, а ты?! Тебе не чертежи, тебе голову надо! Если не извинишься перед ним, отправлю тебя в другую часть!»
Тогда же случился еще один интересный момент. Отправили меня за снарядами на станцию Бор. Приехали на шести «студебеккерах», но на станции военного коменданта нет, пришлось обратиться к начальнику станции. Пока он созвонился, пока выделили нам дрезину, потому что по-другому к складам было не подъехать, наступил вечер. Переночевали, а утром подцепили к дрезине пять вагонов и вперед. Со мной был еще один солдат, и вдруг мы смотрим, начинают гореть вагоны. Видно, буксы не были смазаны, начали искрить и от этих искр загорелись сухие доски вагонов. Жара ведь стояла страшная. Мы тут же остановились, эти два вагона отцепили, запрыгнули в них и начали выкидывать ящики со снарядами прямо в песок. А пламя уже серьезное… Но мы все-таки успели разгрузить все, правда, спалили себе сапоги. Когда приехали, рассказал об этом Румянцеву: «Вот так мы к войне готовимся!» Но он меня предупредил: «Лучше никому не рассказывай, а то если особисты узнают, будут неприятности!»
Но японцы быстро сдались. И вы знаете, что я вам скажу, японцы – очень хороший народ! Вот немцы были злые и неприятные люди. Даже многие военнопленные себя нехорошо вели. В туалетах могли специально напачкать, обгадить, а японцы совсем другой народ. Со мной, например, произошел такой интересный случай.
У меня была машина – летучка, вроде как походная мастерская. И когда мы двинулись в наступление и находились уже на территории Маньчжурии, к нам на самолете привезли врача. Эта женщина-майор потребовала выделить ей закрытую машину, а моя полуторка, как раз то, что ей нужно. Приходит ко мне: «Выбрось все, мне нужна чистая машина!» Ладно, сделал все, как просили, и тут она мне дает бумагу, чтобы я поехал на склад. Начала объяснять, как туда доехать, но я не столько слушал, сколько любовался ею, настолько она красивая была. Юбочка, сапожки, все как положено…
В общем, поехал, но нужный поворот я прозевал, а на перекосе машина вообще заглохла. Полез в двигатель, но никак не пойму в чем дело. И вдруг три японца… Подходят ко мне, а я даже не знаю, как себя вести. Хотя у меня и пистолет с собой был, я, кстати, на немцев насмотрелся и таскал его на животе. В общем, подходят они ко мне, вдруг офицер достает из кармана семейные фотографии и показывает, что на заднем плане стоит машина. У меня сразу отлегло немножко, значит, автомобилист. Полез он в машину и показывает мне, что нужно почистить контакты. Почистили, машина завелась, и они мне машут, мол, до свидания. Насколько я понял, они где-то невдалеке рыли траншеи. Но пока я ехал, у меня нога прямо тряслась… Наконец приехал на склад, а тут она. Накинулась на меня, ругает, чего я так долго, но я же не буду рассказывать, что к японцам в гости заехал… Кстати, эти лекарства, за которыми я ездил, предназначались для лечения пленных японцев. Так эти японцы в госпитале говорили так: «Американцы – нехорошие! Они насилуют наших девочек, а русские совсем не такие».
И там же в Маньчжурии, случился памятный для меня эпизод, когда я встретился с сестрой. Просто я заметил, что пишу ей письмо, а уже через три дня получаю ответ. А мой приятель Миша Тарасов служил в секретной части и я его попросил: «Миша, дай мне наш код!» Написал ей, Шура перезвонила, но попала прямо на командира дивизиона майора Крутова. Тот на меня: «Ты что, сукин сын, себе позволяешь?!» Но на самом деле он был хороший дядька. Как настоящий ленинградец благородный и душевный человек. К тому же он ко мне отлично относился, всегда меня хвалил: «Герасим, у тебя золотые руки!» Поэтому когда сестра приехала, мы даже вместе посидели немного, поговорили, и он мне пообещал: «Как война кончится, первый отпуск будет твой!» Потому что я и специалист был отличный, и парк в порядок привел, и дисциплину наладил. Ведь ребята послевоенных призывов были ершистые, и морока с ними была большая. Вечно им что-то не нравилось, все чем-то были недовольны и возмущались. Но я им так сказал: «Ребята, я уже восьмой год служу и не плачусь, а вы все маму, папу вспоминаете… Отслужите свои три года, которые вам положены и поедете домой». Шура всю войну прошла врачом в действующей армии, была награждена. (На сайте www.podvig-naroda.ru есть выдержка из наградного листа, по которому Александра Герасимовна была награжден орденом «Красной Звезды»: «В наступательную операции Армии тов.Канагур А.Г. провела чрезвычайно большую работу по медицинскому и санитарному обслуживанию личного состава полка связи. Постоянная работа в подразделениях, особенно кабельных, личный контроль за состоянием здоровья людей, их обмундирования, состоянием пищевых блоков и системой питания, все своевременно принятые меры по устранению недочетов, исключили явления заболеваний, выход людей из строя и способствовали успеху работы подразделений в обеспечении связи командования Армии. Особое внимание тов.Канагур уделяла раненым бойцам. Чрезвычайно заботливым отношением и своевременно принятыми мерами способствовала их быстрому выздоровлению и возвращению в строй. При наличии большого количества девушек в полку через беседы, занятия и личные наблюдения и контроль создает для них нормальные санитарно-бытовые условия, что в значительной степени сохраняет здоровье девушек-связисток, в условиях боевой обстановки и большой нагрузки в работе» - прим. Н.Ч.) А муж сестры - Канагур Михаил Наумович был подполковником, заместителем начальника связи 18-й что ли Армии. И когда их перевели служить в Куйбышевку, это за Хабаровском ближе к Чите, я попросился съездить к ней: «Отпустите меня, сейчас же все равно заняться нечем!» И мне пошли навстречу, дали отпуск на десять дней. Так я к ней туда потом раз десять ездил. Ведь вы знаете, какие там были зимы, какие морозы, какой снег? У меня до сих пор где-то хранится фотография, на которой я рукой держусь за ролик на телеграфном столбе. Представляете себе, сколько тогда снега выпадало?!
У меня был, например, такой случай. Ехали мы как-то из города, но за семь километров от села машина вдруг заглохла. Водитель хотел ковыряться, но такой был мороз, ветер, что я ему сразу сказал: «Брось, сливай воду и пошли!» Послушал он меня, бросили машину и пошли. А жгучий ветер прямо в лицо… На мне был пуловер, так я им пол лица закрыл, только глаза оставил. Но все равно чувствую, голова мерзнет. Предупредил его: «Саша, не отставай, у нас совсем нет времени, и не верти головой!» Но он все крутился на ветру, так у него потом на шее такие ужасные чиряки вскочили, что он полтора месяца мучился. Зашли в ближайший дом к одному трактористу, но ноги уже настолько примерзли к подошвам, что мы не могли разуться… Хозяйка сразу разрезала на мне валенки, кое-как их сняла, положила ноги в тазик с водой, и грубошерстным носком начала растирать. То одну, то вторую, в общем, кое-как отогрели, и положили нас на печку.
Но однажды мы чуть не замерзли насмерть.Как-то из города приехал один инженер, чтобы помочь нам организовать рубку просеки в лесу. И нас пятнадцать человек отправили аж за семьдесят километров от части. Дни напролет валили лес, но уже начались морозы, а мы все ночевали в палатке, и, конечно, чуть там не замерзли. Помню, проснулся, хочу крикнуть дневальному, а не могу – челюсти свело от холода… Еле-еле встал, начал других будить. Прямо бил по лицу, кое-как расшевелил. Начали бегать, прыгать, растопили печки, провели собрание, и решили: «Давайте строить сруб, а не то пропадем!» Среди нас был Миша, который понимал в этом деле, и под его руководством мы построили сруб. Правда, без окон, только двери. Тут кто-то предложил: «Давайте, чтобы было теплее, засыпем его снегом!» Засыпали, но когда начали топить, он, конечно, начал таять и вся вода полилась к нам. Кое-как забили щели, в общем, комедия…
И что вы думаете? Как началась пурга… День метет, другой, третий, неделю, а у нас уже продукты на исходе. Но хорошо меня в армии научили ходить по азимуту. Был у нас такой старший лейтенант Лобов, который научил нас как это нужно делать с помощью коробка спичек и ориентира. И когда более-менее пурга улеглась, я на правах старшего сказал: «Ребята, все! Завтра завтракаем последними продуктами, и я вас поведу напрямую». Но нам, конечно, крупно повезло, что у меня с собой оказался компас и когда мы уезжали от штаба, я заметил, в каком положении находилась стрелка.
И вот я их повел. Рано утром поели, за день напрямую прошли 35-40 километров, и пришли в часть, когда уже смеркалось. А командир части обнял меня и плакал как ребенок, потому что уже не верил, что мы живые…
В вашей жизни было столько всяких случаев, поэтому хочу спросить, как вы считаете, что вам помогло выжить: удача, судьба, может быть Бог?
Мужество! Помню, в 1948 году произошел такой случай. Новый год мы пошли встречать в село Князе-Волконское, рядом с которым располагался наш дивизион. В то время, кстати, там жил один столетний старец, который еще помнил сосланного в это село декабриста. А накануне командир части меня предупредил: «Завтра вернись пораньше, поедем в Хабаровск». Отгуляли свое, а потом меня дед, хозяин отвел в сторонку: «Всех не могу, а тебя хочу угостить медовухой». Налил кружку, выпили, и я пошел обратно. Мороз, а луна такая, что хоть газету читай. Прошел километра два, и вдруг смотрю – собака… Конечно, волк, а никакая не собака. Думаю, куда мне бежать, он же меня разорвет. Вот тогда я сразу к Господу обратился: «Господи, помоги! Что матери скажут? Две войны прошел и живой остался, а тут волк разорвал…» И решил – иду прямо на него! К тому же незадолго до этого я слышал про случай, когда одна женщина в деревне схватила за язык напавшего на нее волка, и привела прямо в деревню. А у меня были хорошие перчатки, и я понимал, что у меня всего два выхода. Или схвачу его за язык, или задушу, ведь я уже не пацан, а здоровый мужик, должен справиться. Я же занимался в армии штангой, гирей, на турнике много чего крутил.
В общем, не сдрейфил, иду прямо на него. Когда оставалось между нами немного, он вставал, пройдет десять метров назад и садится. И вот так по десять метров, по десять метров и дошли почти до самой части. Но там дорога расходилась, одна для машин, а тропка вела напрямую к казарме. И когда до нее оставалось всего метров двести, он прошел чуть дальше и вдруг как завыл. Ну, думаю, дело плохо – помощь зовет. С одним я бы еще справился, а с несколькими нет. И тогда я как рванул, что было сил… Он за мной, и вы знаете, у самых дверей нас отделяло каких-нибудь пять метров…Но на мое счастье они открывались в обе стороны, я их ударил, влетел в казарму и кричу дневальному: «Стреляй быстрее!» Он выстрелил и попал… Завхоз меня попросил: «Отдайте мне его, я с него шкуру сниму». А меня так трясло, такое состояние, какого даже на фронте не было никогда… Первый раз в жизни… А утром командир части всех собрал: «Ходить только по пятеро и одному непременно иметь карабин!»
Встречался там и с медведем. Там же летом было море голубицы и как-то мы пошли ее собирать. Я уже собрал почти полный котелок и тут увидел несколько кустов ежевики. Слышу за ним какой-то шум, думал это кто-то из наших ребят, раздвигаю ветки, и вот как сейчас вас, вижу медведя. Он стоял на задних лапах и объедал куст. От страха и неожиданности я выронил котелок, он упал, звякнул о корень дерева, а медведь услышал и убежал…
Но все-таки признаюсь вам, что в бога я никогда не верил. Просто семья у нас была совсем нерелигиозная, даже икон в доме не держали. Но я прожил большую жизнь, и понимаю, что видимо что-то есть такое в природе… А я просто старался жить по-людски: глупостей не делал, не воровал, честно и добросовестно служил и работал.
Как сложилась ваша послевоенная жизнь?
Служил до 1950 года, потом приехал к сестре в Молдавию и проработал в «Молдавпотребсоюзе» двадцать восемь лет. Потом десять лет отработал в совхозе начальником автотракторной службы и на пенсию вышел с максимальной ставкой – 132 рубля. Думал, хоть на пенсии нормально поживем, а тут такие дела… Вот сейчас про Сталина говорят такой, сякой… Но при Сталине после войны каждый год все прибавлялось-прибавлялось и народ это чувствовал. А то, что про него говорят – зря говорят! Вы даже не представляете, сколько тогда было разного кулачья и сколько они палок народу вставляли. Конечно, Сталин был узурпатор, но если бы он не был таким, то у нас возможно и не было бы советской власти. И без него бы мы вряд ли и Советский Союз построили, и в войне победили. Но просто надо понимать, что время было такое. А сейчас что за время?! Сейчас оно еще страшнее…
Большая у вас семья?
С моей Людмилой Петровной мы живем уже 59 лет. Воспитали сына и дочь. Есть пятеро внуков и двое правнуков.
Войну часто вспоминаете?
До сих пор она мне снится… Когда сын рос, так он меня просил вечером: «Папа расскажи!», и я ему каждый день рассказывал что-то новое, новое, новое... Возможно, поэтому он после школы и решил стать военным. Окончил военное училище, и служил в Чехословакии, в Афганистане, на Кубе.
Или, например, взять судьбу моей двоюродной сестры, которую угнали в Германию. Люба Савченко ее звали - дочка сестры отца. У нее на руке на всю жизнь осталось клеймо – крупные выжженные цифры. Она не любила вспоминать войну, но уж если начинала рассказывать, то такие страшные вещи… С другими девушками она попала работать на свиноферму к одному немцу. Откармливали свиней до ста килограммов, а сами голодали… А этот немец был редкая сволочь, он им даже кукурузу из фуража не разрешал брать… Жена у него была очень хорошая, добрая женщина, жалела их, чем могла помогала, а он этих девушек бил плеткой и потом насиловал, бил и насиловал… Поэтому Люба вернулась из Германии вся больная – туберкулез. На семейный совет собрались все наши родственники, и решили, что поможем ей купить квартирку в Ялте. Она там жила, лечилась, вышла за хорошего парня-фронтовика. Но детей у них не было, какое там, она сама еле-еле жила… А ведь она такая красивая была, такое утонченное лицо, но война ей просто искалечила жизнь…
Разве такое забудешь?! Нет, конечно, все вспоминается… Поэтому на день победы обязательно хожу на мемориал. Ребят вспоминаю, друзей, командиров… Кстати, в зенитном дивизионе у меня был приятель, Ваня - Иван Иванович Чирва, и когда уже после войны я как-то оказался в больнице, то написал ему такое стихотворение, (читает по памяти):
«Ваня, милый мой дружок!
Что же ты не пишешь?
Или дружбу ты забыл,
голос мой не слышишь?
Я лежу в больнице друг,
третью вот недельку,
и лечу я свой недуг
с хлопцами в постельке.
Напиши, как ты живешь,
как твои ребята?
Как подруженька твоя,
здоровенька ль маты?
Все пиши дружок ты мой,
ведь не зря же мы с тобой
в дни войны шагали рядом,
по дороге фронтовой,
от самого Сталинграда
к дню Победы дорогой…
Много лет прошло с тех пор,
Как расстались мы с тобой
Ты к себе на Харькивщину
я к Молдавии родной.
Детки выросли большие
у тебя и у меня.
У тебя Ванек два сына,
сын и дочка у меня.
Приезжай в Молдову, Ваня,
угощу тебя вином,
грянем песню боевую
за семейным мы столом.
| Интервью и лит.обработка: | Н.Чобану |
