Воспоминания

У нас осколочек зенитного снаряда перебил, наверное, маслопровод, потому что на правом моторе сверху горело масло. Стоял вопрос: дотянуть до своего аэродрома или всё-таки садиться. Кстати говоря, был такой приказ, наверное, не только по 16-й воздушной армии, а вообще, что если самолет загорелся, сажать, если есть возможность на своей территории. А если самолет охватило сильное пламя, то прыгать.

Мы никуда не ходили, просто выбирали точку повыше, залезали на нее и оттуда в бинокль наблюдали за противником. Бинокли были у всех наших разведчиков, при этом предпочтение отдавалось советской оптике с шестикратным увеличением. Иногда, когда работали в поле, приходилось использовать стереотрубу - у нее увеличение было аж двадцатикратное!

Получилось так, что после ночного боя плацдарм расширили и танк поставили в саду. И всё, спать легли. А утром туман как раз растаял и совсем близко, в метрах пятистах, увидели немецкие самоходки. Мы сразу две подбили, и они загорелись, а у третьей пушку повредили, но она до этого успела мой танк подбить, и он сгорел. Мы вовремя успели выбраться из него. А после боя дали другой танк. Не новый, конечно.

Правда, были случаи, когда кто-нибудь из сержантов, по собственной воле, оставался на фронте вместе со своим отделением. Мы с другом тоже как-то решили поехать сопровождать эшелон и затем остаться там, не возвращаясь. Но за три дня до отправки нас вызвал командир роты и сказал: “Я знаю, что вы хотите остаться на фронте, поэтому вы не поедете сопровождать эшелон. Я вас не отпущу!”

Ребята падают – лейтенант стоит. Значит, понимают – не всё потеряно. Таким образом, мы остановили 18 человек. Все бежали без оружия. Вполне нормальные ребята. Мы их построили: «Где оружие?». Пошли в траншею, которую они бросили, и забрали свое оружие.

Перед самым городом нашу дивизию посадили на танки, и мы по автостраде въехали в Берлин верхом на броне. Нашему продвижению вперед, конечно же, старались воспрепятствовать. В кювете рядом с автострадой немцы уложили стрелков из фаустпатронов, молодежь из Гитлерюгенда. Но нам, сидящим на броне, сверху было видно далеко вперед, поэтому мы этих стрелков заметили своевременно. Им некуда было деваться, и они становились легкими мишенями как для танкистов, так и для танкового десанта - в них стреляли все, кто только мог, поэтому ни один из наших танков не пострадал.

Отправляясь воевать, я сказал родным, что не буду писать письма, не надо. А в начале 1943-го года работа почты была налажена - солдаты и офицеры получили возможность писать с фронта письма своим родным. Тогда мы окончательно решили, что победим. После освобождения Кавказа, Новороссийска уже никто не сомневался, что победа будет за нами.

А разве там можно было спать? Каждую минуту бомбили, бомбили. Один раз бомба взорвалась. Борис Репкин, мой наводчик, рядом со мной был, сантиметров в пятидесяти. Бомба взорвалась, засыпало нас землей. Но живые остались.

Ночью лежишь, дремлешь. А одет был в валенки, полушубок или фуфайку. Пушки стоят. Проснулся, а снег-то начал таять и вода по канаве ко мне в окоп. Валенки снимаешь, выжимаешь портянки в прямом смысле слова и опять надеваешь. Вычищаешь лопатой воду, слякоть и ждешь – неужели уже погиб я тут?

Уже я начал разворот с хорошим настроением, и вдруг сзади атака двух самолетов, застучали пулеметы. А у меня элероны отбитые были уже, пробоины на плоскостях. Расстреливают меня без всякого прикрытия, и я понял, что мой штурман сразу был убит, потому что он ни одного выстрела из пулемета крупнокалиберного не сделал. Потом оказалось, что он во время еще первой же атаки покинул самолет, выпрыгнул. 

Поскольку я человек музыки, культуры, поэтому я на фронте организовывал бригады вокальные, музыкальные из солдат дивизиона и поднимал дух бойцов частушками. И ездили, в ближайших частях выступали. Я говорил: «Ребята, нам нужно в соседней части выступить. Кто со мной?». - «У меня есть песня». «А у меня стихи есть». - Собрались и пошли. У меня же были еще и музыканты, я играл и их учил.

Невысоко, 15 или 16 «Юнкерс-87». И вот заходят, враг-то у них кто – зенитчики, в первую очередь. Подлетают. По одному заваливаются на крыло и пикируют на нас. Когда выходят из пике, у них из-под брюха отрываются бомбы, и на глазах наших увеличиваются, к нам летят. Все на зенитную площадку.

Расчеты были очень дружные. И каждый понимал, что если хочешь выжить, надо приложить максимум усилий для того, чтобы выполнить боевую задачу. А  если ты ее не выполнишь, и немцы начнут утюжить наши окопы, то дело плохо! Поэтому в бою никого не приходилось заставлять еще что-то делать помимо своих обязанностей. Люди не смотрели, кто заряжающий, а кто подносчик – они сами бросались помочь.

В тот день на моей машине разместилось человек шестнадцать. И это была целая рота, вернее то, что от нее осталось на тот момент. Пехота попрыгала с брони и бросилась догонять немцев, а я механику приказал: “Иди к лесу, отрезай немцев от него, чтобы не ушли”. Мы успели со своей стороны перекрыть немцам отход, а с другой стороны наши пехотинцы уже им кричали: “Хенде хох!”

То есть детство у меня было дома. Юности у меня не было, потом началась самостоятельная взрослая жизнь, которая меня в училище воспитала. Мы были довольны тем, что нам давали. «Прежде думай о Родине, а потом о себе» – вот так нас воспитывали.

Нашему полку довелось воевать на Карельском фронте в районе города Костомукша. В то время противник старался перерезать Карельский перешеек, чтобы лишить наш фронт снабжения из Мурманска. Бои шли день и ночь, и все это в условиях болот. Зимой там лютый холод, а летом чуть копнешь почву, так сразу влага собирается. Да еще дожди шли очень часто. Но терпеть надо было.

Он говорит: «На тебе приказ. Немедленно езжай в дивизию». Читаю: «Бывшего командира 1-го стрелкового батальона 145-й бригады подполковника Мдинарадзе. А нет, майором был. Майора Мдинарадзе назначить командиром 279-го гвардейского стрелкового полка».

Из трех рот батальона, только моя смогла перейти реку. Командование не знало, что мы форсировали реку, поэтому наши минометчики стреляли по нам и немцы кидали в нас ручными гранатами. Я стоял в воде. Мне ребята сказали: «Ты не поднимайся». Они чуть выше обрыва были.

Был такой деревянный станочек-выравниватель, на один уровень. В него, в эту дырку протягиваешь ленту, две ручки там были, нажимаешь – и оно выравнивается. Чтобы отстрелять одну ленту, нужна одна минута, а набивать эту одну ленту надо час или больше.

Они сразу, после того как вошли в станицу, убили пятерых. Среди убитых был один учитель и четверо стариков. Эти старики, им лет по шестьдесят было, отступали за Волгу, гнали скот в эвакуацию. Вышли они поздно из станицы и далеко уйти не успели, немцы их перехватили. Колхозный скот у них немцы отобрали и отдали калмыкам, а те угнали его к себе.

Враг знал, что у дивизии есть подсобные хозяйства и регулярно обстреливал из орудий тылы. Под обстрелы попадали не только мы: неподалеку от нас стояла автомашина с передвижной дезокамерой, прачечная, а подальше в палатках расположился медсанбат. Там же, рядом, были швейная и сапожная мастерские. Когда начинались обстрелы, всем было очень страшно, а я старалась посильнее в эти моменты прижаться к своей сестре.

Мы сами шли по колено в грязи и тащили своих лошадей, которые тоже увязали по самое пузо. Пушки приходилось вытаскивать из этой жижи и, как и раньше, тоже тащить их на себе. Трудно было двигаться, но мы выбрались. Зато нам удалось внезапно появиться на передовой: немцы рассчитывали, что мы пойдем по дороге, а мы выбрали для себя не самый легкий и удобный путь.

Мы - те, кто в бою ездил с закрытым наглухо люком - были смертниками. Вот когда под Балатоном у меня подбили танк, я все-таки успел открыть передний люк, несмотря на то, что был маленьким и щупленьким. Только вылез наполовину из люка, как у меня в глазах пошли зеленые круги и я потерял сознание.

С каждой минутой накал артподготовки становился сильнее, все чаще с резким звуком в небе проносились группы штурмовиков. Шум войны резко нарастал. И этот всенарастающий гул, грозный и смертельный для врага, был нежной мелодией для нас, извещавшей о скором конце всех невзгод и лишений, которые испытывал более трех лет наш героический народ.

Сижу с пистолетом наготове, думаю: “Ну, если сунутся, то в крайнем случае двух - трех уложить я успею. Но и сам, конечно, тут же буду растерзан”. Я прекрасно знал свою участь, знал, что со мной будет, если попаду в руки к бандитам. Бандиты тем временем возвращаясь, поравнялись со мной, и я услышал их речь - они говорили о том, что тут был какой-то Мыкола и этого Мыколу они упоминали постоянно.

Пока вечерами и ночами сидели в палате на дежурстве, мы вели различные беседы с больными, поскольку все они были для нас практически родными, да и они относились к нам как к дочерям. В своих беседах мы были друг с другом достаточно откровенны. Ночью, когда дежуришь, услышишь, что больному стало плохо, подойдешь к нему, погладишь его, успокоишь, поговоришь немного.

Там нас никто не делил на опытных и неопытных: какую команду тебе дали, ту и выполняй. Куда направили, туда и топай. Тем более что мой пулеметный взвод обычно передавали для усиления различным пехотным подразделениям: сегодня ты в одной части, а завтра тебя перебрасывают совершенно в другую сторону, на другой участок фронта.

Даже если у меня и не получался укол, то больные никак этого не показывали, лежали и терпели. Ну и я к ним обращалась всегда ласково: “Дорогуша, мой хороший, я к тебе пришла с любовью!” Больные, когда это слышали, всегда мне улыбались, ведь большую часть их составляли молодые ребята.

Горохов спрашивает у меня: “Как вашего комиссара звать?” - “Кузнецов Василий Васильевич”. Горохов взял бумагу с карандашом и написал: “Товарищ Кузнецов, приказ я получил. Спасибо тебе за твоего адъютанта, награди его самым большим орденом за помощь в сбитии самолета и за спасение переправы”. Когда наш буксир возвращался из района Тракторного завода, он забрал меня с острова Денежного. Я передал записку от Горохова своему комиссару, тот прочитал и сказал: “Будешь ты, Сашка, Героем Советского Союза!”

Кстати, мылись мы и в речке! И в лужах! Вот наш генерал, командующий нашим корпусом, говорил так: «Я свое хозяйство узнаю по своим девчатам. Если я вижу, что у лужи, как утки, копошатся девчата, – значит здесь мое хозяйство». А мы себе так гимнастерки чистили песком, смывали от пота и пыли. Они у нас белые были, выгоревшие, соленые.

Сталинград научил нас воевать. Если раньше мы шли взводами, ротами напролом, то теперь мы изменили тактику: одно отделение проходит, второе прикрывает; потом второе идет, а первое прикрывает. Там мы за каждый дом, за каждую стенку дрались.

Когда мы закончили училище, нас по 3 человека забрасывали в Польшу. Мой район был Юг – Чистый хоп, Краков, Жешув. Там где то немцы построили завод, и сколько людей ни посылали, не получалось разведать, не возвращались даже. Бывало так, что девочки еще приземляются, а их уже немцы здесь ждут на мотоциклах с собаками.