Воспоминания

Начало июня 1942 года. Пришли мы на лекцию. Нам объявляют, что лекции не будет, вывесили расписание госэкзаменов. И дальше объясняют, что если среди нас кто-то думает, что не сдаст экзамены и на повторный курс останется, то это не так: никого не оставят. Наш путь один – на фронт.

Только повернулся, чтобы передать ему, он вдруг говорит сдавленным голосом: «Коля, танки…» Как глянул, а я-то думал, это всё самолеты гудят… Встал даже во весь рост, мне этот колодец по пояс всего. А руки на бруствер положил и не могу пошевелить… Одной у сердца взялся, и чувствую, оно не бьется… Взял бинокль, считаю – сорок танков и двадцать автомашин с мотопехотой…

На четвертый день в атаку в пешем строю послали всех кого смогли набрать по тылам: артиллеристов, ездовых, саперов, связистов, обозников, штабную челядь вместе с «придурками», и все равно – бесполезно. От нашего дивизиона послали в первую цепь атакующих все взводы управления, часть орудийной прислуги и меня с частью взвода, мне приказали дать в пехоту десять человек.

Там же и переоборудование происходило. Во-первых, нужно было бомболюки оснастить бомбодержателями, повесить шестнадцать стокилограммовых бомб. А впереди, где был отсек для крупнокалиберных пулеметов, там всё убирали и делали кабину штурмана, а в полу размещали иллюминатор, куда вставлялся бомбосбрасыватель. Летчик смотрел и, как только до цели сколько-то оставалось делений, нажимал кнопку, и бомбы летели.

Первым моим боевым крещением на фронте было отступление. Командир взвода забегает туда, где мы жили, и говорит: «Боев, все. Давай пошли, догоняй. И забери, пожалуйста, мой вещевой мешок тоже». Я сцепил свой вещмешок и его, повесил. А у меня была винтовка трехлинейная, Мосинская, я ее к телу прижимал, а рукой уже до вещмешков достать не мог. На тот момент я весил сорок девять кг, а рост мой ведь всего сто пятьдесят девять см. Взвод ушел, а я их догнать не смог.

Ляпнулся в болото – все нормально, ноги целы. Думаю: «Где я есть? На своей территории или на чужой?» Лежу. Слышу какой-то гомон, разговор. Отчетливо услышал слово «парашют». И ведь по-немецки «парашют», и по-русски «парашют». Голова сразу начинает работать. Немцы!?

«Фокке-вульф» на малой высоте вышел прямо на на наше орудие, мы как дали ему прямой наводкой. Смотрим – по брюху и крыльям пробежали дымки. Расчет кричит: «Попали, попали!» И ты посмотри, а он летит хоть бы что… Думаю: «Эх, неужели уйдет, гад?!» А потом ты глядь – задымил, задымил… клюнул носом… и всё-таки шлёпнулся, километрах в десяти от нас. Ох, какая радость была!

Тяжело было, потому что если немецкие танки рванули, пехота-то отползла, а нам же нельзя развернуться: лошади-то дальше где-то, в глубинке мы их оставляем (они же не будут стоять и ждать). А пушка здесь, поэтому хочешь не хочешь, а приходится сопротивляться.

И в пулемет пуля попала, прямо в кожух. А в кожух-то четыре литра воды или антифриза заливалось для охлаждения. А тут кожух пробит и вода вся вышла. Что делать? Стрелять можно, но недолго, несколько патронов. Я, недолго думая, нашел тряпку, взял хлеб, заткнул дырку мякишем, перемотал тряпкой и продолжил стрелять. И с этим пулеметом я до конца войны и воевал.

Я обычно шел вторым, с командиром взвода. А кого первым пускают – это, считай, смертник, ему первому болванка достается. В атаку пошли – ляп – первый горит. Ляп – второй готов. Мне уже стало безразлично – знал, что все равно убьют. В атаку сходили, смотришь – тот погиб, этот погиб, этот сгорел... люди гибли безбожно. Похоронная команда пойдет, а там и собирать нечего. Тело человеческое горит – будь здоров.

Мы остались живы. Но мы на немецкой территории. Стрелок вытащил меня из кабины. Ему повезло больше, он остался цел и невредим. Нас тут же окружила группа фашистских автоматчиков, причем такие элитные ребятки. Признаюсь вам, в школе я плохо учил немецкий язык. О чем до сих пор сожалею. Как бы он мне тогда пригодился.

В районе нашего НП рвались снаряды, пронзительно визжали пули. Трижды была порвана линия связи. Ползком, по глубокому снегу, я продвигался от воронки к воронке, отыскивая порыв. В снегу это было очень трудно сделать. Провод не только оказывался порванным, но и отброшенным в сторону и зарытым в снегу.

И вот наш замполит, старший лейтенант Щукин… Отлично помню его, до сих пор стоит у меня перед глазами. Так вот, он говорит: «На тебе пистолет, полезай вниз!». Взял я у него пистолет. Они у меня забрали винтовку, и я полез туда. Фонарь немецкий включил, смотрю – в углу пропавшие мужики сидят.

Рядом с городом – порт Тору, до них где-то километров шестьдесят. У японцев там была линия обороны, по всему побережью было сделано очень много ходов сообщения, укреплений. Ждали нас, чтобы в случае, если мы подойдем с моря, уничтожить. Поэтому наше командование схитрило, мы высадились севернее и пошли.

Я быстро вскочил на поезд, танк стал гнаться за бронепоездом, но нам удалось скрыться. На повороте пути мы слегка наскочили на бронепоезд войск НКВД майора Панькова. Преследующий нас танк выстрелил по бронепоезду, снаряд пробил лист железа и поджег боеприпасы, загруженные нами на складе ГАС. Мы были вынуждены оторвать автосцепку, и вагоны покатились с горы вниз. На мосту они взорвались.

В общем, с пяти тысяч метров я планировал с практически остановленным мотором, винт крутился за счет встречного потока. Как на планере начал спускаться на ближайший аэродром. Гляжу, а его бомбят. Ну, думаю: «Не садиться же мне сюда – здесь сразу убьют». Развернулся на курс, поддерживаю скорость двести восемьдесят, и пять-десять метров снижение, чтобы самолет не свернулся в штопор.

Надо в любую погоду рыть землю, закапывать орудия, готовить для себя и всего отделения. Это такой труд! В мирное время не смогли бы это делать, а во время войны делали. Иногда не успевали… Немедленно нужно было готовить орудия к бою и закапывать их, поэтому свою землянку не успевали организовать.

Первый танк у меня загорелся – экипаж выскочил. Я пересел в другой, и снова наступаю. Загорелся второй... от пулемета же – они, видать, по мне зажигательным крупнокалиберным. Тут я уже сам горел: лицо и руки обгорели, контуженый... Короче говоря, станцию мы взяли, хотя и потеряли большое количество танков, их сгорело очень много.

Потом немцы ракету пустили, осветили. Это был такой маленький парашют, 25-30 сантиметров, квадратный, шелковый. Более минуты он провисел в воздухе, а потом свалился. Тогда я ползком двинулся. Через 5 минут снова осветили, я опять спрятался. Короче, около 700 метров я полз полтора часа. Подобрался к нашим, услышал их говор, по которому сразу стало понятно, что это славяне.

И в лучших мыслях нельзя было думать, что ты выживешь. Потому что смерть ежесекундно тебя подстерегала. Ну, представьте себе, что такое три тысячи самолетовылетов на заводскую часть? Три тысячи самолетовылетов на ограниченное по глубине пространство. Представьте себе взрыв тонной бомбы. Разлетались цеха в разные стороны, стены рушились, заводские трубы рушились. Кстати говоря, на заводе «Баррикады» было 13 труб, к концу боев осталась всего одна труба.

Мне нравится авиация, потому что самые сильные ощущения, которые можно получить, дает именно она. Как бы я ни чувствовала себя плохо перед полетом, но, как только я попадаю в воздух, начинаю чувствовать себя прекрасно. Кто летал, тот всегда будет думать об этом. Для меня сейчас нет ничего более интересного, чем авиация, за исключением литературы.

Сначала в отряде я был рядовым. Проходил, так сказать, притирку, участвовал в боях, которые шли чуть ли не каждый день. И никто не мог от этого отвертеться. Проверили меня в бою, во втором, третьем… Вскоре начали присматриваться. А потом Ковпак и Руднев взяли в штаб и попросили возглавить разведку, которую я создавал с нуля. Ведь воевать воевали, а разведкой заниматься не умели.

И пока я добежал до реки, этот самолет делал три захода, делая нападение на меня со стороны солнца, набирая высоту, нападал на меня как коршун. В третий раз самолет оказался от меня слева и четко я увидел лицо красивого, спокойно сидящего на самолете человека - летчика. Это лицо, этот миг запомнился мне на всю жизнь – красивый, молодой, спокойный. Чуть набрал высоту и скрылся.

Теперь мы на свободе. Ночью 2 мая 1944 года мы совершили побег с шахты Круппа. Это был мой третий побег. Мы держали путь на Восток, в сторону нашей Родины, в сторону дома. У нас не было никаких ориентиров, не было ни карты, ни компаса. Нашим основным ориентиром была Полярная звезда, так как мы продвигались только ночью, а днем прятались в небольших лесопосадках. По пути мы выискивали еду, если удавалось, что-нибудь найти, то уж мы, не останавливаясь, шли ночью. Заканчивалось лето.

Мне было приказано группой в 12 Ил-2 под прикрытием истребителей нанести штурмовой удар по обнаруженной танковой колонне. В итоге я там потерял двух человек. Они были подбиты. Да и я сам тоже. Принял решение садиться, потому что тоже мог не вернуться… Рука уже немела. Нажал ногой на педаль. Самолет начал разворачиваться вправо. И вот так я летел полсотни километров. Я сел на летной площадке.

Потом летом 1944 года стали доставать дома из-под земли, разбирали на бревна и возили в нашу деревню, чтобы ставить там, каждый на своем старом месте. На перекрестке стоял танк, как я сейчас понимаю, Т-34. И на окраине поля тоже стоял. Это не сгоревшие. А около большака два Т-34 сгоревшие. В них мы, школьники, после войны собирали голыми руками в мешки косточки. Позже было захоронение из всех одиноких могил.

Пришел Фомичев, спросил, для чего я сюда приехал. Я ответил, что хочу и могу и в разведку пойти, и куда угодно вообще. Он вначале возмутился, мол, мне еще учиться нужно. Но я его начал прям со слезами умолять. Тогда Фомичев согласился и отправил меня к старшему лейтенанту Новокрещено.

Через радиостанцию проходили важные сведения, разглашение которых могло бы дорого стоить нашим войскам. Нам запрещали контактировать с кем бы то ни было. Запрещали выходить из села, вести дневники. Да и некогда было. Время летело по кругу: сон, наряд, дежурство, сон. Специфика работы радистов, в отличие от других родов войск, в постоянной, непрекращающейся ни на минуту работе. Если пехотинцы, например, отдыхают в перерыве между боями, то связист должен поддерживать непрерывную связь.

Какое-то небольшое время, наверное, с неделю, наши обозы разбивали и нам не подтягивали продуктов. И мы мёрзлую конину рубили, отрывали, глотали, чтобы хоть как-нибудь утолить голод. Но недолго, правда. Где-то с неделю, наверное. Или, может быть, дней десять. А потом опять наладилось снабжение. В основном давали сухари и консервы. Ели всё холодное, огонь не разрешалось развести.

Наше отделение насчитывало десять или одиннадцать человек. Я уже не помню, сколько. А осталось из нас в живых только семеро. Остальные были ранены. Причем серьёзно, потому что, когда ты стоишь и в тебя что-то попадает, это голова и верхняя часть. Сколько я их не уговаривал пригибаться, не высовываться… У немцев ведь снайперы были, причем не получалось у нас их убрать. Это когда пришли наши, тогда раненых вынесли, отвезли в госпиталь. Он «первичной обработкой» назывался. Знаете, всем, кому там удалось побывать, на всю жизнь этого хватило!

Когда объявили, что Германия капитулировала, она опять радио на полную катушку. Вставайте, день Победы… И вдруг моя мама стоит и плачет. Я спрашиваю: «Мама, что ты плачешь, ведь война закончилась». Она говорит: «Да, победа, только для меня она ничего не изменит. Саша не вернётся, Андрюша не вернётся, квартиры нету…» Ну, а потом конечно гулять пошли.

Понимаете, я думаю, что истребитель – всё-таки более прочная машина, и если что-то повреждено, можно было долететь. Нам в крыло вот однажды снаряд практически попал, когда мы как раз с Ниной летели. Но просто из-за того, что там перкаль, снаряд просто через него прошёл и две большие дырки оставил (в верхнем и нижнем крыле). Всё было в ошмётках! Но если бы попали в мотор, то самолёт бы загорелся. Наше счастье состояло в том, что попадали в цель немцы редко, поскольку рассчитывали на другую скорость.