Артиллеристы

Артиллерийская подготовка из 400 орудий на километр обороны противника, длившаяся полтора часа была первой такой в нашей дивизии с начала войны. Мы ликовали. Мощь артиллерии и тысячи пехотинцев, прошагавшие ночью на передний край, вселяли в нас уверенность, что свершается что-то грандиозное. Перед такой мощью никакая оборона не устоит. Мы двинемся снова вперед, а это приблизит конец войны.

Первый бой был для меня очень трудным. Полк занял оборону на высоте. Я пошел с радистом и разведчиками к пехоте, сделал ПНП. Немцы находились перед нами на высотах. Тяжелый бой. Все время ходил с пехотой в атаки. Отбили у немцев четыре километра нашей земли, но чего нам это стоило...Потом Прохоровка. Танки до нас не дошли, да и стреляла бригада с закрытых позиций.

Настроение было, я бы сказал, боевое. Были, конечно, нехорошие моменты. Например, когда мы на машине (ночами, в основном) едем туда к фронту, - а оттуда целыми вереницами идут раненые. Они жалуются, и ты останавливаешься, спрашиваешь иногда, - интересно все-таки: как там, что? «Ну что», - говорят, - «Вот у нас был давеча батальон, - а там три винтовки! И то одна из них учебная!» Вот такие вещи, - от этого было неприятно. А так в основном, наши люди, - я не чувствовал, чтобы они паниковали. Мы буйные были! Был один случай, правда: полковой радист к немцам перешел. Иванович, по-моему, его фамилия была. Но я уж вам не скажу, какие там драмы были. А так ничего...

Любимой позицией для кочующего орудия был огневая, оборудованная на болоте. Орудия ставили на щиты, уложенные на болотистый грунт, сделали гать для выезда на огневую и спокойно вели огонь, пока немцы нас не засекали, но скорее всего, когда немцы наносили на карту наши координаты, то получалось, что огонь ведется из болота, и они считали, что ошиблись в засечке и не вели ответного огня на подавление наших орудий. Но на третий или на четвертый раз они застигли нас на огневой и произвели сильнейший артналет. Спасло нас то, что снаряды попадали в болото, вокруг орудия, глубоко уходили в трясину, ибо взрыватели были поставлены на фугасное действие и получался "камуфлет" - мощности взрыва не хватало чтобы выбросить грунт сверху и взрыв был "подземным", внутри болота.

Летом сорок четвертого война на нашем участке на какой-то период приняла позиционный характер. Дивизионная разведка несколько раз пыталась взять "языка", но все время нарывалась на засады. Ночью, я, с четырьмя "управленцами", нашел на "нейтралке" окопчик, залезли в него и замаскировались, и в течение пяти дней мы, безвылазно сидя в этой "норе" на нейтральной полосе, засекали и наносили на карту во время артиллерийских дуэлей и разведки боем немецкие огневые точки и позиции. Схему немецкой обороны передали в штаб, наша артилеррия мощным налетом уничтожила ДОТы, а затем и дивизионная разведка взяла "языка".

Прибегаю на позицию, все раскурочено, народ побитый. Елки- палки, гляжу, а там - танков туча. Я вниз бегу, вижу - ездовые. Стали мы отходить по балке. Лошадей всех поранило. Оставили лошадей. Он бомбит. Залезаю на бугор. Там ездит одна бронемашина с белым флагом, чтобы мы сдавались. А танки нас окружили, и чтобы прорваться к Сталинграду, надо пройти через стену танков. Как же быть дальше?

Когда началась артподготовка, перед атакой комдив приказал оркестру сыграть Интернационал. Когда пехота услышала эту музыку, она бросилась вперед. И вдруг одна огневая точка немцев на моем участке заработала. У моих артиллеристов был приказ: если ваша цель подавлена, а работает какая-то другая, то бей немедленно! И все мои орудия как рванули по этой огневой точке!

Но самый необычный эпизод произошел, когда в полк аэростатов привезли сразу восемь командиров батарей, по одному из каждого артполка нашей армии. Проверили, кто как переносит пребывание в "корзине"-гондоле, троих забраковали. Ведь корзину постоянно раскачивает ветром, перед глазами "земля-небо, небо-земля", кого-то рвало. Но когда для ведения стрельбы я поднялся на аэростате, то испытал истинное удовольствие - внизу все как на ладони, очень удобно было вести огонь. Когда появлялся немецкий самолет, то вниз подавалась команда - "Выбирай!" и трос, на котором крепился аэростат, лебедкой, установленной на автомашине, тянули вниз, на землю.

Вышел я на опушку и... Прямо на меня пикирует фашистский истребитель. Огонь открыл. Я - к рощице, петляя. А он, гад, бомбы не пожалел.

Стояли под Вязьмой. Месяца три прошло, как я попал на фронт - вызывают в штаб полка. Ну, все, думаю, нашли, отвоевался. Пришел в штаб, в карабин патрон загнал, хотел, если разоблачили, застрелиться. Начальник штаба спрашивает анкетные данные, что-то записывает, еще какие-то вопросы задает, потом расписаться попросил. У меня руки дрожат, я спрашиваю: куда это и зачем? Он отвечает, что меня и еще пятнадцать человек из полка представляют к медали "За боевые заслуги". Я не помню, как оттуда вышел. Патрон выкинул из ствола, слезы как хлынули! Думал стреляться, а тут награда!

В тот же день, как я пришел, начали подготовку к прорыву. Сделали артподготовку, нам до этого сказали, что в такое-то время будет бить наша артиллерия. Я услышал выстрел пушки с правой стороны. А потом загудело так, что ничего не было слышно! Если с кем-то говоришь, то только по губам можно разобрать. Вот такой первый бой. С немцем не встречались еще. Примерно с час артподготовка была, а потом как ураган - все сорвались, снялись с места, пехота поднялась, танки поехали. И тут команда: «Отставить!», все обратно вернулись, снова заняли оборону. На второй день еще больше артподготовка была. И тут уже, на второй день, сорвали немцев с места. И пошли уже тогда в наступление.
Читати украiнською

Летом 1944 года кромешный ад пришлось переживать вторично. Жара до 30 градусов. Атаковать приходится сквозь лесные завалы, которые при нашем приближении немцы подожгли. Пламя, как в доменной печи! Едкий дым до нестерпимой боли "выедал" глаза... И в этом кошмаре, да к тому же под вражеским обстрелом мне - наводчику - нужно точно прицелиться!..

Мы продолжали оставаться на позициях, пытаясь закопаться вместе с орудиями, как можно глубже в землю. Кирками и лопатами, под артиллерийский огнем мы долбили замерзший грунт, и этот изнурительный труд спасал нас от гибели на лютом морозе, холода стояли жуткие. На наших огневых позициях рвались немецкие снаряды, но нам нечем было им ответить, боеприпасы подвезли только через четыре дня, и то, "слезы", снова по двадцать снарядов. Кушать нечего - давали в день по 200 грамм муки на человека, но даже сварить из нее затируху мы не могли. Поначалу, даже невозможно было развести костер в глубоком окопчике, который мы вырыли для расчета и прикрыли плащпалаткой. Не было хлеба, соли, концентратов.

А у этого хутора Михайловский мы застряли в обороне аж до мая, потому что началась сильная распутица, дороги развезло, и мы сами понимали, что в таких условиях немец наступать просто не сможет. Вкопались в землю-матушку и начали вести новую, непривычную для нас полевую жизнь. Но сейчас мне и самому даже не верится, что мы смогли прожить в окопах в чистом поле, на снегу, на морозе, не раздеваясь, не разуваясь, без воды, без обогрева целых три месяца… Как мы все это выдержали, не понимаю.

Всех убитых тогда стаскивали в воронки и заполняли их до предела. Потом их тела заморозились и покрылись снегом. Никто их, по сути дела, не хоронил тогда. Когда же ближе к весне мы прибыли на этот плацдарм, все воронки заполнились водой и эти трупы всплыли спинами на поверхности. Стало невозможно дышать. Но потом наше командование поняло, что из-за этого может начаться эпидемия, и приняли такое решение: перетащить убитых в большие воронки, которые образовывались из-за больших фугасных снарядов, и там их завалить. Они там до сих пор так и остались лежать, никто их не перезахоранивал. Никаких дорог там нет, совсем пустая местность.

В 4 часа утра мы уже были на границе, потому что в нашу часть поступило донесение, что началась война, уже есть убитые пограничники. Как раз в это время немец открыл огонь по нашей стороне Перемышля, причем прямо по автодрому, знали они, куда бить надо. Немец начал бомбить нас, причем сильно людей побил, наш взвод в случае войны должен был занять один дот. Это было мощное укрепление, на вооружении которого в 4 амбразурах было 2 76-мм пушки и 2 пулемета Дегтярева станковые. В доте дожлны были быть все 36 человек из нашего взвода, а также прислуга к орудиям.

Если в целом говорить о войне, то особенно яркие бои были у нас, когда  мы пришли в Смоленскую губернию. Там ничего, кроме труб торчащих, не  было, - ни домов, ни чего другого не существовало. Фашисты все  уничтожали на своем пути. И там же мы в первый раз увидели, как немцы  повесили наших партизан. И поэтому никакой агитации в плане патриотизма с  нами проводить было и не нужно. Меня спрашивают иногда: «А как вы были  патриотами?» Я отвечаю: никакой агитации проводить нам было не нужно.  Достаточно было все эти ужасы увидеть, как ты уже после этого становился  самым настоящим бойцом и патриотом. И ужас этого положения становился  уже в крови у нас.

Станцию не узнать. Да её и нет. Вместо домов пепелища. Груды обгорелого  кирпича и щебня. Шифер с крыш попался нам далеко за станцией. Вдоль  насыпи, по всем железнодорожным путям разбросаны обгорелые остовы  вагонов. Скрюченные рельсы, вздыбленные шпалы…Тишина, запустение. «Мёртвая  тишина» – подумал я. Невероятно быстро всё изменилось! Всего несколько  дней назад здесь шла размеренная жизнь: шли составы, по перрону гуляли  люди, тихо говорили, смеялись, верили, ждали, любили…

Наша дивизия участвовала примерно в десяти наступательных операциях, но  Мгинская операция для нашей дивизии была самой тяжелой. В этих боях, с  22-го июля по четвёртое августа 1943 года, мы потеряли половину людей, а  пехота вообще – восемьдесят процентов личного состава. С артиллерии  собирали поваров, писарей, слесарей – всех отправляли в пехоту. Из  нашего дивизиона на пополнение в пехоту послали 41 человека. Это была  самая жестокая, кровопролитная операция. Наша пехота была выбита и  немецкая пехота была уничтожена, и только артиллерия вела непрерывный  огонь. Один батальон нашей дивизии продвинулся вперёд, но после немецких  контратак был оттеснён, в результате чего оказался окружен штаб  батальона и наблюдательный пункт второго дивизиона. Находившийся там  майор Сыроедов вызвал на себя огонь всего полка. Весь полк, сорок минут,  вёл огонь по району наблюдательного пункта. Прорвавшиеся немцы не  выдержали и отступили на исходные позиции. Из всего штаба осталось в  живых только трое раненых: командир батальона, разведчик и радист.

Весь запасной полк поехал. За Москвой, наверное, в Филях, наш эшелон разбомбили, попал штаб полка, все погибли, мы ближе к хвосту были. Из остатков сформировали батальон, и в бой мы вступили под Нарофоминском в январе, еще наше наступление шло, двигались мы в сторону Калужской области, помню Козельск. Помню Оптину пустынь, она не разбомбленная была, красивая. Еще мы пытались пересечь Варшавское шоссе, шли на выручку окруженным под Смоленском, Ярцево. Мы были приданы 325 стрелковой дивизии и вместе с нами действовал кавалерийский корпус Доватора, и танковая бригада Гетмана, но танки были бензиновые, броня была тонкая, горели они как факелы. Так как с нами кавалерия наступала, помню мы с товарищем собрали несколько потников войлочных, стелили лапник еловый на землю, потом эти потники, и ими же укрывались и спали. Выручка у нас не получилась, нас опять разбомбили, от батальона осталось человек 40, и нами пополнили 1096-й стрелковый полк.

Я Вам скажу так: честно говоря, у меня страшно тяжёлое давление было летом 1942-го года, особенно вот это отступление. Когда я начинаю вспоминать, как мы вошли, скажем, в Краснодарский край, как туда отступали… Уже даже хоть я и знал предгорья Кавказа – была тоска, почему-то была страшная тоска. Понимаете? И вот сейчас, когда я начинаю вспомнинать те времена – у меня опять та тоска. Она была от того, что мы отступаем.

Когда нас перебросили под г. Кретинген, мы за ночь прошли 60 км. Вообще переходы были по 70 км, в полной выкладке, тяжело. Когда объявляли привал, каждый моментально искал место, где бы прилечь, поднимал вверх ноги, чтобы кровь отошла. Так отходили. Спать хотелось страшно, во время маршей держались за щиток орудия и по двое минут по 20 так спали на ходу. Потом менялись. Однажды смотрим, на привале места одному в палатке не хватает, в палатке уже лежит кто-то. Разбудили, спрашиваем его...

Чем ближе мы подходили к границе с Латвией, тем чаще враг устраивал  заслоны. Мы уже вроде привыкли к таким ситуациям, пехота быстро занимала  позиции, артиллеристы за минуту готовили орудия к бою: огневой налёт  прямой наводкой или батальонными миномётами, штурм, бой до часа (враг  обычно в заслоне оставлял мало солдат из механизированной пехоты, ему  важно было выиграть время) и – опять на марш. Тяжёлая артиллерия не  помогала в таких стычках, так как при бездорожье они отставали, а если  успевали, то без пристрелки эффекта мало, пока установят орудия,  прибудет корректировщик, наладят телефонную связь, пройдёт больше часа, к  этому времени бой закончится.

Зима 1943-44 годов прошла в обороне. Лишь изредка проходили бои местного значения, да разведка постоянно ходила в поиски за «языками», но не всегда удачно – немцы несли службу на постах очень бдительно. Зима выдалась суровой. Снежные бураны часто заносили окопы и блиндажи. Их приходилось постоянно откапывать. В блиндажах не было печей. Спали на земляных нарах. Согревались прижавшись друг к другу. Бани нам не устраивались. Вшей у каждого было навалом. Единственное утешение – иногда приносили по 100 граммов разведенной водки. Часто водка до нас просто не доходила - ее выпивали командиры и тыловики. Оплаты за адский труд никто не требовал, так как все знали, в каких тяжелых условиях находится страна. Мы были готовы отдать Отечеству самое дорогое, что есть у человека – здоровье, а может быть и саму жизнь.

Вот, допустим, направление отсчета 335 градусов 30 минут по теодолиту он снимает, а специальный теодолит даже ночью делается с подсветкой от аккумулятора, чтоб снять отчёт. И поступали эти данные на пункт управления или вычислительный пункт, как угодно можно называть. По этим данным с начала графически определялась цель на планшете. В одном километре...

Здесь кадровики стали "сортировать пополнение", и увидев мои документы, мне предложили: "Хочешь топографом в штаб дивизии?", но я отказался. Меня направили в дивизионный 826-й артполк, где я был определен во взвод управления дивизиона, на должность командира топовычислительного отделения (старшего вычислителя дивизиона).
В мои обязанности входили подготовка и расчет данных для стрельбы дивизиона. Моим единственным подчиненным был младший сержант Иван Сергеев, а других бойцов в этом отделении не было до самого конца войны. Вся "моя война" проходила непосредственно на самой передовой, на ПНП и КП, вместе с пехотой.

Однажды меня и командира взвода Петухова, он из детдомовцев был, хорошо  на гитаре играл, вызывают в штаб дивизиона. Там сидит капитан, начальник  дивизии, еще какие-то люди, и нам дают задание – мы должны пересечь  линию фронта, выйти в точку, выявить артиллерийские позиции немцев и  отметить их на карте. Там же меловые горы, немцы на них сидят и за 30-40  километров видят, что у нас в тылах творится, а мы ничего не можем  увидеть. Так что у нас задача была – никого не ловить, а наблюдать,  выявить артиллерийские, минометные батареи, нанести их на карты и  вернуться обратно.

B ночь на 23 июня 1944 года мы слышали, как наши танки на малом ходу, чтобы противник не слышал шум двигателей, занимали исходные позиции для наступления. Этой же ночью занимали огневые позиции для стрельбы и артиллерия, в том числе и наша батарея. Свободные от работы связисты помогали огневикам в их оборудовании. Когда рассвело, мы увидели, что вся артиллерия расположена в линию, орудие к орудию. Чем меньше калибр, тём ближе к передовой. Впереди и сзади, слева и справа - везде были орудия, стоявшие в четко очерченные линии, уходящие далеко за горизонт.

И вот во время одного боя успели мы дать несколько залпов - тут нас засекли, накрыли ответным огнем. Поубивало всех наших битюгов, а надо позицию менять, перетащить пушки на другое место, чтобы продолжать вести огонь. Расчет 76-мм гаубицы - 5 человек: командир орудия, наводчик, заряжающий, подносчик снарядов, радист. И вот мы взялись расчетами по пятеро на руках перетаскивать, вот так.

В роте один интересный случай был. Добровольно сдался немецкий солдат,  он был поляк, но их почему-то называли фольксдойче, народный немец.  Забрали их в немецкую армию, и вот он сдался сам, пришел к нам в  разведроту. А он хорошим часовым мастером был, а у разведчиков часов  ого-го было, некоторые были неисправны и мы, вместо того, чтобы  отправить его в штаб, оставили у себя в роте, повару помогать, ну и часы  чинить, у него всякие инструменты были. Он дрова заготавливал, воду  таскал. Один раз даже обнаглели до такой степени, что хотели его  караульным поставить – мы поспим, а ты покараулишь. Потом все-таки в  штабе разнюхали, командиру роты нагоняй.

Собрались командир полка, начальник штаба, я. Сидим, думаем. Я говорю: «Здесь нас шлепнут, там нас шлепнут, но там хоть свои шлепнут». Командир полка: «Тебе что, легче будет, если свои шлепнут?» Но все равно, делать нечего… Я приказал замки орудий утопить, кое как переправились, ночь блудили, вышли к своим. Нас в окопы посадили, а в это время уже тревога поднялась, видимо, фронт подсуетился – пошла авиация, задала перца немцам, а потом части опять вперед пошли.

Дело в том, что под Шауляем фашисты оказывали нашим войскам упорное сопротивление. В момент этих боев мы там и оказались, в итоге нас очень сильно потрепали. Там творилось что-то невероятное. Много было задействовано бронетранспортеров, но в основном - легкой немецкой техники, потом, самолеты бесконечно нас бомбили, а главное - мы находились на позициях, которые постоянно обстреливались артиллерией фашистов. В общем, жуткое было состояние. Морально очень мы были подавлены крепко. А поскольку мы сразу, так сказать, с ходу заняли эти позиции "для обороны", то не успели даже и как следует окопаться.