Артиллеристы

Несколько наших "тридцатьчетверок" медленно пятились по сожженной сельской улице, изредка останавливаясь для орудийного выстрела. То и дело раздавались необычные быстро затухающие звуки, как будто кто-то натягивал и отпускал гигантскую тугую струну - так рикошетировали от мерзлого грунта вражеские "болванки". Свернув связь, мы, телефонисты, на время остались без работы и направились пообедать.

Рядом со мной были разведчики Скорик и Спирин. В воздухе все время визжали пули, слышен был гул самоходок, стоны и крики раненых о помощи. Но нужно было стрелять, оброняться, убивать., убивать и убивать. Я прильнул к прицелу орудия и зверски кричал -«Подкалиберными, заряжай!». В панораме увидел, как самоходка «фердинанд» появилась на небольшом бугре и стало видно ее днище. Вторым снарядом я попал в это днище, и самоходка остановилась. Все закричали «Ура!».

Они все страшные, но самое страшное это неизвестность. Вот тащишь ты ночью ящик со снарядами и не знаешь где передний край и не у немцев ли ты уже. Был еще страшный эпизод, когда мы налетели на минное поле. Ночью, повесив на спину простынь, чтобы водитель мог видеть куда он едет шли к передовой. За нами метрах в десяти ехал "Студебеккер" с прицепленным к нему орудием. Вдруг "бабах!" - "Студебеккер" наехал правым колесом на мину.
 
 

Мы в ближнем тылу. Спим. Передовая разговаривает километрах в десяти. Вдруг, стрельба на нашей улице, слышим очереди "шмайсеров". Немцы прорвались!

Но самое страшное воспоминание сорок третьего года - это переправа через Днепр. Переправлялись ночью, побатарейно, вместе с пехотой. Немцы заметили начало форсирования, и их осветительные ракеты превратили ночь в день. Вода в реке кипела в буквальном смысле от падавших в нее снарядов и мин. С правого, высокого берега был открыт такой ураганный огонь, что никому не посчастливилось в ту ночь переправиться через Днепр.

В сорок третьем году было неоднократно, что взвода управления из артполка использовались как простые стрелки, в виду тяжелейших потерь в пехоте. А в конце войны перевод кого-то из артполка в стрелковый полк - был вещью редкой и использовался больше - как наказание.

При виде кошмара, который был на наших позициях после боя - стоны раненых, убитые прямо у орудий, часть расчетов разорвано на куски - генерал Руссиянов снял фуражку, низко поклонился и со слезами на глазах сказал «Вечная память и слава всем защитникам нашего Отечества!» Я, как командир дивизиона, попытался поприветствовать генерала и доложить ему по всей форме, но мои нервы были настолько потрясены боем, что я просто не смог этого сделать.

Но эти первые бои на реке Молочной… Это было что-то страшное… Вот мне,  например, пришлось провоевать на передовой двадцать месяцев подряд.  Просто так получилось, что с момента нашего появления в полку, нас ни  разу не отводили на отдых или переформирование. Ни разу! И конечно, за  такой большой период нам пришлось участвовать во многих тяжелых боях.  Взять, например, бои за Никопольский плацдарм и при форсировании Днепра.  Какие бои шли в Молдавии, а про то, что творилось в Венгрии на Балатоне  и под Секешфехерваром я вообще молчу… Вернее, я вам обязательно  расскажу, какие ужасы там творились. Но даже по сравнению с этими  страшными и кровопролитными боями, я считаю, что самый-самый тяжелый бой  у нас произошел именно на реке Молочной. И поверьте, я так считаю  совсем не потому что это был наш первый бой, совсем нет. Просто там  немцы успели построить чрезвычайно мощную линию обороны. А наши войска  вышли на этот рубеж сильно измотанными, ведь они прошли с боями большое  расстояние, поэтому четыре дня боев не дали особых результатов. И только  после перегруппировки удалось сломить сопротивление немцев. Но бой шел  такой жестокий, что за эти несколько дней противотанковый ров оказался  доверху наполнен телами погибших солдат…

Внезапно метрах в двухстах появились немцы. Я дал по ним две очереди, а немцы в ответ открыли артиллерийский огонь. Рядом со мной в траншее был комвзвода, только пистолет проверил, - вдруг хлоп! То ли мина, то ли снаряд, не знаю, только командира взвода - в клочья!..

Маленький паровоз "ОВ", как его ласково называли "овечка". Он весь был обтянут броней, и всего четыре вагона, два впереди и два позади, тоже обшитые броней. В каждом из них была 76-мм пушка, но не обычная, а какая-то морская, скорострельная. Плюс еще были ручные пулеметы, и была счетверенная зенитная установка. И впереди еще были платформы со шпалами, рельсами и разными инструментами, на случай срочного ремонта.

Никогда не смог забыть ту поляну среди леса перед селом Яблуновка Она была плотно покрыта телами убитых бойцов. В большинстве своем они были в домашнем. С мешками за спинами. Не у каждого было и оружие. Очевидно, немцы посекли их из пулемета с противоположной опушки леса...

В метрах восьмистах от нас через перекресток прошла колонна машин, и я еще подумал, что это, наверное, проследовал один из наших армейских ИПТАПов. Мы ехали вперед еще полчаса, и остановились, увидели вдали, на горизонте несколько силуэтов. Прошли по снегу где-то метров пятьсот, я и два разведчика. Подошли вплотную, стоят три человека, вроде в наших шинелях. Я обратился к ним - "Земляки, не видели, артиллеристы не проезжали?". И тут... "силуэт" разворачивается ко мне. Немец, в вытянутой руке пистолет. И стреляет в меня в упор.

И вдруг сообщение о том, что в 7 часов утра (по историческим материалам в  16-00) 23 августа немцы вышли к Волге в районе поселка Рынок (это  севернее Сталинградского завода). У К.Симонова, в его «Дни и ночи», дата  выхода немцев к Волге указана ошибочно. А к вечеру 16 часов 18 минут  московского времени началась бомбардировка центра города. Я находился в  это время на площади Павших борцов, рядом с домом, где жил отец (это  рядом с вокзалом). Немецкие самолеты заходили с востока и бомбили по  координатной сетке. Начали с городского вокзала. Загорелся центр. Пламя  бушевало на улицах, что порой невозможно было пройти. Прятался я от бомб  в окопах, которых вырыто было в городе большое количество.

Тяжелые бои были в районе города Ньиредьхаза, где попала в окружение 1-я  конно-механизированная группа генерал-лейтенанта Иссы Александровича  Плиева. Я помню, что наши части были брошены на деблокирование, и нам  это удалось, хотя конно-механизированная группа понесла большие потери.  Пришлось несладко, ведь любой передний край прорывать нелегко, живая  сила и техника противника тебя встречает. Бьет и артиллерия, и вражеской  авиации было немало. На фронте вообще нет легких дней.

И снова пришлось нырять в узкую щель. Наконец и эти улетели. Тогда пошли  немецкие танки… Курская дуга большая, не знаю, что происходило на  других участках, а на нашем было так. Полуоглохшие, усталые, злые, мы,  кажется, бесконечно били по этим танкам. Наша «тяжелая» тоже била. «ИЛЫ»  появлялись и утюжили их порядки. И, вроде, отбились. Потом, после  какого-то перерыва, все начиналось снова. И так, несколько раз, до  самого вечера. Ничего толком не помню и ничего толкового сказать не  могу.

Танк идет. Второй выстрел. Танк идет. Я испугался, схватил за шиворот наводчика, и оттащил его, и сам за пушку. Навел, выстрел, танк остановился. Не загорелся, а остановился. Почему остановился? Подбил, или просто остановился? Танк стоит передо мной, метров пятьдесят до него… Смотрю, танковый ствол стал двигаться на меня. Сейчас выстрел будет. И я упал под ось пушки, и в это время выстрел. Я поднимаюсь, все ребята лежат мертвые. На орудии, смотрю, дыра в щите сантиметров 5-7, а я под щитом. Не ранен, ни одного осколочка. Я удивился, что жив остался.

Меня опрашивал старший лейтенант. Спрашивает: «Какое у вас образование?»  «Среднее», – у меня же десять классов было, тогда это редкость. Старший  лейтенант сразу: «Какой дурак направил вас, готового артиллериста, в  пехоту?!» И направил меня в артиллерийский полк, который был вооружен  152-мм пушками-гаубицами. В полку я попал не в огневой взвод, а в  артиллерийскую разведку. Наша задача – выдвигаться на наблюдательные  пункты, и, вместе с командиром батареи, корректировать огонь. Причем мы  должны были не просто указывать цели, но и готовить данные для расчетов  орудий, угломер, прицел и т.д.

Все лето 1943 года мы держали оборону на левом низком берегу реки Миус, а немцы располагались на правом высоком берегу реки и обстреливали нас из всех видов оружия. Кормили нас тогда в основном перловой кашей, которую привозила армейская кухня ночью, когда затихал обстрел. К этому добавлялось четверть буханки хлеба и очень редко немного американской свиной тушенки. Так как на поле было много убитых лошадей, мы пытались варить конину, но мясо было жестким и почти несъедобным. Но, наконец, осенью мы прорвали немецкую оборону, форсировали Миус и наступали в южном направлении.

И здесь я понял, что такое истребительно-противотанковая артиллерия. Во  время Курской битвы на нас поперли немецкие пехотинцы, поддержанные  самоходками. Пехота перед нами не выдержала и быстренько откатилась  назад, мы остались один на один с врагом. До немецких солдат было  200-250 метров, а может и того меньше, лесок находился сзади, мы  покинули добротные, готовившиеся не один месяц позиции, и откатились к  деревьям, в кустах замаскировали на скорую руку орудия, стали ждать  самоходок. Но ведь немец тоже не дурак, стал в бинокль наблюдать и легко  обнаружил наши новые огневые точки. Хорошо хоть, что живой остался.  Немцы открыли сильный огонь.

Отступая, наткнулись на наш заслон – они отобрали все продовольствие:  «Вы идете в тыл на формирование, там вас обеспечат». Потом добрались до  Курской дуги, село Графовка. Там нас начали опять пополнять, потому что  почти ничего не осталось – например, в моем дивизионе осталась всего  одна пушка. Никаких репрессий за утрату материальной части не  последовало, Бог миловал. Дивизию пополнили и снова вернули на фронт.

Решив, что они уже покинули прилегающую к домику территорию, я решил выйти из укрытия. Спустившись с тахты, приблизился к двери, как вдруг, немецкий солдат открыл дверь. Я мигом спрятался за дверью. Немец, ничего не заподозрив, собирался выйти из домика, но вдруг заметил за дверью мои сапоги. Он закрыл дверь и заметил меня. Я, конечно, мог тут же застрелить его, но это было бы началом нашего конца. Он попытался заколоть меня штыком, и у меня не оставалось другого выхода, как двумя руками держа штык (у немцев он похож на охотничий нож), постараться, насколько это было возможно, удалить его от меня, не обращая внимания на боль и струящуюся кровь.

Мы и за всю войну ни одного самолета не сбили: ни зенитки, ни два наших 100-миллиметровых орудия. Однажды, когда мы стояли над самым Сталинградом и уже, как говорят, чувствовалось, что город отстоим, на нас налетели два немецких самолета. Какую только стрельбу мы по ним открыли! Стреляли всеми средствами, которые у нас были. Решили: ага, раз самолет летит, значит, давай туда стрелять. И что же? Они все равно не были сбиты, сами улетели обратно.

После училища, в начале октября, я снова попал под Сталинград, в 4-й  танковый корпус. Корпус состоял из двух танковых и одной мотострелковой  бригады, при которой был отдельный артдивизион, вооруженный 76-мм  орудиями ЗИС-3. Меня назначили командиром 1-го огневого взвода. В это  время там бои местного значения шли, так что, в основном, мы стреляли с  закрытых позиций, а вот уже после 19 ноября, когда началось  контрнаступление – там и на прямую наводку орудия приходилось  выкатывать.

Когда мы Венгрию проходили, то изучили только два слова – как попросить  напиться воды, потому что с собой много не возьмешь во фляжке, или  молока, если воды нет. Но в целом настрой у них был скорее профашистским. Они  хорошо сражались с нами, особенно много было артиллерийских частей, это  были очень жестокие солдаты. Как-то мне попалась в руки их инструкция, в  которой было черным по белому написано – если тебе попадается на глаза  славянин, русский, чех, словак или поляк, и он  неприятен, то венгр  может его застрелить, при этом обязан выстрелить три раза – в голову, в  пах и в грудь.

Первый танк подбили, он вспыхнул. У меня ребята, расчет, от радости запрыгали. Мы тогда все как дикари были, вообще... Ну, давай шуровать по ним. Тут уже надо быстро. Второй, третий, четвертый… Остальные танки сдрейфили, попятились назад, под гору. Повернулись, и тут уже все... «Катюша» заиграла, самолеты налетели, и так далее... Пехота вся поднялась – «Ура! Вперед!» Мы, как ни в чем не бывало, пушки прицепили и поехали за ними.

19 ноября началась артиллерийская подготовка. В назначенное время, еще  было темно, огонь открыли «катюши». Очень красиво было, мы такого еще  никогда не видели. Они сделали несколько залпов, а потом нам дали  команду – огонь. Незадолго до начала контрнаступления мы получили список  целей, с номерами, и против каждой цели было расписано дальность,  повороты, завороты, сколько снарядов. В результате мы только получали  команду: «Цель 111-я, навести, готовность доложить». Командир орудия  ходит, проверяет и вот, получив приказ на открытие огня, мы 4 часа вели  его по запланированным целям.

В роте один интересный случай был. Добровольно сдался немецкий солдат,  он был поляк, но их почему-то называли фольксдойче, народный немец.  Забрали их в немецкую армию, и вот он сдался сам, пришел к нам в  разведроту. А он хорошим часовым мастером был, а у разведчиков часов  ого-го было, некоторые были неисправны и мы, вместо того, чтобы  отправить его в штаб, оставили у себя в роте, повару помогать, ну и часы  чинить, у него всякие инструменты были. Он дрова заготавливал, воду  таскал. Один раз даже обнаглели до такой степени, что хотели его  караульным поставить – мы поспим, а ты покараулишь. Потом все-таки в  штабе разнюхали, командиру роты нагоняй.

До декабря месяца наша батарея располагалось в одном месте под  Ленинградом. Я уже забыл, как оно называлось. Там были домики. И нам  сказали, что где-то на чердаках в этих домиках кто-то солит в бочках  человечье мясо. И мы ходили на поиски этого мяса. Не только я, но и  целая группа наших солдат вокруг этого населенного пункта ходила по  домам, по чердакам особенно, и искала мясо. Но мы не нашли ничего. Но мы  искали, потому что нам говорили: «Говорят, что есть где-то соленое  человеческое мясо.» Мы не видели этого мяса, но то, что разговор был  такой, это я знаю.

На плацдарме нам объяснили, что смысл форсирования Днепра заключался в  том, чтобы пробить оборону противника и окружить немцев под Киевом. Еще  Семен Михайлович Буденный в Гражданскую войну, когда не было танков, а  были лошади, как раз в районе Григоровки форсировал Днепр. Но мы заняли  какой-то небольшой плацдарм, отбили саму деревню, а дальше, мягко  выражаясь, немец нас не пустил. Пока не построили мост, танки оставались  на нашем берегу и не представляли собой грозной силы для нашей  поддержке. И вот мы возились на плацдарме, то наступали, то обратно  отступали. А когда построили мост, тогда и танки заговорили. Мы  двинулись вперед. За эти бои меня наградили орденом «Красная Звезда».

Затем началось долгожданное контрнаступление наших войск, и немцы попали  в окружение. По счастью, на нашем участке передовой враги не сильно  атаковали, они больше пытались вырваться в ту сторону, где наступали их  части на подмогу. Мы же атаковали их позиции, и при этом несли немалые  потери, противник сопротивлялся отчаянно, потому что немцы ждали помощи  со стороны группировки Манштейна. Затем стало понятно, что подмоги врагу  не будет, и кольцо окружения стало постепенно сужаться.

В городе начались частые облавы, причем участвовали в них в основном  полицаи, которые выполняли приказ немецкого командования. Кстати, на  шахте, где работал отец и которую наши войска при отступлении взорвали,  был назначен руководитель из немцев. При этом предателей развелось, что  ужас. Так, главный инженер той шахты сразу же стал начальником работ, он  восстанавливал взорванные штольни. И многие люди в открытую говорили  при встрече с ним, мол, как же тебе не стыдно, ты же советский человек.  Но все равно, он продолжал работать на немцев.