Артиллеристы

И вдруг сообщение о том, что в 7 часов утра (по историческим материалам в  16-00) 23 августа немцы вышли к Волге в районе поселка Рынок (это  севернее Сталинградского завода). У К.Симонова, в его «Дни и ночи», дата  выхода немцев к Волге указана ошибочно. А к вечеру 16 часов 18 минут  московского времени началась бомбардировка центра города. Я находился в  это время на площади Павших борцов, рядом с домом, где жил отец (это  рядом с вокзалом). Немецкие самолеты заходили с востока и бомбили по  координатной сетке. Начали с городского вокзала. Загорелся центр. Пламя  бушевало на улицах, что порой невозможно было пройти. Прятался я от бомб  в окопах, которых вырыто было в городе большое количество.

А у этого хутора Михайловский мы застряли в обороне аж до мая, потому что началась сильная распутица, дороги развезло, и мы сами понимали, что в таких условиях немец наступать просто не сможет. Вкопались в землю-матушку и начали вести новую, непривычную для нас полевую жизнь. Но сейчас мне и самому даже не верится, что мы смогли прожить в окопах в чистом поле, на снегу, на морозе, не раздеваясь, не разуваясь, без воды, без обогрева целых три месяца… Как мы все это выдержали, не понимаю.

Танк идет. Второй выстрел. Танк идет. Я испугался, схватил за шиворот наводчика, и оттащил его, и сам за пушку. Навел, выстрел, танк остановился. Не загорелся, а остановился. Почему остановился? Подбил, или просто остановился? Танк стоит передо мной, метров пятьдесят до него… Смотрю, танковый ствол стал двигаться на меня. Сейчас выстрел будет. И я упал под ось пушки, и в это время выстрел. Я поднимаюсь, все ребята лежат мертвые. На орудии, смотрю, дыра в щите сантиметров 5-7, а я под щитом. Не ранен, ни одного осколочка. Я удивился, что жив остался.

Ни одна из сторон не наступала. Наши войска еще только готовились наступать и войска двигались к боевым позициям множеством потоков. Во время движения боевых частей часто раздавалась команда "воздух", и тогда все разбегались и ложились на землю. От самолетов было нелегко прятаться, потому что Курская область - это степи, и только кое-где на холмах росли деревья, тогда это называлось лесостепь. Иногда в небе появлялись наши самолеты, и мы наблюдали воздушные бои советских летчиков с немецкими.

Чем ближе мы подходили к границе с Латвией, тем чаще враг устраивал  заслоны. Мы уже вроде привыкли к таким ситуациям, пехота быстро занимала  позиции, артиллеристы за минуту готовили орудия к бою: огневой налёт  прямой наводкой или батальонными миномётами, штурм, бой до часа (враг  обычно в заслоне оставлял мало солдат из механизированной пехоты, ему  важно было выиграть время) и – опять на марш. Тяжёлая артиллерия не  помогала в таких стычках, так как при бездорожье они отставали, а если  успевали, то без пристрелки эффекта мало, пока установят орудия,  прибудет корректировщик, наладят телефонную связь, пройдёт больше часа, к  этому времени бой закончится.

В советской артиллерии в годы войны не было более эффективного оружия, чем «катюши». Конечно, современные системы «залпового огня» более эффективны, но в то время на «катюши» пехота чуть ли не молилась. Особенно был важен психологический фактор, там, где появлялись «катюши», пехота сразу поднимала голову и шла в атаку. Для нас, гвардейских минометчиков война на «катюшах » была обыденной работой, а для любого «постороннего» первая встреча с «катюшами» оказывалась немалым потрясением.

Надо сказать, фронтовая действительность настолько притупляла человека,  что мы ко всему привыкали. Вот, например, зимой привезут кухню покушать.  Берешь котелок, а потом выбираешь труп, чтобы он был для меня вроде  стола. Ставлю котелок на труп и с удовольствием ем. Или, когда я, после  кошмарного боя, выбирался с одного поля, то выбрался только потому, что,  будучи в летнем обмундировании, грелся на трупах. Подползаю – он еще не  остыл, я на нем греюсь, потом переползаю к другому трупу. Так я,  по-пластунски,  километр полз, от одного трупа к другому. И руки  сохранил только потому, что засовывал за пазуху мертвому. Очень хотелось  жить и за жизнь я боролся любыми способами. В одном из боев я был  ранен, наверное месяц пролежал в полевом госпитале, а потом был  направлен наводчиком в 23-ю артиллерийскую бригаду.

Зима 1943-44 годов прошла в обороне. Лишь изредка проходили бои местного значения, да разведка постоянно ходила в поиски за «языками», но не всегда удачно – немцы несли службу на постах очень бдительно. Зима выдалась суровой. Снежные бураны часто заносили окопы и блиндажи. Их приходилось постоянно откапывать. В блиндажах не было печей. Спали на земляных нарах. Согревались прижавшись друг к другу. Бани нам не устраивались. Вшей у каждого было навалом. Единственное утешение – иногда приносили по 100 граммов разведенной водки. Часто водка до нас просто не доходила - ее выпивали командиры и тыловики. Оплаты за адский труд никто не требовал, так как все знали, в каких тяжелых условиях находится страна. Мы были готовы отдать Отечеству самое дорогое, что есть у человека – здоровье, а может быть и саму жизнь.

Когда мы реку Сож переходили в Беларуси в конце 1943-го года, то  несколько месяцев воевали, если и продвигались, только на несколько  метров. Такая мясорубка была, что ужас. Здесь у меня убило помощника. Мы  захватили плацдарм за реке, через нее вела скрытая переправа, сделали  ее прямо в воде, чтобы ее не было видно сверху. Доски полностью  покрывала вода, только по этой переправе и можно было перейти. А с нашей  стороны росла густая роща и саперы соорудили мощный блиндаж. Немец  знал, где расположена переправа, немец каждый час открывал артогонь, и  наш народ прямо-таки выбивало. Представьте себе – на деревьях висят  человеческие кишки, с них капает кровь, вокруг навалены тела людей и  туши лошадей. Прямо на тебя кровь капает, настоящая мясорубка. И в это  время приняли решение выдвинуть наши орудия на прямую наводку. Слева  располагались штрафники, а справа моя батарея. Раз пушки на прямой  наводке, значит, корректировать огонь не надо. Тогда старшина батареи ко  мне обратился, мол, дай своего помощника Курасова, надо кушать отнести  огневикам на передовую из тыла, а это километра два. Моим помощником был  красавчик-узбек, лет тридцати пяти, крепкий парень, атлетического  телосложения. Говорил, что служил начальником уголовного розыска Астаны.  Не знаю, врал или правду говорил. Интересный был мужик.

Однажды меня и командира взвода Петухова, он из детдомовцев был, хорошо  на гитаре играл, вызывают в штаб дивизиона. Там сидит капитан, начальник  дивизии, еще какие-то люди, и нам дают задание – мы должны пересечь  линию фронта, выйти в точку, выявить артиллерийские позиции немцев и  отметить их на карте. Там же меловые горы, немцы на них сидят и за 30-40  километров видят, что у нас в тылах творится, а мы ничего не можем  увидеть. Так что у нас задача была – никого не ловить, а наблюдать,  выявить артиллерийские, минометные батареи, нанести их на карты и  вернуться обратно.

По огням немцы ночью определяли сосредоточение зенитно-артиллерийских батарей, которые по ним стреляли. Так мы в этом плане тоже вводили фашистов в заблуждение: обозначали огнями ложную линию батарей. Немцы, конечно, начинали ее огибать, как вдруг напарывались на мощную группировку зенитного огня. Таких ложных объектов в окрестностях Москвы, начиная от города Клина и до самой столицы, находилось 240. В первую очередь ими являлись ложные аэродромы, нефтебазы и бараки.

Последний бой. Центр Чехословакии, равнина. Въезжаем 6 мая в один  маленький городок, смотрим, на середине площади стоит бронетранспортер с  радиостанцией, огромный шест, вокруг огромная толпа чехов. Стоят и  очень внимательно слушают. У нас в дивизионе было два молодых человека,  которых призвали из Ужгорода, они знали чешский язык. Мы говорим,  пойдите и послушайте, что там говорят. Они через несколько минут  возвращаются взволнованные. Там передают, что 6 мая в Реймсе будет  подписана капитуляция немецких войск. И вот все ждут. А у нас накануне  был бой, два человека погибли.

Трудно их в лоб-то бить. Но четырех наша батарея подожгла наверняка. Они  горели прямо перед нами. Пока мы с этими возились, другие обошли батарею  сбоку и слева раздавили два крайних орудия. Еще два, включая наше,  попросту расстреляли в  упор. Здесь меня опять ранило, в правую ногу  выше колена. С  этого момента  уже плохо помню. Вроде как семь человек  поначалу у пушки-то было. Потом гляжу – пятеро вповалку лежат. Что-то мы  еще с подносчиком узбеком ползали там, среди горящих танков, очумелые.  Да вроде бы  как по танкистам стреляли…

Когда попали на фронт, то снег уже таял, а мы на лыжах, двигаться не  можем, сидим на месте. Против нас стояла 16-я немецкая армия – мы  говорили, что они у нас в плену, а они говорили, что мы у них в плену.  Места там были ужасные — кругом болота… Очень плохо было воевать в  болотах. Почему? Потому что если ранило кого-то и днем он сидит в грязи,  то санитары за ним по болоту не придут. А ночью грязь замерзает и  раненый погибает. Получалось так, что целые дивизии, наши и немецкие  залазили в эти болота и гибли от обстрелов. У нас пушка была маленькая,  но мы ее вшестером не могли вытащить из этого болота!

Все дело в том, что мы как раз защищали эту станцию Кразино. Тогда немцы  шли лавиной на нас: примерно в шеренге по десять-двенадцать человек и  нескончаемым потоком. Мы били их прямой наводкой. А они, значит,  несмотря ни на что, все шли-шли-шли. Сколько падали они, мы били их, а  они и по трупам все равно шли на нас. И они в конце концов гранаты  имели, все вооружение имели. И ведь они побили наших. Вот после этих  боев всего одна пушка у нас осталась. Потом уже сбоку их начали бить.  Тут подкрепление подошло к нам, и уже в этих боях двенадцать дивизий  окружено было немецких.

Двинулись колонной: четыре наших «сорокопятки», и еще три короткоствольные полковые 76-мм. Но мы думали, что находимся в глубоком тылу, что нам еще километров пять ехать, как вдруг пулеметная очередь и мины начали рваться вокруг… У нас мгновенная паника, я упал возле пушки, а комбат вместо того, чтобы скомандовать «к бою» - т.е. развернуть орудия в боевой порядок, кинулся в ближайший лесочек, а за ним побежали и все остальные...