Бутыркин Борис Саввич

- Я Бутыркин Борис Саввич, родился в 1927 году, в Железнодорожном.

В то время, когда я оказался на завершающих этапах войны, мы искренне преклонялись перед теми, кто сражался в 41-42 годах и выжил. Мы чувствовали себя виноватыми за то, что родились позже. Честное слово, у всех было мнение, что мы не воевали. Судьба дала одному одно, а другому другое.

- Может быть, могли бы рассказать про период до призыва. Потому что до призыва, может быть, вы трудились на трудовом фронте?

Да нет, я же родился здесь, в Железнодорожном.

- В смысле, может быть, работали на каком-то предприятии здесь, может быть, в колхозе? Может, до призыва в армию вы как-то помогали стране, что-то делали?

Я скажу коротко: мне было только 14 лет, когда началась война. Я закончил 6-й класс здесь же, в Железке. Единственное, что мне врезалось в память, — это первый день войны. У нас в поселке все ребята были дружные, и мы, естественно, играли только в военные игры. «Вы немцы, а мы не немцы». Почему-то было мнение, что воевать будем с немцами. И вот этот наш Пестовский лес, знаете, да? Он был нашим местом игр, потому что там было густо и хорошо. Мы лазали там на брюхе со всех сторон вдоль и поперек. Рыли разные землянки, играли. И все шло мирно и хорошо, а последняя ночь была дикая гроза. Гром, молния сверкала. Но утром солнце, ни одного облачка, природа омытая, даже деревья ярче стали. Мы все собирались к пруду на Ивановке около Пестовского леса. Это было место и для купания, и для катания на коньках, короче, центр увеселений. Все, конечно, с утра, кто как что-то пожует, и скорее купаться. Целый день мы там пропадали, разные тоже придумывали морские бои и прочее. И вот все шло своим чередом, и вдруг начались непонятные действия старших: «Война, война». Какая война, где война? Потом, будучи пацанами, мы поняли, что на нас напала фашистская Германия. Это было немного страшно, мурашки по спине: «Зачем она напала?» Потому что все произошло неожиданно. У нас же на месте был калориферный завод, где работало очень много немецких специалистов. Кстати, они нас интересовали тем, что у них были красивые цветные велосипеды, и мы завидовали им. Одна девочка, дочка Ница Артура Фердинандовича, каталась на классическом велосипеде, на котором мы мечтали покататься. Но она была вроде добрая, и вот у пруда подъезжала и всем по очереди, кто просил, давала прокатиться. И вот началась война. Все изменилось, народ, прямо скажем, изменился, все стало по-другому за один миг. Женщины чуть ли не плакали, настроение у всех было тяжелым. Мы не совсем понимали, но было интересно, что же происходит. Особенно, когда был первый налет на Москву. Мы были в шоке, когда немцы нанесли первый удар. Куча бомбардировщиков, как всегда, начали налетать примерно в одно и то же время, где-то между 11 и 12 часами. Гул моторов, прожекторы включаются, и сразу же цель какая-то. Начинают бить зенитки, и в первый раз мы увидели трассирующие пули. Мы вообще были ошарашены, что это такое. Ночью разноцветные точки летели с земли вверх и вниз, когда немцы отстреливались. Вот так я познакомился с войной. А потом началась эвакуация. У меня не было мамы, сестра воспитывала вместе с папой. Он уже был пожилым и оставался здесь, а она уехала в эвакуацию и взяла с собой нас, кто был маленький. У нас семья была большая, восемь детей. Я был самым младшим, мне как раз в июне исполнилось 14 лет, когда война началась. Нас отправили в эвакуацию в Кемерово. Ехали мы туда очень долго. Когда мы приехали, нас разместили, и я там был год. Я, сестра старшая, сестра немного помоложе и дочка сестры — нас было четверо. Но потом старшая сестра начала там почему-то болеть, и порекомендовали переехать в более теплое место. Ее перевели в Чирчик, в Узбекистан. Она работала там инженером в туковой промышленности. В 42-м году мы переехали из Кемерово в Чирчик, то есть в Узбекистан, в Среднюю Азию. В Кемерово было как-то еще, может быть, после войны там и сытнее было, а вот в Чирчике начался голод. Есть нечего, я бродил по окраине города за черепахами, потом суп из них делали. Очень тяжело было. К осени в классе было нас семь мальчишек и один паренек из Одессы, эвакуированный. Вот он нас взбаламутил. А все, конечно, на войну, а куда нам на войну в 14-15 лет? Он говорит: «Ребята, Одесская военно-морская спецшкола переехала, эвакуировалась и находится здесь, в Узбекистане, в Ферганской долине. Сейчас прием идет, давайте туда рванем». И вот мы все семь мальчишек поехали в Ташкент, он дал адрес. Там сдали документы, и нас приняли туда. Я начал, так сказать, свою начальную службу. Я стал воспитанником военно-морской Одесской спецшколы № 6.

- Это в 43-м вы там оказались?

Да, в 43-м. Располагалась она в Ферганской долине, в поселке Куласай. Жили мы там в спортзале. Нас не особенно хорошо кормили, давали затируху на первое, тушеную или жареную свеклу, или другие ягоды, фрукты, овощи. Плохо было. Но мы дотянули до 44-го года, и пришел приказ реорганизовать все военно-морские спецшколы. Их в Союзе было, оказывается, шесть: в Москве, в Горьком, в Ленинграде, в Одессе, и еще где-то забыл.

- В Киеве, в Москве?

Да. Я попал в Одесскую, которая была эвакуирована. Когда реорганизовали, нашу Одесскую спецшколу переводили в Баку. Это был 44-й год, лето. Нам сформировали эшелон и повезли через всю Среднюю Азию по железной дороге в Красноводск. Приехав в Красноводск, мы ждали парохода, чтобы перебраться в Баку. Первым делом, конечно, мы спустились в гавань, чтобы попробовать воду. Соленая вода — откуда мы знаем, какая она? Мы, пацаны, конечно, стали ее глотать и пробовать. Познакомились и стали ждать парохода. Но он не шел, штормило. Короче говоря, три или четыре дня нам сказали, кто где пристроится спать, там и спите. Мы с тремя мальчишками нашли базу с хлопковыми тюками, туда забирались под тент и ночевали. Через четыре дня пришел пароход. Здоровый такой, полный загруженный людьми. Странно было, что мужчины пожилые, пожилые женщины и дети, больше никого. Мы смотрели, а нас не пускали в порт, там гористая местность в Красноводске, все видно. Их выгружали, они с котомочками на палке, кулечками и так далее. Высадили, а нас туда посадили, и на рассвете мы ушли в сторону Баку. Штормило, все нормально, но начало качать. Мы когда туда забрались, место нашли хорошее около трубы парохода, на верхней палубе. Прижмемся к трубе, тепло. И пошел я, сказали, что надо получать завтрак на камбузе. Спустился вниз, а вдоль всего борта наши пацаны, боевые бойцы будущие, тошнило всех. Мы проскочили вроде нормально, и тут начали подташнивать. Подумали, что надо скорее на свежий воздух. Больше мы на нижнюю палубу во время этого шторма не перебирались, через два или три дня, я уже не помню, добрались до Баку. К вечеру солнце стало садиться, и мы подошли к порту, к причалу. Там, на причале, происходило что-то необычное: оркестр, трубы, духовые инструменты, офицеры в форме, матросы — все в белых мундирах. Мы сначала не могли понять, что за торжество. К нам подошел капитан-лейтенант, хороший человек, Лопатин, и сказал: «Это вас встречают». Мы в недоумении: «Как нас?». «Ну да, вас, а кого же?» — «Наверняка кого-то другого».

Вдруг началась выгрузка, оркестр заиграл, и, в общем, устроили нам такую встречу. Мы перебросили свои вещи на машину, построились и, когда стемнело, нас повели в город, к месту базирования училища. Нам выдали новые белые форменные флотские брюки, а обуви не хватало — у кого-то были брезентовые чоботы, ведь мы все были полураздетые.

Когда мы шли по городу, играла музыка, и с каждой стороны народ выходил, чтобы посмотреть на нас. Мы смеялись и думали, что, наверное, народ думает: «Кого же с музыкой ведут? Похожи на арестантов, но оркестр арестантам не дадут». В итоге нас привели в училище, где заставили подождать в сквере напротив. Сквер был хороший, заасфальтированный, со скамейками. Мы обрадовались: «Да сколько угодно подождем, все нормально».

Через какое-то время нас пригласили на обед. Мы вошли в большую столовую и сразу же почувствовали, как закружилась голова. В спецшколе мы полуголодные были, а здесь — белый хлеб, чайники, сахар, масло, разные блюда. Мы не могли поверить, что такое бывает. Официанты подбегали: «Ребята, кушайте, кушайте. Вы должны были прийти утром, все было приготовлено для вас: завтрак, обед, ужин. Так что давайте, ешьте как следует, а потом переночуете в сквере, потому что вы грязные». Мы в ответ: «Да мы все понимаем, мы хоть неделю на улице жить будем».

Когда мы ели, начали по карманам прятать сахар и другие вкусности. Офицеры, заметив это, говорили: «Пацаны, чего вы собираете? Завтра будет то же самое». Но мы про себя думали: «Завтра будет завтра, а сегодня – это сегодня». Набив карманы едой, вышли в сквер, где застелили брезент, и сказали: «Ложитесь спать до утра». Мы устроились кучками, смотрели на звезды, были сыты и довольны, у каждого в карманах еще оставалось еды. И вот мы смотрели на небо и говорили: «Слава тебе, Господи», хотя это было не всерьез, а скорее как разговорная фраза — дожили!

Утром нас снова завели в столовую на завтрак. На флоте в то время был чай, сливочное масло, сахар и хлеб. В общем, покормили нас, и мы, с запасами еды, никто не жаловался. Затем повели в баню, помыли и сказали: «Бросайте свое шмотье, вот вам новая одежда, ботинки».

Нас предупредили, что через день-два отправят за город в летний лагерь, пока оформят как курсантов. Так мы попали в хорошую жизнь, запомнив ее как картинку на всю жизнь. После окончания училища наша группа, нацеленная на Тихоокеанский флот, в то время предлагали и Ленинградское, и Каспийское училище, но мы выбрали только ПУФ. Помню, когда я это сказал на комиссии, один из офицеров заметил: «Мы вас на ПУФ не отправляем, это матросы. А мы вас отправляем в высшее военно-морское училище». И все мы туда уехали.

Приехав во Владивосток, мы были молодыми и полными надежд. Проучившись, мы окончили училище в 1950 году, и нас несколько человек назначили в Порт-Артур. Это была наша военно-морская база в Китае. Началась Корейская война, и, к счастью или к несчастью, прекратилось сообщение из Владивостока в Китай. Мы долго ждали, когда наладят транспорт, а потом нас перевезли в Порт-Артур, где мы начали службу на торпедных катерах.

Я прослужил там до последнего момента, пока китайцы не попросили нас отправиться обратно в Россию в июле 1950 года. Проводы были шикарные. Нас обнимали и говорили, что вот, мол, будет война, и китайцы будут защищать нас грудью. У них был такой настрой, будто бы они наши лучшие друзья. Они относились к нам очень хорошо.

Потом началась заваруха. Нам объявили, что мы выполнили свою задачу, и теперь нужно научить китайцев, чтобы они могли полностью обеспечить свои корабли. Наши торпедисты и артиллеристы должны были стать их заменой. И вот мы провожали китайцев. Проводы были шикарные, обучение длилось полгода, но через три месяца нам сказали, что мы уже научили товарищей, все нормально, и нас провожают.

В конце лета мы сдали все полностью: корабли, береговые здания, арсеналы — все задаром. Тогда никто об этом не думал. Считалось, что китайцы — наши лучшие друзья, и все хорошо. После Порт-Артура меня перебросили в Петропавловск-Камчатский, и началась внутренняя служба от Петропавловска до Владивостока по разным бухтам, как всегда на флоте.

Но Никита Сергеевич решил, что надводные корабли больше не нужны, и началась ломка флота. Большие корабли, конечно, жалко было. Я в то время находился в гавани, где стояли два крейсера — «Киров» и «Каганович», которые отдали на слом. Офицеры даже плакали: что творится, зачем это нужно. Но, как говорится, приказ есть приказ, и все, скрепя зубы, распрощались.

Многие офицеры переходили в ракетчики, но мы, флотские, ни один не согласился. Лучше увольняться, чем уходить в другую специальность. В итоге мы уволились. Я попал сначала в морское инженерное училище во Владивостоке, которое готовило торговых моряков. У многих уже пропали патриотические настроения служить на флоте. Когда я пошел в институт на военную кафедру, стал потихоньку дослуживать.

А боевые действия… Почему я о них не рассказываю? Мы были курсантами и больше всего заботились о том, чтобы никто не упал за борт. Время было уже конец войны, активных боевых действий не велось. Все мои боевые дела заключались в помощи корейской армии: мы вели разведку, слежение за американскими кораблями и давали сведения. Нам за это вручили медали: одну в 1953 году, когда закончилась Корейская война, и вторую — за обучение китайцев. Вот и все. Интересного особо ничего не было.

- Может, вы могли бы рассказать про местный колорит Узбекистана, ведь вас тогда много удивило в Узбекистане.

- О чем конкретно?

- В 1942 году вы оказались в Узбекистане, вам было 15 лет. Что-то удивило в людях, местном колорите, праздниках? Все-таки там в основном ислам, что вас тогда удивило, кроме голода?

-Тогда о исламе даже слухи не доходили. Узбекский народ очень внимательно относился к нам, считали, что мы попали в тяжелое положение. Они проявляли большое внимание, приезжали с подарками в праздники. Ничего плохого сказать не могу, только хорошее.

- А как вас приняли в Кемерово? Вы же год были в эвакуации там.

- В Кемерово, как мне кажется, нас приняли хорошо. Сестра на работе говорила: «Вот вам комната». Мы две-три недели жили с соседями, потом нам дали комнату в престижном районе, в Соцгороде. Нормально, никто не жаловался, все старались помочь.

- А в Узбекистане долго жилья не давали, как вы сказали.

- Да, долго не могли ничего найти. Жили в кухне пятиэтажного дома, но там было достаточно места, чтобы не тесниться.

- Расскажите, как ваш отец пережил начало Первой мировой войны?

Когда началась Первая мировая война, его призвали, но у матери уже было четверо или пять детей. Не знаю, кто был инициатором, но написали письмо царице, объяснив, что забрали последнего кормильца. Пришло распоряжение, и его демобилизовали. Он был с нами. Помню это по разговорам, есть фотографии отца из тех времён. Так что ни в Империалистической, ни в последней войне он не участвовал, потому что ему уже было 56 лет, его не призывали.

- Может быть, ваш отец рассказывал о том, как жила его семья при царе?

Мы жили здесь, на Ивановке, а в Москве у нас было какое-то жилье. Когда началась революция, в Москве начались погромы, и мы переехали на Ивановку. Там был дом, который, кажется, купили раньше. И мы в нём жили до конца, пока его не разломали уже в советское время, и не дали всем там по квартирке. Потихоньку, в то время особенно никто ни на кого не надеялся. У нас был большой огород, 22 сотки. Мы сажали картошку, капусту, огурцы и прочее. У нас была корова, поросята. Всё было отлично, несмотря на то, что нас было много, восемь детей. Я, по крайней мере, голода не ощущал.

- Кто из преподавателей вам запомнился? Может быть, в Баку, Узбекистане или Владивостоке были интересные личности?

Мы, мальчишки, особо в это не вникали, но были среди преподавателей такие, кто был без руки или как-то ранен. Это началось, когда мы были в Кемерове. Осенью везли раненых на машинах по госпиталям. Машины еле-еле двигались, а если тряхануло – было страшно. К раненым все относились с благовением. Мы, даже когда стали военными, всё равно считали, что перед ними – последние настоящие участники войны. Тот, кто воевал в 41-43 годах, был для нас героем. А вот те, кто пришли позже, были не столь почетны. Мы старались скрасить им жизнь, уделяли внимание.

- Среди ваших преподавателей были Герои Советского Союза?

В Порт-Артуре я пробыл пять лет, за это время сменилось два командира бригады, оба были капитаны, Герои Советского Союза. У нас был командир дивизиона торпедных катеров Анатолий Иванович Грабовцев, такой колоритный дядя, воевал он на Черном море. Мы смеялись, когда на День Победы он надевал свою тужурку с орденами. Мест для них не хватало, и мы говорили: «У Анатолия Ивановича целый иконостас». Все фронтовики были настоящими боевыми.

- Расскажите о каком-то запоминающемся эпизоде с вашими командирами, Героями Великой Отечественной войны?

Один наш комбриг рассказывал о своём товарище, которому во время боевых действий потопили торпедный катер. Экипаж плыл к берегу Крыма. Ночью они наткнулись на немецкого солдата. Этот солдат, видно, растерялся, а наш офицер по каске ударил кулаком. Мы его потом спрашивали: «А почему не автоматом?». Он ответил, что в тот момент забыл обо всём. У него был такой дух. Они забрали оружие немца и добрались до своей бригады.

- Вы служили на торпедных катерах. Какие у вас были ощущения от техники, которую использовали?

-У нас в Порт-Артуре был командир бригады Марковский, капитан 1-го ранга, Герой, он воевал на Севере. В Советской Гавани у нас был комбриг Рогачев, тоже с Севера. Они были настоящими героями, и о них много говорили. У нас были американские торпедные катера, «Хиггинсы» и «Востера». Я, как курсант, попал на «Востер». Американцы действительно заботились о комфорте экипажа. На «Хиггинсе» было очень тесно. Но ходовые качества, скорость были на высоте.

- Как вы проходили практику? Где это было?

В 1945 году зимой нас возили на практику в Очамчире на Черноморском побережье, в Абхазии. Мы провели там две недели в бригаде торпедных катеров. На выход, который, как я теперь понимаю, считался опасным, нас не брали. Только на дежурство и разведку. Но для нас это было грустно и неинтересно.

- Были ли у вас опасения по поводу войны с Турцией в 1945 году?

Никаких разговоров не было. Когда я стал преподавать историю военно-морского искусства, я узнал, что один эсминец «Смышленый» в ходе войны не потерял ни одного человека, даже не было раненых. Командир выбирал маршрут, который обходил немецкую авиацию, и все боевые выходы прошли без потерь. Это было уникальное событие.

- Запомнился ли вам первый день советско-японской войны в августе 1945 года?

По этой теме лучше бы рассказал мой брат, но он уже умер. Он был летчиком-истребителем, воевал с немцами, а потом его полк перебросили на Дальний Восток. Я был в Порт-Артуре и часто ездил на кладбище, где хоронили русских солдат. Машины с нашими ребятами в форме, выгружали гробы, а могилы были заранее подготовлены. Мы боялись, что места не хватит

- Не было ли страха, что начнется большая война с Америкой или Англией в смысле, что начнется 3-я мировая война? Были вообще такие разговоры среди офицеров ?

- Разговоров таких не было. После взрыва атомных бомб мы шутили, что воевать не будут: несколько взрывов – и война закончится. Мы проходили учения, где учились укрываться на палубе при ядерном взрыве. В то время никто не задумывался о реальных последствиях.

- Вы говорили, что проходили учения на корабле. Помните, как учили падать на палубу при ядерном взрыве?

Да, мы проходили такие учения. Сигнал о ядерном взрыве, и нас учили падать на палубе, стараться укрыться за башней или каким-то укрытием, поворачиваясь к эпицентру взрыва. Это выглядело довольно по-детски. Мы не задавались вопросом, как это может спасти от ядерного взрыва, но тогда казалось, что это что-то важное. Времена были такие, что о войне с Америкой не говорили. Я крутился в молодежной среде, и ребята воспринимали это проще, может, старшие офицеры понимали ситуацию иначе. Мы были немного безбашенные.

- Как вы запомнили август 1945 года? Как восприняли в училище во Владивостоке известие о начале войны с Японией?

На это в основном отреагировали старослужащие матросы и старшины. Мы только нацелились, что нас уволят в запас, и тут еще служить придется. Я чувствовал, что они переживали, что им не повезло.

- Вы не думали, что попадете на эту войну?

Не думали об этом. Мы завидовали старшим, которые воевали в первые годы войны. Грубо говоря, у нас была детская зависть, что нам не удалось повоевать.

- Как ваши родственники восприняли ваш уход в спецшколу в 1943 году?

Я был с сестрой и племянницей. Наверное, с облегчением, потому что мы голодали. Думали, что, может быть, я хоть с голоду не умру, и это было хорошо.

- Вы рассказывали, что у вас брат был летчиком-истребителем. Как его звали ?

Его звали Сергей, он родился в 1923 году.

- Он мог быть летчиком-асом?

Да, у него было три сбитых самолета лично и семь в групповом бою.

- Случалось ли, что его сбивали?

Да, пару раз он прыгал с парашютом, но удачно приземлялся.

- Расскажите, может быть, он что-то интересное рассказывал о войне?

После войны он не хотел говорить о войне. Это уже через 5-10 лет стало проще. Помню, как даже отменили праздник – День Победы, как бы забыли все.

- Изменила ли война вашего брата?

Он изменился, конечно, попав на войну. Был у нас случай, когда пришел мужчина к отцу и рассказал, что открывается аэроклуб. Он обрадовался, когда узнал, что сын пойдет в авиацию. В то время среди молодежи было мнение, что авиация – лучшее место, чем остальные рода войск. Он прошел обучение и попал на фронт в начале 43 года.

- А вы, возможно, помните, среди ваших знакомых в училище в Узбекистане или Баку, были курсанты, которые убегали на фронт?

Это было повсеместно. Молодые ребята убегали, их вылавливали и возвращали. Говорили: «Учись, будешь офицером, воевать тебе еще рано».

- Как отмечали праздники в училище?

23 февраля отмечали точно, а День Победы долго не отмечали официально. Спорили, праздновать его или нет.

- Помните 3 сентября 1945 года? Как вы восприняли окончание войны с Японией?

- Я был в Баку, и нам дали выходной. Мы с друзьями вышли в город, и какая-то женщина нас поймала, расцеловала и сказала: «Ребята, война кончилась». Мы были растеряны, будто стали главными героями войны.

- Все ваши братья воевали?

Один брат погиб на Карельском фронте в 1942 году. Второй был по гидрометео части, но не на передовой.

- Вы говорили, что в 70-е годы местные жители начали плохо относиться к военнослужащим. Когда это произошло?

Это было в 70-е годы. Нам даже старшие офицеры говорили: «Надевайте гражданское». Помню, как командующий Тихоокеанским флотом рассказывал, что в Ленинграде на трамвае к нему подошел мужчина и сказал: «Красивый ты адмирал, но не в почете».

- Как ваши товарищи восприняли ХХ съезд и речь Хрущева о развенчании культа личности Сталина?

Это было внезапно. На одном собрании нам прочитали хрущевское постановление о культе личности. Мы все обалдели. Сталин для нас был образцом, и тут такое… Гробовая тишина, все не знали, что сказать.

- Вам 93 года. Есть ли секрет вашего долголетия и долголетия вашей семьи ?

Какой секрет, нет никакого. Как папа умер в 70 лет, брат где-то в 70–80, сестры, что мои года – тоже где-то 70–80. Вот так нацелился, а дальше я не знаю, почему так получилось.

- Ваша жена тоже долгожительница, может быть, есть какой-то секрет? Может быть, правильное питание, может быть, вы не курите и не пьете?

Нет, я курил и пил. Но однажды меня очень сильно схватило в отпуске, я попал в Бурденко. Сначала решили, что инфаркт и прочее, а потом через день-два все успокоилось, говорят, ничего у вас нет, какой-то срыв был. Я перед отъездом прощался с друзьями, ну и немножечко, наверное, принял спиртного, и меня схватило, сердцебиение и так далее. А мне надо было улетать, я в Советской Гавани был. Вечером на самолет билеты. Я у сестры жил здесь, когда приезжал в отпуск. Короче говоря, сестра скорую вызвала, пришла, как сейчас помню, пожилая еврейка. Сестра говорит: «Он хочет еще лететь, вот так и так». И она спокойненько говорит: «Ну, если хочет на тот свет, пусть летит». И все. Она меня успокоила. Когда второй раз приступ случился, вызвали мордоворотов, здоровых санитаров из Бурденко. Они начали собирать все, и я уже не сопротивлялся, попал в госпиталь. Подлечили и так далее. Врач спросил: «Курите?» Я говорю: «Курю». «Выпиваете?» «Ну, естественно». Короче говоря, жить по сути нечего. «Нет, почему, говорит, брось курить. Это самое главное». Так примитивно, чуть ли не на пальцах объяснили, почему надо бросить курить. Но я был так рад, что запретили только курение, думаю: «Тфу, а с остальным-то я проживу». Я сигарету вынул, в урну выбросил и больше не курю с тех пор.

- А вот насчет вашей службы в Порт-Артуре, может быть, есть еще что-то, что вы могли бы рассказать? Про китайцев, про местный колорит? Что-то вас удивило в китайцах?

- Китайцы, по-моему, любого удивят. Это исключительно трудолюбивый, внимательный, честный народ. И добросовестный. Вот перед уходом из Китая мы ремонтировали причальную стенку. При швартовке, как ни старались аккуратнее, все равно кораблем ударяли о стенку, камень выскакивал, один, второй, и стенка была щербатая. Начали делать стенку, ремонтировать, пригнали китайцев. Они, как говорили, шагающий экскаватор: палка у двух китайцев на плечах, на ней корзина. Они и камни, и песок, и все, что угодно, взад-вперед, целый день вот так вот как муравьи крутились. Потом время было, в рельс ударят, колокольчик – обед. Они сразу клали все на землю, садились кружком, там или чай, или что-то с лепешкой пили, камушек под голову – отдыхали. Опять ударили в рельс – все, сразу забегали и снова пошла работа. А стенку укладывал водолаз, он целый день так работал. А наши водолазы обычно здоровые такие мужики, если не дай бог, часа два поработал под водой, у него льготы, отдых и не пускать его под воду, предположим, неделю. А этот щупленький китаец целый день работает. Мы смеялись над нашими. Я говорю: «Ребята, вот смотрите». «У нас инструкция, мы не имеем права». Исполнительный народ, исключительно добросовестный.

Наблюдали картину: в Порт-Артуре сходится пять улиц. Там изредка стоял регулировщик китайский. И картину наблюдали такую: подходит с одной из улиц ишак с арбой. И этот как свистнул, китаец-водитель схватил за уздцы, назад его тащит. Мы смеялись, что коммунизм китайцы построят раньше всех в Союзе. И еще пример: приехали в Порт-Артур, и там лавки кругом, никаких дефицитов, конечно, нет. Как-то не подумали, что через неделю Новый год. Надо же что-то к Новому году приготовить. А им мэр по просьбе русского коменданта запретил продавать спиртное. Эти китайцы, которые кланяются: «Капитана, добрый день». Говорят: «Капитана, не могу, мэр запретил». Мы говорим: «Ты же видишь, что мы и вы, и больше никого нет. Сейчас мы в сумку положим». Ни за какие деньги. Наш бы торговец лишние пять рублей бы весь магазин отдал. Очень исполнительные, внимательные.

- Вы обучали китайских моряков, может быть, у вас есть какой-то эпизод?

Обучались, конечно, но языковой барьер был. Немножечко туговато общались. Но когда сказали, что вы уже подготовили, они все знают. На самом деле, говорим, ничего они не знают.

- Вам приходилось встречаться с местными русскими Порт-Артура? Потому что я знаю, там были эмигранты русские.

Да. Каждый приезжающий в Порт-Артур сразу попадает в руки особистов. И проводится серьезная работа. Говорят: «Если ты будешь замечен в связи с эмигрантами, на следующий день, грубо выражаясь, с собачьим паспортом ты будешь в России, и никуда с этим паспортом не возьмут. Вот думай». Каждый прошел через это. Обычные ребята, только немножечко смахивают на казаков. Мы один раз перед отъездом в Дальний поехали, это в соседний город, 60 километров. Пошли в ресторан. Подошел официант, нас было человек шесть или семь. И не записывает. Мы начали заказывать, он качает головой. Ушел. Приносить начал заказ, даже кто заказал что-то, тому и давал его. Когда разобрались, как он так может, он говорит: «Я 20 лет у Чурина во Владивостоке работал». Вечером вышли, немножечко выпили, уезжать неохота, надо еще куда-то сходить. А там начали собираться эмигранты. Мы посмотрели, как они. Девицы коротенькие юбочки, вычурные, сигаретки выщелкивают. Стало понятно, что надо уходить, иначе нас уведут.

- Я слышал, что в то время еще жили японские колонисты в Порт-Артуре?

Японцы были, когда мы только прибыли. В 49-м году организовалась Китайская народная республика, там японцы, гоминьдановцы. Все держали население в страхе.

- Были ли какие-то эпизоды у вас, связанные с японскими пленными? Может быть, во Владивостоке или в Порт-Артуре?

Нет, в Артуре их не было, их сразу в Союз отправляли. А в Приморье они были в глухих районах, поэтому не пересекался.

- В общем, до них, слава Богу, не дошли немцы в 41-м? Вы говорите, ваша жена из Подмосковья. Немцы не дошли?

Да. Но осколки долетали. Я помню, очередной налет на Москву, мы под сараем сидим, папа, я, братья. И по деревьям в саду с таким резким осколки пролетели. Мы подумали, что надо не на скамеечке сидеть, а прятаться.

- Но это, может быть, были когда зенитки стреляют, это осколки?

Да, это скорее всего и было. Зенитная оборона тогда, это в основном от них и было.

- Спасибо, за ваш интересный рассказ о жизни.