Летчики-бомбардировщики

Дернул за кольцо. Нет динамического удара. Я глянул - бог ты мой! - у меня стропы закручены, и купол колбасой вьется. Начал стропами шуровать, работать, чтобы раскрутить. Ничего не получается. Я лечу вниз. Стал кричать, как перед гибелью все люди кричат. Мой крик в пространстве, как писк мышки, наверное. Пробиваю облачность, земля приближается. Я быстренько, быстренько спускаюсь, и ничего не могу сделать. Ору. Смерть скоро. Сейчас удар будет...
 

Облака тогда шли сплошняком от Чудского озера и далеко на запад высотой до восьми - десяти тысяч метров. Выходя к Пскову, мы несколько раз пытались выйти из облачности, и нас всё время встречали истребители противника. Видимо, они тогда уже использовали радиолокационные станции, которые их стабильно наводили на наш самолёт. Однако вышли мы на Псков, сфотографировали аэродром. У фашистов там стояло самолётов всего пятнадцать-двадцать. Мы передали эти данные на командный пункт полка и стали отрываться от вражеских истребителей, которые не переставали нас преследовать. Сначала уходили от них на большой высоте, потом перешли на малую. Но скрыться всё равно никак не получалось. И хотя, пока мы отрывались, в одной, а потом и во второй атаках радист сбил двух истребителей противника, наш самолёт был подожжён. Мы с трудом перетянули за озеро Ильмень и выпрыгнули с горящего самолёта в районе деревни Глубочка.

Тогда инструктор сел на пилотское сидение, я сзади, начинаем разбег. Перед отрывом винт на двигателе вдруг самопроизвольно переходит на большой шаг, а в этом случае не взлетишь. Инструктор вновь прервал взлет… Выяснили, что-то с масляной схемой не в порядке. И тут мне легче стало…

Кто-то обратил внимание: "А! Салажонок прибыл!" Один из матросов встает, в руке держит кружку. Подносит ее мне и говорит: "Пей!" Я понял, что это приказ, и надо пить. Я сделал два-три глотка с мороза, не поняв, что это за жидкость и захлебнулся. Другой матрос хитро мне сует граненый стакан. Я думал, что это вода, еще хлебнул - это было то же самое пойло крепостью не ниже восьмидесяти градусов. И я прямо со ступеньки упал на пол. Кто-то орет: "Братцы, он же помрет, лейте на него воду!" А я ничего не могу сказать - перехватило дыхание. Оттянули мне нижнюю челюсть и из чайника начали заливать воду.

Дотянуть до линии фронта не получилось. Пришлось садиться на лес примерно в трех километрах от нее. Я экипажу сказал, что кто желает, может прыгать. Все отказались. При посадке Бориса Куликова, который не был пристегнут выбросило из кабины и он сразу погиб. Я ударился головой о приборную доску и потерял сознание. Стрелок радист Николай Смирнов вылез и ходил возле самолета. Видимо решил, что я погиб. Когда пришел в себя, увидел, что самолет горит. Быстро расстегнул привязные ремни, снял парашют, выскочил из кабины. Только отошли метров на сто, как самолет взорвался.

Приходилось, скажем, когда отказывал один из моторов. У нас два мотора было. И летчику приходилось ногами работать для коррекции гироскопического момента. Вот тогда он говорил:
- Николай, вставляй ручку, помогай мне в управлении.
И мы вместе пилотировали.

Приехал я в свою часть 21 января 1945 года. Это день памяти Ленина был. В части началось торжественное траурное собрание. Я заглянул в дверь, замполит выступает и мне неудобно заходить. Когда он кончил и сел, я потихоньку вошел, высматривая моих ребят. Я им писал из спецпроверки, где я нахожусь. И тут:- Володька! Ура!Какой тут траур по Ленину… Усадили за стол… Как мне дали кружку спирта - помню, а как я его выпил - не помню и как я дошел до кровати - не помню.

Потом, намного позже, когда я сам учил слушателей /в Академиях – прим./,  всегда говорил, что важно не просто получить знания, главное -  научиться мыслить и думать. Каждый свой шаг обдумывать и прогнозировать,  выбирая лучший вариант. Вот так я всех учил, и многие слушатели потом  стали генералами. На кафедре в ВМА за 10 лет было подготовлено 36  кандидатов наук. Я не брал адъюнктами отличников – «зубрил», считаю, это  пустое дело, из них ученые не получались. «Зубрила» может выучить чужие  знания, а создать свое, новое, он не может. Его не научили думать...

Но от зениток нельзя уклониться только на боевом курсе, а так можно и маневрировать и высоту менять. А вот если истребители нападут, тут приходится тяжело: хоть виляй, хоть не виляй - он же рядом висит. Тут главное плотнее встать, чтобы несколько пулеметов отражали атаку. И конечно маневр. Вот где слетанность важна! Я смотрю вперед, а штурман и стрелок смотрят назад. Если истребитель заходят, они меня предупреждают: "Командир, заходят слева". Истребитель носом рыскает, прицеливается и вот замер - значит сейчас откроет огонь. Вот тут они кричат: "Маневр!" - Только одно слово, а я уже сам знаю, что делать. Надо нырять под него! Если слева - влево, снизу - вниз. Бросил машину, две три секунды и снова в строй!

Самое главное - это учет направления и скорости ветра. Второе - учет высоты. От определения какое атмосферное давление на какой высоте зависит скорость полета. А подтверждалось это уже визуальным наблюдением при подходе за сто километров, взяли курс на эту цель, выход на цель, уже курс не меняли, но после того курс не меняли. Вот это в основном. И, конечно, следил за скоростью, потому что точность бомбометания зависит от точности курса, определения высоты и скорости.

Во время войны я 4 раза выбрасывался с парашютом. Один раз зацепился за  пулемёт, долго летел, привязанный к самолёту, чуть не сгорел, но как-то  отцепился. Второй раз прыгнул, лечу в воздухе «солдатиком», а парашют не  раскрыл. Потом дёрнул, он раскрылся, я остался жив. Третий раз прыгнул,  всё нормально. Но тут – 2 истребителя, и у меня в куполе 32 пробоины. К  счастью, купол не загорелся.

Никакой паники не было. Но народ, я тебе прямо скажу, не хотел уходить с  насиженных мест. Правда, напряжение какое-то было. Любань горела,  давили наших. Помню, утром встали, нам кричат: «Уходите прочь! Через два  часа немецкие танки здесь будут.» Ну и мы побежали в Шапки в сторону  Ленинграда. А командование побежало в Ленинград, самолеты тоже оставили.  Немцы быстро шли, так как у них все было разведана, они знали чуть ли  не каждую грунотвую дорогу, вплоть до самой Волги. С Тосно много  гражданских еще стало удирать в Ленинград. И что интересно, их только  тогда, где-то в конце 1941 — начале 1942 года начали в армию призывать.  Это с таких районов Ленинградской области, как наш Кингисеппский,  Лужский, Батецкий, Ломоносовский. А я уже с мая месяца 1941 года был в  армии.

По прибытии в полк началась сортировка пополнения, сначала выкрикивали  –«Кто хочет в разведку?! Есть добровольцы?!». Меня отправили во 2-й  стрелковый батальон, где зачислили телефонистом во взвод связи. Выдали  мне оружие и телефонный аппарат 1904 года выпуска, (завода Эриксон), в  деревянном ящике. Моим командиром отделения был сержант Растошанский. Я  ожидал, что снова попаду в бойню, подобной в Усть-Тосно, но тут я попал  почти на лесной курорт. Наши позиции находились напротив рабочих  поселков №2, №4, №8, и в это время на передовой стояло относительное  затишье, по крайней мере, в лобовые атаки каждый день наш батальон никто  пинками не гонял…

Мы тогда сбросили бомбы у берега, который был занят немцами. Там было много техники, была взлетная полоса, было много солдат, кораблей - до черта. Когда бомбы сбросили, то стали возвращаться. Пролетели над немецкой полосой обороны - немцы нас стали поливать шквальным огнем. Пролетели потом над линией обороны своих - наши тоже стали по нам лупить. Видимо, особенно не разобрались, кто есть кто, решили, что раз с немецкой стороны - значит, фрицевский самолет. Да и таких "Бостонов", как я потом узнал, они не видели никогда. А на звезды как-то даже и не обратили внимание.