Самсонов Иван Максимович

- Меня зовут Иван Максимович Самсонов. Родился первого декабря 1918-го года в селе Орлов Гай Ершовского района Саратовской области.

Отец был военным фельдшером. А когда окончилась гражданская война, демобилизовался. В 1921 году ему предложили поехать работать в Казахстан. Мне тогда было три года, старшему брату – девять.

Я мало что помню о том, как мы ехали, но, по рассказам родных, дорога была тяжелой. В то время в разрушенной войной стране был голод. Люди ехали в более тёплые края, надеясь, что там будет жить легче. Многие направлялись в Казахстан и Среднюю Азию.

Ехала вместе с нами бездетная семья врачей – муж и жена. Очень им понравились мы с братом. «Отдайте нам хоть Ивана,- просили они.- Вы же его не довезёте!». Но родители не отдали.

Я сейчас не могу спокойно вспоминать о родителях. В такое трудное время довезли нас целыми и невредимыми. На новом месте у нас появилась рыба на столе – там была речка.

Отец поработал какое-то время и поехал в Амурскую область, где открывал фельдшерские пункты, лечил местных. У нас появился огород, свои продукты.

В 1934 году я закончил семь классов школы и поступил в железнодорожный техникум. После его окончания в 1938 году меня должны были призвать в Красную Армию.

Я никогда не мечтал летать, потому что думал, что это дело не мое. И был рад, когда меня определили на службу на флот, куда хотел попасть. Но к нам в военкомат приехали из Тамбова, из авиационной школы Гражданского Воздушного Флота (ГВФ) СССР. И я решил рискнуть, прошел медкомиссию.

Если не ошибаюсь, тогда 316 человек подавали заявление на поступление в авиашколу, а приняли только 16, в том числе и меня.

По дороге в авиашколу впервые увидел нашу необъятную Родину. Но все под пригляды, под команды.

- Расскажите, пожалуйста, как Вас учили летать?

- Я не был отличником, учился средне, как и остальные ребята. Длилось обучение два года. Зимой мы проходили теоретическую подготовку, а летом выезжали в лагеря под Тамбовом, проходили лётную подготовку. Летал на самолете У-2, а в 1940 году в Рассказово, там же, рядом станция была, - еще и на Р-5, военном, более тяжелом и мощном. Летал я мало – всего 10 часов. Всего же за 10 лет работы мой налёт составил 2390 часов. У меня есть лётная книжка и свидетельство пилота.

В октябре 1940 года я окончил авиационную школу. Выпустили меня на самолете У-2, также учился и на втором, Р-5.

Когда мы сдавали государственные экзамены, работала комиссия по приему нашей школы в Военно-Воздушные Силы (ВВС). Все три авиашколы ГВФ тогда перешли в их ведение.

- Все ли курсанты выдерживали лётную нагрузку? А Вы сами?

- Об особых нагрузках на самолете У-2 речи не идет. Разве что в глубоких виражах, в петле Нестерова. Это, я бы сказал, идеальный учебный самолет, который дольше всех прожил. И еще Ил-2. Я тоже переносил всё хорошо.

- Вам нравилось летать? Вы же сначала хотели на флот.

- Я любил летать, очень. Когда я поднимался в воздух, хотелось даже петь. Особенно когда летел над облаками.

- Куда вы попали после авиационной школы?

- По окончании нас распределяли в Казахстан и в Среднюю Азию. Моё желание тоже учли. Направили в казахское управление, в небольшой лётный отряд в Чимкент. Но самостоятельно полетать не успел. 1 января был назначен летчиком-инструктором в 52-ю учебную эскадрилью для подготовки летчиков из ребят со средним образованием.

- Было ли для Вас неожиданностью, что Германия напала на СССР?

- Многие знали, что будет война. Я, хоть и был молод, но думал об этом, поскольку авиашколы ГВФ передавали в состав ВВС, по всему Советскому Союзу создавались учебные эскадрильи. Их было 52, затем в Чимкенте создали 54-ую. А в начале 1941 года, когда я работал в 52-ой учебной эскадрилье, и мы перелетали, взлетали рядом с железнодорожным полотном, то видел, как с востока на запад шли военные эшелоны.

Пишут, что об угрозе войны предупреждали те, кто симпатизировал СССР. Но, мне кажется, должных мер не принималось. Только воодушевляли народ патриотическими песнями. Мы отставали от немцев, наша авиация отставала.

- Как долго вы пробыли в Чимкенте?

- Там я прослужил до мая 1943 года. Подготовил 28 человек для полетов днем и 9 человек для полетов ночных. Потом меня назначили командиром ночного звена. Но в это время командование приняло решение все учебные эскадрильи расформировать, потому что необходимость в них отпала. Тогда уже установилось превосходство наших Военно-Воздушных Сил над противником.

Затем меня направили в Ташкент. Там была маленькая эскадрилья по подготовке лётчиков для самолетов Ли-2, считавшихся большой авиацией. Туда я не попал, потому что в 21-й транспортный отряд, проводивший зондирование погоды, нужны были летчики на Р-5. Я сделал несколько полетов по зондированию погоды.

- Иван Максимович, у Вас была возможность перейти в истребительную авиацию или в бомбардировочную?

- Готовился к этому. Мы выполняли учебные полеты в Джамбуле (Казахстан), я был летчиком-инструктором. К нам сел УТ-2. Я сел в этот маленький самолетик учебный для перехода на истребитель. Предварительно мне все рассказали, взлетел без инструктора нормально. Я чувствовал этот самолет, будто летал на нем когда-то давно. Мне понравилась эта машина.

Чугуевское авиационное училище летчиков-истребителей базировалось на нескольких аэродромах рядом. К ним прилетел такой же самолет УТ-2. Аэродром учебный, не стандартный. Лётчик не рассчитал, и самолет плюхнулся в высыхающую речку прямо на капот. Они там чудом не погибли.

Теперь о бомбардировочной авиации. У меня был лучший друг Виктор Фатеев. Он предлагал вместе полететь на фронт. Хотели попасть в один полк. Но, увы, нас не отпустили.

Виктор все-таки ушел на фронт, воевал в гвардейской авиадивизии ГВФ у генерал-майора Шалвы Лаврентьевича Чанкотадзе. Фатеев закончил лётные курсы в Баку. Начал летать на боевые задания. Долетел до точки сброса бомб, а створки люка не открылись. Приняли на своём аэродроме. Подготовили место. Но при посадке люк открылся, и посыпались бомбы. Всё взлетело на воздух. Так погиб Виктор Фатеев.

- А в вашей части были потери?

- Об этом мне даже не хочется говорить. Из учебной эскадрильи уходили на повышение, направляли опытных летчиков на фронт. Николай Степанович Ячменев, командир учебной эскадрильи, был мастером лётного дела и просто душевным, добрым человеком. Он летал на всех типах самолетов, существовавших в то время, обучил много людей. Один минус – заикался. Летчики его любили, и это было взаимно. Его забрали на фронт. Переучился на Ли-2 и попал в транспортную авиацию. Он не хотел на фронт, будто чувствовал, что его там собьют. Так и вышло – сбили на первом же вылете. Отличный летчик пропал.

Командира нашего учебного отряда сбили. Командира учебного звена, Паномаряна, сбили. Я как-то посчитал, скольких близких потерял на фронте, - 19 человек только из нашей учебной эскадрильи. Тогда, в начале войны, увы, авиация противника еще господствовала.

- Как изменилась жизнь в тылу с началом войны?

- Отвечаю на ваш вопрос – вместе с войной жизнь ухудшалась везде. Вот у меня в 1943 году родилась дочь Лерочка, у её матери приключилась грудница (мастит). Меня в это время забрали в Ташкент, дочь я не видел. Были нужны лекарства, качественное питание, а этого не было. Я брал свой лётный паек, и мы делили его на всю семью. Теща тоже была со мной. Продуктов не было, лекарств не было. Дочь умерла от голода. Не хочется даже вспоминать. У всех тогда жизнь была не сахар.

- Из Ташкента Вы попали на фронт…

- Да. Но сначала меня послали в Москву, где нас использовали недели две для переборки картошки. Затем распределили по полкам на фронте, созданным из личного состава и техники гражданской авиации. Я попал в воинскую часть, впоследствии ставшую 62-м гвардейским отдельным Лодзинским авиационным полком ГВФ.

- Расскажите подробнее о службе в полку.

- Это было в июле 1943 года. Меня зачислили во 2-ю эскадрилью связи. Командиром у нас был гвардии капитан Дединец Н.Ф. После тренировок начались обыкновенные полеты в прифронтовой полосе.

Очень часто использовали аэродромы «подскока». Такие аэродромы создавались, чтобы увеличить время нахождения наших истребителей в воздухе, так как бензина хватало минут на 45. Лётчик увлекается воздушным боем, топливо быстро вырабатывается. А если уходить, то противник расстреляет в хвост. И наши лётчики сражались до последнего.

На помощь партизанам, в тыл противника мы не летали.

Когда идут ожесточенные бои, нет постоянной линии фронта. Наши оказывались в окружении и вынуждены были действовать самостоятельно, без управления вышестоящих командиров, без связи с соседними частями. Нам ставилась задача выяснить, где эти части и передавать данные в штаб. Летали, как обычно, старшие офицеры. Они были уполномочены, учитывая обстановку, отдавать приказы, как поступать дальше. Ну, и связывали штабы с этими подразделениями.

Я выполнил много таких полётов для обеспечения связи. Конечно, оставались после этого и дырки на самолете.

- В смысле вас обстреливали немцы из личного оружия: из пулеметов, винтовок?

- Немцев мы даже не видели, потому что те, которые оказывались в окружении, себя не хотели обнаружить – не стреляли. Нашей задачей было их найти. Был такой случай. Мы с офицером связи готовились к полёту. Стояла тишина. Никого не было видно. Офицер говорит: «Лети!». Взлетел. И получил в хвосте две пробоины. Я и не знаю, где меня прострелили.

В полёте приходилось быть очень внимательным, чтобы вовремя заметить противника. Для этого нужно было постоянно поворачиваться то в одну, то в другую сторону. А воротник был стоячий и натирал шею до крови, поэтому нам даже давали кашне шелковое, лёгкое.

Был у лётчиков и пистолет, конечно, когда мы уже начали освобождать чужие территории. Дали ППШ (пистолет-пулемёт системы Шпагина), пулеметы, но только на случай вынужденных посадок, чтобы при необходимости можно было отстреливаться. В воздухе нельзя было применять. Задачи у нашей эскадрильи связи были совершенно другие.

В ночных эскадрильях, которые бомбили противника, с летчиками сидели штурманы, а у нас, гражданских летчиков, их не было. Да сам я ночью и не летал. К тому же мне никакой штурман и не нужен – они только помогали заблудиться. Простите! Может, кого-то обижу, но это так. Были случаи, когда бомбили свои же подразделения на переднем крае только из-за них. Я со штурманом один раз тоже чуть было не заблудился недалеко от линии фронта, но сумел сам сориентироваться и выполнил поставленную командованием задачу.

- А немцы бомбили Ваш аэродром?

- Не было при мне такого ни разу. Наверное, потому что мы на больших аэродромах не стояли. Подбирали маленькую площадку для нас. Там организовывали всё бойцы.

- Помните ли какие-нибудь интересные случаи?

- Наш истребитель Лавочкина похож на Фокке-Вульф Fw.190, а Як-7 - на Мессершмитт. Однажды летел на запад и увидел: истребитель летит прямо на меня. Летит, а я не знаю, чей – наш или нет. Хорошо, что увидел звёздочки на его боку. Оказалось, это наш самолет заблудился, и у него кончилось топливо.

Лётчик из кабины спрашивает жестами, где бы ему сесть. Я развернул самолёт и показал ему, куда лететь. Мне было интересно, долетит он или нет. Полетел к аэродрому, но увидел самолет на взлетно-посадочной полосе и пролетел.

- У Вас были личные самолеты или Вы всегда на разных летали?

- Как правило, были свои самолеты. У меня был девятый, на нем меня и сбили. В авиашколе был 366. Мы летали на самолётах, срок эксплуатации которых уже давно истёк. Нам такие самолеты присылали. Я даже два раза за это получал денежное вознаграждение.

Цвет самолетов, как правило, был камуфляжным, зеленым. Я почему-то не помню, чтобы мы летали в снежную пору. Если и летали, то мало. Не было нужды перекрашивать их в белый цвет.

- А на Р-5 вы на фронте летали?

- Я был подготовлен для полетов на Р-5, для ночных вылетов, но мало на нём летал. У нас в полку штурман выстрелил из ракетницы и промазал. Ракета упала на единственный наш Р-5 и самолёт сгорел. Больше я Р-5 и не видел. Потом появился приказ – Р-5 на фронт не отправлять, потому что этому самолёту нужны длинные взлетно-посадочные полосы, так как у него тяжелый нос – если затормозить, встанет на него.

- Иван Максимович, по сколько вылетов Вы совершали в день?

- В день было по два-три полета. Если шли бои, то чаще. Прилетаешь, не успеешь покушать – опять лететь.

Мы летали только на бреющем полёте, 50-100 метров над землей.

Вот один генерал, не летчик, к нам приехал. Погода была ужасная. А он говорит: «Тут же война! Летите хоть под землей, но меня доставьте!». От этого очень многое зависело. Полетели. Мотин Николай Филиппович, мой первый командир звена, выполнил это задание и получил орден Красного Знамени.

-Были ли ЧП на аэродроме, вынужденные посадки, когда садились подбитые самолеты?

- Мы базировались звеном в 4-5 самолетов. Серьезных ЧП у нас не было. Были случаи, когда капотировали самолеты, особенно весной, когда земля была раскисшей. (Капотирование – это аварийное опрокидывание самолёта на переднюю часть («нос») или переворачивание вверх шасси, на «спину», через «нос»).

Я сам тоже скапотировал в весеннюю распутицу. Мне тогда нужно было сесть в одном полку. Искал, где можно было сесть. На земле поблёскивала вода. Решил приземлиться поближе к лесу – там повыше немножко. Пока при посадке на землю была скорость, я еще ехал. Скорость кончилась, колеса остановились, и самолёт встал на нос. Воздушный винт полностью не скапотировал. Такие вещи случались, потому что нужно сесть, а негде, приходилось садиться, где придётся.

Были случаи, когда вылетаешь утром – снежок лежит. Взлетаешь на лыжах, а прилетаешь – снег уже растаял. Садишься на лыжах на глину. С состоянием аэродрома тогда не считались. Главное было долететь.

- Отказов матчасти не было у Вас?

- К сожалению, были. Однажды прилетел, пригнал самолет на ремонт в мастерскую. Переночевал. А утром говорят: «Самолет готов». А доклада нет – я был рядовой в начале войны, а механик – офицер. Спросил, точно ли проверили самолет. Сказали, что да. Я посмотрел, что положено, а вот бензин не проверил.

Полетели. Через какое-то время почувствовал, что с самолетом что-то не в порядке. Куда садиться?! - Под нами глубокая лощина. Если садиться, то на косогор, чуть ли не под 45 градусов. С трудом сел, хотя что-то треснуло в самом двигателе.

Из мастерской прилетели на другом самолете нас искать. Один из старших, по-моему, техник этих ремонтных мастерских, присмотрелся и говорит: «Откройте-ка бензиновый бак». Открыли, а там пусто. А техника, который не досмотрел, я больше не видел – в мастерской избавились от него.

Был еще отказ двигателя. Дело было так. После того, как я вышел из госпиталя, на самолетах иногда отлетала передняя кромка, когда они выполняли фигуры высшего пилотажа. Для проверки прибыл генерал-лейтенант, забыл его фамилию. Это был главный инженер Военно-Воздушных Сил Красной Армии, высокий чин. Я возил его по полкам, где базировались эти самолеты. И в одном из полётов у меня отказал двигатель. Чудом благополучно совершил посадку.

Я вам скажу одно, я не религиозный человек, но когда прошу у высших сил помощи в трудную минуту, они помогают. Сказывался и опыт, умение находить подходящую площадку для посадки. А это сложное дело – нужно учитывать её размеры, чтобы она была ровная, состояние грунта и прочее. На аэродромы-то летали, в основном, когда везли большого начальника.

- Иван Максимович, расскажите, пожалуйста, про своего механика.

- Механиком у меня был Петр Васильевич, старше меня на 10 лет. Порядочный человек из интеллигентной семьи.

Я был рядовым по званию, он – техником-лейтенантом. Хоть он был и старше по званию, но механик всегда подчиняется пилоту. Всё, что от него требовалось, выполнял на совесть. Я часто его вспоминаю. Он мне заменил и родителей и самого близкого человека. Беспокоился обо мне. Однажды, когда я хотел ему помочь, взял маскировочные хвойные ветки, разложил, накрыл самолётным чехлом, своим пиджаком и курткой и сказал мне: «Лежи, отдыхай. Тебя в любое время могут отправить снова в бой!». Вообще, технический состав у нас был исключительно хороший.

- Если позволите, вопрос по поводу Вашего офицерского звания. Вам его присвоили или нет?

- Нет. Была подготовка в Тамбовской авиационной школе. У меня, между прочим, военные дисциплины шли исключительно хорошо. Нам должны были присвоить звание лейтенанта, дать диплом, обмундирование. Но звание никто не получил…

Командиры тогда носили в петлицах кубики (один кубик – младший лейтенант, два – лейтенант), а сержанты – треугольники.

Говорят, Сталину кто-то задал вопрос: «Товарищ Сталин, почему наши гордые соколы ходят в обмотках и в петлицах треугольники?». Он ответил: «А вы у маршала Тимошенко спросите».

Начальником нашей авиашколы был воевавший в Испании Герой Советского Союза полковник Волкан Семенович Горанов, ставший впоследствии командующим ВВС Болгарии.

Он специально ездил в Москву разобраться с присвоением званий. Горанов пользовался авторитетом. Он футболист был, не пропускал даже тренировок. В общем, он добился, чтобы присвоение званий после окончания авиашколы восстановили. Были отправлены письма на фронт: тех, кто окончил Тамбовскую авиашколу ГВФ, наш выпуск, командиры полков должны были обеспечить билетом, проездными и прочим для поездки в Москву. До меня эта директива не дошла.

Спустя время начальник отдела кадров спросил меня: «Вы не Тамбовский?». Я ответил, что заканчивал Тамбовскую авиашколу ГВФ. Он сказал, что прислали документы, где решался вопрос о званиях. После этого нам сразу начали присваивать. Меня 11 октября 1943-го сбили, а в сентябре уже было присвоено звание младшего лейтенанта. Когда привезли в Москву, я был еще рядовым, а потом стал младшим лейтенантом.

- Приходилось ли Вам возить начальство на своем самолете?

- Мы летали, в основном, с офицерами связи. А вот после ранения мне довелось побыть шеф-пилотом генерал-майора Виноградова И. В. Познакомился с ним, но больше я его не видел. Около месяца сидел на аэродроме в ожидании, когда генерал, наконец, полетит. Не выдержал и подошел к командиру нашего звена, старшему лейтенанту Воронежскому. Говорю: «Так и война кончится, пока я буду ждать!». Ответил, что не может меня освободить и использовать, чтобы я куда-то летал по заданию.

Один раз возил женщину в форме, которая разговаривала со мной, как будто мы были друзьями. Больше никого из начальства не возил – отменили это шефство. А Поздняк Павел Николаевич тот был шеф-пилотом командующего 16-й воздушной армией генерал-лейтенанта авиации Руденко Сергея Игнатьевича, летал с ним почти всю войну.

- Вы видели командующего?

- Я лично Руденко ни разу не видел. А с генерал-майором авиации Савицким Евгением Яковлевичем, командовал корпусом, интересная была встреча.

У нас был командир звена капитан Соколов, бывший летчик-истребитель. Когда-то Савицкий был у него простым летчиком. И как-то раз прилетел самолет. Вышел оттуда генерал и говорит: «Есть здесь у вас Соколов такой...». Встреча была.

Кстати, на боевом задании на самолете капитана Соколова отрубили правую плоскость. Мы возвращались в часть. Я третьим был, он – четвертым, замыкающим. И вот появились два немецких истребителя Фокке-Вульфа. Атаковали его и меня. Тогда-то это и случилось… После этого он почти не летал, сильно переживал. Кто-то мне рассказывал из наших ребят, что он из Пензы сам, читал Есенина наизусть.

-А политзанятия у вас на фронте проводились? У вас был в полку политработник, который летал?

- Политинформации проводились. А летающих политработников не было. Летчиками не нужна политработа, а политработник на лётную работу не пойдет. Зачем ему?!

Довелось общаться с политработником после войны. Приехал, значит, инструктор политотдела из управления, беседовал с людьми. Спрашивал, в каком году был такой-то съезд партии, кто по каким вопросам выступал. Потом, подводя итоги бесед, сказал, удивляясь: «А как же вы летаете, не зная это?!». Понимаешь?! Да какая разница?! Летчик просто должен знать свое дело и выполнять его, и все!

- Вы пересекались с особым отделом, со СМЕРШ?

- Особисты были в полку, они назывались «особняки». С ними пересекаться мне не приходилось, их избегали.

- Были ли встречи с немецкими истребителями?

- Встречи были, и не раз. Как-то я летел на восток и увидел их, летевших на запад. Они развернулись в мою сторону. Я скрылся от них за лесом. Другой раз была низкая облачность. На высоте около 100 метров вполне можно было лететь под нижней кромкой облаков. И вдруг выходит в лобовую атаку тяжелый, двухмоторный немецкий самолет. Я не успел его разглядеть и что-то предпринять, как он меня обстрелял. Но я ушел от него, благо, его маневренность была хуже. Если бы он заметил меня чуть раньше, то сбил бы. Самое главное было увидеть немца первым. Прозевал – все, собьёт!

-Иван Максимович, расскажите, при каких обстоятельствах Вас сбили? Были ли Вы ранены?

- Это случилось 11 октября 1943 года под Черниговом. На тот момент я пролетал на фронте всего три месяца. Мы отвезли часть технического состава, летчиков, вооружение на замаскированный аэродром подскока в нескольких километрах от линии фронта. Спали плохо. Обратно вылетали ночью. Было холодно, неуютно.

Удалились от линии фронта, и я ослабил бдительность. Капитан Соколов, видимо, тоже. И мы не заметили, как со стороны солнца, что затруднило их обнаружение, зашли два немецких истребителя Фокке-Вульфа и нас атаковали. У них стояли 20-миллиметровые пушки, для которых есть разрывные снаряды.

В меня попала пуля или, возможно, осколок от разрывного снаряда. Куртка вся промокла от крови. Даже сапог был заполнен кровью.

Чувствую, что теряю сознание. Перекрыл топливный бак, выключил зажигание. И как садился, не знаю. Наверное, упал я на правую руку и сознание временно вернулось. Постарался сесть поближе к населенному пункту. Там я выпал из кабины на спину через нос самолёта. Потом кое-как прополз немного и опять потерял сознание.

Очнулся – вокруг клевер, в руке – пистолет. Справа и слева – люди в чёрном. Все говорят: «Свои, свои!».

Меня положили на телегу, довезли до санбата, где я пролежал более двух дней. Потом командир нашего звена капитан Соколов отвез меня самолетом У-2 в Сумы. Диагноз был «газовая гангрена». Жить мне оставалось часа 4. Этого не было бы, если бы меня сразу привезли в госпиталь.

Положили в палату. Рядом лежал крупный молодой мужчина, сибиряк, уже седьмой раз в госпиталь попал. Правда, все ранения были не тяжёлые. Я пожаловался ему, что ко мне никто из медперсонала не подходит. Тот отвечает: «Ты можешь так долго пролежать. Временную повязку наложили – и все! Вон, смотри – рядом уже один умер. Не дождался!». Смотрю. И правда, один пациент уже мертв, другой, совсем молодой, только училище закончил, кричит: «Мама, мама, мама!» — ему ампутировали ногу. Третий просто матерится, что медсестра не идет. В общем, обстановка была ужасной!

Я встал из последних сил. Иду, держась за стену. Вижу группу людей в белых халатах. «Это что там за герой ходит?!» - спрашивает один. Я сказал, что не герой, меня сбили. Сюда привезли самолётом, чтобы сделать операцию. Проверили меня. Я услышал, что надо ампутировать. А что такое ампутировать, я не знал.

Позже пришел обратно к главному хирургу, кстати, грузину. Спрашиваю: «Ну, что, будут ампутировать?». Я-то имел в виду операцию. А он говорит: «Знаешь, без руки тоже плохо!». И тут я все понял. Тут у меня и нахальство проснулось. Говорю: «Если отнимете руку, я брошусь из окна». Хирург отвечает: «Все так говорят. Живут потом люди».

Меня покинула всякая скромность, сказал, что я опытный летчик, полезен для фронта, пойду в истребительную авиацию. А врач стал мне объяснять, что нет ни средств, ни инструкций, как делать в таких случаях операцию, и что он не может рисковать моей жизнью. Остается только ампутировать руку. Я не отступаю, продолжаю его уговаривать сохранить мне руку. «Знаете что, товарищ майор, давайте я вам напишу бумажку, что вы сделали операцию по моей просьбе…».

Долго мы с ним разговаривали. Вспомнил повесть «Доктор Вера» писателя Бориса Полевого. Он военачальник, она думающая и умная врач, нашла способ лечения гангрены. В итоге хирург сказал: «Достал ты меня, Иван. Знаешь, что? Рискнем!».

Рассказал я об этом разговоре сибиряку – соседу по палате. Он не поверил: «Отрежут!».

В этот же день меня положили на операционный стол.

После операции привезли в палату. Очнулся, и у меня было видение, что я вхожу через дверь, и мне этой дверью прижало шею. Потом подействовал наркоз, и я уснул.

Проснулся и сразу вспомнил слова сибиряка, что отрежут руку, и я не буду знать. Слышал, что человек, лишенный руки или ноги, всё равно ощущает свои пальцы, как будто они есть. Я тоже это чувствовал. Подумал обо всём этом и потерял сознание…

Месяц я пролежал в бреду. Невыносимая боль время от времени ненадолго возвращала сознание. И я видел, что сильно опухшая рука выглядела нормально. По крайней мере, при скудном освещении в противоположном углу комнаты от единственной гильзы, в которую заливали бензин и вставляли фитиль. Мне казалось, что эта гильза рядом и жжёт руку.

Оказывается, у меня здоровое, сильное сердце. Сколько тяжелых событий я пережил, не счесть!

- Что было дальше?

- Потом начал потихоньку выздоравливать.

Первым делом я спросил медсестру Зину: «А где доктор?». Она сказала, что болеет. У него каким-то образом заражение пошло, сделали операцию. Сейчас ему уже лучше стало.

Когда он пришёл в госпиталь, она передала, что я им интересовался. И он – красавец-мужчина зашёл ко мне в палату. Сильно похудел. Я почувствовал свою вину за то, что он заболел. Поблагодарил его, что рука моя осталась целой. Он спрашивает: «Чего бы ты хотел сейчас?». Откуда-то взялось желание выпить коньяка. Я его не пил, только как-то всего лишь пригубил. Говорю: «Можно коньячку немного». Принесли, я пригубил, но не пошло. Зато я почувствовал, что живой.

Вскоре меня перевели в госпиталь для выздоравливающих. Я был по званию младший лейтенант, поэтому был в палате с офицерами. Оттуда меня самолётом перевезли на Песчаную-2, это станция метро Сокол.

Разговаривал с председателем врачебной лётной комиссии ВВС Красной Армии, убеждал, что я могу летать. Он сомневался, потому что, сжав мою раненую руку, совсем не почувствовал в ней сил. В итоге сказал: «Поедешь в полк, пусть там тебя проверят, как следует, тогда и примем решение!».

После короткого отпуска, слетав к семье, домой, в июле 1944 года снова попал на фронт. Вернулся в ту же часть, в 62-й гвардейский отдельный авиационный полк Гражданского Воздушного Флота - те же командиры, те же товарищи. Доложил, что я здоров. Но скрыть, что с рукой не всё было в порядке, не смог. Хорошо, что хотя бы ограниченно допустили до полётов на легких самолётах. Полгода не летал. Потом довелось еще. В конце войны мы летали на Первом Белорусском фронте прямо на Берлин.

Служил же я до января 1947 года.

- Иван Максимович, трудно было управлять самолетом фактически одной рукой?

- Нет, не трудно. Справа на полу было такое пусковое устройство, барашек, который надо было крутить, чтобы создать искру. Ничего сложного, но рука уставала, конечно.

- Вы запомнили День Победы 9 мая 1945 года?

- Конечно же, этот день я никогда не забуду. Мы были в Польше, в Познани в это время. Там шли уличные бои. Мы контролировали железную дорогу, когда шли наши эшелоны с техникой, сообщали обо всём командованию.

Девятого мая шла стрельба. Я тоже вытащил пистолет, нажал курок больной рукой и случайно попал себе в левую ногу. Меня, естественно, увезли в госпиталь. Рану быстро обработали, чтобы не было заражения. Пролежал недолго. Мой организм быстро восстановился. В полку об этом ранении никто не узнал. Я соврал, что упал с мотоцикла.

- Всегда ли были уверены в победе? Испытывали ли Вы страх?

- В победе я был всегда уверен. А страх есть в каждом человеке, такова уж наша натура. Но я считаю, что нужно сразу задавать себе вопрос: а можно ли избежать драматических условий? А можно ли принять меры, чтобы избежать опасности? Главное – сохранять рассудок и действовать здраво.

Вы знаете, я не в восторге от нашей жизни и в начале войны, и в конце. Мы во многом нуждались, во многом отставали от немцев. Они были подготовлены, имели военный опыт. Они проиграли только потому, что наш, русский человек имеет сильный характер, огромный патриотизм, любовь к Родине.

- Какие у Вас награды?

- За годы войны был награждён орденом Отечественной войны II степени, медалями «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

- Могли бы Вы рассказать об условиях жизни на войне? Как вас кормили, где жили?

- Летный состав кормили лучше всех. Было две нормы: седьмая – лётная тыловая и пятая – фронтовая. В учебной эскадрилье мы питались по седьмой, на фронте – по пятой. Чем они отличались, точно не скажу, но пятая считалась лучшей. Только не все продукты доходили до нас – воровали. В одном полку даже принимали необычную присягу у одного снабженца. Поставили около дерева, пистолет приставили. Говорят: «Клянись, что продукты будешь полностью отдавать тому, кому положено». И он клялся.

Жили мы где попало. В лесу делали шалаши. Мой механик умел. Часто приходилось ночевать в самолете. Бывало, что и в домах ночевали, но это редко.

Что еще? 100 грамм давали летчикам после полета. Я пил, здоровье тогда ещё позволяло.

Когда был летчиком-инструктором, весил 65 килограмм. Работа была очень тяжелой: полеты целый день, море задач, переживал за каждого курсанта. А когда попал на фронт, вес дошёл до 80 килограмм.

-Вы тогда курили?

- Курил, но уже давно бросил из-за болезни легких. По этой же причине я оставил авиацию. Я любил ее. Казалось, не смогу жить без полетов. Для меня это было как найти родной дом.

Когда меня сбили, организм полностью ослаб. Одно время я не мог ходить. Стоял у разбитого окна и, видимо, был сквозняк. У меня начался левосторонний туберкулёз легких. А когда проходил врачебно-лётную комиссию, мне впервые сделали рентген. В заключении написано: очаговый туберкулёз лёгких в обратном развитии – организм справился с болезнью.

Потом, когда нас демобилизовали после войны, мы вернулись в гражданскую авиацию. Летали голодными. Иногда кто-то даст консервов, солонины, но редко. Я себе не брал, оставлял семье, так как был малыш. Потом я попал на химические работы. Надышался там гексихлораном, и у меня опять открылся туберкулез легких. Когда летал, я не знал, но догадывался. После первой же медкомиссии, в конце 1947 года, был приказ отстранить меня от лётной работы. А уволили меня в мае 1948 года, когда я уже не был пилотом.

- Посылки с фронта домой отправляли? А зарплату?

- Посылки с фронта я не отправлял, только часть зарплаты.

- Как Вас встречали местные жители в Польше, Германии?

- В Германии, в Магдебурге я командовал отдельным звеном по обслуживанию при окружной магдебургской комендатуре. Одна дама на меня собачку натравила – еще была на меня зла. Но даже она к нам привыкла, увидев, что мы вовсе не люди с рогами.

А с поляками мы особо не общались. Чувствовалось их высокомерное к нам отношение. Служивших в Войске Польском советских солдат и офицеров они тоже не любили.

Перед концом войны наша часть располагалась на аэродроме в Познани. А неподалёку стоял женский полк наземной связи. Мы ходили туда на танцы. Однажды, когда возвращались обратно, в нас стреляли из оврага. Чуть не пристрелили меня с техником. Они не проверили, попали или нет. Мы притихли, а через некоторое время ушли.

- Кем вы работали после войны?

- 18 лет работал начальником штаба объединенного авиаотряда. Со своим руководителем мы вместе многое пережили.

Кстати, я ушел на пенсию за два года до своего 60-летия, потому что уже чувствовал кругом развал: воровство, взятки, пьянство. Я не мог смириться с этим, подал рапорт об освобождении меня от должности. Причиной указал проблемы со здоровьем. Ждал ответ два месяца, хотя по уставу положено ответить в течение 10 дней.

- Как к Вам относились в Средней Азии?

- Из-за этого отношения я и нахожусь здесь, в Москве. Там развивался национализм. Бросили такой клич: «Не покупайте ничего у русских, они все равно сбегут в Россию. Всё достанется нам!». Ровесники моих родителей и мое поколение относились к нам с уважением, а те, что помоложе, относились плохо. Я был вынужден уехать, все бросить. Продал дом за символическую сумму. Построил его с семьей, благоустроил, но пришлось все бросить. Родственники, слава богу, относились ко мне всегда хорошо. Пенсия есть, хватает, даже помогаю кое-кому.

- Снится ли вам война?

- Иногда.

- Иван Максимович, в чем секрет Вашего долголетия, как Вы думаете?

- Встретились двое: писатель и поэт (или композитор). Один спросил: «Слушай, ты уже столько прожил, расскажи как?». Второй ответил: «А черт его знает!». Вот и я не знаю. Думаю, самое главное в жизни – не делать подлости людям. Тогда твоя душа будет спокойна. Если кому-то сделал что-то плохое, то потом анализирую – зачем, переживаю. Даже просто осознав, что сделал что-то неправильно, меняешься в лучшую сторону. В следующий раз уже не допустишь ошибку. Второе – нужно делать добро, делиться с нуждающимися. К примеру, не покупать 4-5 машин на одну семью, а как-то помочь другим, кто не может купить даже продукты.

- Чего бы Вы пожелали молодежи?

- Нынешняя молодежь мне, честно сказать, не нравится. У меня внуки, правнуки. Один лежит на диване, у него вечно играет музыка, какая-то чертовщина. Лежит на животе и в телефон уставится.

Надо вести здоровый образ жизни: гулять, заниматься спортом, хотя бы гимнастикой, общаться. А то растут какие-то увальни! Даже старики более активны: общественной работой занимаются, на природу выезжают, рыбачат, грибы собирают.

Еще я хочу, чтобы не было больше войн. Ни локальных, ни масштабных. Чтобы невинные ребятишки, прекрасные создания, не страдали. Чтобы была у каждого человека достойная работа, хорошее материальное положение, нормальные условия жизни. Это я не о себе, а о людях. Я получаю пенсию как участник войны, а многие бедствуют и выпивают. С нормальной работой такого не происходит.

- Иван Максимович, спасибо за Ваш рассказ.