Крюков Евгений Трофимович

— Меня зовут Евгений Трофимович Крюков, я родился в 1923 году в городе Мураши Кировской области. В Великую Отечественную войну я был летчиком-истребителем, попал в плен, бежал и проходил проверку после Победы.

А вот как все начиналось. В ноябре 1940 года, будучи молодым юношей, учеником десятого класса школы, я был направлен военкоматом на обучение в Кировский аэроклуб. Там проводилась первичная летная подготовка будущих пилотов, учились на У-2. Некоторые вылетали самостоятельно, а некоторые так и не смогли вылететь. Из нашего города было пять человек, мы закончили аэроклуб на У-2 самостоятельно, успешно освоили технику посадки и взлета за 4 месяца. После обучения в Кировском аэроклубе, заместитель начальника повез нас всех в Батайск в авиашколу летчиков-истребителей. Наш инструктор вместе с курсантом разбился в учебном полете, хороший был инструктор.

В Батайской авиашколе я был старшиной, отвечал за весь отряд курсантов. Авиашколу из Батайска эвакуировали в Азербайджан, где распределили по разным населенным пунктам. Теории там преподавали мало, было больше практики. Там была лучшая учебная эскадрилья, в которой я был. Мы там, фактически, жили. Утром был подъем, мы все вставали на зарядку, завтракали, вечером дружным строем отправлялись с песнями в столовую. Все было хорошо, не сравнить с аэроклубом.

Аэродромы были только маленькие, поэтому и учебные отряды были небольшими. Нас сразу посадили на учебные истребители УТИ-4. УТИ-4 — такой же истребитель, как И-16, самый обычный, не одноместный, с двумя кабинами для курсанта и инструктора. Шасси убиралось только из кабины инструктора. Мы летали над разными населенными пунктами: Нуха, потом на границе с Ираном. Хотя отношения с Ираном были в норме, политика была такая, чтобы показать, что у нас достаточно сил, много курсантов.

— Евгений Трофимович, как Вам запомнилось начало войны?

— Я отлично помню этот день. Мы стояли в Азове, и в это время нас собрали всех в большой палатке и сообщили новость: немцы напали на нашу страну. Мы думали, что нас дальше учить не будут, переведут в пехоту. Но война быстро набирала темп, немцы подходили к Азову и Батайску. Нас посадили на пассажирский поезд, повезли в Азербайджан. Мы проехали по всему Северному Кавказу, уже в Азербайджане нас распределили по эскадрильям. Меня почему-то выделили из всех, назначили старшиной эскадрильи, я докладывал утром.

— Что Вы помните о своем обучении? Какие-то яркие моменты, истории?

— Однажды был случай, который мне запомнился. Мне как старшине эскадрильи командир дал арест за невыполнение приказа. Ранним утром, как всегда, мы проснулись, сделали зарядку, позавтракали, отправились на занятия по группам. У каждого инструктора было по одному самолету УТИ-4 и 5-6 курсантов, преподаватель за них отвечал. И вот, инструктор лейтенант Штайчан, по обыкновению, составлявший распорядок дня, не дал мне никакого распоряжения, что делать. Вариантов было много: личное время, работа с техникой, занятия с инструктором, семейные дела, стирка, шитье и тому подобное. Я не знал, чем заняться. Вдруг, с аэродрома прибежал техник и сказал, что всю эскадрилью нужно срочно отправить на аэродром. Я всех построил, прибежал туда бегом, доложил, что отряд по распоряжению построил. Никто не стал разбираться, почему не вовремя, техники расчехлили самолеты, а никто с ними не занимался, техосмотр не пройден, к полету не готовы. В итоге, меня под арест не посадили, видимо, командиру эскадрильи было понятно, что не я тут виноват.

Еще был такой случай, мы стояли в Кюрдамире (Азербайджан), хорошем городе со множеством виноградников, которые окружали аэродром. В этом были свои плюсы. Мы стояли в поле бахчи, везде вокруг росли арбузы. И летом 1942 года мы отлично питались. Бывало, назначали ночное дежурство отрядом по 10 человек, чтобы охранять самолеты, так мы приносили с дежурства арбузов. Такая вот добавка была к рациону.

Во время обучения мы, в основном, летали, нас обучали взлету и посадке. Стрельбу изучали только во время последнего учебного полета перед окончанием учебы. Это была стрельба по наземным целям, мы пикировали, набирали высоту, стреляли в мишень (полотно на земле). Высота была не значительной. Нам строго-настрого наказывали не забывать вовремя выйти из пикирования, чтобы не врезаться напрямую в землю. Полетов было достаточно, высший пилотаж тоже проходили: перевороты, петля, боевой разворот, виражи, спираль, — все элементы каждый курсант отрабатывал.

Каждый самолет имел свою зону, на которую выдавалась карта. Все это выполняли на УТИ-4 вместе с инструктором, самостоятельно летали только в случае стрельбы по наземным целям. Кстати, уже на фронте, во время моего второго боевого вылета, отправили шестерку истребителей сопровождать штурмовиков, были И-16 вместо ИЛ-2. Конечно, их немцы тоже все разгромили: они не имели преимуществ перед немецкими истребителями. У них была уже скорость 600 км/ч, как и у всех наших новых самолетов, а у И-16 — только 400 км/ч. Он уступал во всех отношениях, был неконкурентным в бою.

Моим инструктором был Малкин, его жена была медработником, постоянно дежурила на аэродроме. Как-то у меня на левой руке, которая дает газ, появился большой нарыв, она забинтовала, сказав, что ничего страшного, просто простудил. След, кстати, остался до сих пор.

Помню случай, как у нас командир эскадрильи разбился. Один курсант долго учился у инструктора, так как не мог освоить самостоятельный полет. Тогда с ним полетел командир. Они сделали первый круг, он ему подсказывал, взлет-посадка, полетели второй круг, взлетели. Командир предоставил управление курсанту, доверил. Курсант стал взлетать, поднялся на 100 метров до первого разворота по кругу. Перебрал уровень самолета, не рассчитал, и неуправляемый самолет свалился с высоты 100 метров в штопор. Оба разбились.

Примечательно, что руководство Батайской авиашколы было в городе Евлах. А мы стояли в то время, как раз, в Кюрдамире. Об этом случае сообщили в штаб школы, и подполковник Койра, заместитель начальника авиашколы, прилетел на новеньком истребителе ЯК-1. Мы такого еще не видели. Нас всех выстроили, рассказали об инциденте, назначили нового командира эскадрильи. Были похороны, и люди удивлялись, что хоронили в летной форме, и курсант был совсем не похож на обычных. Спрашивали, как такой молодой разбился, почему он в чистой одежде, а мы — в рабочей, в общем, много вопросов было. Подполковник ответил интересующимся, что курсанты – это чистая душа, они все чисты, а в рабочее время нужна соответствующая одежда.

— Расскажите, пожалуйста, о самолетах. На каких Вы летали до прибытия в полк и после? Какие больше нравились летчикам?

— В авиашколе мы летали на УТИ-4, У-2, И-16. Инструктором был боевой летчик, с каждым курсантом проводил учебный полет по кругу, после этого нас уже допускали к полетам на ЛАГГ-3. На ЛАГГ-3 мы летали уже в полку, после распределения по эскадрильям.

Перед первым боевым вылетом у меня было около 40 часов налета. Дело в том, что взлет и посадка — главные элементы освоения самолета. Ими надо овладеть в совершенстве, и 40 часов — это самый минимум. В аэроклубе был анекдот: попугай управлял самолетом, а медведь сидел за штурвалом, говорил ему сделать первый разворот, второй разворот, убрать газ. Все было хорошо, но попугай один раз перепутал фразу и вместо «второй разворот» сказал выключить газ. И медведь разбился. Поэтому считалось, что минимум 40 часов налета необходимо, чтобы как следует освоить взлет и посадку. Чтобы не быть, как этот медведь, и понять, что команда не верна.

И-16 имел особенную систему управления. Там шасси убирается целой системой, нужно вращать ручку, чтобы скрутить трос и стянуть шасси под фюзеляж. А у новых истребителей все проще, шасси убирается одним поворотом ключа. Так что, И-16 в этом смысле было посложнее освоить.

Летчикам больше нравился, конечно же, ЯК-1. У ЛАГГ-3 был деревянный (буквально) фюзеляж, выточено по два отверстия под уборку шасси. У нас в полку была целая третья эскадрилья из десяти летчиков на ЯК-ах. У них даже песня была: «В паре Кулякин и Корнев, слева Кулагин, Крюков, справа ДП и Харламов, а с ними Бережной, Могильницкий и Мосягин прикрывают нам хвосты, появятся мысли над нами, в бой вступают, как орлы». Какие-то такие слова. Пели они ее, когда вечером после боевого дня выпивали по 100 грамм.

А первая и вторая эскадрильи были опустошены, самолеты были изношены, не было ни командиров, ни летчиков. В первой эскадрилье инструктором у нас был лейтенант Слупский, который у меня потом был ведущим, он уже имел боевой опыт. Он был единственным инструктором, принимавшим двоих курсантов — меня и Димку Алексеева.

— В каком полку Вы служили и с какого времени? Можете вспомнить, как попали в полк, что было примечательного, какие вылеты Вам наиболее запомнились?

— Я служил в 249-м истребительном авиационном полку, с декабря 1942 года по 17 августа 1943 года, в звании младшего лейтенанта.

Меня и Димку Алексеева определили в одну эскадрилью. Я начинал в звании младшего лейтенанта. После авиашколы нас никак не переучивали. Помню, мы жили в землянках, у нас были кровати. Они накрывались пологом из марли от комаров, днем мы отдыхали после обеда. Во время такого отдыха, когда мы уже выполнили план, он подошел ко мне и говорит: «Летать хочешь?». Я отвечаю: «Хочу». Он: «Завтра поедем в Евлах». На следующий день, нас собрали, привезли в Евлах, в штаб авиашколы. Десять курсантов нас было. Там был аэродром, и каждый курсант должен был с инструктором вылететь на новом истребителе ЯК-1. Делаешь первый полет: круг, взлет, посадка. Второй полет: инструктор вылезает, сам делаешь круг, посадку. И все — готов лететь на фронт!

Помню, у меня не все быстро получилось. Я взлетел самостоятельно, сделал обычный полет, вовремя сел и покатился. У И-16, на котором нас выпустили, костыль сзади жестко закреплен на самолете. И, когда сел на три точки (два колеса и костыль), то по инерции костылем прочерчивает землю, и он удерживает самолет.

Обычно, у нас было по одному вылету в день. Бывало, что ждали весь день, и вечером давали команду на вылет. Знаете, мать сыну говорит: «Летай невысоко, тихонько, не разбейся». А инструктор курсантам говорит: «Летай выше, быстрее и надежнее». И тактика быть выше — на самом деле, более правильная. Такой тактики придерживался Иван Ильич Корнев, лейтенант 3-й эскадрильи, он был в четверке ЯК-1, прикрывающей Илы. Самый мой успешный вылет был, когда истребитель Ме-109 ко мне в хвост зашел. Я увидел, что ведущего нет, а в хвост мне вот-вот зайдет Мессершмитт. Конечно, стал от него уходить на виражах. Нельзя было уходить больше, чем на полтора оборота по горизонтали: было известно, что ЛАГГ-3 может уходить от истребителя за полтора виража. После этого он уже заходит на ударную точку. А по вертикали Мессершмитты очень маневренные, быстрые, ни в какое сравнение не идут с нашими истребителями.

Так вот, первая победа была, вообще-то, не моей, а напарника. Это было 26 марта 1943 года, нам засчитали групповую победу над Ме-109. Это была моя первая победа. Немецкий истребитель тогда шел за мной, я уходил к напарнику, который прикрывал моего командира (ведущего) и меня (ведомого). Мы тогда прикрывали И-16-е, истребители были в качестве штурмовиков. Четверка истребителей прикрывала нас сверху. В момент, когда мы прикрывали, ведущий исчез у меня из вида. Кстати, потом его убрали из полка, как труса. Я заметил, что сзади ко мне пристраивается Ме-109. По рассказам я знал, что от него лучше уходить виражами. Я стал кружить. Делаю вираж — он за мной. Сделал полтора оборота, переместился в правый оборот — он снова за мной. Я сделал еще полтора — он уже приложился, чтобы опередить меня, и в момент моего поворота влево собирался уже открыть огонь. А я повернул обратно, в другую сторону, таким образом от него оторвался. Дал газу, пошел наверх, к другой четверке из третьей эскадрильи.

Там был опытный летчик в звании лейтенанта, по фамилии Корнев, заместитель командира 3-й эскадрильи. Он все это видел, пошел ко мне навстречу. Я — напрямую к нему. Немец меня искал, потом снова стал преследовать. Я не останавливался, увидел, что наш летчик идет на удар по немцу. Я продолжил движение, тем самым, помог ему прицелиться и ударить. Он его сбил, а я присоединился к этой четверке и вернулся домой. Таким образом, лейтенант Корнев меня спас.

Прилетаю на аэродром, меня встречает командир эскадрильи и говорит: «А я уже доложил, что тебя сбили». Я рассказал все, лейтенант доложил командиру полка майору Петру Константиновичу Козаченко об этом случае. И тогда засчитали, что это был мой успех, поощрили благодарностью за смелость в бою. Это был первый запомнившийся мне вылет.

Потом мы прикрывали не И-16, а штурмовики ИЛ-2, в том числе, 27 мая 1943 года. Уже было легче, так как они были с воздушным стрелком. Нас было шесть истребителей, а их — большой полк из 30 самолетов. В каждом сзади — воздушный стрелок с пулеметом. Они следили за нами, а мы их прикрывали. И вот, 27 мая наш ведущий сбил Ме-109. У нашей эскадрильи тогда еще не было командира, летали, кто с кем. У моего школьного товарища Димки Алексеева не было личного самолета, он не летал, сидел все время на аэродроме, ждал, когда мы вернемся. Потом пошел к командиру полка пожаловаться, что ему не дают летать. Командир полка отдал приказ, чтобы мы с ним местами поменялись. Он садился, потом я, потом он летел с моим ведущим. Их первый боевой вылет был неудачным, на них напали 10 немецких истребителей, все их пары разметали. Димку сбили, он погиб, к сожалению. В первом же своем полете, на моем самолете.

Я совершил много боевых вылетов, успел до плена. Я помню, что в первом своем полете я уже встретился с Мессершмиттом в бою. Это, конечно, было так давно, многое уже забылось. Летали не каждый день, иногда летали за самолетами в тыл, в Краснодар, в Грузию, даже на завод для получения отремонтированных самолетов. Были и учебные вылеты, но они, естественно, не так запоминаются, как боевые. Еще 22 июля 1943 года я сбил двух Мессеров.

Вот такой еще случай был. Сели мы на аэродром, там стоял полк штурмовиков Ил-2, 926-й истребительный полк и наш, — всего три полка. Получилось так, что вылетели на задание штурмовики с 926 истребительным полком. А мы в этот день только прилетели. Два полка ушли на задание, через какое-то время появляется ИЛ, садится со стрелком без головы. Разорвался снаряд в воздухе, ему оторвало голову. Все сели, один самолет не садится, так как была перебита гидросистема шасси. Ему, видимо, передали заходить выше, пикировать на аэродром, потом делать резкий рывок ручки на себя, чтобы шасси выпустить. Он пикирует в первый раз. Мы с лейтенантом Слупским смотрим. Потом сделал резкий разворот, ручку на себя, не вышло, второй раз, снова пошел наверх. Еще раз пикирует с высоты, делает резкий разворот, и его самолет разваливается. Отваливается кабина, мотор, все падает на землю. Они погибли, самолет разбился.

Аварийных, вынужденных посадок у меня не было. Были и неудачные вылеты, например, 17 августа 1943 года меня подбили. Это был мой очередной боевой вылет, он стал для меня роковым. Конечно, этот вылет я хорошо запомнил. В этот день командир полка объявил торжественное собрание, все готовились. Перед полетом помощник командира полка, лейтенант Гусь, сказал мне перед полетом, что вечером меня будут награждать орденом Красной Звезды, а командиру полка вручат звезду Героя Советского Союза. Весь день вылетов не было, мы сидели себе спокойно. Вечером, в 18 часов, вдруг дали команду: шестерку на боевой вылет. Мой ведущий, лейтенант Слупский, подошел ко мне, сказал, что полетим сбивать двухмоторный немецкий самолет Раму, корректирующий огонь артиллерии, который висит над линией фронта. Мы полетели на двух истребителях, нашей первой эскадрильей. Сзади еще была четверка из третьей.

Летели долго, подобрались к линии фронта, вижу: барражирует двухмоторный самолет. Он был двухфюзеляжный. Я передал ведущему, что вижу Раму, он скомандовал: «В атаку!». Я следовал команде, нас увидел немецкий экипаж, стал уходить на сторону, занятую немецкими войсками. Я полетел за ним, прицелился, открыл огонь и почувствовал удар. Попытался вывести самолет из пикирования, смотрю: у меня левая плоскость складывается, отваливается, самолет потерял управление, стал падать. Высота была 5 км — немало. Я понял, что надо прыгать. Отстегнул ремни безопасности. На мне был парашют, я на нем сидел. Пошел на выход, открыл фонарь, закрывавший кабину. Поднялся до пояса, меня ветром растянуло на фюзеляж самолета, сначала я не мог оторваться. Думал уже, что все, так и врежусь в землю.

Но большая высота была мне на руку. Было достаточно времени, чтобы смог увернуться. Я повернулся на живот, за что-то зацепился, не мог повернуться, но потом стало легче, я перевернулся, подтянулся руками и вытянул себя из самолета, оказался в воздухе. Потом посмотрел, что парашют не раскрыт, кольцо красное на месте, дернул его, и парашют раскрылся. Спускаясь, я слышал выстрелы, свист пуль, — немецкие солдаты внизу стреляли по мне. Не попали. Я стал подтягивать стропы и раскачиваться, чтобы избежать прицельного огня.

Смотрю: ведущий пролетает рядом, спускается до моего уровня, смотрит на меня и улетает домой. Так мы и расстались. За ним ушла и вся четверка наших истребителей. А этот немецкий корректировщик ФВ-189 ушел на свой аэродром. Я приземлился на открытое поле — ни деревьев, ни самолетов, ни людей. Нас не учили, как прятаться в таких случаях. Я сбросил парашют и побежал к линии фронта, чтобы оказаться у своих.

Здесь мы часто летали и хорошо знали территорию, это был район станицы Крымской. Там не было населенного пункта, были хутора, небольшие домики. Я собирался найти подходящий хутор и переждать, спрятаться. Был уже седьмой час вечера. Я увидел хутор, забор, огород, забор из жердей, побежал туда, думал спрятаться в хлеву. Около сарая стояла запряженная лошадь с телегой, мужик с вилами нагружал на нее навоз, а рядом стоял немец с винтовкой на плече. Он просто смотрел на меня и не мог понять, что происходит: человек бежит в шлемофоне, в летнем комбинезоне. Он не принял никаких мер, я пробежал мимо него. Начал искать другой дом, увидел кусты, но они были в реке. Я прыгнул через кусты, думал, перепрыгну, но ногами задел кусты, запнулся и упал. Начал вставать, но в это время у меня на руки встали какие-то люди с винтовками. Они смеялись, потом освободили мои руки и сказали: «Вставай», — по-русски. Я встал, меня начали обыскивать, но не могли что-то найти. Я и сам не понял, куда делся пистолет. У меня был ТТ на поясе, с двумя обоймами. Когда был в воздухе, еще подумал, что надо отстреливаться. Но пистолета не было. Сейчас я уже понимаю, что, видимо, зацепился кобурой за сиденье самолета, и он остался там.

Это было неприятное осознание. С пистолетом у меня хотя бы был выбор: либо стрелять, либо застрелиться. А теперь у меня не было выхода: руки скручены, кругом непонятные люди. Тут еще подъехал немецкий мотоцикл с коляской. На нем было двое. Я лежал на дороге. Мне дали команду: «Садись в коляску». Открыли брезентовый полог. Что делать, сел, поехали. Встретили охрану, они на своем поговорили, потом один подошел ко мне и говорит: «Вылезай». Сказал по-русски, я подумал, что наши. Вылез из мотоцикла, они махнули мотоциклистам, чтобы те уехали. Я остался с тремя парнями. Они мне объяснили: «Там немцы, они плохие, а мы румыны, ты упал на нашей линии обороны, поэтому ты теперь наш пленный».

Мы пошли обратно по этой дороге, подошли к большому дому. Зашли, один зашел на крыльцо, меня завели за ним. Входим в просторную светлую комнату, за большим столом сидят офицеры в погонах. Я понял, что это румынские офицеры. Их интересовало лишь, когда кончится война. Война уже была в нашу пользу, они понимали, что осталось немного. Спрашивали, что нам говорят, когда кончится война, я отвечал, что тогда, когда наши освободят свою территорию. Я не знаю, почему я так говорил. Мы песни пели, что своей вершка не отдадим. Я говорил, что мы останемся на своей территории, а их выгонят на свою, что они останутся живы. Больше их ничего не интересовало. Принесли мой парашют, сказали, что он весь простреленный, говорили, что это наши стреляли. Я отвечал, что наши по мне не стреляли. В общем, они не спрашивали больше ни о чем.

Солдаты, которые меня сопровождали, ушли в кабинет. Мне сказали: «Пошли», забрали меня, вывели во двор. Там была яма 2 на 2 метра и лежала лестница. Один взял лестницу, поставил в яму, дал мне команду лезть туда. Там глубина метра три, спускаюсь, смотрю, там лежит человек. Я к нему обращаюсь, спрашиваю: «Ты кто?». Он ответил: «Я советский солдат, был в разведке, захватили в плен, посадили в яму». На полу этой ямы был нарезанный камыш — это была постель. Я лег с ним рядом, не уснул.

Утром опять поставили лестницу. Без нее из ямы было не выбраться: стены были гладкими. Говорят опять: «Вылезай». Он полез, его отправили обратно, сказали мне вылезать. Я вылез, поблизости стояла легковая машина, меня подвели к ней. Там сидел водитель и румынский солдат, меня посадили и повезли. Привезли по той же дороге, по которой везли на мотоцикле, привезли к другому дому, завели туда.

Там я впервые увидел настоящего немца. У него на рукаве был красный крест, ордена и ленты на груди. Он спросил, какой полк, я ответил. Спросил, где находится, я ответил. Он достал красную книжечку, листает, говорит: «У вас командир полка майор Козаченко, штурман такой-то, на аэродроме стоит 926-й истребительный полк, в нем есть эскадрилья на самолетах ЛАГГ-3 “Советская Грузия”». Я про себя думаю: «Нет там никакого полка, его разбили, он тоже прикрывал штурмовики, но немцы расколотили их всех». Они понесли большие потери. Это были самолеты, подаренные трудящимися Грузии. Но я ему ответил: «Да, стоят». Думаю, пусть думает, что у нас все хорошо. Больше его ничего не интересовало, меня отправили обратно. Помню, потом меня увезли два немецких солдата в станицу Старотитаровскую на мотоцикле. Там был лагерь военнопленных, меня отправили туда.

Тех, кто был в лагере, утром выводили на работы, они приходили с фруктами, овощами, помидорами. Мне поесть давали, меня поместили рядом с опорником. Была маленькая каморка, часовой, около нее никого не было. Территория была огорожена проволокой, охранялась. Я начал думать о побеге.

Было много пленных русских солдат, их интересовало положение на фронте. Я, как свежий человек оттуда, рассказывал им, что у нас идет наступление, что взяли станицу Крымскую, бомбили, штурмовали, отбили у немцев. Потом им запретили со мной встречаться и назвали все мои рассказы «пропагандой». Я там был недолго, вскоре в лагерь приехала машина, два человека зашли и сказали мне: «Пойдем». Собираться мне было не нужно: я в комбинезоне, на голове ничего нет, все отобрали. Меня повезли в Керчь, не очень далеко. Потом заехали на паром с машиной, привезли через Керчь в Крым. Выехали на машине, они меня повезли в Симферополь. Там меня привели к какому-то непонятному человеку — вроде немец, вроде и нет. У него было небольшое охраняемое здание, на втором этаже была комната с четырьмя деревянными двухъярусными кроватями. Меня покормили, после обеда оставили одного в большой комнате.

Это был какой-то перевалочный пункт. Я видел, что какие-то люди заходят во двор. Связи никакой не было. Мне приносили еду, я так жил три дня. Потом вдруг открылась дверь, привели троих. Двое взрослых, один молодой, — это был экипаж советского бомбардировщика ДБ (дальний бомбардировщик). ДБ-3 был из морской авиации. Командир экипажа был крепким, в хорошей форме, штурман — пожилым, стрелок — совсем юным. Когда разговаривали с ними, их подобрал немецкий водный самолет, который может садиться на воду. Их сбили ночью с немецкого корабля, они сели на воду, у них с собой была надувная лодка, которую они успели вытащить и надуть. Также они успели выложить продовольствие. Еще там весла были приспособлены. Самолет утонул, они поплыли. Но потом что-то пошло не так, и лодка перевернулась. Утонул весь запас питания, оружие и весла. Они остались втроем в неуправляемой лодке. Несколько дней они просто болтались в открытом море.

По существу, они уже погибали, начали есть ремни. Но вдруг появился самолет, они начали ему махать, он спустился. Сесть на воду он не мог, но он сбросил какое-то масляное пятно и улетел. Через некоторое время, прилетел другой, немецкий, так они и попали в плен. Их забрали, и нас вчетвером на следующий день посадили на поезд в отдельное купе под охраной двух немцев.

Нас не выпускали, а если и выпускали, то только в сопровождении охраны, даже в туалет. Мы ехали ночь, вроде бы, по Польше. Приехала машина, нас четверых забрали на санитарной и увезли в лагерь. Он был в городе Лицманштадт. Лагерь был большим, порядка четырех бараков и один отгороженный колючей проволокой. Это был настоящий лагерь военнопленных. Там был знакомый бывший курсант, с которым я учился. Он тоже был летчиком, его сбили, он находился в отдельном первом бараке, куда переселяли доверенных лиц.

Их заставляли работать: шить, чинить обувь, — всех, кто мог что-то делать руками. Мы были в другом. И мы лежали, а между нами была колючая проволока. Мы разговаривали о том, как он попал сюда. Я его расспрашивал, чтобы лучше спланировать побег. Через некоторое время вдруг объявили, что бежало три человека — экипаж бомбардировщика, здоровые, крепкие ребята. Они готовили подкоп все вместе. Немцы ничего не заметили.

Меня в этом бараке поначалу никто не интересовал. Потом меня вдруг вызвали, устроили подробный допрос: кто такой, где родился, где учился и т.д. Через некоторое время нас выстраивают 150 человек, в строю связывают ремнями по два человека, чтобы не могли одновременно бежать, потом повели куда-то, посадили на поезд и повезли.

Нас возили, передавали, все это происходило в Германии. Они нами торговали как рабочей силой. Военные немцы создавали рабочую силу, а капиталисты должны были думать, как эту рабочую силу обеспечить питанием и работой.

Работали на авиационном заводе, его строили в лесу. На этом заводе начали производить истребители Мессершмитты, там был корпус для их сбора. Там мы построили эту бетонную стенку, на фоне которой шла пристрелка вооружения. Мишенями были живые люди. Немец залезал в самолет, открывал огонь по живой мишени, таким образом, пристреливал вооружение. Как только первый Мессершмитт пристреляли, нас всех забрали и отправили в Баварию, на завод по производству Юнкерсов. Там работали наши гражданские, которых привезли из Советского Союза. Нас туда пару раз привезли, но работы не было. Мы там что-то наворовали, какие-то детали. Потом внезапно повезли на сахарный завод. Тут уже было тяжело. Там было три котла и три топки, во дворе — огромный огороженный участок. Топки нужно было заполнять небольшими брикетами каменного угля. Все было правильно организовано, автоматизировано, ручного труда почти не было, все тяжелые подъемные работы выполняли механизмы. Но надо было чистить все это вручную, этим мы и занимались. Я работал там в 1944 году, в течение всего сахарного сезона. Было две смены по три человека, сначала возили уголь, потом выгружали.

Потом работал еще на железной дороге в 1945 году в Ганновере. Там был один барак, церковь, большое здание. Нас возили на станцию, мы кирками подбивали шпалы щебенкой. Шпалы были все выгнутые. Немцы указывали, куда, сколько подбивать. Паровозы большие ходили без нас, маневренный паровоз управлялся французами. От них мы узнавали, как идут дела на фронте. Дело явно шло к нашей победе.

Однажды, нас рано утром подняли охранники. В то время шли разговоры, что пленных будут расстреливать. Мы не спали. Всех распределили, был план — в случае необходимости, если увидим солдат с оружием, кидать одеяло на забор из колючей проволоки, прыгать туда и бежать. Но зашли только офицеры, комендант лагеря, всего трое. За пределами лагеря выстроилась охрана, нас построили и повели к линии фронта. Ночью мы услышали канонаду с запада — там высадились американские войска, шел бой. Мы оказались поблизости. Нас повели на восток. Мы поняли, что могут расстрелять, и надо бежать. Вечерело. Вдоль леса шла дорожка, около леса объявили привал. Мы прилегли, кто-то сел, а кто-то был готов к побегу. И вот, кто-то справа бросился в лес. Поднялся шум, стрельба, часть солдат направилась туда. А слева было поле, оно шло вниз, мы были как раз ближе к нему, там было поменьше охраны. Мы подошли к охранникам и спрашиваем: «Если мы побежим, вы будете нас стрелять?». Они ответили, что да.

У нас был лейтенант Илья Капланский, он сказал всем растянуться вдоль дороги, накрыться одеялами, когда стемнеет, уходить в поле. Одеяла были такого серого мышиного цвета, темные. И мы поползли. Отползли подальше и побежали. Сколько бежали, уже не помню, потом сбросили алюминиевые кольца с рук. На них было написано: «Лагерь 2-Д Люфтваффе». И номер. Номер свой я тоже уже забыл. Бросили их на землю, пошли дальше.

Шли мы всю ночь, начало светать. Нужно было найти место, где перележать день. В поле были такие железобетонные бункеры, туда сваливали траву, гниль. Были с крышами, без крыш. Дело было ранней весной, мы искали, где можно погреться. Подошли к одной яме, спустились туда по лестнице. Одни спустились проверить, другие ждали сверху. Поднялись обратно, говорят: «Сыро, дохлый заяц лежит». Там прятаться смысла не было. Нашли второй, там было сухо, солнце просушило. Спустились туда. Нас было 12 человек. Расположились, Капланский назначил охрану, дежурили каждые 2 часа. Один человек должен был лежать наверху и сторожить, не будет ли кто подходить к яме.

Утром смотрим — идет по тропинке группа немцев, СС-овцев, в форме, но идут не строем. Дежурный сообщил, что видит человек 15. Мы приготовились, смотрим. Один дал команду, что-то руками махал, другой бежит в ту яму, где заяц, спускается, кричит, что никого нет. И они ушли. Нас не заметили.

Мы еще подождали и пошли дальше. Шли всю ночь, подошли к большому городу. Увидели деревянный забор, огород с фруктами, помидорами посаженными. Но была весна, только начиналась подготовка. Мы перелезли через забор, закинули свои одеяла. Там был сарайчик деревянный с окнами, замком. Было ясно, что это чье-то подсобное хозяйство. Мы сломали замок, вошли. Там лежали маты, утеплители, мы легли спать, оставив дежурных. Вдруг один кричит, что кто-то заходит. У нас был план — как придет, хватать и не отпускать. Он подошел, увидел, что замка нет, заглядывает в окна. Мы все попрятались. Открыл дверь, мы его схватили и дверь закрыли. Он по-русски не понимал, мы спрашивали, кто в городе, он не знал, что ответить, потом сказал, что американцы.

Тогда мы все бросили, вышли на железную дорогу, дошли до семафора, разбрелись, кто куда. Кто-то еду находил. Кто пошел в туалет, тот нашел оружие, пистолеты, обмундирование, кортики, кинжалы, такие военно-морские. Немцы выбрасывали свое оружие, бежали.

Я нашел лодку, лег и уснул. Когда меня разбудили, пошли на поиски продовольствия. Спросили у прохожего с тележкой, где взять продукты, он показал. Оказалось, что американцы открыли большой продуктовый склад на два этажа. Мы пошли — кто за мукой, кто за консервами, стали набирать. Там была винтовая лестница, по ней поднимались обычным способом, а спускались, скатываясь на мешке. Мы вышли, а куда все тащить, не знаем. Смотрим, немец подъехал с тележкой и оставил ее, мы нагрузили ее и уехали. Поехали к больнице, никого нет, стоят койки, живут посторонние люди. Оказывается, это уже были русские, власовцы. Мы знали, что существует Власовская армия, боялись, как бы нас туда не забрали, потому что они были против советской власти.

Мы поселились на третьем этаже, складировали туда провизию. Капланский договорился с немками, что он даст им муку, а они испекут хлеб. Они испекли булки, у нас был чай, фрукты, мясо. Жили мы неплохо.

Власовцев разогнали. Капланский нашел оружие в туалете, немецкий пистолет с патронами. Всех пригласили отпраздновать в назначенный день, потом он достал пистолет и сказал: «Всем сидеть на месте, никому не вставать, кто будет вставать – буду стрелять». Каждого власовца досмотрели, проверили, есть ли оружие. Потом одного подстрелили, остальные убежали. Подстрелянный упал в подвал, потом кто-то увидел, что он выползает наверх. И подручный Капланского взял мотыгу и добил.

Все это было в Магдебурге. Потом мы нашли комендатуру в американском посольстве, советское представительство, заявили, что нас 12 человек, нам надо перейти на территорию Советского Союза. И за нами приехали на бортовой машине, посадили в кузов. За рулем был негр, с ним сидел один русский. Мы подъехали к реке Эльба, нас высадили, смотрим: вдоль реки костры, сидят наши ребята. Их не пускают. А нас повели на мост, и мы перешли на ту сторону. Нас сразу отделили от остальных, покормили, дали время поспать. Потом мы шли 80 километров пешком до Берлина. Там нам снова дали время отдохнуть, потом записали подробно, кто такие, откуда, как попали в плен, кто с кем знаком. Около Берлина стояли лодки на озерах, жестяные, гоночные. Нам разрешили на них покататься.

Потом нас посадили на поезд и повезли на Украину, в Овруч. Нам дали бревна, каждой паре человек по бревну, мы их несли 20 километров в лес. Там мы соорудили лагерь, там и остались. Потом пришли наши органы, всех распределили по баракам, каждого вызывали, допрашивали еще раз. Потом разделили лагерь на две половины, одних после беседы отправляли в одну сторону, других — в другую. Я попал, видимо, в удачную сторону: меня вызвали и сказали: «Вот вам билет, поезжайте домой», выдали проездной спальный билет на поезд. Я поехал в Москву. Там мне выдали какое-то предписание, я купил билет до Кировской области. Добрался домой, пошел к директору школы, старой знакомой, спрашиваю: «Что делать?». Она сказала заканчивать 10 классов, поступать в институт, я так и сделал. Я пришел в класс с бывшими десятиклассниками, с ними окончил 10 класс. Потом, после получения аттестата, я поступил в Горьковский политехнический институт.

— Какими были условия жизни на войне? Что помогало — вера во Всевышнего, поддержка близких, алкоголь?

— В полетах алкоголь нам никак не помогал: получали по 100 грамм только после полетов, вечером. Трудно сказать, что помогало. Когда настроение немножко менялось, забывалось все плохое.

Были всякие случаи. Прикрывали ИЛы, прилетели на один аэродром, а там стояла эскадрилья с истребителями с надписью «Советская Грузия». В Грузии тоже был завод ЛАГГ-3. Мы с ними стояли на одном аэродроме. Что касается религии, я не верил в Бога. Никогда.

— Расскажите, пожалуйста, о людях, с которыми Вы воевали бок о бок.

— Про Димку Алексеева я уже рассказал. Командиром полка у нас был майор Козаченко Петр Константинович, Герой Советского Союза, погиб в марте 1945 года. Наш 249-й истребительный авиационный полк входил в состав 229 авиационной дивизии 4 воздушной армии Северо-Кавказского фронта. В полку в разное время служило шесть Героев Советского Союза.

Был штурманом капитан, а потом майор Шевелев Сергей Николаевич, летчик-ас, выдающийся человек. Его от нас забрали в другой полк, когда присвоили звание Героя, тоже штурманом. Там летали на американских самолетах. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Еще в третьей эскадрилье был летчик-истребитель Андрей Кулагин, тоже получил звание Героя Советского Союза.

— Как была организована связь во время боев?

— Радиостанция работала только во время штурмовки. Когда мы прилетали на штурмовку, наша радиостанция корректировала, куда идти. Позывной был «Белка». И получилось так, что однажды штурмовики стали штурмовать наши войска. Им Белка передает: «Перенесите огонь, вы штурмуете своих, перенесите огонь». А нам слышно, одна частота была. И был слышен ответ немецкого радиста: «Белка, Белка, не кричи, тебя не слышат, тебя все равно не услышат. Пусть штурмуют своих». Вот такой вот разговор я слышал. Они говорили на русском, держали связь с немецкими летчиками. Они иногда так своих приводили.

— Приходилось ли Вам общаться со СМЕРШем, особистами, политработниками?

— Конечно, кто-то в штабе был из этого особого отдела. У нас во второй эскадрилье был осужденный военно-полевым судом летчик, который пришел в полк со мной, — звали Сашка Богачев. В первом боевом вылете он показал себя плохо, неправильно зашел на посадку, не в полосу, а далеко за посадочную полосу. Задел легковую машину командира полка, снес верх, и его осудили за это. Дали, кажется, 10 лет, но оставили в полку, искупать вину кровью. Он потом хорошо воевал у нас.

Были, правда, другие случаи, когда помогали кто-нибудь из моей шестерки, вот из этих. У нас была шестерка с лейтенантом из 3-ей эскадрильи, командиром был Куракин. В первой эскадрильи был только лейтенант Слупский, я был его ведомым. Потом командир полка решил меня отделить от Слупского, а Димка Алексеев чуть не разбился при учебной проверке. Он застрял с управлением шасси, передал его мне, а я не мог понять, думал, управление у него. Мы на УТИ-4 чуть не разбились. Ушли далеко, уже начали кусты подрезать винтом. Я вижу, что что-то не так, думал, Димка заблудился, дал газ, взял управление, развернулся над аэродромом, и он дает сигнал дать управление. Тогда я понял, в чем дело.

— Расскажите, пожалуйста, об успешных боях, ярких эпизодах во время Вашей службы.

— Однажды, мы возвращались группой со штурмовки. Я шел в паре с командиром, с лейтенантом Слупским. Просматривая окружающую сторону, увидел, что внизу у нас один самолет отстает, с летчиком Тарасовым. Я ничего не сказал ведущему, увидел, что у него в хвосте Мессершмитт, сейчас начнет стрелять и собьет. Я сделал резкий поворот от ведущего и пикировал на Тарасова. Он потом рассказывал: «Не пойму, чего это Женька на меня пикирует». Немец увидел, что я сверху пикирую, добавил газ и ушел под Тарасова вниз. Дальше я его уже не видел. Потом наш ведущий развернулся, поняв, что слишком быстро ведет группу. Самолеты были разные: один хорошо тянул, другой похуже. У Тарасова как раз был самолет с меньшей мощностью. Когда Слупский сократил скорость, вся группа собралась, и мы пришли на аэродром. Там командир полка Козаченко дал команду заходить на посадку, и первый пошел.

Тогда тот Мессер выскочил и пошел в атаку. Я был уже высоко, зашел на следующий круг и его увидел. Вдруг, смотрю, сзади меня появляется Мессершмитт, заходит ко мне в бок, открывает очередь по моему ведущему. Не попал, снаряды прошли мимо. Он поднялся, стал меня атаковать. Командир, садившийся слева, сказал, что это Мессершмитт. Я левой ногой нажал, ушел под него, он пошел вниз на бреющий. Я встал ему в хвост, он оказался у меня в прицеле, я открыл огонь. Как попал, не помню. Я повернул налево и пошел на посадку. Через некоторое время сообщили, что недалеко от нашего аэродрома упал самолет Мессершмитт-109. Тогда все поняли, что это был он, и мне зачли эту победу.

Был такой случай. Мой ведущий Слупский мне говорит: «Полетим на ЛА-5». Собрали шестерку: два самолета ЛА-5, Слупский, я, вторая и третья пары — на ЛАГГ-3. Прикрывали штурмовиков, вылетели в район Крымска. Прошел первый заход, штурмовики сделали круг, второй заход. Потом мой ЛА-5 резко полетел вниз, теряя скорость. Я почувствовал, что что-то не так, добавил газ, почувствовал, что снизу появилась тяга. До земли не долетел, вышел у самой земли. Я показал штурмовикам, что свой, не стреляйте. Слышу, в наушниках зовет напарник, ведущий Жорка Слупский. Добавил газ, выровнялся, подошел к нему. Отштурмовали, вернулись домой.

Уже в спокойной обстановке я стал рассматривать самолет, увидел, что у меня справа и слева маленькие дырки, как будто пуля прошла через центроплан, где стоят бензобаки. Думаю, ничего себе, если бензобаки пробиты, я не смогу долететь до аэродрома, надо садиться.

В это время пролетали аэродром, где раньше стоял полк. Он был свободен. Ведущий меня проводил, ему надо было всю шестерку держать, а я сел. На аэродроме никого не было. Я смотрю, у меня еще в хвосте большая дыра, сантиметров 30. Выдрано хвостовое оперение. Думаю, хорошо, что сел. Ничего не бежало, но я решил, что сейчас кто-нибудь прилетит, лучше подождать. И, действительно, вскоре прилетел У-2, инженер эскадрильи, техник, они занялись самолетом, а меня на своем отправили в полк.

Командир полка расспросил меня, я все рассказал. Там подтвердили, что я все правильно сделал. Встретились с Жоркой, он спрашивает: «Ты чего пропал во время штурмовки?». Я ответил, что, оказывается, меня резко бросило из-за большой дыры в хвосте, и самолет резко потерял высоту. Хорошо, что все закончилось нормально.

— Было ли такое, что в Ваш самолет попадали? Были ли аварийные случаи?

— У ЛАГГ-а водяное охлаждение, один осколок, и все — мотор кипит, вытекает охлаждающая жидкость, мотор клинит. Но в меня попадали в Тбилиси. Мы полетели группой, прилетели в Тбилиси и получили новые самолеты ЛАГГ-3. Когда начали вылетать на фронт, я увидел, что у меня из-под крышки бензобака выплескивается бензин. Это был аварийный случай.

Я увидел, что не долечу до Кисловодска, а на фронт нужно было лететь оттуда. Я махнул крылом ведущему лейтенанту Слупскому, пошел вниз, на посадку. Думаю: сейчас меня заберут, подождут и догонят. Они не стали ждать, ушли, меня приняли на посадку. Стали рассматривать, подгоняли бензозаправщик, наполняли бензином, на это ушло время. Для того, чтобы прилететь из Тбилиси в Кисловодск, нужно было найти Сурамский перевал, через который шли Кавказские горы. Наши уже пролетели через него, а его закрыли, и мне не разрешили вылететь. Выпустили только на следующий день, с командиром полка. Я прилетел, пролетел Сурамский перевал и догнал своих в Кисловодске.

— Я знаю, что наши штурмовики и истребители несли большие потери. А вам всегда засчитывали боевые вылеты?

— Видимо, все-таки, немцы — трусы. Они никогда при штурме не стреляют по штурмовикам, убегают, прячутся. Они всегда уходили на другую сторону, на другое поле, а истребителям доставалось иногда с боков, из пулеметов, винтовок. Так у меня произошло. Вдруг, лейтенант Слупский, мой ведущий, подходит ко мне перед боевым вылетом и говорит: «Полетим на ЛА-5». У нас в полку их было два — у командира и у штурмана, они иногда вечером уходили на боевые задания.

Пользуясь полученными данными, они успешно уничтожали самолеты противника, такие как Ю-52, Юнкерс-52. Было это в районе Крымский, когда немцы уже уходили. На этих самолетах, Ю-52, они забирали все добро, использовали их как грузовые.

— А были ли бомбежки вашего аэродрома?

— Нет. На наш аэродром не нападали. Мы стояли где-то далеко позади других полков. Никогда не было такого, чтобы нас кто-нибудь штурмовал.

— Бывало такое, что Вы отставали от ведущего, теряли ведущего во время боевых вылетов?

— Во время второго боевого вылета у меня был ведущим новый командир нашей эскадрильи. Во время первого — Жорка Слупский. Он увидел Мессершмитт, ушел к штурмовикам И-16, с ними в группе вернулся домой на аэродром. Самолет ведущего постоянно берегут, проверяют, не подходит ли кто-нибудь для атаки. Получилось так, что я в одну сторону ушел, в другую возвращаюсь, а ведущего нет. Бросил.

— Евгений Трофимович, что Вы помните о боевых вылетах на разведку, в тыл к немцам?

— Их у меня было больше десяти. Помню один случай, мы вылетели для поиска немецкой пушки, которая обстреливала наши войска. Ее хорошо прятали, она была какая-то особенная. Мы с моим ведущим лейтенантом Слупским получили задание ее найти. Идем, значит, парой по линии фронта, наши войска обстреливают противника. Вдруг, я смотрю наверх, мой ведущий проходит, а я увидел выстрел. Мне показалось, что кто-то стрелял, я развернулся и полетел назад. Развернувшись, я увидел эту громадную пушку. Я, молча, сразу перешел в пикирование, сбросил две бомбы. У нас были бомбы, подвешенные под плоскостью, чтобы можно было сбросить и атаковать. В это время ко мне подлетел Слупский. Он увидел, что я атакую, тоже сбросил бомбы, и мы отправились домой. Не знаю, было ли сообщение о попадании, но больше мы такую пушку не встречали.

А, вообще, нам запрещалось открывать огонь без веской причины: нужно было беречь боезапас для боя с немецкими истребителями. Мы не должны были расходовать боеприпасы на посторонние цели.

— Евгений Трофимович, Вы были в плену в Германии. Что Вы можете рассказать об этом периоде? Как к Вам относились местные жители? Что можете вспомнить о власовцах?

— С местными мы не встречались. Вообще, с людьми встречались только по работе. У меня сложились неплохие отношения с Отто, главным кочегаром сахарного завода, кажется. Он топил печи. Он относился ко мне благосклонно, старался помочь, не знаю, почему. Давал мне дежурить у печки, грузить уголь в тележку, возить в подвал. Работа была трудоемкая. Если мы дежурили ночью, то на следующий день полагался отдых. И вот, он меня хотел назначить дежурным, в ущерб другому товарищу. Тот парень обиделся, так как была его очередь, тогда Отто все-таки назначил его.

Что касается власовцев, думаю, они боялись за свою жизнь, потому и пошли в услужение к немцам. Либо быть расстрелянным, либо выжить, — выбор вполне понятен. Был случай, когда наш летчик улетел на немецком самолете. Тогда немцы очень строго следили, чтобы не было доступа к их самолетам. Помню, был один добросовестный охранник, он говорил мне: «Ваши придут, и скоро я буду пленным, а ты будешь меня охранять». Он же меня предупредил не подходить близко к самолетам, так как могут за это расстрелять. Особенно, когда мы начали работать на авиационном заводе, делали Мессершмитты. На них далеко не улетишь: не хватит горючего. Это на бомбардировщике можно, на истребителе — нет.

Когда мы сбежали из плена, жили в немецком госпитале. Здание было трехэтажным, там мы встретили власовцев. Там, где мы остановились, хозяевами города были уже американцы. Вот там были власовцы, украинцы. У нас был лейтенант Капланский.

В первом лагере в Польше, когда нас привезли впервые, я встретил курсанта из нашей авиашколы, он мало летал, почти сразу попал в плен. В этом лагере он попал в привилегированный барак для специалистов: сапожников, портных, обслуживающих немцев. Оттуда трое летчиков сбежали, сделав подкоп. Летчик, штурман и стрелок-радист бомбардировщика. Копали проход ночами. Когда они бежали, был переполох, сразу стали всех проверять, смотреть по подвалам. Сообщили, что с ними был командир полка, имел звание Героя Советского Союза. Прошли сутки, их поймали и привели, показали нам, мол, отсюда никому не убежать. Потом их куда-то увезли. Может, расстреляли, не знаю.

Смертность в лагере, кстати, была небольшая. Ни одного случая смерти от голода у нас не было. Было холодно, руки опухали, но больше ничего серьезного. Если человек уже ничего не мог делать, его увозили. Куда — мы не знаем.

Когда работали на железной дороге в Ганновере, там были машинисты-французы. С ними мы хорошо ладили, занимались этой щебенкой на дороге, а они — на поездах. Объяснялись, конечно, жестами, на пальцах. Но мы пользовались этим общением с ними, чтобы узнать обстановку на фронте. Они рассказывали нам, где немцы уже отступают.

В первом лагере в Германии мы делали дорогу для прокладывания кабеля от Фильцинга. Нас туда возили обедать, мы оттуда копали дорожку вдоль леса. Однажды, был приказ уйти, так как сейчас будут бомбить. Нас отвели в сторону, окружили охраной, появилась американская авиация — бомбардировщики Б-29. Страшные были громадины, штук 200, гул стоял невероятный. Шли через этот Фильцинг, не было им конца. Немцы боялись бомбардировок. Мы уже не увидели последствий, только видели, как они пролетают.

Накануне Дня Победы мне удалось бежать из плена.

— Расскажите, пожалуйста, о своих наградах за военные заслуги.

— Я награжден орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны II степени, медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», а также медалью «За оборону Кавказа». Наградили меня, когда командиру полка Козаченко Петру Константиновичу присвоили звание Героя Советского Союза, было это в мае 1943 года. В июле меня представили к ордену Красной Звезды.

— Как Вы считаете, всегда ли справедливо награждали (или не награждали) летчиков?

— Затрудняюсь ответить, но некоторым точно везло больше других. Например, Сашке Богачеву, его еще судили за разбитую машину командира полка на аэродроме. Как ни летит, он обязательно сбивал немца, я ему даже завидовал. Я летал со Слупским, нам на встречу с немцами не везло, к сожалению или к счастью.

— Евгений Трофимович, у вас были ли проблемы по жизни из-за того, что вы были в немецком плену?

— Да, были. Меня никуда не принимали на работу после окончания института. Я был вынужден обратиться в Министерство образования, спросить, в чем дело. Они обещали разобраться. Через некоторое время меня пригласили и предложили обратиться в управление связи в Горький. Я позвонил жене, попросил ее сходить в Дом Связи к начальнику управления. Ей сказали, что меня примут. Потом, действительно, меня приняли, после этого у меня проблем с устройством на работу не было.

— Снится ли вам война? Снится ли вам воздушные бои, полеты, небо, плен, лагерь?

— Да, снится и война, и все эти полеты, бои, небо, плен. Очень часто, и это очень тревожные, страшные сны. Хорошо, что я всегда могу успокоить себя, что это сон.

— И, наконец, последний вопрос. Вы долгожитель, Вам уже больше 100 лет. Есть ли у Вас какой-то секрет?

— Сложно сказать. И, думаю, наилучший ответ уже дал Молчалин в «Горе от ума» Грибоедова, когда Чацкий задал ему вопрос о талантах: «Умеренность и аккуратность». На что Чацкий ответил: «Чудеснейшие два! И стоят наших всех». По-моему, отлично сказано, да?

— Да, безусловно. Евгений Трофимович, благодарим Вас за интересную беседу.

— Приятно было пообщаться с вами.