Лаврова (Коновалова) Татьяна Сергеевна

— Меня зовут Татьяна Сергеевна Лаврова, девичья фамилия Коновалова, я родилась в 1925-ом году. Про меня написали в трех-четырех книгах, одна из них белорусского производства. И снято два кинофильма с моим участием. Один 1947-го года, «Смелые люди», режиссер Юрий Беляев. В этой книге, «Республика-партизанка», которая вышла к 75-летию Победы в Великой Отечественной войне, про меня тридцать пять страниц. Есть еще книга «Мы кланяемся вам», выпущенная Северо-Восточным округом, там тоже про меня. И, конечно, 12 газет.

Меня никто не брал в Красную армию: сказали, что я еще сопливая. Мне было 15 лет. Я обошла все военкоматы Москвы, нашла врачей, мне приписали год. Это было непросто. Мне дали метрическую справку, отец, согласно этой справке, пошел в сельсовет, взял новую метрику. По новым документам я родилась в 1924-м году. Тогда меня приняли, отправили в спецшколу №2 учиться. Сказали: «Ты сюда не подходишь. Там мужчины учатся на подрывников». Я говорю: «Я хочу быть только подрывником, ни связистом, ни медсестрой — не хочу».

Окончила спецшколу, нас было девять: восемь офицеров и я. Отправили в тыл врага, пешком через Смоленскую область, Белоруссию, Калининскую область, город Себеж. Там мы получали задания. Потом начальник штаба 10-й Калининской, начальник штаба партизанского движения Ковальчук, говорит мне: «Ты будешь выдавать валенки партизанам». Я говорю: «Я? Я училась, буду подрывником». Он отвечает: «Ах, ты еще со мной так разговариваешь? Иди, набирай себе группу подрывников». Я набрала и с ними воевала, шесть человек. Они были простые сельские парни.

Так и прослужила я в 10-й Калининской партизанской бригаде командиром группы подрывников. Мы пустили под откос 8 фашистских эшелонов с личным составом и техникой по пути Рига - Москва, уничтожили 26 автомашин и 2 ж/д моста. Моя группа вывезла из тыла противника 1571 человека, в том числе 207 детей-сирот и 105 раненых партизан.

— Что Вы помните о детстве? Помните ли голод 30-х годов?

— Мы жили в деревне Губино. Отец был на фронте, мать умерла в 1939 году, была мачеха и пятеро детей. Я была пятая, четверо детей были ее. Она на них порвала всю-всю одежду, когда немцы пришли в деревню, старосту выбирали. Спросили: «А где ваша падчерица?». Она говорит: «Я не знаю, я с ней не переписываюсь». Там староста такой зараза был, все сообщал немцам. В общем, все порвано было на детях. Старшему было 7 лет, остальным 5-6 и 2 года. Вот такие дети. Они не тронули их. Потом немцы в деревню не приезжали. 6 месяцев были оккупации. Мою деревню не сожгли.

Три сестры живы, брат жив. Одна сестра умерла, мачеха тоже. Отец пришел с фронта и умер. Отца звали Сергей Ильич Коновалов, долгое время он был председателем колхоза, членом партии. В Первую Мировую войну награжден Георгиевским крестом. Потом его продал за пуд муки, есть было нечего.

Голод 30-х годов я помню, мне было пять лет. К нам украинцы приехали, жили у нас в сарае. Помню, в пять лет я уже ездила на коне.

— Татьяна Сергеевна, расскажите, пожалуйста, об обучении в школе на подрывника.

— В 1942 году я окончила спецшколу №2 инструкторов подрывников ЦК ВЛКСМ. Нас учили делать мины из пороха, на тренировках мы даже их закладывали в Мытищах под электричку. Мне, бывало, скажут: «Коновалова! Ну-ка, ползи». Я проползу, до коленок опять все сотру. Бегом, бегом на коленочках. Изучали устройство мин. Была химическая мина, бесполезная: пройдет любой поезд, взорвется. Кому такое нужно? Была практика, изучали стрелковое оружие, пулеметы. Я неплохо стреляла. Мне дали с собой автомат, из него хорошо стреляла. Изредка бомбили немцы бомбардировщиками, наши бомбили. Потерь от них было мало.

— Каким Вы запомнили первый день войны?

— Я училась в техникуме в Боровске, на третьем курсе. Мы окончили два курса, а третий не смогли. Нас вызвали, дали справки: «Ребята, эвакуируйтесь». Был сентябрь, немцы уже были в Боровске. А куда эвакуироваться? Мы, конечно, отправились пешком до Москвы. Некоторые ребята были из Москвы, Московской области, а я-то из Калужской. Она уже занята была. Пришлось пойти на вокзал. Министерство сельского хозяйства сообщило, что мы тоже будем эвакуироваться.

Пошла на вокзал, там стоят поезда, эвакуируются банки, какие-то фабрики. В общем, на восток все. Я была маленького роста, с маленьким чемоданчиком. Смотрю, дверь открыта, вошла в вагон. А это эвакуировалось в Белорецк, второе артиллерийское училище, Ленинградское. Они стояли в Москве.

Три дня ехала, ни крошки во рту, ни еды, ни воды. Потом один командир меня заметил. «Девочка, а вы с кем?». Я говорю, вот так и так, никого нет. Рассказала ему, он пошел к генералу, доложил. Был такой генерал Бондаренко, начальник училища. «Тут, — говорит, — девочку не пускайте, пусть она с нами едет, мы ее устроим».

Меня устроили на склад, я выдавала топографы, никели. А потом пять месяцев отработала. Думаю, как же так? Казнили Зою Космодемьянскую. И тут клич такой был. Я девчонок собрала, человек шесть, пошли, заявление написали в военкомат. Нас оттуда выгнали. Мы через 10 дней снова пошли. Это был Белорецк. Снова выгнали. Пошли третий раз.

Он позвонил генералу, тот говорит: «Да сопливые они, ну, пусть едут». И его дочка пошла с нами. Нас отправили в Москву. А в Москве ЦК Комсомола распределил, кого куда: кого в подрывники, кого на радиста. Я говорю: «Медсестрой не пойду, я крови боюсь». Я и сейчас боюсь. Я не была медсестрой. Убитого еще могла видеть, а кровь — нет.

— Подрывали ли Вы рельсы, мосты? Чем Вы занимались в тылу врага?

— Я подрывала сама, я никому не давала. Был такой шнур, которым сапоги подшивали, 350 метров. Мне помогали ребята — охраняли справа, слева, сзади двое, мы двое копали яму под железной дорогой, куда надо было уложить не меньше 9 килограмм взрывчатки. Я никому не отдавала свой шнур. Только сама подрывала.

У меня были один белорус и один латыш, они ничего не знали. Коваленко, один парень, из плена пришел. Я им рассказывала, как, что, они только мне доверяли. А я им не доверяла это дело.

8 немецких эшелонов мы спустили, на железнодорожном пути Рига-Москва. В Латвии, в основном, это станция Резекне. Вот там мы спускали поезда. Еще около поселка Идрица. Так, 8 немецких эшелонов, 26 автомашин, участвовали в подрыве двух железнодорожных мостов. Потом еще неоднократно телеграфную связь рвали, перевела на свою сторону 29 власовцев, в основном, украинцев.

Я сперва в разведку к ним ходила, танцевала с ними. Потом уговорила их перейти в партизаны. Взяла в плен 30 полицейских, которые охраняли немецкий гарнизон. Мы с ребятами представились немецкими офицерами, были одеты в немецкую военную форму. В Латгалии, восточной части Латвии, бригада латвийская стояла рядом с нами, в Себежском районе, прямо на границе. Они даже нас просили ни к кому не заходить без их разрешения.

Служила я в 10-й Калининской бригаде, которая располагалась в Себежском районе Псковской области. А сперва в поселке Красногородск жили, но там финны на нас напали, мы еле убежали. Окружили, стали стрелять в нас. А мы только приехали, еще ночь не ночевали. У нас, конечно, были раненые, подводы были. Но мы, конечно, отстреливались. Они у нас ни одного человека не убили. Мы ушли в Себежский район, жили там в деревнях, например, Поповке. Но, когда их сожгли, мы, конечно, жили в лесу и землянках.

— Как к вам относилось мирное население?

— Латыши относились к нам хорошо, а литовцы, эстонцы — плохо. Мирное население Латвии, — хорошо. Мы взяли все в Латвии. Даже необъезженного коня.

Если мы были голодные, когда шли с задания, даже кусочка хлебушка у нас в рюкзаке не было. Заходили в какой-нибудь дом, хутор в Литве, а нам специально пекли такой хлеб, которого даже кирпич, и тот лучше. Из овса, глины, песка. Все намешивали и давали нам, такой был партизанский хлеб. Молоко, если попросишь, нальют воду. Конечно, плохо было с ними.

Когда я бежала от немцев, я была вся подранная, в одних чулках, встретила в лесу одного латыша. Он, как увидел, спросил: «Партизанка?». Я говорю, да, партизанка. Он меня накрыл тулупом, привез к себе домой на хутор. Там собак было полно и пять лошадей. Мне выдали все: и варежки, и чулки, и валенки. И потом я говорю: «Мне коня надо». Он говорит: «Есть необъезженный». Я говорю, что мне плевать, я объеду. И он мне дал коня. Он у меня был почти все время. Мне даже командир предлагал поменять его на часы, я отказалась.

— Что Вы помните об условиях жизни на войне?

— Помню, что у меня было две косы. Я подстриглась уже после войны. Я не курила и не пила.

Конину ели, еще как. Когда наступал 1944-й год, немцы бежали и бросали коней. Трупы коней протухли, мы вот эту тухлую конину варили. Я, конечно, к котлам не подходила. Вонь была на весь лес. Я не ела. Я была такая худая. В марте откапывала клюкву в снегу, ее было много, вот, одной клюквой питалась, сейчас я за километр ее обхожу.

Баня была, строилась в первую очередь. Как только приезжаем на новое место, сразу строим баню. Я по телевизору видела построенную недавно землянку, подумала, да, это шикарная землянка, там можно еще пять лет воевать. Хорошие деревья. Ну, у нас тоже деревья хорошие были. Сразу, в первую очередь, строили землянку и баню.

Партизаны все жили в землянках. С нами была первая калининская бригада, сейчас моя подружка живет в Калинине. Калининских бригад было всего 13. Комбригов я всех знала по фамилии, меня тоже все знали. А в Беларуси партизанский руководитель Петр Миронович Машеров меня так любил. Бывало, если я еду на конях, мы ехали летом с ребятами, он говорил: «Эту девочку не пропускать».

Патрули останавливают, он заводит к себе, включит патефон, накормит, потом давал мне задания. Узнать все про этого старосту в Беларуси, я все выполняла.

В прошлом году приехали про меня снимать кино. Я говорю, пришлите мне хотя бы диск, дайте электронную почту. Дали. У меня внучка понимает в компьютерах. Ну, конечно, я ничего не получила. А книжку получила, белорусы выпустили.

— Татьяна Сергеевна, расскажите о Герое Советского Союза Машерове, каким Вы его помните?

— Он был исключительным человеком. Мы стояли рядом с их партизанской бригадой, там границы не было. Вот Белоруссия, вот тут же мы. Когда их немцы гоняют, они к нам идут. Когда нас гоняют, мы в Белоруссию. Там ни одного немца не было, они жили в деревне. Жена с ним была. Его все называли Петр. Он сам куска не съест, все партизанам отдавал. Очень был человечный. Ну, я-то была вообще никем. А он меня как дочку приютил. Мне сейчас книгу подарили про него, привозили сюда белорусы.

— Кто был самым жестоким: венгры, финны, немцы, полицаи?

— Жестокими были наши полицаи — русские, белорусы. А с украинцами я сперва танцевала. Пришла в один дом, говорю: «Я партизанка. К вам ходят власовцы?». Они ходили в баню и клуб, приезжали на мотоциклах. Я два раза с ними танцевала, они говорят: «А что это за девочка?». Катю спрашивают, которая остановилась. Она говорит: «Это моя двоюродная сестра, вон из такой деревни, (25 километров от них)». Танцую второй раз, третий. Идем домой, их старшина Катю провожает, я говорю: «Саша, полезем на чердак». Он спрашивает: «Как на чердак?». А я говорю: «Так. Надо с тобой поговорить, чтобы никто не слышал. Я партизанка». Он весь покраснел.

Они же разбивали наши землянки, наши котлы, где мы готовили, минировали. Комиссар наш взорвался. Я с ним полезла на чердак, он положил автомат в сенях. Я говорю: «Вот сводки Совинформбюро. Правда, они старые, но уже Харьковскую область освобождают. Вы до каких пор будете против партизан-то действовать?». А он говорит: «А нас все равно расстреляют. Или вы, или немцы». Я говорю, мы никого не расстреливаем.

И целый взвод перешел власовский. Я говорю: «Партизаны Белоруссии никого не расстреляли, и мы вас не расстреляем». Один парень был моряком, все остальные украинцы, а он русский. Я говорю, что буду в воскресенье ждать, вот там деревни, которые они сожгли живьем.

Подъезжают на мотоциклах все, причем, в 9 часов утра. Я говорю: «Сказал, что вы опять поехали в клуб или в баню». Ну в общем, с оружием. У нас оружия нет для вас, с оружием. Все со своим оружием. Все со мной здороваются. Я всегда получала от партизанского комбрига наказание — или в баню мне, или что-нибудь еще. А тут я ему сказала, что перевожу, так и так. Не может быть. Я говорю, да.

Он берет коня, одевает свою папаху, и 27 человек разведчиков в немецкой форме залегают там на опушке леса неподалеку. Когда все власовцы подъехали, я им полотенцем машу. Они все выскочили, говорят: «Это кто?». Я сказала, что мой отряд. Мне больше не надо. Они поверили. Ну и поехали мы в наш лагерь.

Они месяц не ходили на задание, у них отобрали оружие. А потом все ходили на задания, они у нас полтора года жили. Мы в 44-м году в июле под Ригой с войсками встретились. И они даже были награждены боевыми медалями. Я только просила, меня раз 5 вызывали в особый отдел, СМЕРШ, хотя я там работала потом, мины делала. Они спрашивали, я им обещала, что их не расстреляют. Я говорю: «Власовцев не надо расстреливать, я умоляю вас». Они мне дали обещание, что не расстреляют.

И правда, когда пришла армия, они туда не пошли, их отправили на север, дали срок 25 лет. Я работала в угольной промышленности в министерстве, в 1973 году меня направили туда, в Инту и в Воркуту, в командировку. Там у нас были шахты. Был мороз 40 градусов. Я приехала, они говорят: «Татьяна Сергеевна, вы что? У нас в такие дни и шахтеры не работают, никто не работает». В общем, меня не выпускали никуда, в ресторан.

Я ни водку, ничего не пила никогда. Мне давали только сок и воду. Но я все равно пошла в магазин, хоть и холодно. Думаю, дай посмотрю, что тут есть, что продают. Там и колбаса, и все было. Я ничего не взяла. И потом, вдруг, входит мужчина, смотрит на меня, я на него. Он такой располневший, в полушубке. Он как схватил меня в охапку, мы повалились, катались по магазину. Батюшка, продавцы говорят: «Он ее убивает!». Директор вышел. Потом мы рассказали все, рассказала я, конечно, и он подтвердил.

Накрыли нам трехэтажный стол — ешь, что хочешь. Там многие уже свой срок отбыли, уехали на Украину, а некоторые остались, работали. И вот, он рассказал всем шоферам, провожали меня 30 машин, дали мешок шкурок ондатры не выделанной. Приехали на вокзал, там сказали, директор вокзала тоже вышел, шампанское лилось, все опять пили в честь нас.

А власовцы — это другое. Целый гарнизон власовский стоял, их Власов сдал, всю свою армию. Он из Рязани, генерал. 40 человек было. А согласились перейти в партизаны только 29. Они служили в нашей Красной армии, а он сдал ее немцам. Власовцы все 6 месяцев учились в Берлине. Они все прошли подготовку, в основном, их направили против партизан. В Украине, Белоруссии и России.

— Помните ли какие-то случаи с полицаями?

— В 1943-м году, когда немцы нас гоняли, у нас не было ни муки, ни соли. Я использовала мальчишек из 9-10 классов, они мне каждый дом обрисовали, где живут полицаи, где дежурят. И мы туда вошли ночью. Это совсем другое, другой эпизод.

Мы разбили землянки, партизанский лагерь. Все были голодными. Куда нам деваться? Я решила со своими ребятами, вот такая дура, пойти в гарнизон. А там стояли немцы, которые каждую ночь выходили в засаду против партизан. Оставалась только охрана, полиция. Нам ребята все рассказали. Я недели три туда с ребятами своими ходила. Я говорю: «Только, ребят, не пишите ничего, ни клочка не пишите. Только на слух».

Я пошла в свою разведку, попросила все обмундирование немецкое и автоматы. Они нам дали. Спросили: «Зачем, Татьяна?». Я все сказала командиру, только, говорю, комбригу не говори. От нашей стоянки до этого гарнизона было километров 25. Мы сперва шли днем, лесом, а потом ночью, оврагами да полем. Когда подошли к дому старосты, говорим: «Партизаны нас разбили там, давай, мы заходим к вам». Он видит, что мы немцы, пускает. У него был штаб.

Мы зашли, я говорю: «Срочно сюда всех полицейских». Послала этого старика вместе со своими двумя ребятами. Они пригласили полицейских, те, которые были дома, а не которые охраняли оружие. Пришли где-то 31 человек. Один немец без ноги. Он потом еще говорил, когда мы шли обратно: «Только меня не расстреливайте, я коммунист». Показал, там у него где-то около тела было пришито. Да, действительно, он был коммунист. Мы его не тронули.

Когда они все пришли, мы их напоили. Я была там главной, потому что я разговорный немецкий язык знала. Мы их так напоили, что они запели «Катюшу» и жаловались, что им партизаны житья не дают. Было 3 часа ночи. Я даю сигнал ребятам: оружие в угол. В углу было оружие, автоматы. У нас были карабины, только у меня немецкий автомат. Ребята-разведчики нам дали потом пять автоматов, вообще-то, временно. Мы им на плечи повесили муку, соль, табак, — все, что могли взять. В одном доме попросили, в другом. Они с трудом тащили.

Потом мы пришли, а у нас посты, начали стрелять в нас. Потому что видят, что немцы идут. Мы в немецкой одежде, полицаи тоже. Потом командир подошел к комбригу, говорит: «Это наша Таня». «Ах, она негодяйка, опять без спроса ушла!».

У нас и биноклей-то не было. По-моему, только у начальника разведки был бинокль, а у комбрига не было. Мы подошли поближе, вытащили какую-то рубаху, надели на автомат и машем им в знак того, что сдаемся. Пришли, конечно, комиссары, вся бригада была поднята на ноги. Еще бы, их 29 человек и нас 6 было, вместе около 35. Когда мы все на стол положили, на пол, соль, муку, сметану кто-то прихватил, зерно, — все, что давали. У нас была мельница — два камня. Потом комбриг спрашивает у начальника штаба и комиссара: «Ну что с ней делать?». Тот отвечает: «Как, спасибо ей сказать». «Нет, — говорит, я ее в баню отправлю на три дня». Посадили меня в баню под арест. Продержали два часа, отпустили.

А полицейских всех отправили дней через 5 на самолет, за линию фронта. Что дальше с ними было, не знаю. Немец стал с нами, мы ему дали две бочки, он там, где были деревни, и в Белоруссию ездил. «Партизан, партизан, млеко, млеко надо, млеко». В общем, ему давали молоко там, где коровы были. Он у меня служил. Он говорил: «Таня, приезжай ко мне в Берлин». Поваром работал в ресторане в Берлине, самом лучшем ресторане. Где мы соединились с Красной армией, нам успели все справки дать. Не знаю, его отпустили, конечно.

— Окруженцев было много?

— У нас был один. Да, во всей бригаде. Очень мало. Они, в основном, если из плена, то старались пройти через линию фронта, там с ними разбирались. Из 1600 человек в бригаде девушек было трое: я (подрывник), радистка и секретарь комсомольской организации.

Были вот ребята, я девять еврейчиков освободила. Шли с задания, а их матерей расстреляли под Себежем. Они сидят, плачут, дождь идет, а я только сама-то еле освободилась, меня целую ночь пытали немцы.

Они говорят: «Возьмите нас с собой». Мы вдвоем с Володей шли. Я взяла их, привела, комбриг говорит: «А ты куда их привела?». Я говорю: «А что делать, оставлять в лесу?». Это верная смерть, евреев тут же немцы бы застрелили. В общем, они у нас были месяца два. Потом я договорилась с летчиками. Они прилетают на У-2, а там всего можно посадить два человека. Я сажала по три. Они отвезли их в Невель.

Вот, до сих пор хочу написать в израильское посольство. Я фамилии-то их не знаю, только имена. Где они? Конечно, в Израиле, потому что в 48-49 году приезжала их руководитель, хотела всех евреев взять, а Сталин не дал. Сказал брать из детских домов, а она взяла. И вот, они туда попали.

— Что вам привозили с Большой земли на самолетах? Было ли трофейное оружие? Как было организовано снабжение?

— Нам привозили только медикаменты. Вату, спирт, марлю, а больше ничего. Да, оружие было трофейное. За линию фронта выходили иногда. Я не выходила, а до меня отряд был организован, 9 бригад. Там были командир, учитель, директор школы. Было партийное поручение — им возглавить партизанские отряды. Они выходили на перевооружение. А мы как раз пополнились, приехали из Москвы. Как раз это был Торопец. Мы там встретились, я набрала ребят себе, пошли в тыл.

Мы никем не снабжались. Сперва колхозы были. Мы с колхозов, с амбаров, все к себе перевозили, на наши склады. А потом сами сеяли, жали, прятали это все в землю. Тогда же не было мешков целлофановых, прятали, в чем могли. Нам никто даже кусочка хлеба не прислал. Как только немецкий обоз едет, его разбивают, там и оружие, и еда, все. С поездом то же самое. Однажды была цистерна со спиртом, так все напились, со всех бригад приходили к этой цистерне.

Нехватка патронов была. 142 патрона у каждого, у меня было два диска. У меня был автомат ППШ. Было трофейное оружие. Когда принимали партизан, мы говорили, что оружия нет: «Вот, давай себе доставай в бою».

— Как Вы думаете, каковы мотивы людей, которые шли в партизанский отряд?

— Никакой проверки не было перед тем, как попасть в ряды партизан, все шли. Старики, молодежь, не попавшая в армию, все шли в партизаны. Мне было 15, всем ребятам по 16-17 лет. Почему шли? Патриоты. Я была первый патриот. Немцы деревни сжигали, людей уничтожали, как же так! Я из Калужской области была эвакуирована в Белорецк, оттуда пошла.

Стариков среди партизан было мало, все были в хозчасти. Мы доставали пшеницу, рожь, они все складывали. Отдельные склады у нас были. Были лошади у нас, коровы, они их пасли. Каждый день корову резали, ведь 1600 человек надо накормить.

В деревню приходишь, они все бегут к партизанам. «Возьмите, возьмите нас, — просил маленький мальчик, которому 8-9 лет, — мы будем разведчиками». Все бежали к партизанам, женщины тоже. Женщин не брали, что с ними делать? 207 детей я отправила на самолетах за линию фронта. Меня вызвали: «Таня, только ты можешь это сделать». Они идут, сопливые, кто в галошах, кто в лаптях, кто в каких-то ботинках. «Тише, фрицы сзади, услышат, тише». Я их вела. Это была площадка среди леса, мы там разожгли три костра. Когда летчики облетают лес, сразу видят, где можно сесть. 30 раз я эвакуировала. Это был апрель 1944-го года уже. Старост расстреливали. Тех, кто партизанам помогает, мы не расстреливали. Таких было много, почти все помогали партизанам.

— Татьяна Сергеевна, что Вы можете сказать о потерях?

— У партизан почти не было потерь. У нас в отряде — были. Поехали, их не пускали. Два адъютанта, комбрига, женщина одна к нам только пришла, разведчицей ее приняли. Они поехали за самогонкой, ехали через шоссе, их на обратном пути расстреляли немцы. Такие, в общем, случайности. А чтобы партизан вешали или ловили, такие случаи были редко, очень редко.

Тяжелораненых эвакуировали. Однажды к нам прислали радиста. А он зацепился за хвост самолета парашютом. И его било, било. У него ноги вообще отнялись, руки тоже. В общем, труп нам попал. Он у нас в землянке лежал, мы его выхаживали, как могли. А у нас врача-то не было, был только санинструктор.

Потом сказали, что немцы с Белоруссии идут. Мы, конечно, все бегом в другой лес. Нужно было реку переходить. А как? Раненых на носилки и на лошадь. Я плавать не умела, за хвост лошади зацепилась, вот так переплывала реку. С той стороны немцы нас стреляли. Кошмар был. Тогда были потери. Немного, человек пять, может быть.

— Вы верили в Бога в то время?

— А как же? Еще как. Меня вот немцы один раз застали, дом окружили. Когда начали стрелять по дому, они побоялись войти, хотели нас живьем взять. Ребята сразу вскочили и через вторую дверь выбежали. А я лежала на диванчике, скатилась вниз. Одного ранили в живот. Там у него на животе был будильник.

Я не убежала. Они вошли в дом, сняли с меня валенки, сапоги. Тогда и колготок не было, были только чулки. Осталась я в одних чулках. Так в сторону Латвии и убежала, за мной гнались двое. Кричали: «Стой, стой». Я бегом, автомат на шее, но не могла остановиться, чтобы отстреляться. Не было времени.

Потом на пути была река Синюха, она не замерзает, я сиганула в эту реку. Думаю, не полезет немец, они не лезут в воду. Я в воду, а плавать не умела, барахталась. На мне была шубка такая, из Москвы. Я барахталась, барахталась, переплыла метров 10, наверное, шириной, на другой берег. Потом только выползаю и снова сползаю, а снег мокрый снова.

На этом берегу уже стоял немец и смотрел на меня. У меня две косы были, пилотка, косы выбились из-под нее. Он смотрел, может быть, у него дочери были. Я оглянулась, думаю, где немец-то. А он мне машет рукой: «Иди, уходи». Немец или румын. Отпустил. Как тут в Бога не верить?

— Что расскажете о болезнях, ранениях, обморожениях?

— Я на фронте ни разу не болела. Никакой куриной слепоты не было. Два раза была ранена в ногу. Когда поезд спускаешь, 350 метров, летят такие осколки. Не пули, а металл. Вот, у меня металлическое ранение, от стекла эта рана. Вот, сковырнула, она опять течет. Сейчас, вроде, успокоилась. Прошло уже сто лет, мне 90 исполнилось.

Были обморожения, у меня были руки и ноги обморожены. Надо было всю ночь ждать немецкие поезда, когда будет идти воинский эшелон. Проходит дрезина, состав порожняка, а потом воинский эшелон. Я говорю, а мне горячо. Ребята на мне лежат все, сверху.

Два раза была ранена.

У нас такое сейчас Министерство труда. Когда Медведев был президентом, издал закон от 11 декабря 2011 года, чтобы инвалидам войны выплачивать компенсацию за здоровье. Все инвалиды, даже бабушки мои, получают за мужей. Они умерли уже здесь, в тылу, уже давно, сто лет назад. Они получают.

Я написала заявление, они попросили документ, я все документы скопировала, все эти свидетельства о браке, все сдала. Потом ответили из УСЗН, управления защиты населения, что мне не положено, так как я доброволец, у меня не было военного билета. Я писала, что инвалид войны, имею льготы, два раза даже в санаторий ездила. Отказали. Куда еще обращаться, не знаю. Тогда был Сердюков этот, министр обороны. Думаю, к нему бесполезно обращаться. Я написала в районный суд. Там были ответчики, я пришла в костюме. У меня было до самого пояса и ордена, и медали с одной стороны, с другой стороны то, что я закончила институт, то, что я бывший партизан, подпольщик и так далее.

Суд постановил дать компенсацию. Говорит, вы, гады, кому не даете? Потом мне говорят прийти через пять дней за решением суда. Звонят, говорят: «Вы знаете, они апелляцию подали в городской суд, 12-й год уже». Холодина адская, январь. И опять надеваю костюм, выступаю как адвокат. У меня адвоката не было. Ну вот, они говорят: «Татьяна Сергеевна, не беспокойтесь, мы утвердили решение районного суда, вы будете получать». И я уже четвертый год получаю 16,5 тысяч рублей.

— В основном, были бои с немцами или с полицаями? Были ли среди партизанов предатели? Брали ли пленных? Что Вы помните о награждениях во время войны?

— И свои, и немцы. Нельзя было костер разжечь. Как только костер зажигаем еду приготовить, бомбят и немцы, и наши. Я даже находила их письмо, долго еще хранила. Немец пишет домой: «Попал я на фронт, меня ранили, отлежал в госпитале, направили против партизан. Лучше бы я пошел на фронт, с партизанами очень трудно воевать». Вот так писали немцы. Там еще были фотографии жены, красивая такая женщина.

Знаете, вот у нас предателей не было. Даже вот отпускают, ну отпустите, мне тут 20 километров, моя деревня. Командир отряда (у нас было 5 партизанских отрядов в бригаде) отпускает. И снова приходят ребята. На нашу сторону полицаи больше не переходили.

Пленных брали. Не я брала их, а когда гарнизоны громили отряды. Пятый отряд Жукова был, второй отряд. Они громили гарнизоны, которые были расположены на шоссе Рига-Москва. А я однажды говорю: «Мы хотим тоже пойти». Не пустили: «Нет, вы для нас ценные, вы наши золотые специалисты». Комбриг даже получил медаль за нас. Я получила орден Боевого Красного знамени в 43-м году, в апреле. Привезли прямо туда. А остальными награждали уже потом, после войны. У меня две партизанских медали, один орден Боевого Красного знамени. Я их на бюстгальтере носила. А как носить еще? Негде было носить.

Как я к немцам попала в плен, как они их не видели у меня, били-то меня как... Да еще в туалет выбросили. В 2 часа ночи очнулась, а я в туалете. Хорошо, что Машеров дал приказ спасти, сообщил через рацию, работал в этом штабе наш партизан. И вот он мне: «Бежим». Убил двух постовых, и мы вместе бежали.

Хранили награды, кто как мог. В штабах, например. Или, вообще, просили не награждать. Наградной лист брали. Там все знали, что наградили. А награждали, когда мы соединились с Красной армией. Меня перед всей бригадой наградили. Мои ребята говорят: «Мы так завидовали тебе». Кроме ордена Боевого Красного Знамени, у меня еще есть медали «За освобождение Белоруссии», «За Победу над Германией», медали «Партизану Отечественной войны» 1 и 2 степени, орден Красной звезды. А еще теперь там, Господи, 25 медалей, но они все юбилейные.

— Расскажите, пожалуйста, подробности о Вашей подрывной деятельности. Хороший у вас был командир?

— Мы выплавляли снаряды, выплавляли тол, брали снаряд артиллерийский и над огнем выплавляли. В открытых боях наша группа не участвовала. Нас берегли как золото. Потому что мы спустили 8 немецких эшелонов, 3 эшелона сразу спустили. Там еще партизан не было.

Мы лежали на рельсах, а потом, когда ждали поезда, находились в 350 метрах. Больше у меня не было шнура. В основном, мы подрывали эшелоны утром. Мину, бывало, закладывали ночью. Если дождь — хорошо, если снег — тоже, так как следы заметались.

У нас были бесшумные пули, разрывных не было. Никаких красных лент на шапке не носили. У кого что было, к концу уже один воротничок остался, а рубашка сгнила у ребят. Вот так.

Командир у меня комбриг — командир всех партизанских отрядов. Было пять отрядов в бригаде: разведка и подрывная группа. Еще штаб, хозчасть. Он был старший лейтенант с Выборга. Я ему по морде дала один раз. Он меня за руку взял и хотел притянуть, я не знаю, поцеловать, что ли, хотел. А я как двинула ему в рыло, а он вытащил пистолет. А тут же адъютант говорит: «Вы что делаете?». Он ему руку загнул и пистолет выпал.

Мы каждый год ездим туда, в Себеж, на границу. Там у нас считается и дуб стоит вечный, память, три героя похоронено: литовец, латыш и русский. Нет, белорус и русский. Мы туда ездим, и вот, он передо мной за этот случай извинялся.

— Видели ли Вы зверства немцев?

— Конечно. В Белоруссию вошли, они там 900 деревень сожгли. И вот, горит деревня, женщин и детей согнали в сарай, крыша обвалилась. Только один мальчик трех лет выполз. Его усыновил наш командир. Потом его перевез через границу. Как же, не видели? Все видели.

— Что лично для Вас война?

— Война – это для меня, прежде всего, полученный опыт. Если бы ноги ходили, я бы и сейчас пошла на фронт. Путин правильно сказал, что самое главное, что у нас должно быть, — это национальный патриотизм. Вот такой патриоткой я была. Самая настоящая патриотка, не только я, но и мои ребята. Что дала мне война? Когда я приехала домой, меня встречали в деревне, как победителя. Потом секретарем райкома комсомола работала, председателем обкома профсоюза в Калуге, потом институт окончила, была на приеме у Сталина как лучший партизан.

— Что Вы можете сказать про Сталина?

— Я была у него на приеме, потому что была лучшим партизаном. Это было в мой День рождения, 27 июня 1944 года. Комбриги между собой переругались, кого послать. Потом решили: «У нас есть героиня Таня, ее и пошлем». И меня послали. Сталин принимал меня, как свою дочь, даже называл дочуркой. Когда вошел Ворошилов, он говорит: «Вот, почитай». Про меня было там написано, что я боевая, отважная, вот столько спустила немецких эшелонов. «Вот, — говорит, — если бы твои солдаты так воевали, мы бы войну давно закончили».

Иосиф Виссарионович пошел с нами в столовую. До меня там еще был украинский партизанский командир, дважды Герой Советского Союза, Сидор Артемьевич Ковпак, потом был Батя из Брянска. А до этого он принимал Машерова. Он очень интересовался партизанами. Я видела карту, где он отмечал каждый город, который освобождали.

Я отношусь к Сталину очень даже хорошо. Я не верю, что он кого-то уничтожал. И тогда были такие предатели — чего ж не расстреливать? Если бы не расстрелял, может быть, и не победили бы. Вот, например, генерала Власова надо было расстрелять, а то он 16 генералов расстрелял, но не тех, кого надо.

После встречи он написал письмо, спросил, куда я еду. Я ехала в Козельск. Он секретарю райкома сообщил. Дал приказ, чтобы мне дали жилье, одели, обули. Потому что я была, как говорят, в чем мать родила. Порвалось все. В общем, приодели, все дали. Правда, жилье не отапливаемое, дровяное.

— Когда Вы вступили в партию? Вы сталкивались с особым отделом?

— В партию вступила на фронте, в 1942-м году. Я и сейчас партийный билет берегу. Тогда было не сложно вступить, я даже заявление не писала. Я ушла на задание — второй эшелон спускать. А меня приняли кандидатом. Я прихожу, мне говорят: «Мы тебя приняли». Пришлось заявление писать. В партию официально я вступила, когда уже прошло года три, потому что надо было с фронта приехать домой, в Козельск, в Калугу, потом в Москву. В Москве уже в школе в ШПД вступила партию. Политзанятий у нас в партизанском отряде не было.

Комиссар был. Он приходил поговорить с комбригом, в случае чего. Или, например, если какой-нибудь командир отряда начинал выпендриваться, тоже с ним говорил. Однажды, сказал: «На тебя ведут охоту какие-то командиры. Я сегодня буду рядом с тобой спать». Спал на сеновале рядом со мной.

Еще я была в отряде диверсантов после партизан, в начале 1944-го года. Я перевела власовцев к нам, еще в этом отряде. Они пришли, сказали: «Вот тебе 25 автоматов, дай нам Татьяну». Он отдал меня за автоматы, сказал, раз надо, забирайте. И я ушла к ним, хотя плакала по ночам. Но и мои ребята ушли туда же. Я с ребятами ушла, одна не пошла.

— Вы простили немцев?

— Когда настал завтрашний день, мы соединились с Красной армией, мы их провели по своим дорожкам. А мне снится сон, как будто Сталин ко мне подошел, взял за плечи и говорит: «Ну хватит, вставайте».

— Каким Вы помните День Победы?

— На День Победы я была в Калуге. Уже работала председателем обкома профсоюза сельского хозяйства. Жила я в квартире еще. Когда объявили День Победы, мы все поехали на вокзал, встречали военных.

— Снится ли вам война?

— Ой, каждый день. Кажется, автомат. А первое время вообще, бывало, встану, ищу автомат. Автомат-то всегда на груди был. А тут ищу, и нет автомата. Снится, еще как.

— Татьяна Сергеевна, спасибо за Ваш интересный рассказ.

— Пожалуйста, приятно было побеседовать.