Пехотинцы

Утром упал густой туман. Ничего не было видно, но мы слышали, как немцы, подъехав на тележках, собирали раненых и убитых. Потом стало понятно, что настоящее-то наступление шло в другом месте, а мы были просто для отвода глаз. И так бывает на войне. Тут я узнал, что мне положена медаль «За Отвагу».

А мне довелось полком прорывать оборону под Старой Руссой. Как-то приезжает член военного совета Колесников. А когда я только в этот полк пришел, то Колесников приехал принимать его в состав Армии. Походили, походили, и я ему что-то возражал. Он спрашивает: «А вы меня не боитесь?» - «А чего я вас должен бояться? Я на службе нахожусь». С тех пор всё, ша, у нас с ним хорошие отношения. И вот как-то он приезжает: «Наша Армия получила задачу – прорвать оборону под Старой Руссой. Поэтому мы снимаем действующую бригаду, а ты должен сформировать полк и занять эти позиции. Сутки тебе даём на это дело!..

На следующий день начали бить по траншее. Я хорошо помню «шшшшш» — бац! - недолет! Потом «шшшшш» — бац! - перелет! Когда летит снаряд, и слышишь шум — «шшшшш» — значит это мимо. А если не слышишь, то держись! И вот на третий раз так и получилось. Взрыв! Огонь! Дым! Ничего не видно! Потом глаза протираю, смотрю — а где Володя? Нету! Прямое попадание! Разнесло в клочья! А расстояние до него всего было метра два... И его снайперская винтовка, прислоненная к стенке окопа, стоит не шелохнувшись!... Потом пришла смена, и ушли мы на берег Невы. На пятые сутки от полка осталось 100 человек! Сводный батальон организовали.

В то время бригадой командовал полковник Иван Кузьмич Щербина. Однажды ему что-то понравилось в моём докладе и он сделал предложение: «Будешь ли ты моим адъютантом?» А я как-то прочитал в газете «Правда» рассказ, называвшийся «Третий адъютант». В нём рассказывалось о том, как один адъютант закрыл собственным телом своего командира и был тяжело ранен. Когда же он выздоровел, то его снова пригласили на прежнюю работу. Тогда я понял, что должность адъютанта совсем не холуйская, и дал своё согласие на новое назначение. И так мы с Иваном Кузьмичем Щербиной до самого конца войны вместе служили.

Гранат у нас не было вообще, а патронов оставалось совсем мало, но мы не отходили. Среди латышей был солдат, который говорил по эстонски и через него нам предложили сдаться, но ни один не поднялся и не пошел, мы надеялись, что помощь придет. После полудня нас начали накрывать минами, а затем появился немецкий танк и пехота. Ребята открыли огонь, но патроны закончились. Рядом со мной была воронка, где спрятался и затаился до ночи. Еще днем, обдумывая ситуацию, я обратил внимание на направление ветра и как двигались тучи, ветер не менялся. В темноте, потихоньку, ползком, ориентируясь по тучам начал двигаться к своим. Под утро удалось выйти в расположение своего полка.

Только мы на сопку вышли – немцы бросили осветительные ракеты. Мы видны как на ладони… Немцы как по нам вдарили… Мы опять залегли. Я лежу, закрылся, встать не могу. Ко мне казах-ручной пулеметчик подползает: «Товарищ командир, я ранен. Кому передать пулемет?» Кому отдать… Говорю: «Уходи как хочешь, только пулемет не бросай». Все лежат, тут командир отделения, казах, вскакивает, вдоль своего отделения бежит, каждого солдата прикладом – никто не встает. Добежал до меня, лег рядом. А я вижу – все плохо – никакой дивизии нет, танков нет.

Десять дней мы шли вперед, передвигались по заснеженным дорогам только в  ночное время, и эти изнурительные переходы забрали у бойцов последние  силы. Все побросали каски, противогазы, саперные лопатки, так как на  таких долгих переходах для нас «любая иголка весила пуд». Эту усталость  трудно передать словами.  Я носил ботинки с обмотками, так у костра  по  недосмотру прожег свои ботинки. Пришлось намотать на ноги какие то  тряпки, еще - запасные портянки, привязать всю это рвань бечевкой к  ногам, и так я трое суток шел вперед, пока кто-то не принес мне сапоги,  снятые с убитого немца.

На наших позициях очень точно рвались вражеские мины. Догадался, что в  доме на нейтральной полосе сидит корректировщик. Сразу же прицелился в  окно, и выстрелил. Тот тут же перевел огонь на меня. Недолет. Я еще раз  выстрелил. Перелет. Классическая «вилка». Опытный корректировщик. Ведь и  по тому ружью накануне с первого раза правильно навел. Думаю, все,  третья мина моя. Взял ружье и сколько есть духу, кинулся в сторону.  Слышу, что в небе воет мина. Плюхнулся на землю. Разрыв. Как будто  кто-то здорово в бок ударил. Не стал смотреть. Мало ли что, могло и  показаться. Опять поднимаюсь, хватаю ружье и бегу вперед. Затем  чувствую, что воздуха не хватает.

Большая задержка произошла в 30 километрах от Либавы у Балтийского моря.  Причиной стали большие потери в батальонах. Если в нашей роте  оставалось человек 10-15, то это хорошо. Оружия было вдоволь: у всех  автоматы и ручные пулеметы. А людей нет, пополнение приходило крайне  редко, так как все силы бросили на прорыв к Берлину. Меня как младшего  сержанта сделали командиром отделения. Но если 10 бойцов на всю роту, то  сами понимаете, как тяжело обороняться, не то, что наступать.

И в этот же день 30-го числа вечером официально нам объявили, что и  Савенко и Ерёмин представлены к званию Героя Советского Союза как первые  водрузившие красное знамя на Рейхстаге. Потом 1-го мая мы отгуляли мой  День рождения. Войны нет – тишина. 2-го мая, не помню точно, где-то,  наверное, в 10:00 – 11:00 вдруг возле Рейхстага стрельба, слышно крики  «Ура-а-а-а!». Ну, мы «в ружьё!» - видимо немец какой-то недобитый  прорывается. Оказалось, нет. Шаталин – командир полка, быстро  сориентировался, всё выяснил и говорит нам: «Вы знаете, что там Знамя  Победы вешают на Рейхстаг?» И действительно, 2-го мая устроили  демонстрацию с водружением флага на Рейхстаге.

Наша дивизия именовалась дивизией прорыва, нас бросали на те участки  фронта, где намечалось наступление. Передвигались скрытно, ночными  переходами. Так вот, зимой после ночного марша уже не упадёшь в траву  отдохнуть. А зимой место для отдыха ещё нужно было подготовить. Делали  это так: расчищали землю от снега, укладывали на дно хворост, на него  ложились в ряд 3-4 бойца, укрывались  плащ-палатками, а сверху их  забрасывали снегом. Вот так и грелись. Но надо сказать, что мне не  пришлось много повоевать в зимний период.

23 июня 1944 года вступили в бой за Витебск, при этом наш батальон,  состоявший в основном из новобранцев, отстал от остальных частей, ведь  никто из нас в бою не был. Сначала прошла мощная артподготовка. Только  мы прошли через проходы в минных полях, как немцы нас отрезали от  остальных частей, и окружили. Часть солдат поопытнее вовремя отступила,  мы же ничего не знали, командиров рядом не было, одни пацаны. Из  офицеров с нами находились только младшие лейтенанты, присланные на  передовую после полугодичного обучения. Такая же зеленая молодежь, как и  мы.

Каждый день страшен. Если в атаку идешь: вокруг пули свистят, снаряды и  мины рвутся. Однажды при отступлении из окопов мы тащили с собой на  плащ-палатке раненого младшего лейтенанта, моего однокашника из училища,  и мне в правую пятку пуля попала. Сапог распорола до самого носка. Я  потом его проволокой завязывал, чтобы он не болтался. В другой раз  командир роты подходит, спрашивает: «У тебя есть Боевой устав пехоты?»  Ответил, что есть. Он его попросил посмотреть. Я в сумку полез, достаю, а  книжка не отрывается. Потом разорвал страницы – там осколок засел. Даже  не знал, как он в ней оказался. Спас меня.

К передовой пополнение из запасного полка: сорок новобранцев, двигалось  только ночами. Днем отсиживались в сараях, чтобы вражеские  самолеты-разведчики не обнаружили. Хорошо помню тот день, когда мы  пришли на передовую. Темень стояла такая, что шагу ступить нельзя.  Кое-как наощупь добрались до окопов, где нас распределили по взводам.  Занял ячейку, вырытую в десяти метрах за сараем, который примыкал к  двухэтажному дому.

Плывешь, а над тобой осветительные ракеты освещают все желто-белым  светом, и тебя будто в тире расстреливают - не увернешься же. Столбы  тяжелой воды рушатся, а мы с товарищем в надувной резиновой лодке. Ее,  конечно, пробило, и мы оказались в ледяной воде. Еле вылезли на наш  берег. Мокрые насквозь, а ведь мороз, и понимаем, что если белье не  сменим, точно пропадем. Так мы сняли с себя все мокрое и поснимали с  наших убитых сухое. Переоделись, залезли в копну соломы, прижались,  отогрелись. А тех, кто переплыл, всех перебили…

Во время войны я, кстати говоря, не делал никаких еврейских фокусов, кроме одного. Это было в начале 1944 года, кажется. Где-то под Лугой мы тогда стояли. И вдруг у меня в роте оказалось человек семь-восемь евреев. И тогда я начальнику штаба Паулю Лийтоя сказал: «Прекратите историю! Не посылайте ко мне больше в роту евреев». «А что, ты не любишь?» - он меня спросил. Я сказал: «Я очень их люблю. Но я не хочу их посылать на смерть. А я не могу их охранять от смерти. Я — командир роты. Солдаты везде одинаковые. Пусть каждый в своей части будет — не будет. А ко мне в роту уже не надо посылать столько. Я не хочу их на смерть посылать. А держать их за спину я тоже не могу». Вот такой у меня был случай.

Это-то мне, конечно, запомнилось. На бруствере сидели. Только отстрелялись. И вдруг идут наши офицеры и немецкие офицеры. Проходят мимо нас и говорит: кину крику. Это значит по-немецки, что - конец войне. И вот больше нам не пришлось стрелять. Потом мы делали проческу леса. Это, знаете, дело еще опаснее было. Там могли с любого куста по тебе стрелять. А потом на Японию поехали мы: значит, воевать с японцами. Но до Японии, так получилось, что мы не доехали. До Воронежа доехали. Уже оттуда мы поехали в Германию, в город Потсдам.

сбежали по чердакам, по лесам, по кустам, и везде,  значит, прятались. Боев там не было настоящих. Но опасно было тем, что,  бывает, идешь с автоматом, а там в лесу — куст. Видно, что хвороста там  дрова когда-то пилили и прутья когда-то накидали. И вдруг на тебя с  этого куста есть кому пострелять: кто не хотел сдаваться советской  власти. Вот так и погибали люди у нас.

Подошли к Литве и на границе с Литвой нас с 3 сторон окружили. Четверо  суток мы сидели в окружении, отбивали немецкие атаки. Нам продовольствия  не подвозили, так что нас командир собрал, говорит: «У кого есть  что-нибудь в запасе?» Я говорю: «У меня есть!» А мы перед этим немецкий  склад взяли, там всего навалом было – и часы там, и костюмы, сахар,  шоколад. Я противогаз вытащил, выкинул, кусок сыра отрезал, сколько в  сумку лезет, и бутылку ликёра положил. Потом там скот просто по лесу  бегал. Так мы с карабина быку в лоб бронебойным стреляли, но брали  только самое жирное мясо – грудинку. Нашли два места где вода была. И  вот так вот четверо суток жили.

Был у нас во время войны один момент такой, что 18 человек с роты корпуса осталось. А потом опять снова-снова. Несколько раз в бою тогда ходили. А воевал я как рядовой солдатом. Русские солдаты все выполняли. Ну и майор Караульный погиб тоже. Я его хорошо знал. Почему его мне было не знать? Он был все время, как говориться, на острове. Он командовал своей частью. Он с самого начала тут, из под Великих Лук, и начал воевать. Я был у него связным штаба батальона, где меня ранило.

К декабрю сорок первого отец совсем ослаб и, не дожив до Нового года,  умер от истощения. На одном хлебе долго не проживёшь, а он ещё и мне  старался побольше отдать. Как я переживал его смерть? Бомбёжки, голод и  холод сделали своё дело: во всех нас жило тогда какое-то страшное  безразличие, апатия ко всему, что происходит вокруг. От смерти отца я не  ощутил того горя, которое бы почувствовал в мирной жизни. В тот момент,  наверное, и полное осознание того, что случилось, ко мне не пришло.  Была только растерянность: что делать? Однако о случившемся сообщили на  работу отца, его сослуживцы тут же пришли. Благодаря ним, отец миновал  братской могилы и похоронен на Волковском кладбище, куда и сейчас я могу  приехать.

Я не знаю, чего больше всего боялся я. Я как пришел, ну прибыл на фронт,  так там труп на трупе лежал и танк на танке стоял. Вот это запомнилось.  Убитые люди были кругом. А там же снаряд не видит, что и куда бить...  Поэтому было такое: то кишки выпустит, то головы нет у человека. Вот в  такой ужас я попал сразу. Как их, убитых, хоронили, я не видел, но месяц  в обороне я с ними лежал. Никто их не хоронил при мне, и так они  лежали. Месяц. Ну уже заморозки начались. Вони не было, ничего такого не было.

Однажды, когда я со своей ротой был в комендатуре, целая рота  вооруженных гоминьдановцев одела форму Китайской Народной Армии и прошла  все посты (видимо, у них был какой-то пропуск). Подошли к советской  комендатуре, встали в одну шеренгу и как начали палить по окнам, по  дверям, по площади! А мы в комендатуре как раз только начали обедать.  Сначала все перепугались, а потом выскочили из здания, увидели, кто  стреляет и как ударили по ним из автоматов! Уже не разбирались, кто они  такие – раз стреляет по нашей комендатуре, значит, его нужно уничтожить.  Минут через пятнадцать все нападавшие были перебиты. Тут выскочили  китайцы, выскочили все наши, стали разбираться, и оказалось, что это  были гоминьдановцы – они вроде как решили отомстить нам за помощь  китайским коммунистам.

После всех этих зверств люди поняли, что немцы не успокоятся, пока всех  постепенно не перебьют. Появилось подполье. В школе я дружил с двумя  ребятами, Сеней Кусакиным и Нечипаевым, и как-то при встрече на улице  последний весьма резко отозвался о немцах. Он до войны перешел из нашей  хулиганистой школы в другую, где, как считалось, ученикам давали более  качественное образование. Дело в том, что его отец был интеллигентом, он  в советское время даже носил при себе маленький пистолетик, и  воспитывал сына грамотным человеком. Потом еще несколько раз  встречались, он осторожно рассказывал мне новости с фронта, и я стал  понимать, что Нечипаев каким-то образом связан с подпольем. Вскоре  узнал, что у него стоял в подвале радиоприемник, по которому он слушал  сообщения Совинформбюро. Он работал от электрического аккумулятора, и  Нгечипаев как-то встретил меня на улице, и сообщил о том, что питание  практически на исходе, и он не знает, что делать. Тогда я предложил  передать ему свой аккумулятор, который мы использовали в подвале для  лампочки. Зачем он мне, если нужно для дела. Так что как-то у нас  сложилось, что мы друг друга стали доверять, и он начал передавать через  меня различные сведения людям, жившим на окраине города.

Я говорю, что удрал из дому в армию. Отец на фронте был. Но ничего не  получилось на месте сделать. Я тогда — в Москву. На Киевском вокзале  формировалась маршевая рота. Я уговорил меня взять, и мне подписали:  1926-й год приписали. И в красноармейской книжке написали так. Потом шли  через Малый Ярославец, Орджоникидзе... Был ранен. И в Ленинграде лежал в  госпитале, и там в справке о ранении тоже написали, что я с 1926-го  года. И так и воевал я. А когда война кончилась, Меня повезли в танковое  училище в Харьков учиться. И в дороге мне фактически исполнилось 17  лет. А по документам было 19.

Там должна была быть явная смерть. Снаряд попадает под днище танка,  воздушной волной башню срывает, (а башня тяжелая, для этого же надо силу  иметь), а я, как ни странно, после этого остаюсь в живых. Танк был уже  подбитый тогда. А мы его забрали как наблюдательный пункт для дозора. И  второй случай такой был у меня, когда я нес старшего сержанта на спине, и  фриц с автоматом стоял. И вот мы друг на друга так смотрели. Он автомат  держит, а мой-то автомат закрыт. И руками-то я держу раненого. Вот он  поворачивает свой автомат. Я поворачиваюсь от него. Он тогда кричит:  «Хальт!» И дает автоматную очередь. Короче говоря, меня этот старший  сержант и спас. Он его добивает, а меня только в плечо ранит.

Нам на следующий день разведка сообщила, что мы 29 или 30 повозок и  человек 150 уничтожили. Потом мы взяли немца, он что перед тем, как мы  открыли огонь, командир дивизии на машине легковой проскочил. Не успели  мы его прихватить. Но это позже, а пока мой взвод на поляне лежит, а  батальон вперед пошел, я на прикрытие остался. Лежал-лежал, сколько  можно лежать? Батальон ушел. А у меня ни карты ничего нет. Куда идти?  Вижу в поле кто-то пошел. Я поднялся. Мне солдаты говорят: «Там  по-русски говорят». Я кричу: «Русские есть?» «Есть». «Власовцы?» «Да».  «Бросайте оружие, переходите». «Мы боимся, нас расстреляют. «Если руки в  крови, то могут, да». Мы сидим в кювете, с одной стороны дороги, а они с  другой стороны в кювете сидят. Я думаю, надо уходить, а не то крышка  будет. Потихонечку даю команду солдатам, чтобы отойти и уйти в том  направлении, куда пошел батальон.

Потом началась эвакуация. Я остался в городе со старшим братом. Ему было  18 лет. И он уже не имел права уехать, поскольку был на учете в  военкомате. А вот родители наши уехали. Отец был инвалидом (его еще в  гражданскую ранили), и призыву не подлежал. Перед войной у него  открылись старые раны. Нога загноилась и ее ампутировали. У него был  протез – самая обыкновенная деревяшка. Тогдашняя медицина и сегодняшняя -  это две больших разницы. Поскольку дядюшка был крупным начальником, для  его семьи был выделен грузовик. Таким образом заодно с тетей смогли  уехать и мои родители. С ними так же уехала моя младшая сестра. Нашей  семье нельзя было оставаться. Это же фашисты. Тем более мы евреи. Все  знали, что у Гитлера была задача вырезать евреев на корню. Это  общеизвестно.

В декабре 1941 года наш полк был в Колпино и там я впервые одел валенки.  Одел – и проклял на всю оставшуюся жизнь. Снег набился, потом растаял, и  валенки ко мне примерзли, мне их потом вместе с кожей снимали, даже  разговор об ампутации был. А у меня еще с августа, когда мы взяли 8  пленных, был маленький немецкий пистолет, мой ТТ в кобуре был, а этот  всегда у меня за пазухой. Я с этим пистолетом никого и не подпускал к  себе,  врачи-то только-только закончили институт, получили дипломы, Петр  Абрамович, Вася Шилов и Александр Иванович Страшинин, это потом они  докторами наук стали, а тогда… У Петра Абрамовича в Колпино была мама, и  он меня на карачках потащил к себе. Потом приходил, делал перевязки,  так что ноги я отстоял.

Больше всего запомнилось, что у нас там была острейшая нехватка людей,  потому что пока шли вперед, понесли большие потери. Например, моему  взводу поручали охранять штаб полка, но по большому счету охранять было  некем, потому что во взводе осталось 6-7 человек. И только когда встали в  оборону получили пополнение. Но далеко не лучшее, потому что люди из  освобожденных курских районов оказались совершенно неподготовленными и  какие-то темные что ли. Помню, у меня на Курской дуге ординарцем был  совсем молодой парнишка из этих курских, до сих пор его фамилию помню –  Балаев. Так он однажды получил на меня доппаек и сам его съел. Ну,  отругал его, конечно, но понятно же, что он голодный.

Мы начали наступать на эти укрепления ночью. Первая атака была сделана с  высокого и крутого берега реки и оказалась неудачной. Я, помню, бежал  вместе с заместителем  командира нашего батальона по политчасти старшим  лейтенантом Александром Ауле. Так вот, когда мы вместе бежали, он  сунулся в амбразуру. И прямо у меня на глазах пуля прошла ему через глаз. И я же тогда делал ему перевязку. Немцы упорно сопротивлялись, но на третьи сутки туда мы все же ворвались. Тогда у нас много погибло человек.

Немецких радистов взяли в плен. Некоторые наши ребята немного говорили  по-немецки, и мы стали их расспрашивать. Выяснилось, что немец учился на  радиста три года, а я уже после войны обучался всего шесть месяцев. В  конце мы спрашиваем: «А как же так у вас американская машина? Они же нам  помогают». А он отвечает: «А они вам помогают и нам тоже». Это,  наверно, было каким-то секретом, и об этом не говорили. Но я не  ошибаюсь. Такой случай был.