- Я родился в июне 1924 года в селе Кардаиловка Песковского района Воронежской области. Родители мои были обыкновенными крестьянами: отец работал в колхозе пчеловодом, а мать там же, разнорабочей. У отца была большая пасека в сто семнадцать ульев. По своему роду деятельности ему приходилось иметь дело с районным и областным руководством, поэтому он часто находился в разъездах. Круг знакомств у него был довольно-таки широким.
Но я помню еще и доколхозное время, хоть и был маленьким, хорошо помню то время, когда шла организация колхозов. И как появился в колхозе первый трактор тоже хорошо помню. Это был “Фордзон”, с шипами на колесах и металлическим сиденьем с дырками. Никакой кабины у него, разумеется, не было, это был самый примитивный трактор, но для того времени его появление было целым событием. Помню, к нам в колхоз прилетал агитационный самолет, когда проводились первые выборы в Верховный Совет. У нас вокруг была ровная степь, поэтому самолет-”кукурузник” сел без труда. Кроме агитации, пилот самолета предложил всем желающим прокатиться по небу: “Кто хочет?”. Один наш односельчанин согласился, и с удовольствием полетал, посмотрел сверху на землю. Детвора со всего села сбежалась к этому самолету - это же такое событие. Правда, летчик детей катать отказался, но зато разрешил посидеть в кабине самолета. Любое появление техники у нас в селе было событием из ряда вон выходящим. Если в село заезжал какой-нибудь автомобиль, то мы всей улицей бежали вслед за ним. Когда я подрос и мне было, наверное, лет девять, отец купил мне на рынке в райцентре подержанный велосипед. До этого в селе велосипедов не было, первый появился у нас, один-единственный. Все просили покатать их на велосипеде, особенно девчонки. При этом я, сидя в седле, ногами на доставал до педалей. Приходилось мне, вертухляя короткими ногами, ехать, сидя на раме. Одна девчонка была такой навязчивой, постоянно прося: “Прокати! Прокати!” Мне она не особенно нравилась, поэтому катать ее не хотелось. Но та не отставала: “Ну прокати, ну что тебе стоит”, и я сдался: “Садись!” Она села на раму, но не боком, как принято, а оседлав ее верхом. Я это заметил, но решил промолчать. И как только велосипед начал трястись на кочках (асфальта у нас не было), она закричала что было мочи: “Хватит! Давай, ссаживай меня!” Вот такое детство было у меня.
Потом, с появлением колхозов, в села стало поступать все больше тракторов, появились первые машино-тракторные станции. До колхозов у нас в семье были одна лошадь и одна корова, мы считались богатой семьей. Правда, с появлением колхоза все это пришлось сдать. Помню, потом мы опять приобрели корову, правда, одну на два двора. Так и делили корову между собой: сегодня ее доит одна хозяйка, а завтра другая. Наша семья составляла всего три человека, поэтому молока у нас было в избытке. Был у нас в семье и сепаратор, для того, чтобы перегонять молоко на сливки и обрат. Еще мать делала сливочное масло и возила продавать его на рынок. Обезжиренное молоко, называемое у нас “обрат”, мы сначала сливали в корыто, а затем кормили им свиней. У нас в селе жил настоящий академик по ветеринарии, который приезжал к своим родителям на все лето. Очень он любил пройтись по дворам, познакомиться и поговорить с жителями. Помню, зайдя к нам во двор, он увидел полное корыто простокваши, в которую превратился скисший обрат, и стал мне объяснять, что простокваша - очень полезный продукт для человека, даже полезнее, чем молоко. Потом он попросил налить ему стакан простокваши. Я налил, он выпил и попросил добавки: “Давай мне еще”.
- До создания колхоза Ваш отец пчеловодством не занимался?
- Занимался, но только личным хозяйством. Он очень любил пчел, у него были свои ульи. Он рассказывал, что желание завести пчел у него появилось еще до того, как он женился. Просто у соседа были пчелы, и он, наблюдая, как тот с ними возится, тоже захотел попробовать себя в пчеловодстве. Местность у нас степная, и пчелиные семьи, когда отраиваются, летят по полям и лесам, находя себе место, где обосноваться. Большой мечтой у отца было желание поймать пчелиный рой. И, когда он уже был женат, ему это удалось. Они работали в поле и заметили, что мимо летит пчелиный рой. Он тогда уже знал, что если нет воды, то этот рой необходимо забрасывать землей, чтобы сбить пчелиную матку. Обычно брызгали на рой водой и вода, попадая на матку, делала ее тяжелой, вынуждая садиться. Ну, а как только матка села, то все пчелы тотчас слетались к ней, образуя живой клубок. Этот шар из пчел нужно было аккуратно поместить в ведро и накрыть какой-нибудь сеточкой, например, марлей, чтобы обеспечить доступ воздуха. Отец видел, что рои летали часто, поэтому приготовил все необходимое для поимки пчел. И как только он поймал свой первый рой, у него появилась пасека. Свои ульи он держал прямо под окнами дома, у палисадника. Ульев было то ли три, то ли четыре. Но у него был большой интерес к пчеловодству, поэтому, когда образовался колхоз и для колхозной пасеки набрали ульев, на вопрос: “Кого поставим руководить пасекой?” все ответили: “Николая Ивановича”. Так мой отец стал заниматься и колхозными пчелами. Первоначально пасека в колхозе была небольшой, всего двенадцать ульев, поэтому отца послали в район на курсы пчеловодов. После возвращения с этих курсов, отец приложил все силы к тому, чтобы пасека стала разрастаться, и в скором времени число ульев в ней достигло ста семнадцати. Штат пасеки тоже увеличился: у отца появилась помощница и сторож. Ну, а мама Мария Максимовна, донская казачка, продолжала работать в колхозе на разных работах. Впоследствии, когда началась война и всех мужиков забрали на фронт, она работала в колхозе конюхом, потому что донские казаки всегда сызмальства умели обращаться с лошадьми.
- Голод тридцатых годов коснулся ваших краев?
- Голод был, да. Я сам его испытал. Там было два больших голода - 1930 году, и в 1933. На тот момент, когда начался первый голод, мне исполнилось шесть лет, шел седьмой. Хлеб для себя мы пекли сами, но с наступлением голода муки практически не стало, поэтому в пищу в основном шла сахарная свекла, которая давала неплохой урожай. В нее добавляли немного муки и пекли оладушки. С детства я каждую весну болел малярией - только наступает весна, как меня покрывало жаром и начинало всего трясти. Чтобы побаловать меня, больного, чем-нибудь вкусным, мама испекла мне хлеб. Настоящий, вкусный, без свеклы. Размером этот хлебец был меньше кулака, но он показался мне настолько невероятно вкусным, что врезался в память на всю жизнь. Нам, семье из трех человек, было трудно перенести голод, а там, где детей было четверо или пятеро, я вообще не знаю, как жили. Помню, одна из колхозных лошадей сломала ногу, поэтому ее прирезали и мясо стали раздавать семьям, где много детей. Наша соседка принесла на пробу немного конины и нам. У нас, у русских, лошадей есть как-то не принято, все больше предпочитая свинину. Мясо конины было грубоватым, крепким, не то, что свинина. Когда наступил второй голод, я уже был немного постарше. Как и раньше, болел малярией и был очень слаб. Наш дом стоял почти на краю села, через два дома уже начиналась степь, где жили суслики. Пришел ко мне мой двоюродный брат и говорит, что собрался идти ловить сусликов. Хоть и было уже тепло, но идти с ним я не мог - малярия прошла, но еще не хватало сил. Брат пошел, поймал штук пять тушек суслика, и мы их стали обдирать. Мясо суслика всегда шло в пищу, а шкурка развешивалась на деревянную рогатульку, сушилась, и затем сдавалась старьевщикам, которые ездили по улицам, в обмен на конфеты, рыболовные крючки или другие полезные мелочи. В благодарность за помощь в разделке сусликов, брат сразу подарил мне одну тушку, на которой совершенно не было жира. Видимо, суслик и сам был голодным, потому что жира еще не нагулял. Но когда мы стали разделывать третью тушку, оказалось, что этот суслик был словно поросенок, весь в сале. Я брата попросил: “Ванюшка, ты мне лучше вот этого суслика подари, жирного”. Брат, видя, насколько я слаб, согласился и отдал мне эту жирную тушку. Мой двоюродный брат Ванюшка впоследствии погиб во время войны, участвуя в Сталинградской битве.
Тогда ни газа, ни электричества у нас не было, и мама, чтобы приготовить суслика, взяла самый маленький чугунок и пожарила в нем мясо с луком. Это было чем-то божественным для меня! Ну, а электричество появилось в нашем селе уже после войны. Вот такими были для нас эти голодные годы.
- Вы были единственным ребенком в семье?
- У меня была сестренка, которая родилась на год раньше меня, но она заболела скарлатиной и умерла. Когда я родился, она еще была жива, и мама рассказывала, что, во время кормления нас обоих, сестра отпихивала меня, как конкурента.
- В школу Вы ходили?
- Да, у нас в селе была школа, даже две. Одна школа была специально построена в центре села, а вторая, в которой я обучался в первом классе, размещалась в бывшем доме какого-то богатого раскулаченного односельчанина. Этот дом стоял отдельно и был крыт железом, а у нас считалось, что если хозяин мог позволить себе покрыть крышу железом, то он богач. У всех остальных дома были покрыты соломой, а тут железо - шутка ли. Дома в большинстве своем были сделаны из глиняных кирпичей, самана. Эти кирпичи делались вручную: лепились, а затем сушились. Помню, я еще маленьким был, и меня, чтобы я не мешал, сбагрили то ли к бабушке, то ли к тетке, материной сестре, в другое село за сорок километров. Я там прожил все лето, а родители мои в это время делали саманы и лепили из них дом. Домик получился небольшим, площадью всего метров двадцать. Бедно, конечно, жили, бедно. Слепили стены, сверху жердей из ветлы накидали, поверх них солому - и все, живи. В доме было три окошка, но света они давали очень мало.
- В бывшем доме богача была начальная школа?
- Я туда ходил, только когда учился в первом классе. А во второй класс пошел уже в новую школу. Когда я учился в четвертом классе, в село с супругой приехал учитель Колчев Виктор Андреевич. Оба они были педагогами - энтузиастами, для которых “Педагогическая поэма” Макаренко была настольной книгой. Они стали организовывать в школе различные кружки. Сам Виктор Андреевич не был музыкантом, специального образования не имел, и играл на гитаре как умел, однако организовал кружок самодеятельности. Его жена организовала и вела драмкружок, привлекая в него не только школьников, но и взрослых жителей села. Даже моя мама с соседками, словно артистки, играли в этом драмкружке.
По приезду этой семьи педагогов в нашей школе был образован пятый класс. Виктора Андреевича назначили директором школы, а его жена стала преподавать ботанику и еще какие-то предметы. После того, как мы закончили пятый класс, в школе образовали шестой класс, затем седьмой. Так, благодаря семье Колчиных, у нас появилась в селе школа-семилетка. Мои родители продолжили дружить с ними даже после того, как я уехал учиться во Владимир. И даже когда Колчиных перевели работать в Курскую область, я продолжал переписываться с ними, когда учился в институте, и даже приезжал к ним в гости на каникулы.
- Как Вы учились в школе?
- Учеба мне давалась легко, я был отличником, поэтому в техникум поступил без экзаменов. Да и техникум я закончил с красной книжкой, поэтому в институт тоже экзаменов не сдавал. Сдавать пришлось лишь один экзамен, по профессии, поскольку я поступал в художественный институт. А остальные, общие, предметы не сдавал.
У матери были родные брат и сестра, обе семьи которых жили во Владимире. Когда я закончил семилетку, встал вопрос: “Куда идти учиться дальше?” Родители решили, что нужно ехать во Владимир, где я и поступил в энергомеханический техникум.
- Возможность закончить десятилетку была?
- Была. Десятилетняя школа была у нас в районе, но там нужно было, чтобы учиться, нанимать квартиру и платить за нее. А тут, во Владимире, мало того, что жили дядя и тетя, так еще и техникум давал общежитие. Более того, этот техникум ранее был рабфаком и один из моих родственников, постарше меня, как раз этот рабфак закончил. А тут прошла реорганизация и из рабфака сделали техникум. Поэтому родственник мне говорил: “Витя, иди в техникум. Здесь тебе еще и среднее образование дадут, как в десятилетке, и даже кормить будут бесплатно”. Раньше, в царское время, в здании техникума размещался какой-то институт благородных девиц. Здание было богато украшено, внутри имелись просторные помещения и даже библиотека. Так что мы учились в техникуме на втором этаже, а на первом этаже этого же здания и жили, и питались. Правда, потом вместо техникума в этом здании разместился Совнархоз.
- Какую профессию Вы получили в техникуме?
- Я учился там два года на электрика. Вообще, там нужно было учиться четыре года, но началась война. Так что на тот момент я, можно сказать, получил образование равное девяти классам средней школы.
Летом 1941 года мы сдавали экзамены в техникуме. К 22 июня сдали два из них, оставалось сдать еще несколько. Но в воскресенье объявили, что началась война. Я лично слушал в комнате общежития выступление Молотова, которое транслировалось из большой черной тарелки репродуктора. После объявления о начале войны директор техникума срочно созвал собрание, на котором сообщил всем студентам, чтобы они разъезжались по домам. Перед тем, как покинуть место учебы, всем были выданы справки о том, что мы проходили обучение в техникуме. И поехал я к себе на родину. Приехали в Москву, а там столько студентов собралось - не протолкнуться. Столица - это крупный транспортный узел, через который проходили железнодорожные ветки во все края нашей страны. И всем нужно было куда-то ехать. В кассы выстраивались бесконечные очереди, в которые приходилось записываться, на руках рисовались номера. Несколько дней я прожил в Москве, пока подошла моя очередь и удалось взять билет на поезд.
- Где же Вы все это время жили?
- Жил я у своей двоюродной сестры. Она, как и ее мать, были родом из нашего села, поэтому мы друг друга хорошо знали.
В 1941 году мне исполнилось лишь семнадцать лет, поэтому меня в армию еще не забирали. Но забрали отца, которому было сорок пять лет. Поскольку по возрасту он для службы в армии уже не подходил, его отправили на рытье окопов и оборонительных рубежей. Меня, семнадцатилетнего пацана, позже тоже дважды брали рыть окопы. Всем этим командовал военкомат, собирая из каждого села необходимое количество человек. Нам пришлось копать рубежи примерно в ста двадцати километрах от нашего села. Там протекала река Хопер, рядом с которой возвышался берег, переходящий в широкую и ровную пойму. Вот на этом высоком берегу Хопра мы и копали окопы. Там возводилась очень большая оборонительная полоса. Работали мы по две недели, колхоз обеспечивал нас необходимым питанием. Правда, варили, в основном, пшенную кашу. Жили мы в селе, куда расселяли по домам всех, прибывших на рытье оборонительных рубежей. Спать приходилось на полу, набросав туда охапки выделенной местным руководством соломы. Утром, проснувшись, отправлялись на окопы, а вечером, к возвращению, нам хозяйка варила чего-нибудь поесть, и мы, поужинав, укладывались спать.
- На чем вы добирались к месту работы?
- Нам выдавал колхоз транспорт: зимой это были сани, а осенью телега. На сани или телегу мы грузили все свое имущество, все свои пожитки, все продукты, которые нам выдали в колхозе - крупу, мясо, жир, а сами всю дорогу, все сто двадцать километров, шли пешком. Шли несколько дней. Когда наша группа к вечеру достигала определенного населенного пункта, нам уже был там готов ночлег. Мы ночевали, а рано поутру продолжали движение. Одну остановку, помню, мы делали у кого-то из знакомых, которые раньше жили в нашем селе, а затем переехали.
- Кто был старшим в вашей группе?
- Старшим был назначен кто-то из пожилых колхозников, он командовал нами, семнадцатилетними пацанами.
- Девчонок тоже забирали на рытье окопов?
- С нами, в нашей группе, девчонок не было. Дважды я туда ездил, и каждый раз мы обходились без девчонок. Но из других колхозов девчонок все-таки привозили, они вместе с нами рыли окопы.
- Строительный инструмент при вас были свой?
- Нет, нам все выдавали на месте - лопаты, ломы, кирки. Я не знаю, откуда взяли такое количество, но к нашему приезду все уже было приготовлено.
Когда я первый раз ездил на рубежи, было еще не холодно, а вот во второй раз мы попали уже в мороз. Земля промерзла уже сантиметров на пятнадцать, и ее сначала приходилось разбивать киркой, чтобы добраться до мягкой земли и дальше копать лопатой. Оборонительная линия рылась в человеческий рост, поэтому то, что не дорыли до нужной глубины, посыпали соломой. Это делалось для того, чтобы земля сильно не схватилась морозом и не промерзла. Когда приходили поутру, солому сгребали в кучу и продолжали лопатами углубляться до необходимого уровня.
- Кто руководил этими работами?
- А руководил всем этим какой-то инженер в гражданской одежде. Он делал разметку на земле и показывал всем, где и как копать.
- Кто составлял основную часть работавших на возведении рубежей?
- Большую часть составляла молодежь, хотя среди нее было немало и стариков.
- Военные на возведении рубежей присутствовали?
- Я так подозреваю, что этот инженер, несмотря на то, что одет в гражданское, был, все-таки, военным. Суть того рубежа, что мы возводили, была в следующем. Подойдут немцы, а тут на их пути река Хопер - естественное природное препятствие, которое нужно форсировать. Однако сделать это будет трудно, а то и невозможно, потому что берег реки укреплен оборонительным рубежом. Но немцы, когда шли к Сталинграду, прошли в стороне от тех рубежей, которые мы готовили, даже не посмотрев в их сторону.
Отца, когда еще летом 1941 года забрали рыть окопы, то увезли куда-то далеко. Из нашего села взяли всего двоих мужиков. Мы его проводили в райцентре, распрощались, он сел в вагон и уехал. Не знаю, где ему довелось побывать, но впоследствии он был даже в Белоруссии, где они по-прежнему что-то копали. К сожалению, немцам на их участке удалось прорваться, и отец, вместе с остальными, попал в плен. Как-то однажды нам сообщили, что вернулся тот, второй, который уезжал вместе с отцом. По возрасту он был ненамного старше отца, но из-за отросшей бороды вид имел глубокого старика. Я на тот момент был еще дома, и мы с матерью пошли к нему домой, чтобы хоть немного расспросить об отце. И этот старик рассказал нам такую штуку. Немцы их захватили, всех, кто там копал окопы. Было их человек тридцать или сорок, готовивших линию обороны, причем все гражданские. Немцы всех построили в колонну по четверо и куда-то повели. Сопровождало их двое вооруженных немцев. Этот старичок, который из нашего села, шел крайним. И, когда позади него проезжал немецкий мотоциклист, кто-то громко крикнул: “Семен, осторожнее, а то задавит!” И, вместо того, чтобы сделать шаг в людскую кучу, он отпрыгнул в другую сторону. В результате мотоциклом его задело и сломало ногу. Немцы остановились, и стали решать, что с ним делать. Кроме наших односельчан, вместе с ними держался еще один мужик из соседнего села, которое было за семь километров от нашего. Делать нечего, пришлось землякам выручать Семена, сломавшего ногу, и нести его некоторое время на руках. Дело было в августе и во время одного из привалов отец принес сноп пшеницы. Этот сноп разрезали, расстелили и положили на него Семена. Немцы обязаны были расстреливать тех пленных, кто замедляет передвижение колонны, но в тот раз подошедший немец лишь взглянул на Семена и сказав: “Капут”, махнул рукой и ушел. Мол, куда он денется, все равно ему уже конец. Всех остальных немцы опять построили в колонны и повели дальше. Семен рассказывал, что мой отец, перед тем как уйти, ему сказал: “Как ты тут будешь, не знаю. Мы-то, наверное, уцелеем, нас, пленных, куда-нибудь приведут”. А Семен, полежав некоторое время у дороги, решил ползти в поисках населенного пункта. И ему это удалось, он прибился к какой-то женщине, которая его выходила и помогла встать на ноги. Когда нога у него срослась, он отправился пешком в сторону родной деревни, в которую пришел зимой. Уходя, он взял вилы у хозяйки и шел с ними по дороге, расспрашивая у местных, какие неподалеку находятся села. Когда его останавливали немцы, он им говорил, что он из соседнего села, ходил на поле солому и сено складывать, и они его отпускали. Так он двигался на восток, дошел до линии фронта, перешел ее, и добрался домой. Он потом войну пережил, и умер у себя дома своей смертью. А наш отец так и пропал без вести. После войны, когда в руки нашим войскам попали немецкие архивы, в документах одного из концлагерей города Цайтхайн нашлась и карточка моего отца. Немцы были очень пунктуальны и строго вели учет всех пленных в концлагере. Когда в 1952 году, заболев раком, у меня умерла мать, а я учился на первом курсе института, нам прислали бумажку из архива, в которой указывалось: “Ваш муж был взят в плен под Минском в августе 1941 года, умер в феврале 1942 года. Причина смерти неизвестна”.
В августе 1942 года меня мобилизовали в армию. Я считаю, что меня призвали пятого числа, эта же дата записана у меня и в военном билете. Но пятнадцатого августа у меня родился племянник, и я его видел, причем еще у себя в селе. Помню еще, что дядя мой радовался, что после нескольких внучек у него наконец-то родился внук. Как же такое могло случиться, что я пятого числа был мобилизован, но, в то же время, пятнадцатого числа был еще в селе? А потом вспомнил: нас мобилизовали, мы прошли медицинскую комиссию, и были отправлены в город Борисоглебск, находящейся километрах в пятидесяти от нашего села. Там нас разместили в лесу, где располагалась какая-то воинская часть, и стали обучать работе со счетверенной пулеметной установкой. Прожили мы несколько дней в лесу, где нас кормили и содержали, как военных, а затем внезапно распустили по домам.
- Вместе с Вами много призвали в армию односельчан?
- Много, человек десять ребятишек.
- Как вас провожали?
- Когда я был на вокзале, чтобы уехать из Москвы, туда подъехала бортовая машина, в кузове которой стояли гармонист и певец, который пел песню “Катюша”. В тот день я впервые услышал ее, но народ вокруг меня ее, видимо, уже знал, потому что все сразу подхватили и стали подпевать. Ну а нас в селе провожали наши матери. Когда мы сели в бортовой автомобиль и нас повезли за двадцать километров в районный центр, то мы тоже всю дорогу пели “Расцветали яблони и груши…” Разместить в райцентре нас было негде, поэтому ночевать нам пришлось на улице.
- Вам потом повторно присылали повестки?
- Нет, просто сказали явиться в указанное время. Медкомиссию мне проходить уже не надо было, я прошел ее еще в начале августа.
На этот раз нас забрали в армию окончательно. Из районного центра мы, почему-то пешком, отправились в сторону Балашова, на железнодорожную станцию Байчурово. Там нас погрузили в подошедший эшелон и привезли в Пензу. Вернее, не в саму Пензу, а выгрузили всех где-то в Пензенской области, недалеко от областного центра, там, где проходило формирование нашего полка. Наш лагерь располагался рядом с каким-то населенным пунктом, на берегу реки Сура. Где-то в тех краях проходило формирование и нашей дивизии.
- Как проходило формирование полка?
- Нас разбили повзводно и сменили гражданское обмундирование на военное. Хоть нас из села и было десять человек, приятельствовал я лишь с одним - Виктором Щегловым. Когда мы с ним попали в один полк, то договорились держаться вместе. После того как получили обмундирование, мы с Виктором подошли к старшине: “Можно мы пойдем искупаемся в речке, и на чистое тело наденем полученное обмундирование?” Тот разрешил, и мы пошли к Суре. Помылись не торопясь, и не успели еще одеться, как видим - бежит солдат: “Идите, вас там ждут!” Быстро одевшись, мы побежали за этим солдатом и, когда прибежали, то увидели, что стоит строй, в котором и наши ребята, вместе с которыми мы приехали. Оказалось, перед нашим приходом среди новобранцев отбирали тех, у кого было образование не ниже девятого класса, чтобы отправить учиться на полугодовые офицерские курсы. Но, опоздав в строй, мы со Щегловым в этот список не попали. Вышло так, что почти всех наших односельчан отобрали и они впоследствии стали офицерами, а мы с Виктором остались рядовыми на формировании полка.
- Номер формируемого полка помните?
- 104-й стрелковый полк 62-й стрелковой дивизии.
- Присягу где принимали?
- Не помню.
- Где вы там жили?
- В том месте, видимо, уже ранее формировалась какая-то часть, потому что на момент нашего прибытия уже были оборудованы места для размещения. И это были не землянки - на улице стояли сколоченные из дерева лежанки в два яруса. Нам повезло, в тот период дождей не было. Вообще, с момента призыва в армию и до самого ранения я ни разу не ночевал в помещении, только на свежем воздухе.
- Оружие вам выдали при формировании полка?
- Нет, мы все время были без оружия. Нам его выдали, когда мы пешком шли в сторону Сталинграда. Но оружие дали, а патронов к нему не дали. Лишь когда подошли поближе к фронту, нам выдали по две обоймы.
- Во что вас одели при формировании?
- Пилотка, гимнастерка, шаровары. Нижнее белье - кальсоны и рубаха. Несмотря на то, что на дворе стоял конец августа, всем выдали шинели. Обули всех в ботинки с обмотками. Эти обмотки были со мной постоянно: и в атаку я в них ходил, и в госпитале лежал, и после в этих же обмотках в артиллерийскую часть попал.
- Среди личного состава формируемого полка были заключенные?
- Не могу сказать ничего о заключенных, знаю только, что основную массу личного состава составляли узбеки, казахи, украинцы и русские. Казах, получивший легкое ранение в руку, впоследствии меня вел в тыл, я об этом еще расскажу. Парень он был такой же молодой, как и я. Вообще, наша дивизия вся состояла из восемнадцатилетней молодежи. Офицеры тоже были молодыми, например, мой командир взвода, лейтенант, на тот момент только что прибыл из училища. Хороший парень, ему было около двадцати лет. Фамилию его не знаю, как звать - тоже не знаю. Лейтенант и лейтенант, все. Мы же мало там общались, это если бы долго служили, то, может, и запомнили фамилии какие. Причем офицеры у нас часто менялись, даже командиры полка - то один командует, то другой, то третий. Одно время нашим полком даже узбек командовал.
- В Пензе?
- Нет, это уже когда к Сталинграду мы шли.
Как только закончилось формирование дивизии, наш полк погрузили в эшелон и через Балашов повезли в Камышин. А оттуда пешком мы пошли в сторону фронта. Шли долго, недели, наверное, две. Расстояние было километров в двести, а то, может, и больше. Но это по прямой, а мы шли извилистыми проселочными дорогами. Русские ребята были более приспособлены к тяготам военной службы, чем те же узбеки, которые на привалах сбивались в кучи и сидели, что-то бормоча, наверное, молились по-своему. Командира полка, узбека, это выводило из себя, и он начинал крыть своих земляков матом, по-русски. Не успели мы дойти до Сталинграда, как этого узбека с должности сняли, а вместо него командиром полка прислали кого-то другого. Ну, а про то, кто командовал нашей дивизией, мы тогда и вовсе не знали, его фамилию я узнал лишь спустя годы после окончания войны, когда, учась в институте, приехал в Сталинград. Я совершенно не знал, в каких краях я участвовал в боевых действиях, и кто нами командовал. Когда пришел в музей, то стал рассматривать большие карты, висевшие на стене. Смотрю на стрелки: там одна армия наступает, там другая, а про нашу дивизию ни слова. К какой мы армии относились - черт его знает. В зале музея сидел консультант, к которому я подошел. Так, мол, и так, я участник Сталинградской битвы. Наша дивизия участвовала в боях, но я не знаю, в составе какой армии и в какой местности. Консультант сказал: “Сейчас узнаем”, и достал две толстенные книги. ”Какая дивизия?” - “Шестьдесят вторая”. Полистал он страницы и говорит: “Ваша дивизия пришла на фронт такого-то числа. Командир дивизии полковник Фролов”. Вот так я узнал, кто командовал нашей дивизией, когда мы дошли до Сталинграда. “А в какой мы армии были?” Консультант опять стал копаться в книге: “Нет такой информации”. Стал листать страницы дальше. Говорит: “Есть информация, что дивизия пришла, а в какую армию ее влили - неизвестно. Выходит, пришла дивизия на фронт и пропала. Получается, Ваша дивизия была съедена, еще не успев войти в состав какой-нибудь армии, поэтому невозможно определить”. Меня это слово “съедена” покоробило, но так и было на самом деле. Мы пришли ночью, нам определили место на передовой, а уже на рассвете пошли в атаку. И за три - четыре дня непрерывных атак наша дивизия просто перестала существовать.
- Когда вы шли маршем от Камышина, колонна подвергалась налетам немецкой авиации?
- Нет. Днем мы спали прямо на земле, а шли ночами. Когда колонна стоит, интервал между людьми в ней небольшой. Но во время движения она так растягивается, что это расстояние увеличивается в два, а то и в три раза. Во время перехода дивизии наш полк двигался последним в колонне, и у нас был организован взвод, в задачу которого входило собирать тех, кто потерялся, проспал или еще по какой причине отстал от своего подразделения. Получил назначения в этот взвод и я. Уставали мы до предела. Идем, и объявляют нам привал. Первые сразу ложатся на землю и засыпают, а хвост колонны все еще движется, ведь каждый командир хочет, чтобы его подразделение двигалось компактно. И когда мы доходили до нужного места, те, первые, уже давно спали, а нам только предстояло расположиться на дневку. Но когда давали команду “подъем” для продолжения марша, просыпаться приходилось всем сразу, независимо от того, когда тебе повезло уснуть. При этом головные части дивизии начинали движение, а мы стояли, дожидаясь, когда растянется эта “гармошка” и придет наша очередь. Поэтому спать нам приходилось чрезвычайно мало, и если на привал выделялось пятнадцать минут, то спать нам приходилось от силы всего минут пять.
Мы с Виктором шли самыми последними во взводе. Не знаю, почему командир назначил нас с ним в этот взвод. Возможно, мы были самыми дисциплинированными. Однажды мы с Виктором проснулись, глазами - луп! - а вокруг нет никого, все ушли дальше. Мать родная! Мы сначала сильно испугались. Куда идти было понятно, в нужную сторону вела грунтовая дорога, по которой заметно было, что прошла не одна сотня людских ног. И мы с Виктором побежали, надеясь поскорее догнать свою колонну. Догнали каких-то артиллеристов, которые с 76-миллиметровыми пушками двигались по дороге. Мы не знали, наша ли это артиллерия или чья-то другая, но все равно поинтересовались: “Сто четвертый полк где?” Те махнули рукой: “Там, впереди”, и мы побежали дальше. Свой полк мы обнаружили стоящим на дороге, дожидающимся, когда придет его черед начать движение после очередного привала. Оказалось, что во взводе нашего отсутствия никто не заметил и нас даже не хватились. Перед началом движения командир взвода решил устроить перекличку и получилось так, что мы подоспели прямо к ее началу.
У нас был один дезертир, который во время привала ушел из колонны, бросив винтовку. Я даже фамилию его помню - Полторак. Мы обнаружили лежащую винтовку, стали искать ее хозяина, а его нет - сбежал. Еще был один самострел из узбеков, который во время совершения марша сам себя стрельнул. Его фамилию я знал, но уже забыл. Этого узбека тут же взяли под арест, состоялось заседание военного трибунала и его за членовредительство приговорили к расстрелу. Узбек по-русски говорил плохо и рассказывал всем, что отлучился по нужде, но в это время пролетал самолет, который выстрелил и попал ему прямо в руку. Но оказалось, что у его винтовки не хватает одного патрона, да и на руке у этого узбека остался пороховой след от самострела. Решение военного трибунала отправили куда-то на согласование и через два дня пришло указание этого узбека расстрелять. Расстреливали его не перед строем, но пригласили поучаствовать в этом всех желающих. Я на расстрел не ходил, но ребята наши ходили, рассказывали потом, что узбека повернули ко всем спиной и два автоматчика пустили очереди ему в спину. Видимо, пули перебили ему позвоночник, потому что он сначала стоял, а затем сразу сложился пополам и упал.
- Чем Вы были вооружены?
- Винтовкой Мосина. Но через некоторое время этот взвод, который из нас организовали, назвали взводом разведки и всех вооружили автоматами ППШ, однако затем, не объяснив причины, эти автоматы приказали сдать, а вместо них мы снова получили свои винтовки. А еще нам во взвод выдали военный перископ, небольшую такую оптическую трубочку, носить которую поручили мне. Мне эта штуковина очень понравилась, ее можно было использовать в качестве бинокля, а также в нее можно было смотреть из-за угла или из окопа, регулируя оптику под себя. Но и оптику у нас тоже забрали вместе с ППШ. Так что дальше я так с винтовкой, в ботинках с обмотками, и прибыл на передовую.
- Чем вы питались все это время, пока добирались от Пензы до Сталинграда?
- С нами была наша полковая кухня. У нее была конная тяга и повара пищу готовили прямо на ходу. В печке горели дрова, а сверху в котле что-то постоянно варилось. Кормили нас всего один раз в сутки, но зато кормили крепко. Ночью идем, утром пообедаем, отдохнем и вечером снова в путь. Пищу выдавали из расчета один котелок на двоих, но в каше обязательно присутствовало мясо.
Подойдя близко к передовой, мы сначала долго и медленно поднимались на склон, за которым оказался резкий спуск на дно балки, куда по весне стекала вода. Но в тот раз никакой воды там не было, а было скопление различных видов артиллерии - от пушек до реактивных установок. Перейдя через балку, мы стали подниматься на противоположную сторону, но не дойдя до вершины, разместились на склоне. За этим гребнем уже были немцы, но они нас не видели, также, как и мы их. Ни дерева, ни кустика вокруг, лишь немного травы. Место, где нас разместили, видимо, заранее было известно нашим офицерам, потому что командир нашего разведвзвода сказал: “Вот, располагайтесь здесь”. Остальные роты расположились поодаль, где-то в стороне. Подразделения полка не смешивались между собой, мы в атаку так и ходили - только своим взводом.
- Сколько человек было в вашем разведвзводе?
- Взвод у нас был не полный, человек двадцать, не больше.
Мы с Виктором Щегловым стали искать место, где нам разместиться и обнаружили окопчик, в котором можно было улечься. Глубина окопчика была примерно нам по пояс, дно у него было ровное, и мы стали его обустраивать, чтобы в нем переночевать. В окрестностях валялось множество дощечек примерно метровой длины, видимо, оставшихся от ящиков для реактивных снарядов. Мы набрали этих дощечек, которых хватило для того, чтобы постелить на дно окопа и сделать небольшое перекрытие над ним. Получилась у нас небольшая землянка. Траву всю в округе вытоптали, поэтому мы наломали и натаскали внутрь сухого бурьяна, уложив его толстым слоем. Лопат у нас при себе не было, пехотинцы шли воевать без лопат. Видимо нас действительно отправили на фронт в большой спешке. Наверное, надеялись получить лопаты уже на передовой, но тут их тоже не подвезли. Поэтому землю мы набросали сверху на дощатое перекрытие исключительно руками. Сделали мы это для того, чтобы если пойдет дождь, то он нас не сразу намочил. Закончив оборудование землянки, мы легли спать. Спали мы так: поскольку уже наступали прохладные дни, мы снимали шинель, один край которой стелили на землю, а другим укрывались. Шинель была сделана хитро: если у нее отстегнуть хлястик на спине, то она становилась шире, и ей можно было укрыться полностью, с головой и ногами. Легли мы спина к спине: он укрылся с головой, и я укутался в свою шинель. Уткнулись носами в землю, и сразу уснули. Спали мы превосходно. Ветра не было и нам было тепло, как в настоящей землянке.
Проснувшись утром, мы вылезли из своего укрытия, и увидели, как командир взвода машет рукой, собирая всех к себе. Мы подошли, и он сказал: “Готовимся идти в атаку. Давайте сюда ваши красноармейские книжки”. Каждый протянул ему свою красноармейскую книжку, командир их собрал и протянул мне: “Ваши книжки будут у Титова в вещмешке, а вы все за ним следите. Если с ним что-то случится, вы этот мешок у него заберете”. До сих пор я не могу понять, какой был смысл в том, чтобы у всех собрать красноармейские книжки. Ситуацию усугубляло то, что мы практически не знали друг друга. Я знал только своих друзей, а остальные меня не знали. Вот, к примеру, лежит убитый - кто он? По красноармейской книжке можно было бы определить, но книжки при нем нет. Так и будет похоронен этот погибший как неизвестный солдат. А может это делалось с целью скрыть потери, чтобы список фамилий убитых был поменьше? И тогда всех безымянных погибших, при которых нет документов, просто запишут как пропавших без вести. А может это делалось для того, чтобы немцы, обнаружив тело, по документам не могли установить, из какой он части? Кстати, смертных медальонов у нас тоже не было. Если бы дали команду, мы бы из патронов сделали капсулы, куда вложили записки с фамилией, именем и домашним адресом. Но такая мысль тогда никому не пришла в голову.
- Получается, в атаку Вы пошли, имея за плечами вещмешок, в котором лежали красноармейские книжки своего взвода?
- Да, я пошел в атаку с красноармейскими книжками.
Когда поднялись в атаку, мы с Виктором Щегловым старались идти ближе друг к другу. Мы бежали по полю, совершенно не видя немцев, но пули рядом с нами свистели и иногда разрывались мины. Это был не просто обычный бег. Нет, мы собирались с силами, делали рывок и залегали в какой-нибудь ложбинке. Затем делался новый рывок и снова падали на землю. Попалась нам на пути какая-то яма - то ли старый окоп, то ли воронка от снаряда. Мы с Виктором в нее упали, туда же, третьим, спрыгнул и командир соседнего отделения. Долго там отлеживаться было нельзя, надо было все делать по-быстрому. Командир отделения сказал: “Давайте, ребята, наверное, двигаться дальше”. Мой товарищ вылез из ямы и побежал дальше, а командир отделения только встал во весь рост, как прилетевшая пуля насквозь пробила ему грудь. Он сразу захрипел: “Ребятушки, что со мной?” Я растерялся, не зная, что делать - Щеглов убежал вперед, звать его не имело смысла. Но мне повезло: прямо за нами бежала санитарка - девчонка такая же молодая, как и мы, лет восемнадцати или девятнадцати. Она подбежала: “Что у вас случилось?” Я указал на командира отделения: “Да вот, он ранен”. Она осмотрела раненого: “Он ранен навылет. Значит, нужно его перебинтовать”. Попыталась снять шинель с командира отделения, расстегнула, а тому больно. Она попросила, чтобы я ей помог. Я потянул шинель, а он снова начал кричать от боли. У меня при себе была финка, которую мне когда-то подарил дядя. Он у меня был охотником и на все руки мастером, эту финку он изготовил сам, сшил к ней кожаные ножны, и, когда я уходил на фронт, он ее мне подарил: “Вот тебе на всякий случай”. Этот нож я постоянно носил на ремне, поэтому взял его и разрезал на спине у раненого и шинель, и гимнастерку. Раздвинув половинки одежды в разные стороны, мы осмотрели рану. Выходное отверстие мы увидели сразу, однако крови на месте раны не было ни капли, видимо, вся она вытекла внутрь тела, в грудную полость. Медсестра принялась накладывать повязку на рану, а я побежал дальше. Вижу, товарищ мой где-то вдалеке выскочил из ямки и побежал дальше. Уже увлекся и не обращает внимания на то, что меня с ним рядом нет. Я решил его догнать и бежать изо всех сил, не падая в укрытие.
Пока я возился с шинелью, немного приотстал от своего взвода. Только я догнал своего командира взвода, тут меня и ударило. Причем дважды: пули угодили в руку, пробив ее насквозь чуть выше кисти, и в подвздошную кость. Причем, хоть и произошли эти два удара пулями буквально в одно мгновение, с разницей в тысячные доли секунды, но мое сознание разделило их, поняв, что первой все-таки прилетела пуля в руку. Удар пули в тазовую кость был очень сильным и довольно болезненным, будто со всего маха ударили черенком от лопаты. Я упал на землю, из меня хлещет кровь, много крови. Командир взвода увидел, как я, весь в крови, пытаюсь остановить кровотечение, зажимая рукой рану в боку, и приказал какому-то бойцу: “Забери у него документы”. Тот вытряхнул из моего мешка красноармейские книжки и забрал себе. Взводный поинтересовался у меня: “Ты один дойдешь до санпункта?” А я чувствую, что от потери крови слабею, да к тому же еще у меня болевой шок. Отвечаю взводному: “Нет, не дойду”. Тут еще начал ощущать, что руку теряю: она, вроде бы, еще шевелится, но уже не слушается. Командир сказал: “Возьми кого-нибудь себе в помощь”. Я хотел Виктора попросить, чтобы он мне помог, но тот в очередной раз где-то метрах в сорока поднялся и побежал вперед. Кричу ему: “Щеглов! Щеглов!”, а он не слышит - побежал, упал, побежал, упал. Так он и убежал вместе с остальным взводом, а я остался один. И что интересно - стоило только мне на землю лечь и рану рукой зажать, кровь течь перестала. То прямо фонтаном била, а тут перестала.
Бежит мимо меня та самая санитарка, с которой мы пытались с командира отделения шинель снять. Касок, как и лопат, нам не выдали, поэтому еще перед началом атаки, когда я увидел чью-то валявшуюся на земле каску, я поднял и надел ее. С утра с неба сыпала какая-то изморось, а тут у меня голова сухая и, главное, мне в каске стало гораздо теплее. Медсестра меня, видимо, по каске и угадала: “А ты-то чего здесь лежишь?” Я рассказал ей о ранении и попросил сделать перевязку. Расстегнул и снял штаны, она меня перебинтовала, а я ей сказал: “Меня еще и в руку ранило”. Она осмотрела рану: “Так у тебя крови-то нету”. С ее помощи снял шинель, расстегнул рукав гимнастерки и задрал его повыше. Смотрю, у меня на руке по небольшому пятнышку крови с обеих сторон руки. Получается, пуля навылет прошла через мякоть и кость не задела. А раз кровь не течет, то и кровеносные сосуды тоже не задеты. В общем, перевязала она меня и побежала дальше, а я остался лежать.
Смотрю, идет мимо боец, в руку раненый. Оказался он из нашей роты, Чернов, помню, его фамилия. Он увидел меня, лежащего на земле: “Ну, ты чего, Титов?” - “Да вот, ранен”. Чернов показал свою уже перевязанную руку: “Меня тоже, вот, в руку ранило”, и ушел куда-то в тыл. Спустя некоторое время ко мне подошел казах Нурмурат, тоже из нашей роты. “Ты чего, Титов?” - “Да вот, ранен” - “Меня тоже в руку ранило, вот, в левую. Давай, помогу я тебе. Пойдем вместе”. Он подал мне здоровую руку, помогая подняться.
Тут я вернусь немного назад. Когда мы еще шли пешим маршем, у нас были перерывы, когда мы дня два или три стояли, никуда не двигаясь. По какой причине это делалось - я не знаю. Во время одной из таких остановок нам даже кино привезли. Если выдавались такие долгие остановки, то командование устраивало для нас занятия. Когда мы уходили заниматься, свои вещмешки оставляли там же, где и ночевали, свалив их в кучу. Чтобы наше хозяйство никто не растащил, рядом с ним всегда оставляли дневального. В один из дней, когда мы ушли на занятия, дневальным остался этот Нурмурат. Незадолго до моей отправки в армию, с фронта по ранению возвратился наш сосед и, давая мне напутствие, сказал: “Организуй себе неприкосновенный запас провизии. Не ешь его ни при каких обстоятельствах, умирать будешь - не ешь. Этот запас обязательно тебе когда-нибудь спасет жизнь”. И я, послушавшись его, еще с деревни берег завернутые в тряпочку кусочек сала и несколько сухарей. Но, когда мы возвратились с занятий во время перерыва на обед, я заметил, что мой вещмешок кто-то трогал - он был завязан совершенно по-другому. Сразу кинулся - нет моего неприкосновенного запаса. Я к дневальному: “Нурмурат, кто приходил и в моем мешке рылся?” - “Никого не было” - “А куда же делись мои продукты?” - “Не знаю”. Я давай его пытать: “Нурмурат, так может кто-то приходил, а ты его не заметил?” - “Нет, никого не было. Я здесь все время сидел”. Одним словом, съел Нурмурат мой неприкосновенный запас. Что мне было делать? Жаловаться я не стал, лишь махнул рукой.
Но, видимо, совесть Нурмурата за содеянное все-таки мучала. И вышло так, что русский Чернов прошел мимо меня, а казах Нурмурат протянул мне руку помощи: “Давай помогу”. Вместе с ним мы брели в тыл очень долго: с утра, когда началась наша атака, и почти до самого вечера. Я пройду метров двести, сил у меня нет, ложусь. А казах рядом стоит, ждет. Отдохну немножко, встану: “Ну, давай, пойдем дальше”, но через метров двести все повторялось опять.
Дошли мы до артиллерийских позиций. Нурмурат мне сказал: “Ты посиди здесь, а я пойду, поищу, где наш санпункт”. Еще перед началом атаки нам сказали, что в случае ранения мы должны явиться обязательно в свой санитарный пункт, своего полка. Что ж, надо искать свой санитарный пункт, но там нигде не было написано, где его искать. Оказалось, что санитарные пункты разместились в многочисленных ответвлениях большого крутого оврага, спрятавшись в рельефе местности от бомб и артиллерийских обстрелов.
Нурмурат нашел санитарный пункт и вернулся за мной, чтобы отвести к медикам. Когда мы пришли к санитарному пункту, там уже стояла очередь из раненых. Всем сначала делали укол от столбняка, а лишь затем приступали к осмотру раны, ее обработке и новой перевязке. После этого каждому выдавалась бумажка, что “такой-то боец, такого-то полка, такого-то числа ранен туда-то”. Моя супруга работала врачом и говорила, что вот эта бумажка - самая ценная и в моей истории болезни будет лежать самой первой. А если этой бумажки нет, то восстановить ее - целая история. Нужно будет доказывать, что ты ранен был, искать свидетелей твоего ранения.
Ближе к вечеру, когда стало уже смеркаться, получил эту бумажку и я. Тут мимо перевязанных раненых, держащих в руках полученные бумажки, проходит майор и говорит: “Кто может двигаться самостоятельно - идите вдоль вот этой дороги, через тридцать километров будет санитарный батальон нашей дивизии. А кто не может - вон стоит автомобиль”. И впрямь, на самом бугре стояла бортовая машина. Чуть раньше ее водитель подвозил боеприпасы, да немцы его засекли и стали обстреливать. Чтобы избежать обстрела, водитель бросил дымовую шашку, а сам оттуда убежал. Немцы видят: машина горит, значит попали, и обстреливать перестали. На самом деле автомобиль даже не был поврежден, поэтому его и решили привлечь для эвакуации раненых. Майор сказал: “Вы сейчас идите, размещайтесь в кузове, а как стемнеет, водитель отвезет вас в санбат”. Я потихонечку побрел на бугор, в сторону машины, где мне помогли забраться в кузов. Машина еще не успела заполниться ранеными, поэтому я, зная, что лежа мне удобнее переносить ранение, сразу улегся на сухих досках ближе к борту, сняв и расстелив шинель, а под голову положив свой вещмешок. Со временем в кузов набилось столько раненых, что большинство сидели, а не лежали. А всю ночь просидеть раненым на досках кузова - это вам не на стуле сидеть, это гораздо неудобнее. Да и холодно к тому же.
Водитель, когда подошел и увидел, сколько народу набилось в кузов, стал канючить: “Ребята, да у меня бензина столько не будет, чтобы вас всех за тридцать километров в санбат отвезти. Я боеприпасы вожу, они здесь, недалеко, поэтому мне много бензина в бак и не льют”. Всем хотелось поскорее попасть в санитарный батальон, поэтому водителю ответили: “Ладно, поехали, где-нибудь по дороге бензин раздобудешь”. Но пополнить запас горючего не представилось возможным и посреди ночи машина встала. Водителю пришлось на дороге пытаться поймать проходящие машины, чтобы выпросить у них хоть немного бензина. Ему это удалось, и мы к утру добрались до санбата. К сожалению, двое раненых не дождались этого и умерли по дороге.
- Куда их дели?
- Девать их было некуда, поэтому умерших водитель привез и сдал вместе с ранеными.
Выгрузившись, мы зашли в огромную палатку санбата, где было очень тепло. Пол в этой палатки был тканевым, а под ним был рассыпан толстый слой соломы. И мы, раненые, человек пятнадцать, улеглись вповалку прямо на этом мягком полу. От тепла, которое давала печка-”буржуйка”, всех сразу потянуло в сон и я проспал весь день. За это время поступали новые партии раненых, и в соседнем отделении, где находилась хирургия, делали операции, после которых большинство отправляли в тыл. К нам подошел хирург и попросил: “Ребята, кто может терпеть - потерпите немного, пожалуйста”. Оказывается, из-за того, что раненые поступали постоянно, после каждой атаки, хирурги и медсестры из этой палатки не спали уже четверо суток. Хирурги говорили медсестре: “Сестра, ты поспи хоть немного, мы тут сами постараемся без тебя управиться”, но та отказывалась.
В один момент раненые перестали поступать, видимо перестали атаковать, потому что дивизия наша иссякла. Пришла наша очередь показаться медикам. Меня осмотрел хирург, засунув в рану какую-то металлическую проволоку, которую он называл “зондом”, а затем стал заполнять еще какие-то бумажки, решая, в какой госпиталь меня отправить. Все это делалось еще по методике профессора Пирогова, который в свое время толково организовал военно-медицинскую службу. Поэтому хирурги, произведя осмотр, еще почти на передовой производили сортировку и решали, куда отправиться раненому - в госпиталь, например, где лечат ранения в голову, или туда, где лечат ранения в брюшную полость. Так что я сразу после осмотра получил от хирурга бумагу с номером госпиталя, в который должен попасть.
Ночь я провел в этой хирургической палатке, а рано утром следующего дня меня, в составе небольшой команды раненых, на маленьком автобусе отправили дальше, в эвакуацию. Проехали мы несколько километров и остановились. Прозвучала команда: “Все на выход!” Оказалось, нас привезли в так называемый “промежуточный госпиталь”. В этой цепочке санитарных учреждений санбат был первым звеном, затем следовало два промежуточных эвакогоспиталя, и лишь потом пришел черед стационарного госпиталя.
Вышел я из автобуса и увидел, что этот промежуточный эвакогоспиталь представлял из себя три больших палатки, в одной из которых врачи оказывали помощь тяжелораненым, а две другие были заполнены обычными ранеными. Эти палатки отапливались печками, поэтому в них было тепло и все старались находиться там, чтобы согреться. Было видно, что госпиталь не справляется с потоком раненых, потому что пространство вокруг него, диаметром, наверное, с полкилометра, было засыпано соломой, на которой в конвертах, похожих на стеганое одеяло, лежали люди. Медсестры расстилали это одеяло, раненый ложился на него, и его ловко пеленали в конверт. Эти конверты были непромокаемые и в них было тепло. Та картина до сих пор стоит перед глазами: сплошная площадь раненых в конвертах, покрытых чем-то белым - то ли ночью шел снег, то ли это изморось, которая замерзла, то ли иней. Правда, когда выглянувшее солнце пригрело землю, все это моментально растаяло. Хотя я успел испугаться, увидев эту белую картину: “Мать родная! Это сколько же здесь мне придется проваляться? А у меня ведь и такого конверта нет”. Смотрю, из ближайшего ко мне конверта высунулась чья-то голова. Я у него поинтересовался: “Давно лежишь?” - “Уже несколько дней. Как начали наши атаковать, так меня сюда и вывезли. А дальше не могут отправить - не хватает транспорта, все машины отправили на подвоз боеприпасов”. Послушал я этого раненого, и подумал: “Да, придется мне здесь надолго задержаться”. Но тут подъехала машина и кто-то крикнул: “Номер такой-то!” Смотрю, мой собеседник зашевелился и стал вылезать из своего конверта. Оказалось, это назвали номер того госпиталя, куда ему, согласно бумажке, выписанной хирургом, необходимо было дальше эвакуироваться.
Только мой собеседник освободил конверт, я сразу же занял его место. А там, оказывается, была такая теплынь, что просто прелесть! На улице все-таки было холодно, а там уже нагрето, да и солома на земле тоже придавала тепла. Но долго пролежать в этом конверте мне не пришлось, на мое счастье вскоре пришла еще одна машина и кто-то громко крикнул номер моего госпиталя. Я дошел до машины и вскарабкался в кузов. Здесь лежа ехать уже было нельзя - поперек кузова были проложены доски, поэтому пришлось сидеть на этих лавках. По пути мы заехали еще в один такой-же промежуточный госпиталь, правда, раненых в конвертах там было поменьше, чем в первом. Шофер, высунув голову в окно, крикнул нам: “Кто из вас себя плохо чувствует, может здесь сойти, ему будет оказана помощь”. Я сижу на лавке и думаю: “Нет, я выходить не стану, я лучше дотерплю”. И дотерпел я до города Камышина, куда мы приехали уже ночью. И вот тут у меня провал в памяти - я совершенно не помню, как мы добрались до госпиталя, как выгружались из машины, даже в какой госпиталь я попал. Сколько я там пробыл - не помню совершенно - может день, может два, а может и не лежал там вовсе. Помню только, что меня в Камышине погрузили на маленький пароход, который смог взять на борт всего-навсего полсотни раненых, и мы поплыли по Волге вверх по течению. Плыли мы только ночами, с рассветом приставая на весь день где-то ближе у берега, спрятавшись от самолетов в прибрежных кустах ивняка и под кронами нависших над водой деревьев.
- Это был санитарный пароход или просто приспособленный для перевозки раненых?
- Я не знаю. Судя по тому, что брал на борт он не сильно много раненых, скорее всего это было какое-то гражданское судно. Внутри были установлены коечки в два яруса, чтобы в дороге все могли лежать. На судне даже кухня была и нас там кормили во время пути. Хоть я и чувствовал себя еще плохо, однако несколько раз выходил на палубу, чтобы прогуляться и подышать свежим воздухом.
Привезли нас в Сызрань, где положили в госпиталь. Ранее в этом здании была школа и первые несколько дней мне пришлось лежать в школьном коридоре. Рядом со мной находился круглосуточный пост дежурной медсестры, у которого всегда горела лампочка. Однажды я проснулся среди ночи, весь мокрый. “Матерь моя! Неужели я грешным делом во сне обмочился?” Рукой - лап, лап - а я, оказывается, весь в крови. У меня открылась рана и началось кровотечение вперемешку с гноем. Гляжу, вся простынь в крови. Я по-быстрому зажал рукой рану, хотел позвать дежурную сестру, а ее нет. Мне со своего места было прекрасно видно, что столик, за которым она сидела, пуст. Целый час она отсутствовала на своем месте, затем появилась. Не знаю, может она где-то, устав, дремала. Я ее позвал: “Сестра, пойдите сюда, пожалуйста”, и когда она увидела меня, всего окровавленного, то сильно испугалась и побежала искать дежурного врача. К тому времени, пока пришел врач, кровотечение у меня остановилась. Врач, осмотрев меня, тоже куда-то ушел. В окне уже начинался рассвет, когда ко мне пришли трое врачей, с чемоданчиком. Оказалось, это был портативный рентгенаппарат. Они осмотрели меня, приложили этот аппарат к телу, сделав снимок, а затем сказали: “У Вас внутри инородное тело”. Когда впоследствии сделали операцию, выяснилось, что это пуля, которая, пройдя сквозь руку и ударившись о металл винтовки, отрикошетила, угодив мне в бок. Когда мне ее показали, я увидел, что носик этой пули цел, а дальше корпус срезан словно ножом и расплющен. Видимо, винтовка ее направила в другую сторону, а плотная ткань шинели смягчила ее удар. В результате эта острая и расплющенная пуля ушла мне в подвздошную кость, застряв в мышце, а не в брюшную полость, где повредила бы кишечник.
В этой ране у меня уже начался процесс гниения, ногу свело, и я с трудом ходил, поэтому меня решили перевезти в другой госпиталь. Первую операцию мне сделали лишь спустя десять дней после полученного ранения. Меня ранило 20 октября, а операцию мне делали 1 ноября 1942 года. Извлеченную из раны пулю я сначала хранил, но потерял в каком-то из госпиталей.
Дня четыре после операции я еще провел в Сызрани, а затем меня погрузили на санитарный поезд и повезли куда-то в Сибирь. Лежать мне пришлось долго, выгрузили меня в городе Абакан. К тому времени я знал, что мой отец находится в плену, но не знал, как обстоят дела у матери, поскольку немцы были где-то недалеко от нашего села. Я, надеясь, что дома все хорошо, написал туда письмо, а взамен получил посылку, в которой лежали вещи, изготовленные матерью. Я перерыл всю посылку в поисках письма из дома, но нигде его не нашел. Впоследствии мать мне рассказала, что ее в военкомате предупредили: “Если найдем в посылке хоть малейшую записку, посылку не примем”, поэтому она не написала ни слова. Спустя неделю от матери пришло письмо, и тут уж я узнал, как они там живут без меня.
- Что Вам прислали в посылке?
- Я уже не припомню, кажется, что-то съестное и носки с рукавицами. Помню, что там был табак, который, к сожалению, просыпался при перевозке. Правда, зачем она прислала табак, было непонятно, ведь я не курил.
- Сколько Вы пролежали в госпитале?
- Всю зиму я пролежал в Абакане, а весной меня перевезли в Барнаул. Общей сложностью, в госпиталях я провел десять месяцев. За это время закончилась Сталинградская битва и началось сражение на Курской дуге.
После сделанной операции шов у меня на ране был большим, около двадцати сантиметров длинной. Хирург резал и отваливал весь канал, по которому, видимо, шла пуля, а затем все это пришивал обратно. Крови было много из-за того, что пуля перебила мне верхнюю ягодичную артерию, но почему у меня периодически останавливалось кровотечение, понять не могу. Для того, чтобы зашить мою рану, хирургу необходимы были нити из жил или кишок, которые со временем должны были рассосаться. Он стал требовать их у медсестры, а та в ответ лишь разводила руками: “Нет таких нитей”. Я все это слышал, поскольку наркоз мне делали такой: укололи куда-то в позвоночник, и половина тела у меня отнялось, ничего не чувствуя, хотя я оставался в сознании. Было больно, когда мне все это резали, но я терпел. Хирург, когда узнал об отсутствии нитей, стал ругать медсестру: “Да как же так? Почему у вас этих нитей нет? Ведь человек может погибнуть от вашей расхлябанности, от того, что вы не приготовили этих нитей для такой операции!” Пришлось ему зашивать рану обычными нитями, которые потом долго у меня внутри гнили, мешая заживлению. В Барнауле пришлось мне делать вторую операцию, чтобы удалить эти незаживающие нити. Но все-таки там, в ране, что-то осталось, поскольку меня выписали в часть с так и не зажившей раной.
В госпитале у меня появилась тяга к рисованию. Заняться было нечем, палаты были полны ребят, фотографа нет - и они мне позировали целыми днями. Я раздобыл твердый картон и рисовал каждого, кто пожелал, чтобы тот потом эту картонку мог положить в конверт и отправить домой вместо фотографии. Со временем слух пошел по всему госпиталю: один больной хорошо рисует всех, кто пожелает. Спустя некоторое время открылась дверь палаты и вошедший мужчина спросил: “Кто у вас тут рисует?” Мои соседи тут же указали на меня: “Да вот, он”. Мы познакомились с этим мужчиной, который оказался Сашей Варакиным из Орловской области, бывшим учителем рисования. Он был офицером, и поскольку в госпитале находился уже давно, подрабатывал там оформителем. Разумеется, он тут же забрал меня к себе в помощники. Мы с ним сразу сдружились, несмотря на семь лет разницы в возрасте, и вместе выпускали госпитальные стенгазеты и рисовали передовые листки. Однажды у нас с ним закончилась бумага для рисования, и мы решили попросить наших шефов с тракторного завода, эвакуированного из Харькова, помочь в этом вопросе. Когда они были у нас в госпитале, Варакин поинтересовался: “У вас, наверное, на заводе конструкторское бюро имеется? Попросите у них немного бумаги для нас, а то у нас вся закончилась”. Через неделю шефы принесли нам три листа бумаги, свернутые в рулон. Эти три листа мы с Сашей изрисовали довольно быстро и, когда пришли шефы, снова обратились к ним с просьбой: “Нам бы еще бумаги”. Они принесли еще несколько листов из конструкторского бюро. В этот раз женщина, у которой они брали бумагу, спросила: “Кому вы ее носите?”. Наши шефы рассказали, что в госпитале есть художник из раненых, зовут его Саша. Та поинтересовалась: “А как фамилия его?” - “Кто его знает, мы и сами не знаем, как его фамилия. Просто он хороший мужик, бумагу просит, чтобы рисовать”. Женщина дала бумагу и попросила узнать фамилию этого Саши. Как потом оказалось, Сашу Варакина снабжала бумагой его родная сестра. В следующий раз она сама пришла к брату, Саше дали увольнительную, и он пошел в гости к сестре. Вот такие встречи бывают на войне.
После выписки из госпиталя меня сначала отправили на пересыльный пункт, где в тот момент собиралась артиллерийская группа. Из-за того, что я долго лежал в госпитале, меня там очень хорошо знали. Поскольку рана моя на тот момент еще не затянулась полностью, я подозреваю, что меня специально выписали пораньше, чтобы я попал в артиллеристы, а не обратно в пехоту. Артиллерия - это уже другое дело, к тому же образование мне позволяло стать артиллеристом.
Из госпиталя на пересыльный пункт отправился я один, хотя там уже собралось довольно большое количество солдат, выписанных из различных госпиталей. Просидел я на этом пересыльном пункте буквально два или три дня и как только была укомплектована наша артиллерийская команда, нас сразу отправили в часть, которая располагалась в Новосибирске. Там мы тоже пробыли недолго, поскольку всех прибывших погрузили в эшелон и повезли в Тамбов, где еще до войны был организован артиллерийский центр. Подобный артиллерийский центр, который назывался артиллерийским лагерем, до войны был и в Житомире. Немцы Тамбов не занимали, город не был в оккупации, и находился от моих родных мест всего в паре сотен километров. Артиллерийская часть, куда мы прибыли в Тамбове, оказалась учебной, где полгода готовили артиллерийских специалистов - радистов, разведчиков и вычислителей, выпуская их в звании “сержант”. Вычислители - это те, кто готовит данные для крупнокалиберной гаубичной артиллерии, которая ведет огонь с закрытых позиций. Я был зачислен в подразделение, готовившее вычислителей. В этом учебном артиллерийском полку каждые полгода шла замена обучающихся. Предыдущую группу курсантов, обучавшихся здесь, прямо перед нашим прибытием отправили на фронт. И нас, после полугодового обучения, тоже должны были отправить в действующую армию. Ну, а потом пришел бы черед других, кого сюда привезут. Но в первые дни я еще не знал, что мне предстоит провести здесь полгода, поэтому написал письмо маме: “Приезжай, а то нас вот-вот отправят на фронт”.
Мы сразу начали заниматься учебой, нас учили делать привязку к местности артиллерийских позиций, учили делать пристрелку, обучали прочим премудростям. Занятия проходили на полигоне, а на обед мы возвращались в часть, размещавшуюся на окраине города, рядом с кирпичным заводом. Однажды, мы идем на обед, подходим к КПП нашей части, я гляжу, а там мама моя стоит. Увидев другу друга, мы очень обрадовались. Помкомвзвода остановил всех, а мне сказал: “Мы сейчас пойдем, на обед сходим, а мама пусть тебя пока подождет. Потом мы отправимся на занятия, а тебя я отпущу в увольнение до вечера”. Оказалось, что мама уже сняла в городе угол у какой-то женщины, чтобы было где переночевать, и привела меня туда после обеда. Все время, пока я находился в армии, до самой демобилизации, я никогда досыта не наедался, и когда в тот раз она меня спросила: “Ты есть хочешь?”, я честно ответил: “Хочу”. Мать достала вареную деревенскую курицу, и я, несмотря на то, что уже пообедал, всю ее съел. Поскольку отец занимался пчеловодством, у нас были дома свои пчелы, и я с детства любил масло с хлебом и с медом. После того, как я закончил с курицей, мама отрезала мне крупный кусок от большого круглого деревенского хлеба, испеченного на поду, намазала его маслом и подвинула банку с медом. Съел я и это угощение. Но все равно чувство голода никуда не делось, хочу есть. Мама посмотрела на меня внимательно, и осторожно спросила: “Может хватит, Вить? Тут я тебе много запасов привезла, еще успеешь поесть”. Впоследствии она мне рассказывала, что просто испугалась того, сколько много я съел.
В самом центре городка, где находилась наша учебная часть, стоял небольшой дом, огороженный со всех сторон, в котором содержали пленных немецких офицеров. Они свободно ходили по городку, видимо, иногда их куда-то уводили работать. Этих офицеров там был целый взвод, периодически мы с ними сталкивались в столовой, куда одновременно приводили на обед и нас, и их. Это давало возможность немного с ними побеседовать, поскольку некоторые из них уже довольно хорошо говорили по-русски. К тому времени уже завершилось сражение на Курской дуге, наши войска уверенно шли на запад - на дворе стоял 1944 год. Но несмотря на эту обстановку, гитлеровцы не меняли своих убеждений и были уверены в своей победе. Немцу говоришь: “Гитлер твой капут”, а тот головой машет: “Нет, это Сталин капут!”
Перед стрельбой из тяжелых орудий, необходимо было готовить бланки для стрельбы, которые чертились тушью на листе ватмана. На этих бланках потом заполнялись пристрелочные характеристики - расстояние, данные угломера и прочие. Нас учили делать и заполнять подобные бланки, этим занимался целый взвод, в котором готовили вычислителей. Командир спросил: “Кто может написать текст в этом бланке? У кого почерк хороший?” Я предложил: “Давайте я напишу попробую”. И я написал. Взводный посмотрел на мой труд и сказал: “Мать моя! Как хорошо написано! Давай-ка мы тебя на полигон отправим”. В учебном центре был оборудован миниатюрный полигон, где в большом помещении стоял ящик, наполненный песком. Из этого песка был сделан рельеф местности точно, как на карте. Пол был расчерчен так, словно ты сидишь как разведчик на этой карте, а перед тобой противник. На этом полигоне отмечались выстрелы, которые ты сделал, согласно своим данным для стрельбы. В общем, пристроили меня на этот миниатюрный полигон. Работать там мне нравилось, все были довольны, в том числе и я, поскольку не нужно было ходить на занятия.
После того как был освобожден Житомир, зимой 1944 года, весь наш учебный полк из Тамбова перевели туда, чтобы артиллерийский учебный центр был поближе к фронту. Разумеется, полигон вместе со мной тоже туда перевезли. В Житомире я этот полигон улучшил, вместо песка используя опилки и разрисовывая на них поля и выложив реку из осколков стекла. В качестве леса я использовал крупный мох, и даже вырезал из дерева небольшие домики, составляя их в деревушки. Все это делалось точно по карте. На этом полигоне даже занятия с офицерами проводились: они давали команду, а я, при помощи движка, переводил их данные прицела и угломера на свой макет, опуская пульку в то место, куда по этим данным должен был упасть снаряд. В общем, работа на этом полигоне заменяла самую настоящую пристрелку. Когда на полигоне не было занятий, я либо брал учебник по артиллерийскому делу с различными схемами и занимался самостоятельно, либо рисовал наглядные пособия, благо бумаги у меня было предостаточно.
Наш полк в артиллерийском управлении считался образцовым и командиру полка сообщили, что должен приехать Главный Маршал артиллерии Воронов и его обязательно привезут к нам. Не помню, шла еще война, или уже закончилась. Была зима, валил снег. Тогда бульдозеров не было, и наши умельцы пристроили на артиллерийский тягач ковш, с помощью которого к приезду Воронова убирали снег с плаца. Командир полка собрал для торжественной встречи Главного Маршала артиллерии почетный караул, но когда тот приедет - неизвестно. Мой полигон находился в том же помещении, что и штаб полка, только штаб был вверху, а полигон внизу. И мне прекрасно было видно площадь, на которой собирались встречать высокого гостя. Тягач уже наворотил огромные кучи снега, а тот все валил и валил. Командир полка, полковник, бегал, нервничая. Шутка ли - Главного Маршала артиллерии встречать! Он постоянно строил почетный караул: то в английские зеленые шинели их оденет, то в наши, серые, то объявит им построение, то даст команду “разойдись”. Мороз в тот день был сильный, поэтому быстро замерзли как почетный караул в шинелях, так и сам командир полка. Только он распустил почетный караул со словами: “Идите, погрейтесь немного”, как приехали три легковых машины и из одной вышел Воронов. Стоит Маршал, большого роста, крутит головой, а на плацу никого, никакой почетный караул его не встречает. Наш полковник увидел Воронова, поднял руку на уровень груди, да как заорет во всю глотку: “Почетный караул, становись!” Изо всех казарм на плац побежали те, кто должен был встречать высокое начальство, и стали выстраиваться рядом с командиром полка. Тут бы всем повернуться налево для встречи Воронова, но полковник с перепугу дал команду “напра-во!”. Часть почетного караула, выполняя команду, повернулась к Маршалу спиной, другая же часть, понимая абсурдность команды, совершила поворот в нужном направлении. Те, которые повернулись направо, поняли, что они сделали что-то не то, и развернулись налево. В общем, получился полный кавардак. Полковник кричит им: “Смирно!”, а те еще никак не определятся, куда им нужно повернуться. Командир полка, несмотря на то, что имел небольшое брюшко, довольно-таки подтянуто и молодцевато направился к подходящему Воронову. Так как он неделю тренировался в этом, доклад командира прошел без запинки. Потом полковник и Маршал ушли куда-то в помещение, а спустя некоторое время зашли ко мне на полигон. Как сказал Воронов, мой полигон был самым лучшим во всем артиллерийском управлении. По прибытии Маршала, я, как положено, доложил ему: “Дежурный по полигону такой-то”. Воронов меня поприветствовал, а затем взял табурет и сел рядом посмотреть продемонстрированную мной работу полигона. Наша часть Маршалу понравилась, уезжая, он поблагодарил нашего полковника за службу. Командир полка был доволен, и офицеры мне сразу сказали: “Иди, попроси у командира полка отпуск, он тебя обязательно отпустит. Ведь ты продемонстрировал самый лучший полигон”. Я, не будь дурак, послушался офицеров и попросил у командира отпуск. Тот отпустил меня безо всяких вопросов, и я уехал на десять дней к маме.
Возвращаюсь - а моей части нет, пусто. Куда же подевалась моя часть? Смотрю, только в санчасти светятся окошки. Я сразу туда. А мне говорят: “Нашу часть переводят в Ашхабад, на границу с Ираном. Беги скорее на станцию, там какой-то батальон грузится на последний эшелон”. Прибежал я на станцию, где действительно грузился эшелон, доложил командиру дивизиона. Меня в полку все знали, поэтому командир пристроил меня в санитарный вагон, в котором ехали женщина-врач и два санитара. В этом вагоне перевозилось много матрасов, регулярно топилась печка, так что ехал я с комфортом. Ехали мы до Ашхабада долго, примерно дней десять. Разместили нашу часть в пустыне, в семи километрах от Ашхабада, а километрах в пятнадцати от этого места начиналась цепь гор. Это было богом забытое место, ни школы тебе, ничего. Командир полка, видимо, имел какие-то связи, потому что как только полк прибыл на место, он тут же первым улизнул из Ашхабада. Вслед за ним оттуда стали бежать и другие офицеры. Мой непосредственный начальник, майор, начальник оперативного отдела штаба, вместе со своим приятелем-капитаном, поняв, что в этой пустыне они могут прослужить всю жизнь, тоже решили смыться оттуда и подали документы на поступление в Академию. Майор понимал, что в Академию они не попадут, для них главное было выписаться из Ашхабада, а затем где-нибудь пристроиться. В результате ему удалось попасть для дальнейшей службы в штаб артиллерии Московского военного округа, откуда он прислал мне письмо: “Бери отпуск, приезжай, я тебя здесь пристрою”. А как мне взять отпуск? Командир полка сменился, у нового я еще не был на хорошем счету. Но все-таки мне удалось это сделать, и мой бывший начальник сначала пристроил меня служить в артиллерийскую часть, которая стояла недалеко от Москвы, а затем в штаб Московского военного округа. Оттуда я в 1947 году и демобилизовался.
- Как Вы узнали о Победе?
- О Победе я узнал, когда мы еще были в Житомире. Все выскочили на улицу, радовались, стреляли в небо. По этому поводу нам даже устроили праздничный обед, на котором единственный раз за всю службу каждому налили немного вина. Всем досталось по три четверти граненого стакана. Не знаю, сколько на это было выделено бочек, но вся часть получила немного красного вина.
- В каком звании Вы демобилизовались?
- Младший сержант. Причем я лычки на погонах не носил, оставаясь для всех рядовым. Даже Воронову, будучи в сержантском звании, я представлялся как рядовой.
Во Владимир я возвратился по демобилизации в 1947 году. Весна этого года, так же, как и весь предыдущий 1946 год, была очень голодной, но летом случился хороший урожай картошки и зерновых культур. Людей не хватало, много погибло на войне, поэтому колхозы не могли обработать всю землю и раздавали участки всем, желающим обрабатывать землю, в том числе и работающим горожанам. Моя мама вышла к тому времени замуж и ее мужу дали участок, на котором они посадили картошку. Когда картошка дала урожай, мама принесла ее и сказала: “Ешь вволю. Сейчас картошки много пойдет, урожай хороший”. Но картошки было много, а хлеба не было. Я нажарил себе целую сковороду, съел ее, и сидел, рассуждая: “Вот бы хлеб еще был! И тогда ничего не надо: картошка, хлеб и пчелы - жить можно!” Оказывается, человек мог довольствоваться малым, лишь бы он был сыт. Сейчас попробуй кого-нибудь посадить на одну лишь картошку с хлебом - не выдержат ведь. А тогда это было в радость.
Во Владимире тоже были пленные немцы, их домой отпустили лишь в 1947 или в 1948 году. Они хоть и привлекались к работе, но ходили вольно - куда он отсюда убежит. К нам домой несколько раз заходил один из таких немцев. Разговаривал он по-русски хорошо. Каждый раз мама давала ему несколько клубней вареной картошки, а немец ее благодарил: “Спасибо большое!” и рассказывал, что их раньше агитировали, обещая, когда захватят богатые земли на Украине, раздать по участку каждому солдату: “Вы будете там хозяевами, у вас будут собственные работники”. Но, попав в плен, этого немца увезли куда-то в Сибирь. Он рассказывал, что пока его туда везли, он убедился в том, насколько огромна территория нашей страны: “Как же Гитлер рассчитывал завоевать такую страну? Германию можно на поезде за один день проехать, а чтобы пересечь вашу страну нужно потратить две недели”.
- Спасибо Вам за беседу!
| Интервью: | С.Ковалев |
| Лит.обработка: | Н.Ковалев, С.Ковалев |
