Ивинский Константин Иосифович

— Меня зовут Константин Иосифович Ивинский, я родился 17 апреля 1920-го года в Саратове. Мне уже 103 года. Мой отец Иосиф был служащим, инженером-гидротехником, участником строительства Эмбенского нефтепровода и железной дороги Александров Гай – Эмба, руководителем разведки газового месторождения в Ставрополе в начале 1930-х годов. Умер он в 1936 году. Когда мне был 1 год, семья переехала в Казахстан, затем в Волгоградскую область, потом в Ставрополь.

После смерти отца мы с мамой жили очень бедно. Она с 1935 года была учителем, в школе платили мало, у меня даже пиджака не было. Ходил неделю в одном свитере, в субботу мама его стирала, в понедельник снова шел в школу в нем же. Только когда я начал сам зарабатывать, перешил отцовский пиджак. В школе я учился с 1928 по 1938 год в Ставрополе. В 1938 году поступил в Грозненский нефтяной институт, который окончил в 1949 году. В институте учился и работал — иначе было никак.

Призван в РККА летом 1941-го, звание старший техник-лейтенант. Учился в Сталинградском танковом училище. С боями прошел Кавказ, Дон, Украину, Румынию, Венгрию, Польшу, Германию. Участвовал в освобождении Боковского района и станицы Каргинской в декабре 1942 года.

За войну я получил одно ранение и одну тяжелую контузию. Мне доставалось, может быть, даже больше, чем командиру танка, так как я был ответственным за технику. Был командиром автовзвода, затем меня отстранили, стал техником по ремонту.

— Расскажите, пожалуйста, чем вы занимались, за что отвечали на войне? В каком полку были?

— Каждый человек на войне за что-то отвечает. Но, вообще, на войне воюют. Все без исключения. У нас толком не было людей, которые отлынивали от своих боевых обязанностей. Много было молодежи, командиры машины после десятого класса и танкового училища. Поучились полгода — и вперед. Никто не говорил: «Я не пойду». Я сам, конечно, никаким оружием лично против немцев не выступал, из автомата не стрелял, моя задача была в обеспечении технического состояния танковой роты. За механиками-водителями тоже надо было смотреть, чтобы не мудрили: мало кому хотелось погибнуть. Я отвечал за то, чтобы танки были заправлены, отремонтированы. Их было очень много. Я должен был быть всегда рядом, всегда готов их починить. Конечно, вокруг меня всегда активно рвались снаряды, летали пули, приходилось сразу лезть под танк, чтобы эти проклятые осколки не задели.

Я прошел через всю Украину, Донбасс, Дружковку, Кантемировку, где сейчас снова идут бои. Мне пришлось проехать и проползти везде: Чаплинка, Красноармейск, обратно до Запорожья. Запорожье не смогли взять сходу, его взяли потом, когда получили пополнение. Оборонял Сталинград. После ранения лежал в госпитале в Саратове, где сформировался гвардейский мехкорпус, я попал в 18-й гвардейский танковый полк.

Потом наш корпус шел во втором эшелоне наших наступающих армий в ноябре 1942 года на Сталинград с севера. Мы шли, прикрывали. Потом изменили направление на запад, мы пошли по всем степям. Наш полк дошел до Луганска. После боев в станице Каргинской я был тяжело контужен и меня списали. Должны были направить в Самару, но были наши ребята, полковые, мы вместе учились в танковом училище. Они говорят: «У тебя руки-ноги целые, подумаешь, заикаешься, плохо слышишь». И я стал танкоремонтником в нашем полку.

В танковых частях было немало технических работников — машины держались на людях. Я выполнял ремонтные работы, направляли меня за горючим. Потихоньку я отошел от тяжелой контузии. Потом меня еще раз послали в Каргинскую, мы сдавали побитые танки. Вот, я помню, взял там с горючим. Надо было работать, делать все, чтобы боевые действия проходили.

Потом отправили под Рубежное. Там даже немножко пехотой пришлось покомандовать. Меня назначили заместителем командира роты по технической части. В этой должности я и прослужил до конца войны. В 1943 году бои были под Курском, наш корпус наступал, была Изюм-Барвенковская наступательная операция. Потом у нас шли бои, не совсем удачно. Нам основательно досталось. Одно время мне приходилось постоянно быть с танками, а это совсем не просто.

Потом, конечно, когда я увольнялся, там уже ветеранов почти никого не было, корпус преобразовали в дивизию, полк преобразовали в отдельный танковый батальон, и половина там стала грузинов. Все, которые отсиживались во время войны, потом хлынули сюда.

— Расскажите, пожалуйста, об оборудовании, его надежности, как показывали себя наши танки в бою?

— Я служил в Сталинграде некоторое время на Т-60 в 27-й танковой бригаде. У меня был механик-водитель грузин, мы возили боеприпасы с переправы, в самом Сталинграде автомашины не ходили. Там непрерывно сыпались немецкие бомбы, осколки, и машины были разбиты. Наши были Т-60, все бронированные, толщина лобовой брони была 25 мм. Я возил боеприпасы от переправы до наших танков. Накрывали брезентом, укладывали и везли. Там, на переправе, меня и ранило, когда перевозил снаряды на танке Т-60. Приходили баржи, мы их разгружали, туда же грузили раненых, их было очень много. Я очнулся где-то на том берегу. Наша бригада входила в состав 62-й армии, поддерживала пехоту огнем, подвозили провизию, боеприпасы, вывозили раненых с передовой. Лечение проходил в одном из госпиталей Саратова. Пока находился в госпитале, 27-ую танковую бригаду, в которой служил, вывели из Сталинграда на переформирование. Друзья узнали о месте моего нахождения и, уговорив сестру, забрали  без выписки.

Но вернемся к машинам. Знаете, повсеместно идет восхваление Т-34. Да, это хороший танк, для своего времени он был шедевром. Но его изготовление не всегда было идеальным, был ряд технических вопросов и несовершенств. Людям очень много приходилось ремонтировать эти танки, я тому свидетель. Например, в автомобилях главное — фрикцион. А в танках — металл по металлу, что-то вышло из строя, сразу все вылетает.

Потом, под Кременчугом был поселок Переволочна, где Карл XII бежал с Мазепой. Мы там переправились, нас отправили на правобережье Украины. Наши танки все были побиты, мы их потеряли. Нас вывели на переформирование в Полтаву. Переформировывались долго, я даже успел съездить в тыл. Надо было поехать в Нижний Тагил для получения танков. А потом уже наш корпус оснастили американской техникой, это были танки Шерманы, автомобили Шевроле и так далее.

— Помните ли Вы свой первый бой? Так сказать, боевое крещение?

— Первое крещение у меня было уже тогда, когда я стал механиком-водителем танка КВ. 27 июня 1941 года я был призван в ряды Красной армии и был направлен в Сталинградское танковое училище для учебы. Вот и все крещение. Мне едва исполнился 21 год.

В 1942 году в составе 27-й танковой бригады вступил в борьбу с вражескими войсками в Сталинграде. У нас были очень сильные орудия, хорошая броня, современная тактика. Но что значит бой? Бой был довольно простой: мы вели огонь по позиции противника. В основном, старались воевать с артиллерией.

Я на этом танке провоевал недолго, он вышел из строя, под Сталинградом уже посадили на Т-34. Когда-то он был построен в степи. Комсомольцы до войны высаживали лесополосы. На танке Т-34 я участвовал в нескольких атаках. Однажды, четыре наших танка бросили в атаку против немцев. Мы прорвались, но они быстро подогнали артиллерию, мы потеряли танки. Все члены экипажа погибли. Все, кроме меня. Вот такой был бой.

Не могу сказать, что я совершал какие-то особенные, героические поступки. Я многое повидал: видел перед собой противника, вел по нему огонь. Для этого точно нужно обладать силой. В основном, мы были на поддержке пехоты, так как наши танки имели не такое совершенное устройство, как немецкие, более примитивную трансмиссию. Это объясняется тем, что военная промышленность в Германии начала развиваться значительно раньше, чем в России.

Помню, когда мы прорывали фронт и пошли на Вену, наткнулись на немецкую засаду. Экипаж вышел из строя. Я вернулся глянуть, что с танком, он был целым. Я его завел, но меня заметили. Стояли Тигр и Пантера. Что делать? Если убегать, точно прибьют. Пришлось вступать в бой.

Я очень хорошо умел ориентироваться по карте и на местности. Меня все время, каждую ночь посылали в передовой дозор. Командир полка был уверен, что я не заблужусь. Вот такая у меня была война.

— Что можете рассказать о периоде 1942-го года, когда вы попали в окружение под Сталинградом?

— С воздуха сыпалась чертова уйма бомб, нас забрасывали в Сталинграде разными неординарными листовками. Например, первая страница из газеты «Правда», а вторая с текстом: «Иди, солдат, бери мочалку, иди купаться в Волгу». И подобные провокационные листовки о том, что надо сдаться в плен и так далее. Как мы эти листовки использовали? Для курева. Политорганы говорили, что нельзя их читать. Папирос не было, набивали махоркой — хоть какая-то польза. Закрутишь такую здоровенную сигарку, смотришь, откуда летят бомбы, куришь.

— Расскажите, пожалуйста, про немецкую авиацию в 1942-м году.

— Немцы были сильны своей авиацией. Даже мы, танкисты, пехотинцы, жалели наших авиаторов. Было очень тяжело наблюдать, как немцы расправлялись с нашими ИЛ-2, особенно, одноместными. Шесть-семь самолетов вылетало на штурмовку, к ним пристраивался хвост из одного-двух Мессершмиттов, начинали расстреливать. Я не могу передать, как было их жалко. Они пытались применять оборонительный метод: образовывали круг, чтобы защитить хвост друг друга. Очень много ИЛ-ов расстреляли. Трудно было нашим.

Вообще, наблюдая бои в воздухе, не так просто понять, что там происходит. Идет кто-то сверху, остальное не разберешь. Нужно признать, немцы превосходили нас в авиации.

У меня был один случай. Я получил задание двигаться на тракторный завод. От старого аэропорта, где был штаб нашего полка. Там должны были отремонтировать танк, я должен был его пригнать сюда, в расположение нашей бригады. Шла бомбежка. Не буду же я идти, пока кругом бомбы падают? Напротив тракторного были и другие заводы, «Красный октябрь», «Баррикады». Они все были в ряд. Напротив люди строили сами себе дома. Их и бомбили. Я как раз шел мимо, могу сказать, сталинградцам крепко досталось, много мирных погибло. Около домов были вырыты щели, я юркнул в одну из них, думаю, не время геройствовать. А там оказалась молодая женщина. С перепугу она на меня закричала, я себя осветил фонариком, показал, что свой. Ее дом был рядом, наполовину разрушен. Рассказала, что живет с отцом, матерью, братом. Отец пришел с завода обедать, а ее мать послала к родственнику, спросить, что делать. Когда вернулась, та уже эвакуировалась. Вернулась домой, нет ни отца, ни матери, ни брата, ни дома.

И она вот сидит в окопе, с ума сходит. Я ей тогда сказал: «Собери документы, надо эвакуироваться на другой берег. Я пойду, обратно буду идти, покажу, куда идти». Через час я получил танк, вернулся, а щели нету. Одни воронки кругом. Вот такова судьба у людей. Как такое забудешь?

— Расскажите, пожалуйста, как вы форсировали Северный Донец?

— Много было бомбежек, нам сильно доставалось. Там Донец течет в долине, а на запад идет Донецкий кряж. Мы форсировали этот Донец. Пытались сунуться через мост, получили отпор, не смогли прорваться. Когда немцы увидели, что корпус туда сунулся, против нас бросили авиацию. Несколько дней они нас бомбили так, что невозможно было продвинуться. Я запомнил село, которое мы форсировали, Шевченко, от него ничего не осталось, только вишенки стояли, домов не было. Даже хат, печек, ничего.

Как только появлялись танки, немцы сразу бросали авиацию, поэтому у нас была привычка — как только разгрузились, сразу уходить с вокзала. Душа уходила в пятки во время бомбежек. Только представьте: висит над головой 50-100 Юнкерсов, сыплют бомбы. Одни сменяют другие. Но наши не сдавались. Несколько раз повторяли попытки прорваться, был целый бой, наша рота его выиграла. Пехота прорвала немецкий фронт вблизи Лисичанска. Днем мы снова переправились через Северный Донец, до Лисичанска. В Лисичанске переправились опять, двинулись на Грушковку. Тут вот есть такая речка, где Гнилой Торец, я запомнил, там переправа. Немцы нас мучили, правда, они уже отступали, но устраивали засаду. Нашей задачей было их обнаружить и вести бой. Мы дрались не на кулачках, а на расстоянии. Вот, такова моя воинская судьба.

Еще меня особенно поразило, когда мы прорвались в районе хутора Кружилинского, я впервые увидел такое большое кладбище. Немецкое. На меня это произвело сильное впечатление — сотни могил. В этом отношении, они молодцы, хоронили не просто в окопах, а по-человечески. Там стоял большой-большой крест. Тогда я впервые увидел, что у них есть потери, что бой мы ведем не впустую. На Параде Победы тоже, когда я увидел эти немецкие знамена, вы знаете, когда их бросали, у меня невольно потекли слезы. Я видел, где я нахожусь. Вот такой я эмоциональный человек.

— Могли бы Вы рассказать про освобождение Ростовской области?

— В то время больше месяца я, вообще-то, танкоремонтник, командовал пехотной ротой. Не очень хочется вспоминать это время, конечно. Наши взяли Ростов, через него с Северного Кавказа пришло большое пополнение в пехоту. А офицеров — нет. Были безлошадные офицеры без танков. Так я оказался в пехоте, и не только я. Сформировали батальон, меня поставили командиром взвода, но командир батальона назначил ротным.

В роте было много людей, человек 180, из них славян — 20, остальные с Северного Кавказа. Старшина был высокий, помогал мне. Немцы отступали, мы их догоняли. Когда они оказывали сопротивление, я просто просил комбата накрыть их минометным огнем. Я не помню, 4 или 6 минометов было. Немцы огня не принимали и отходили. Было очень тяжело, мне даже не хочется рассказывать. Сжирали они все подряд, даже гнилую свеклу, самую противную.

Месяц ждали замену. У меня в пехоте было мало потерь, знал, что надо делать. Их надо было огнем поражать, в штыковую нечего ходить: у немцев пулеметы. Я все время старался надоедать комбату, чтобы он поддерживал огнем. Как только пришли командиры на замену, даны были танки, поэтому нас отозвали быстренько обратно в свой полк. Вот и все.

Станица Боковская, по-моему, это была Ростовская область. Что-то я как-то не придавал этому значения. Мы продвигались так: сегодня в одном месте фронт, завтра — в другом. Сперва двигались на Морозовскую. Кстати, тогда не рекомендовали вести дневники. Станица Каргинская была возле Кружилинского и Боковской. Я в Каргинской был дважды. Мы двигались вперед на танках, за нами пехота. В основном, там были румыны, они воевали плохо, мы не особо встречали сопротивление. Под Боковской мы их раздавили, под Кружилинским — тоже. По существу, мы их гнали, видели только телеги. Наша танковая рота была правофланговая, и, когда полк пытался прорваться вперед, танки были ударной силой для нашей бригады. Здесь не было каких-то очень напряженных боев: открывали огонь, кто-то сопротивлялся, схватки не было, все на расстоянии. После Кружилинского и небольших стычек с румынами раздавили их колонну. Подошли на Каргинскую. Для этого надо было перейти реку Чир.

А перед этим у меня танк вышел из строя, я остался с двумя машинами. Мы переправлялись через Чир, там немцы взорвали мост. Надо было переходить по льду, и мой танк застрял. Пришлось вытаскивать, лезть в эту воду на морозе, — мало приятного. Потом пришлось полностью переодеться. Подъехал командир полка, меня переодели. У меня был командирский танк с рацией, радисткой была девушка Рая из Воронежа, лет 19 ей было. Я остался, немного отстав от полка. Командир приказал мне находиться при штабе полка и двигаться вместе с ним. Так я попал в Каргинскую.

Там была площадь, на ней была стычка. Один штабной хотел застрелить пленного, тот ему не подчинялся. Я сказал тогда: «Разве в Красной Армии расстреливали пленных?». Все услышали. Лейтенанту, конечно, дали по шее немножко, отобрали пистолет. Я оказался в каком-то здании. Было холодно. Да еще и вши достали, было просто невозможно. Пытались вытравить их над печкой. У меня был разговор с комиссаром. Я, недавний студент, еще не привык к дисциплине и подчинению старшим по званию, прямо высказал ему, что неплохо было бы организовать баню или вошебойку. Он ничего не ответил, но, думаю, немного на меня обозлился.

К вечеру мы двинулись на запад, стали помогать нашей пехоте продвигаться вперед. Остановились ночью, после боя. А во время боя я снял полушубок и повесил вместе с брезентом позади башни. Когда огонь закончился, мы остановились. Смотрю: нет ни брезента, ни полушубка. Стоим прямо в поле. Ребята нашли мне какой-то брезентик, но я все равно сильно замерз. Ночью вылез, надо было погреться, грелся около мотора. В этот момент подъехал командир полка, подполковник Петр Федорович Лучников на Эмке, увидел меня, прыгающего вокруг танка. Спрашивает: «Ты чего?». Я рассказал. Он дал мне два одеяла из своей машины, а утром мне привезли новый полушубок, беленький такой.

Мы пошли снова в бой, зашли в какой-то населенный пункт, я зашел в дом на окраине погреться. Там встретил командира роты легких танков Губайдулина. Мы поговорили, вышли на улицу. Я выделялся в этом своем свеженьком полушубке на фоне остальных, потертых. Вели пленных. Одна женщина из толпы пыталась отобрать винтовку, чтобы застрелить немца. Ей говорят: «Ты что, нельзя же!». Она говорит: «Пойдемте, посмотрим, что они натворили». И на меня смотрит. Подумала, что я начальник. Мы пошли. В одном доме было человек 15-18 растерзанных. У старика вырвана борода, у женщины груди отрезаны, вся стена запачкана кровью, руки отрублены. И один из пленных принимал в этом участие. Я впервые в жизни увидел такое зверство.

Затем мы снова двинулись вперед, я получил задание поддержать пехоту, так как нет артиллерии. Я не помню селение, оно расположено через тальвег. В этом селе закрепились немцы. Я двумя танками двинулся и ворвался на батарею немецких противотанковых пушек. Первый снаряд, который попал в танк, слегка шокировал, они болванкой били. Я дал команду, чтобы уйти назад, потому что с батареей я ничего не сделаю. Видимо, мы не так друг друга поняли, механик-водитель стал разворачиваться, и в этот момент я как получил болванку. Пробило правый борт, погибла радистка, заряжающий. Контузило механика-водителя. А я был наверху. Потом полетела вторая болванка, попала в мотор. Танк заглох, я выскочил оттуда, потом полежал около танка, он, между прочим, меня от пуль защищал.

Механик-водитель стал вылезать через люк, я помог ему вылезти, потом потащил к своей пехоте. А пехота от нас отстала метров на 100-150. Видно было, что механик-водитель получил пулю куда-то в ногу. Меня пехотинцы увидели, прибежали, помогли. Потом я два дня проболтался при штабе, затем назначили меня командиром на следующий танк. Командир машины вышел из строя, его надо было заменить.

Немцы, в основном, против нас бросили массу авиации. Ставили минные поля. И вот, на новом танке, с новым экипажем, я нарвался на противотанковую мину, разбил гусеницу. Но это не страшно: выбросили поврежденный трак, заменили, накинули гусеницу. Подошли еще несколько наших танков, я пошел к ним. В этот момент налетели немецкие самолеты. Я побежал к своему танку, недалеко от меня разорвалась бомба. Меня подбросило, я был очень тяжело контужен. Перестал слышать, говорить, голова и руки трясутся. В общем, был выведен из строя. Меня отправили в медсанбат.

Там не знали, что со мной делать: руки и ноги целые, но я небоеспособен. А в этот момент на фронт приехала бригада медиков из Москвы. Они приезжали для помощи местным полевым врачебным пунктам. Там оказались специалисты, покрутили меня, оказалось, что у меня что-то повреждено, кажется, перепонки. Медкомиссию составили, сказали: «Все, братец, тебе больше в танке стрелять нельзя, ты будешь каждый раз глохнуть. Тебя надо направлять в госпиталь». Госпиталь подобного рода находился где-то в Куйбышеве, туда было не так просто добраться. На следующий день должна была приехать машина, но не шла.

Приехал наш полк, тылы. Два моих товарища, с которыми учились в танковом училище, уговорили остаться. Говорят: «Нам как раз нужен в роте технического обеспечения командир автовзвода, будешь?». И я остался. Был командиром автовзвода, там были люди старше меня, половина взвода — женщины. Я с ними почему-то не справился. Меня даже хотели отдать под суд за необеспечение и доставку чего-то. Но командир просто снял с должности. Я стал специалистом по техчасти. После взятия Ростова попал сюда. Потом должны были корпус снова пополнить танками, потом отозвали из пехоты снова танкистом, я снова оказался в полку. Пришел приказ, чтобы все подбитые танки в окрестностях Дона, на Донских степях сдать местным органам власти. Мне дали машину, назвали пункты, куда поехать. Сдавали не на хранение, а на осмотр, чтобы за ними следили. Станица Каргинская была предпоследним пунктом моего путешествия. Там у нас должно было быть четыре танка. Приехал, давай искать местные власти, целый день мотался, ничего не нашел.

Мне там мужики подсказали: «А ты вот узнай, кто там самогонку гонял, там и найдешь местную власть». Я утром пошел, встретил милиционера с худым изможденным лицом, рядом с ним — холеный бородатый мужик лет 37. Он на меня произвел неприятное впечатление. Я говорю: «Что вы тут делаете?». А там, смотрю, стоит гора бутылок самогона. Понял, что они прошли за ним. Говорит: «Я это все дело в фонд Красной Армии забираю, а вы давайте, уматывайте отсюда». Я разозлился. Столько у нас в пехоте гибнет, намного старше него, а он тут стоит со своей мордой. Гаркнул на него, что пристрелю. Потом спросил, есть ли у него печать. Он утверждал, что он какой-то там зампредседателя. Сказал, нет печати. Позвали еще одного, у него тоже не было.

Пришел мой шофер, снял карабин, повели их на площадь возле школы, где танки разобранные стояли. Начали разбираться, что все приказы выполняются через бумажку, а у него ее нет. Он говорит, напротив здание школы, там у учительницы есть бумага и чернила. Мы пришли, там женщина лет 35-40 общалась с двумя мальчиками. Мы попросили ее написать на бумаге расписку. Она вытащила тетрадь, вырвала два листа, написали. Я диктовал, он подписал, печать поставил. Я немного разговорился с учительницей, как они тут при немцах, что тут было. Оказалось, у них с осени была заготовка, люди ей помогали. Вечером, когда был у хозяйки, видел ведро бензина. Она обменяла самогон на него. Я хотел забрать, не дала. Спросил, зачем он ей, оказалось, там работала крупорушка, молола муку. Люди приходили, мололи. Несколько мужиков пожилых приходили, пошел к ним, тоже просил отдать. Они говорят: «Ну вот куда ты, не знаешь, не шуми!». Я сказал, что офицера, командира Красной Армии они обязаны слушаться.

Они нашли 100—150 литровую бочку. Я наполнил эту бочку бензином, они были так благодарны, чуть ли не на колени передо мной встали. Мы хотели уже ехать, а они сказали остаться, накормили, дали провизии с собой. До сих пор вспоминаю эту жареную утку. Потом к нам еще прицепились две женщины, и мы поехали в последний пункт, куда я должен был прибыть. Мы еле добрались, в одном месте застряли. Пошел искать помощь, в одном хозяйстве были быки, вытащили нашу машину. Потом ко мне прицепился еще лейтенант, там у них мельница была, они мололи для армии зерно. На следующий день мы двинулись, закончил я всю эту эпопею.

Как сейчас помню, Кошары. Там тоже дорог толком не было, мороз стоял. Потом добрались мы до Глубокой, там тоже горючее кончилось, пришлось искать. Нашел 10 литров керосина, доехали до Миллерова, там был штаб армии. Опять нашелся генерал, сказал мне, что наш корпус с их армии ушел, он не поможет. И что в адрес нашего корпуса должна прийти цистерна. Я кое-как ее нашел, видел, как мужик закатывает бочку в сарай. Немцев не было, цистерн мало, они больше бочками возили горючее. Я нашел ребят, среди них лейтенант меня знал хорошо. Поговорили, обещали дать. Потом спрашивают: «А ты можешь тару иметь? Потому что у нас излишек». Они полностью возят, цистерну не покрывают своей тарой. Придется задерживаться. Я согласился и вспомнил про эту бочку. Смотрю, а у него в сарае штук 20. Выбрал 9 штук, поставил на машину, меня заправили, двинулся в полк. Он, оказывается, стоял без горючего, даже машину командира полка было нечем.

Телефонов же тогда не было, меня уже посчитали пропавшим, а я вернулся, да еще и с горючим. Герой, в общем. Меня тут же определили на должность заместитель командира танковой роты по технической части.

А у Каргинской особого боя не было. Я не помню ни одного дома разрушенного, побитых окон. Видимо, немцы там бежали, когда танки двинулись. Главная улица в станице шла с востока на запад, справа была школа, на другой окраине — мельница или крупорушка. Была площадь, это все, что я запомнил, было как-то не до этого. Было много забот: кончились продукты, бензин. Местные жители нас кормили. Мой шофер был пожилой, но находчивый: куда-то сходил, вернулся с краюхой хлеба.

Последний пункт, где я должен был получить расписку, — Пронино. Надо было преодолеть расстояние между фронтами, между позициями, там немцы сосредоточили свои 88-мм зенитки, гадючки свои, подбивали наши танки. Тут я впервые увидел, как человек горит в танке. Не повезло, на танке стояло несколько бачков, два на бортах боевого отделения, туда и попало. Пробило борт, бачок, облило командира танка соляркой, танк загорелся. Он выскочил и горит. А я лежал, моей задачей было вытаскивать подбитые танки. За неделю двое техников были ранены. Я остался один. Эвакуировать днем было нельзя, только ночью. Я был настолько измотан, что уже терял связь с реальностью. Пришел докладывать что-то начальнику штаба полка, как сейчас помню, майор Шовколович Андрей Константинович. Он на меня посмотрел, понял, что я уже дохожу до ручки. Говорит, марш в РТО. Я два дня приходил в себя, стал сам не свой. Потом я несколько раз я сам стрелял по церкви, там колокольня была, никак не мог попасть.

После госпиталя, в конце 1942 года, под Саратовом, я попал в 18-й гвардейский танковый полк. Нас доставили эшелоном под Сталинград, в Урюпинск. Там мы разгрузились, после этого полк потихонечку стал передвигаться в сторону станицы Вешенской своим ходом. Как раз в конце 1942 года началось наступление под Сталинградом. Наш корпус был во втором эшелоне, мы прикрывали фланг армии. В Вешенской переправились через Дон, к станице Базковской. После Базковской мы сосредоточились в районе хутора Большого. Там простояли дней семь. Поле, морозы, — обстановка была, конечно, тяжелая. Танки были заправлены водой, стоял мороз, надо было все время следить. В декабре мы получили приказ о вступлении в бой. Наш полк от хутора Большого двинулся на запад.

Рация была только у меня, у командирский машины. А я видел, что немцы готовят артиллерийскую батарею, и они встретят мой взвод впереди. Как ему сообщить, чтобы он за дом куда-то спрятался? Радистка Рая, как только узнала об этом, сняла полушубок, вылезла через нижний люк и побежала. Я ей: «Стой, Райка, куда ты бежишь?». Она побежала, постучала, сообщила. Вокруг все свистит, снаряды рвутся. Творится черт знает, что. Я этого не забуду, это надо быть сумасшедшей, откровенно говоря.

Под моим командованием было 7 машин, задача была их довезти до передовой после ремонта. Я нашел переправу в районе Дружковки, через Гнилой Торец, там выход на берег позволял переправляться. До нас переправлялась пехотная дивизия с большим обозом. Один лошадей гонит, лошадь зацепилась, свалка у них образовалась. Ну я же их давить не буду, остановился. Через несколько минут подлетают два Виллиса. На одном сидит генерал-майор Руссиянов, с ним его помощник, адъютант, второй Виллис с его охраной. Он подъехал, увидел меня. У нас на танках были опознавательнные знаки 1-го гвардейского мехкорпуса — ромбы. Погрозил мне кулаком: «Какого черта ты тут стоишь, там бой идет». Я, высунув только голову, сказал: «Товарищ генерал, переправляются они». Тогда он вышел из машины и направился туда.

Адъютант вручил ему в руки палку. Первым, что я увидел, была стоящая машина ЗИС этой пехотной дивизии, в ней возился шофер. Он подошел, палкой его: «Чего тут стоишь?». Солдат под машину, тот за ним. Палкой полковника отходил. Я смотрю, что-то дернулось, сдвинулось, переправа стала пустой. Он показал на меня кулаком, мы сразу пошли через переправу на запад.

Он нас обогнал на машинах. Вот такой был у нас командир 1-го гвардейского мехкорпуса, генерал-майор Руссиянов Иван Никитович. После войны стал Героем Советского Союза. Это мне запомнилось.

— Константин Иосифович, можете вспомнить какой-нибудь яркий эпизод, который Вам запомнился за время войны?

— Много было ярких эпизодов. Случай переправы через Гнилой Торец, например, как сейчас помню. В Старобельске была нефтяная база, нас как раз перебрасывали по местной железной дороге от Сватова, Рубежного, Изюма, через Старобельск на юг Ворошиловграда. У нас же не могут без горючего, мы были прикреплены к этому Старобельску.

Мы там разгрузились, и у танка в моей роте вышла из строя коробка. Как я уже рассказывал, у Т-34 было много деталей, которые не выдерживали критики и быстро ломались: коробка, фрикционы. Меня оставили машину ремонтировать, я был старшим по техчасти. Два дня меняли, пока привезли коробку, пока установили. Однажды мы с командиром танка вышли на улицу, смотрим, люди идут. Кажется, было воскресенье. Сказали, что все идут в собор в Старобельске. Мы были молодые, нам было все интересно, решили тоже пойти. Люди шли кучками, по мере приближения к собору их становилось все больше и больше. Мы были в форме, перед нами расступались, давали пройти.

Зашли в собор. Нас толкнули, мол, надо снять фуражки. Сняли, думаем: что же будет. Оказывается, все ждали выступления епископа Донецкого или Ворошиловградского. Ему было лет 50 или меньше. Мы послушали проповедь, она процентов на 50 состояла из слов «Аллилуйя», а вторая половина — о войне. О том, что нам, людям, надо защищаться. И я там впервые услышал о том, что надо помолиться за наших страждущих людей, которые находятся в плену. Он призывал весь народ к защите своего Отечества. Эта была очень патриотичная проповедь. Мы потихоньку ушли.

Вышли, с товарищем переглядываемся. Мы на лекции парторга были, там было по-другому. Тут никто ничего не запрещал. Никакой милиции нет, а народу очень много, многие даже не попали в церковь. Никто никого не разгонял. Сейчас бы, по современным законам, сказали, что надо разрешение на демонстрацию. Тогда мы с товарищем поняли, что это очень полезная вещь. Этот товарищ, кстати, потерял ногу в бою. Такое отношение было разумным, Сталин даже, говорят, приказал помогать церкви, чтобы она содействовала формированию хорошего отношения людей к обороне страны. Это решение не глупого человека. Насколько я знаю, в Полтаве тоже так было. Гонения на церковь были прекращены. Она никому не мешала, наоборот, сплачивала. Исторически так сложилось, что в создании русского государства церковь сыграла большую роль. При Иване третьем и так далее церковь объединяла Москву, княжества. Вот это надо было бы использовать, я так понимаю и сейчас.

Еще был случай: немцы наступали, наш корпус бросили против наступающей вражеской армии под Будапештом. Они были неплохо вооружены тяжелыми танками, в основном, Королевскими тиграми. 9 января, в воскресенье наш корпус бросили в контратаку. Как сейчас помню, был снегопад. Контратака не очень удалась, но приостановила их. Потом шли непрерывные бои. Немцы продвигались с помощью своих тяжелых танков.

Они добрались до одного населенного пункта где-то в 20 км от Будапешта. Но в этот момент мы получили подкрепление и остановили их, стали подбивать этих Тигров. Обычно, наш 18-й танковый полк не ходил в контратаку, а все время старался быть в засаде. Мы остановили их, потом там был контрудар, с их стороны было движение. Атака была отбита, но наш полк понес значительные потери. Мы двигались по ночам от одного пункта к другому. Мне часто поручали возглавлять это движение, потому что в полку считали, что я нигде никогда не заблужусь.

Однажды, весной, было ветрено. Как сейчас помню, этот ветерок как будто имел толщину, пронизывал в шинели, как бритва, до костей. Мне приходилось сидеть спереди танка ночью, чтобы механик-водитель не уснул. Товарищи нашли мне генеральскую шинель, меховую такую. Она мне была велика по размеру. И вот, механики-водители были уставшие, я задремал, полу шинели затянула гусеница. Я сообразил, что еще немного, и меня затянет под гусеницу. Я говорю механику-водителю: «Стой!», он не реагирует. Пришлось дать ему по голове, чтобы он проснулся и остановил машину. Потом сбросил с себя эту шинель, она вся перемятая. Если бы не сбросил, меня бы свой танк раздавил. Вот такой эпизод.

Потом мы заняли оборону, нас атаковали немцы. Они пытались проверить нашу оборону, но мы не стали применять танки. У нас были в полку тягачи. Такие же Т-34-ки, только без башен. Мы их в Полтаве такими сделали. И вот, этими тягачами мы атаку отбили, под Балатоном. Тоже интересный случай.

— Расскажите, пожалуйста, любые подробности, которые Вы помните о боях в Австрии в апреле-мае 1945-го года.

— Могу рассказать про Венгрию. В сельско-хозяйственном отношении Венгрия довольно развитой страной, население никогда не голодало, было развито свиноводство, виноградарство. Мы питались множеством продуктов венгерского производства. Потом наши раненые оказались в госпитале, и немцы с венграми заворовались. Много наших раненых осталось на месте.

В Венгрии в этом отношении народ немного жесток. У них была славная дорога Будапешт-Чорна, Шопрон и на Австрию. Мы шли по ней, двигались по ночам. Когда прорывали на канале, мы продвинулись километров на 30 вперед, пока наш полк не отрезали немцы. Их артиллерия стреляла по нам ночью. Несколько наших офицеров было убито, командир полка был тяжело контужен. Я оказался по званию старшим в полку. Пришлось принять активное участие в организации обороны полка. Принял решение о круговой обороне. Об этом написано в моем наградном листе.

Потом мы вышли на город Шопрон. Нас встретили то ли самоходки, то ли танки, то ли артиллерия, в общем, подбили четыре наших танка. Но на Шопрон мы все-таки прорвались. Ворвались в Вену, зашли в город. Я, например, хорошо запомнил единственный случай, давайте, расскажу.

В Вене есть район Оттакринг, там расположены гостиницы, театр. Несколько наших офицеров двигались по улице, подошли к гостинице Королевы Луизы, начался минометный обстрел немцев. Мы заскочили в вестибюль гостиницы, он был полностью зеркальный. Решили подождать, пока обстрел прекратится. Влетает двое солдат наших, глядят по сторонам, уперлись в это «Зазеркалье». И один начал из автомата по этим зеркалам лупить. Мы ему: «Ты что, окаянный, творишь? Зачем». Его ответ я хорошо запомнил: «А они у нас что делали? Наши дома сожгли. А у них такие дома, что не сжечь». В какой-то степени, я его понял, эту месть за все злодеяния немцев.

Еще был случай. Мы вышли на дорогу, я пошел обойти свои танки. Под вечер решили перекусить. На дороге показался немецкий автомобиль, наводчик танка выстрелил, подбил ее одним снарядом. Но аккуратно, чтобы шофер не пострадал. Шофером был немецкий полковник, с ним была женщина в полувоенной форме. С нами были разведчики, молодые ребята из Якутска, они обобрали немцев, забрали часы, зажигалки. А дальше что с ними делать? Подумали, предложили с нами поесть. Женщина отказалась, полковник сел, начали разговаривать.

Спросили: «Слушайте, вы воевали еще в Первой мировой войне, у вас такой колоссальный опыт, вы так готовились, почему же мы вас побеждаем?». И он сказал: «Это потому, что вы воюете не по правилам. Вот мы воюем по уставу, а вас не поймешь. Какое решение примет ваш командир, откуда появится, не понятно». Поговорили, покурили, я сказал нашим разведчикам вернуть зажигалки и все остальное. Ребята были исполнительные, все отдали. Полковник был удивлен. Потом мы этих пленных отправили.

Потом тут в Вене я попал в ситуацию, мне поручили возглавить танковую атаку на четырех Шерманах, уничтожить противника. У нас командиров было много, но много было и раненых. Впереди мы увидели немецкую баррикаду, стали под ней стрелять. Один снаряд застрял и не вылетел из пушки, заряжающий ударил по нему, он взорвался. Заряжающий погиб, мне обожгло лицо. Попал в медсанбат в бывшем немецком госпитале. Меня притащили мои танкисты, когда двигался, попала пыль или грязь. Там меня помыли, искупали, как следует. Это называлось «банно-прачечный батальон». Меня раздели, положили в ванну, одели в чистое, отправили в палату. Я был в полубессознательном состоянии. Помню до сих пор, была одна молоденькая медсестра, вторая лет 30, когда мыла, по голове все елозила. Я стал приходить в себя. Она что-то бормочет: nix, nix, nix, nix. Я мог что-то разобрать на немецком.

Потом стали меня дальше мыть, снова бабы. Посмотрели в задницу что-то, вокруг задницы рукой, все время это делали. И потом молодая немка старшей говорит на немецком: «У него нет ни рогов, ни хвоста». Та отвечает: «А ты бы поменьше их слушала. Посмотри, какой парень лежит». Я очухался, подал признаки жизни и дал понять, что все понял. Они фыркнули и удрали. Оказывается, пропаганда вбила им в голову, что русские рогатые, хвостатые.

Я недолго лечился, с неделю: ожог был не сильным. Потом, после этого медсанбата, нас расселяли по семьям. Меня подселили к словачке в большую квартиру. У нее была дочь, мужа не видел. Девочка убежала, когда узнала, что русский офицер сюда попал. А словачка интересовалась, что мы из себя представляем, мы с ней общались. Вечером я принес пачку морковного чая. Рассказал, что я студент, что у меня мама. Такие добрые разговоры были. Потом, когда она убедилась, что я веду себя спокойно, дочка вышла. Одевались они неплохо. Потом я встретил их на улице, девочку и ее мать, их было не отличить. Я ей об этом сказал. Я до сих пор запомнил, как женщина должна одеваться, чтобы одежда ее красила, подчеркивала преимущества, скрывала недостатки. Иногда даже своим женщинам это высказывал. Вот, что я могу рассказать про Австрию. Особой злости я там не увидел. Потом говорили о разных изнасилованиях, это глупости. Никто никого там не насиловал, по крайней мере, у нас в полку — точно.

Также прорывали фронт под Веной. Засада была, там и так далее. Ну, я принял участие в бою, сел в танк, привели его в боевое положение, вели огонь. Потом попали в окружение немцев, командира полка контузило. Я был офицером того полка. Организовал оборону, хотя сейчас и трудно об этом говорить.

— Как вы освобождали Европу? Как вас встречали в Румынии, Венгрии, Югославии?

— В Румынии я не помню боев, мы там были не долго, румыны сдались. В Румынии с боями встречали немцы. Они отступали, мы наступали. Когда полк наступает, у него прямой маршрут, танки ведут огонь. Иногда даже не знаешь, попал или нет. Знаете, быть под огнем — не обязательно значит, что попадут. Если бы все снаряды и пули попадали, война была бы два дня.

Румыны произвели на меня впечатление недостаточно жесткой нации. Они могли все продать, сдавались очень быстро, не стойкие люди. Своими папахами они произвели на меня не слишком яркое впечатление. Потом, в мирное время, когда стал нефтяником, я с ними еще общался. Приезжали в гости по обмену опытом, несколько делегаций были из Румынии. Были даже бразильцы, а еще жители страны на острове севернее Венесуэлы. У них нефть бывает. Приезжали поляки, французы.

Бразильцев я особенно запомнил, потому что вечером мне сказали, что приедет министр нефтяной промышленности, бывший авиационный генерал Бразилии. Я сразу задумался, о чем с ним разговаривать, лазил по энциклопедиям, вспоминал, что я знаю о Бразилии, Америке, кто ее открыл, сидел, мучился. Вспомнил такую картину «Генералы песчаных карьеров», там у них была революция. Язык у них португальский. Вот эти вещи мне даже больше вспоминаются, чем то, что было раньше. До 90-летнего возраста у меня насыщенная судьба, потом я все бросил, наступила горбачевщина со своими глупыми явлениями и идеями. Человеку нужно что? Еда, крыша, жизнь. Какая-то демократия — это просто слова. При Брежневе был премьер-министр Косыгин, вел совещательно-экономическую политику, дал права предприятиям, это было время работы. Они умели, знали, имели права. Я, например, имел право утверждать смету в 3 миллиона.

Нас бросили в Германию, Болгарию немножко боком обошли, Югославию, Румынию, Венгрию. Вели бои под Будапештом. Нас бросили против наступающих немцев. Они пытались пробиться, но ничего у них не получилось. И бои потом затихли. После этого был небольшой перерыв, мы стояли в обороне.

В обороне тоже видели кое-какие местные бои. Немцы на нас пытались нападать. Потом мы пошли в Австрию, воевали, в основном, по дорогам. Приходилось вытаскивать много застрявших машин. Принимали бои, с немцами состязались. Потом мы шли в города Чорна, Шопрон и в Австрию. Города Айзенштадт, Винер-Нойштадт, и потом зашли в Вену.

Меня там немного ранили, опять слег. Наш медсанбат занял бывший немецкий госпиталь. Убрали раненых немцев, а персонал оставили тот же. Наш персонал тоже был. Потом, после взятия Вены, нас увезли на юг, по дороге из Австрии в Италию. В Айзенштадте стоял наш корпус. Девятого мая мы получили приказ, нашли дорогу через Альпы, там разведка. Было две дороги: северная и южная. Мы были на южной, а по северной уходили немцы. Там шел сплошной поток — и власовцы, и все-все. Взять не получалось. Решили пойти через Альпы, высота там была не больше тысячи метров. Там был городишко Турбо на дороге Вена-Зальцбург. Наш полк ее перерезал.

12 мая 1945 года мы закончили бои. Остались живые. После окончания боев несколько человек получили приказ отправиться в Москву на Парад, затем направили учиться в академию, я в том числе. Нас пытались зачислить без экзамена. Но я не очень-то хотел быть военным. После Парада Победы меня отправили на второй курс академии. Я не пошел на собеседование к генералу, меня отчислили в резерв, оттуда я снова вернулся в свой 18-й гвардейский танковый ордена Александра Невского полк. Там меня назначили командиром ротно-технического обеспечения. Наш корпус бросили в Тбилиси. Потом, в 1946 году, нас бросили в Иран.

— Скажите, Вам приходилось видеть пленных власовцев, предателей?

— Я пленными не занимался. Наш полк закончил боевые действия 12 мая. Не 9-го, а 12-го. Девятого нам дали приказ — пройти через Альпы, горы около Вены. Они невысокие, наша разведка выведала дорогу среди гор. Вот там было много власовцев. Примерно там же и генерала Власова взяли, видимо, они тоже выходили на эту дорогу.

— Расскажите, что Вы помните о бое с немецкими танками в 1945-м году.

— Закончился он подбитыми гусеницами. Кончилось тем, что они бросили свои два танка и убежали. Я стрелял активнее, чем они, старался попасть. Хотя это была не моя обязанность — на войне некогда разбираться.

Около Будапешта, около Балатона тоже были очень тяжелые бои. Есть такой город Вессервар, перед ним шли непрерывные наступления. Я был замкомандира по техчасти, а не командиром танка. Если у танка что-то не так, я должен был его привести в божеский вид, если возможно, вместе с экипажем. Ночью это было сложно выполнить. В основном, мы выдержали их наступление в результате того, что наш фронт подкрепили самоходками, СУ-100. Шерман не особенно удачно мог состязаться с Пантерой или же Тигром в бою. А сотка прошивала их. С нами были батареи этих СУ-100.

Шерманы были сделаны неплохо, не ломались. Пушка была неплохая, сравнима с нашей Т-34. У них была пушка 76-мм, в Т-34 — 85-мм. Но у них была выше начальная скорость снаряда. Также у них была очень узкая гусеница, они были приспособлены к движению по Европе, где дороги везде и грунт крепкий. А в Венгрии ситуация была другая. Дороги, в основном, были гравийные, по ним мы и двигались. Танки частенько застревали, это был их большой недостаток. Трансмиссия была очень малой.

В первое время, когда еще были первые танки до 1943 года, я еще не принимал участия в боях. Вы представляете, когда раскручиваются эти шестеренки в коробке, как их совместить? Это не так просто. У американских было широко развито автомобилестроение, они оттуда много взяли и переняли. Качество изготовления у них было очень высокое. Почти ни один Шерман не вышел из строя из-за технических причин, только из-за боевых. Надежная техника.

Также у них была прекрасная рация. У нас этого не было. Последние наши рации стали лучше, чем раньше, год от года становились лучше. У них было внутреннее переговорное устройство, члены экипажа в танке могли переговариваться. У нас этого не было. Я рацией очень часто пользовался, у меня были группы людей, с которыми поддерживал связь, нужно было знать, как у них дела. По радио общались, на расстоянии от 5 до 20 километров, не набегаешь даже.

— Когда Вы демобилизовались и что было дальше?

— В мае 1946-го. Я был студентом четвертого курса. Кое-как вырвался. В 1946 году вернулся в свой Грозненский нефтяной институт, снова стал студентом. В 1949 году я окончил горно-промысловый факультет по специальности «Эксплуатация нефтяных и газовых месторождений». Потом попал в объединение «Грознефть», там много разных предприятий, пошел сначала оператором. Проработал в разных добывающих предприятиях около Грозного до 1994 года. Был подмастером, мастером, инженером, потом старшим инженером промысла, потом заведующим промыслом, потом главным инженером управления.

Потом руководил крупнейшим нефтедобывающим предприятием юга России, В 1956 году меня назначили начальником управления. Оно было разваленное почти, работало с 1892 года, добывало всего 1500 тонн. Я ждал от него добычи в 10 миллионов. Постепенно вырос до руководителя предприятия. Работа мне нравилась, была разнообразной, но и тяжелой.

В тот период как раз открыли новое месторождение, работы было много. Со временем мне стало тяжело работать. В 1987 году была перестройка, начались изменения. До этого у каждого предприятия было право заниматься своим делом. Я имел право утверждать специальный штат, создавать любые цеха, заключать договора. А потом начались собрания, выборы, — сплошная демократия. В 67 лет, в 1987 году я ушел на заслуженную пенсию. Правда, после этого еще 7 лет проработал высшим инженером в объединении «Грознефть». В 1994 году, в результате событий в Чечне, я был вынужден вернуться из Грозного в Саратов.

У нас на предприятии была больница. Нефтяная промышленность во время войны была на очень большом счету. После инфаркта меня прикрепили к больнице в Грозном. Сказали мне: «Дорогой товарищ, уменьши обороты». Я пока отдыхал, занимался строительством, построил еще больницу, детскую поликлинику. Потом мне главный врач этой больницы сказал, что надо больше отдыхать. После этого я каждый год на пару месяцев ложился в больницу, потом каждый год почти ездил на курорты, лечился, построил профилакторий. Используя свои знания, починил старую скважину, она давала хорошую воду.

— Константин Иосифович, какие награды Вы получили? За что?

— Награжден орденами Красной Звезды, Отечественной войны I степени, медалями «За отвагу», «За оборону Сталинграда», «За взятие Вены», «За взятие Будапешта», «За победу над Германией». Это все за боевые заслуги. Есть и трудовые награды – ордена Ленина и «Знак Почета».

Я не считаю себя героем — просто добросовестно выполнял то, что поручали, свой долг. Вообще, обо всех этих вещах я не особо люблю говорить. Их надо самому пережить и понять. Я пережил многое. На моих глазах немцы разбомбили наш батальон, уже рассказывал. Много потерь, в основном, огневые бои. Наверное, хорошо воевал, выполнял поставленные задачи. Вот командовать автовзводом у меня не получилось.

Это такая общая фраза — «принимал участие в боях». Пришлось пройти с боями от Дона до самого Донбасса. Конечно, я ходил в атаки, выживал, сражался. После одного боя остался в одиночестве. Танк остался там. Второй танк у меня, Мессершмитт, я ехал с тракторного завода в Сталинграде, двигался. Меня заставили двигаться. А я подчинился, не надо этого было делать. Мессершмитт мне в зад влепил и разбил мотор. Опять два часа танк стоит. Трудно даже рассказывать.

Было много сложных ситуаций. Однажды, нас собрали на сборном пункте в Сталинграде, немцы кого-то прорвали, приехал командующий танковыми войсками Федоренко — генерал в погонах. Мы удивились, расставили танки в оборону, несколько дней удерживали, немцы ничего не могли сделать и бросили против нас авиацию. Бомбы попадали в танки, гибли целые экипажи. А потом они нас обошли, и мы были вынуждены уйти по речке Царице.

— Константин Иосифович, в чем секрет Вашего долголетия?

— Я и сам не знаю, честно говоря, это удивительно. Например, в 1933 году был не то что голод, но нам приходилось бить воробьев и жарить на шампурах. Я тогда был мальчишкой. Я и сам спрашивал себя, как это так, почему так долго живу, когда мне было 60. Потом дожил как-то до 100 лет. Так что вопрос ваш оставлю, пожалуй, открытым.

— Благодарим Вас за содержательную беседу.

— Всегда рад помочь.