— Меня зовут Алексей Семенович Рыбкин, родился 8 февраля 1924 года. Моя родная деревня — Паршино, находится она в Заокском районе Тульской области. Моя мама, к несчастью, заболела, нас было всего двое в семье, я и брат Валерий. Брат был младше меня на четыре года, но умер раньше, жил и работал в Железнодорожном.
Родители мои были простыми людьми, мама колхозница, батька — до наступления войны был председателем колхоза. Членом партии он не был, тогда в деревне это было редкостью. Была школа, служившая таким очагом культуры, но членов партии перед войной было мало. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь я вступлю в коммунистическую партию и получу партбилет.
— Алексей Семенович, расскажите, пожалуйста, об условиях своей жизни в детстве, повседневном труде, о Ваших предках, воевал ли кто-то из них? Как проводили свободное время? Были ли вредные привычки у Вас или у друзей?
— Деревня наша была на 45 домов, электричество появилось только в 1942 году, радио — в 1941-м. Висели репродукторы, я это застал, все были воодушевлены этими тарелочками. Жили мы в обычной деревенской деревянной избе среднего размера. Не знаю точно площадь, не измерял никогда. Были, конечно же, иконы: бабушка была набожной. А еще работящей и шустрой женщиной. Жили мы впятером: мы с братом, родители и бабушка. Меня дома почти не было: учился в школе, аэроклубе. Дедушку я не видел, не застал в живых. Мой отец родился в 1890-х, был участником империалистической, гражданской войны, показывал своих фронтовых друзей на фотографиях. Он был воодушевлен победами. Политику при мне особо не обсуждал, да и не допускали нас, пацанов, до таких разговоров. Я расспрашивал у него все подробности войны, но он был немногословен. Отец служил санитаром в бою, есть его фото с санитарной сумкой с красным крестом.
Про царские времена мало рассказывали. У нас в деревне было барское поместье, там жил генерал от инфантерии Санников. Дом у него был большой, построен на хорошем месте. Затем в здании было управление, даже, кажется, начальная школа была. Потом, во времена советской власти, она сгорела, точнее, сожгли. Тогда были такие настроения — все барское уничтожить. Ненависть была. А сейчас мы с вами бы, конечно, решили ее использовать. В то время зеркала кололи камнями. Как это? Он себя не видел, а тут он обросший с бородой стоит перед зеркалом. Кстати, прически у нас мужики, в целом, чаще носили короткие. Был парикмахер в деревне, обслуживал по запросу.
Голод 30-х меня и мою деревню не затронул. Зато на моих глазах происходила организация колхозов. Была агитация. Были артели, дружеские такие, из крепких деревенских мужиков.
Сельхозтехника была не такая, как сейчас, не на резиновом ходу, а на колесном, в основном, из металла. Картофелепосадочная машина была очень тяжелой. Была сеноворошильная машина — простая, но интересная. Кто все это финансировал, не знаю. После того, как сгорела барская усадьба, построили на ее месте школу, сначала семилетнюю, затем десятилетнюю.
Огород был у нас сорок соток, выращивали обыкновенные овощи: картофель, морковку, лук, хрен, тыкву, огурцы, помидоры стали появляться. Лето тогда было жарким, успевали созреть. Примерно в 1937-м году речки пересыхали. Под Серпуховым протекает Ока, большая река, в нее впадает небольшая речушка Скнига. Вот она два года совсем пересыхала. Две мельницы, расположенные на ней, в то время не работали, берегли воду.
Мама обязательно делала заготовки на зиму, соления в бочке. Огурчики засаливали, картошку, морковь. Прелесть просто.
По поводу свободного времени и привычек, конечно, кто-то курил, например, мой отец. Я не курил и сейчас не курю. Однажды был случай, я своровал у отца пару папирос «Клуб», которые он всегда берег к празднику. В обычные дни махорку накручивал, а во время торжественных мероприятий доставал папиросы. Я чего-то соблазнился, украл две штуки. Ушел на лыжах, покатался, закурил и уснул. Проснулся от холода, быстрей пошел домой. Оставшуюся папиросу положил отцу обратно в пачку. Больше я не курил.
Еще была забава — в баню сходить. Общественная баня была в 3 км от нас, в селе Яковлево, у шоссейной дороги Москва-Тула. Но мы дома мылись, в корытце, в печи нагревали воду.
Отец по праздникам выпивал, но меру знал. Пили тогда водку. В магазине покупали мыло, спички, зубной порошок, особо ничего роскошного не было. Магазин товаров первой необходимости называли «потребиловка».
Молотильная машина работала на конях. У нас была лошадь, корова, овец десяток. На лошади отец с империалистической войны приехал. Генерал сказал: «Бог с тобой, забирай лошадь, ты же крестьянин». Он и забрал. Потом уже хозяйство совершенствовалось. Колхоз был богатый: были сеноуборочные машины, картофелепосадочная, сенокосильная, травокосильная машина и т.д. В то время такую технику было приобрести сложно. Пошло направление на механизацию, стали выпускать трактора. Хорошее было хозяйство. В нашем колхозе были отличные колхозные постройки, зерновые амбары. Скотный двор был, по-моему, самый образцовый: большой, разделенный на конский и коровий, с вытяжными трубами, рубленый из деревьев, а не дощатый сарай. Кто все это финансировал, не знаю. Большие деньги на это, должно быть, требовались.
Отца призвали на фронт в 1942-м году, он руководил колхозом. Ему было 52 года. Наверное, не имели права призывать, тем более, минометчиком. Но призвали, он погиб в 1943-м году примерно, в Краснодоне, когда Украину освобождали. Пришло похоронное извещение маме, а я тогда в армии был.
— Алексей Семенович, какое Вы получили образование? Что можете сказать о школах того времени, какие у Вас есть воспоминания?
— Я окончил десять классов. Сначала 4 в своей деревне, затем учился в Серпухове. Я даже до сих пор помню имена учителей начальных классов: Дарья Михайловна, Мария Ильинична. Было у нас три первых класса, они были небольшие, не по 30 человек. Никто никого не обижал, к нам ходили ученики из других деревень. Вражды никакой не было, школьники приходили с учителями из своих деревень. Были у нас и учебники, и тетради. Я был хорошистом. Многие оставались на второй год, к сожалению, как минимум 2-3 человека. После окончания четвертого класса я пошел в транспортную школу, жил у родных тети (маминой сестры).
Тетя относилась ко мне хорошо. У бабушки было восемь детей: три мальчика и пять девочек. Семья была дружная, все были мастеровые. Один был кузнецом, двое — мастерами по дереву, изготавливали сани, тележки. А у моего отца была молотильная машина. Он купил развалившуюся, починил, обслуживал себя и всю деревню.
В Серпухове, где я учился с 5 по 7 класс, было около пяти фабрик — текстильный город. Было два заводика небольших, затем там появился крупный оборонный завод. Дисциплина во время обучения была хорошей. Нельзя было просто так взять и уйти с урока.
— Что можете сказать о преступности в 30-е годы?
— Город был спокойный, преступности я особо не припомню. Так, по мелочи, воришки карманные были. В целом, все было спокойно, даже замков на двери не вешали. А вот в 1946 году — другое дело. Я приехал в отпуск, шел домой, темнеет рано. Навстречу шла мама с ведрами за водой. Я шел в военной форме, она меня не узнала в сумерках. Прихожу, дом закрыт, палка заложена в дверную ручку, никаких замков. За войну ее трижды ограбили. Конечно, скорее всего, наводчики были из нашей деревни. Их затем судили.
— Какие у Вас есть яркие воспоминания из детства? Поделитесь, пожалуйста, с нашими читателями.
— Помню, как бегал босиком по деревне. Были у меня валенки с галошами, но летом, конечно, жарко в них. Мама обшивала меня. Была швейная машинка, еще был портной в деревне, собирал заявки. Он работал даже не на одну деревню, а на несколько, ставил машинку на санки и возил.
Еще, помню, как к нам приезжал передвижной кинотеатр. Показывали «Путевку в жизнь» и другие фильмы. Мне больше нравились комедии, чем больше чудачатся, тем лучше. В библиотеку все ходили, начинали с букварей, выполняли задачи, чистописанием занимались. Брали детские книжки, конечно.
— Расскажите, были ли в Вашей деревне репрессированные?
— Да, к несчастью, были те, у кого в родне были репрессированные. Человека три, наверное, исчезло, не вернулось. Мы, дети, не обижали детей врагов народа. В политике мы абсолютно не разбирались. Помню еще, судили попа и печника, до сих пор не понимаю, какая же связь была между ними. Привезли их ночью, зимой в районный центр в Заокский поселок, на железнодорожную станцию Тарусская. Больше ничего не знаю.
— Что Вы помните о праздниках, православных и прочих?
— Церкви в деревне не было, точнее, была, но не достроенная, на горе, без колокольни. Поп приезжал из другой деревни, обслуживал несколько населенных пунктов. Бабушка моя была верующей, посещала церковь по праздникам: Пасха, Крещение, Рождество и другие православные. У нас в семье праздновали и праздник 7 ноября. Как положено, со знаменами.
— Были ли разговоры до войны, слухи, что скоро что-то начнется? Помните ли такое?
— Чувствовалось некое напряжение, приближение чего-то страшного. Сейчас мы понимаем, что война приближалась, а тогда еще не осознавали, просто напряжение было.
— Алексей Семенович, а как Вы стали летчиком? Был ли у Вас какой-то пример, образец для подражания? Расскажите о процессе обучения, возможно, вспомнятся какие-то интересные моменты.
— Я, как и многие тогда, мечтал быть похожим на Чкалова. Смотрели кино? Очень вдохновляет.
В Серпухове был проведен железнодорожный мост через Оку, высоченный, а перед ним был небольшой мостик. У меня были мысли пролететь под этим высоким мостом, но маленький мешал: между ним и водой самолет уже не впишется. Чтобы провести такой маневр, надо иметь большой опыт. Нас учили летать на У-2, были и УТИ-1, это следующая стадия к истребителям. Готовили нас к тому, чтобы стали летчиками-истребителями. После У-2 идет УТИ-1.
Не помню, сколько я совершил вылетов с инструктором, но, помню, передо мной проверяли одного курсанта, инструктор написал много замечаний. Командир отряда читал, проверял. Мы стоим, группа построена, ждем распоряжений, и вдруг инструктор кричит: «Рыбкин, сюда!». Я бегу, докладываю. «Садись, полетишь». Я был морально совершенно не готов, понимаете?
Инструктор говорил, когда один вылетает, центр тяжести самолета меняется, в первую кабину ставят компенсирующий мешок с песком. Инструктор кричит ребятам: «Давайте мешок с песком в первую кабину». А инструктор говорит: «Это проверяющий, какой ему мешок, пусть летит один». И я полетел один. Мы по кругу ходили. Вдруг, смотрю: передо мной кувыркнулась машина с женщиной-инструктором. Они разбились. Люди не пострадали, только самолет разбили. Причина была в том, что тросик, который обеспечивал эволюцию всеми рулями, заскочил между колесиком и стенкой. Заклинило, и пошел самолет. Кстати, к женщинам-инструкторам относились нормально, хотя это и редкостью было — всего две. Но они были опытные, настоящие летчики.
Часто неопытные летчики капотировали, переворачивались, когда учились. Аэродром был — заливной луг (на Окском лугу). Вода сошла, подсохла, использовали его как аэродром. Но лужа осталась, все равно, порядочная. И вот, два самолета, зацепившись за нее, кувыркнулись. Тогда военные аэродромы были земляными.
Во время обучения у нас была и теория, и практика. Зимой изучали теорию, все лето летали. А потом даже зимой летали: чувствовалось приближение войны, настороженное такое отношение было. На У-2 я летал весь высший пилотаж — и мертвую петлю, и бочку, и все остальное. Переворот через крыло, разворот, боевой разворот, петля Нестерова, — все эти элементы выполнял.
Все как-то справлялись. Был случай, в нашей группе был такой товарищ Макаров. Я летал в зону на тренировку. Он говорит: «Лешка, можно я с тобой полечу?». Я говорю: «Да лети, какая мне разница, кабина свободна. Только у инструктора спроси». Инструктор разрешил, летали без парашюта. Я набрал высоту 1200 и сделал штопор. Метров 500 я штопорил. Да, признаться, я немного хулиганил, нарушал. Когда я выровнял самолет, смотрю: Макарова-то всего наизнанку вывернуло. Так он и закончил учебу. Не знаю, сам ушел или предложили уволиться.
Во время теоретических занятий мы обязательно изучали немецкие самолеты, самолеты противника обязаны были знать все. Были рисунки, отпечатки. Messerschmitt Bf 109, Messerschmitt Bf 110 двухмоторный, Junkers различные, Henschel Hs 126, разведчик. Ой, противный был самолет, это ужас. Стрелять тоже учились обязательно, были винтовки Мосина. Даже штыковой бой был, хотя, казалось бы, зачем он летчику? Но ведь есть такие случаи, когда нужно выйти из окружения. Например, приземлился на чужую территорию, выпрыгнул с парашютом, нужно вступить в бой на земле.
Я полностью закончил учебную программу. Нас было человек 80. Построение, значит, по ранжиру. И вот, до нас не дошла очередь. Приезжал «покупатель» или «купец», представитель воинской части, отбирал прямо из строя. За два или три человека до меня закончился этот отбор. Я был из деревни, у нас было не удостоверение, а справка. После аэроклуба отпущен до особого распоряжения. С этой справкой можно было запросто пройти, показав ее патрульным. Но военкомату нужно было укомплектовать Тульское пехотное училище.
Так что в 1941-м году было у меня еще и пехотное училище. Я приехал к родителям, пришла повестка. Явился на следующий же день с вещами. «Партия, —говорят, — лучше знает, где вас использовать». Конечно, я расстроился: готовился в авиацию — а тут пехотное училище. Ну, что делать, партии виднее. Пришел в военкомат, затем отправился в Тулу. Учились на командиров пехотных взводов. Изучали оружие, тактику, где выбирать местность для обороны, как расставлять огневые точки. В общем, все, что нужно для обороны или наступления. Пулеметы изучали — Максим, Дегтярева. Стреляли немного, нам выделяли, в основном, автоматы ППШ. Неплохое оружие: 71 патрон, но сильно отдает в плечо, надо уметь им пользоваться. Нужно его крепко держать, прижимать, стрелять короткими очередями. Можно переключать и стрелять одиночными. Но очередями — это больше прицельности, успеваешь выровняться. Я училище не окончил: отправили на фронт до окончания учебы.
Помню всех, кто меня учил — и в аэроклубе, и в училище. Начальником пехотного училища был генерал-майор Фролов. Инструктора в аэроклубе: Баранов, Лукьянов, прочие такие русские фамилии. Питание в училище было хорошим, трехразовым. Здание было капитальное, хорошее, все по-человечески было, нормальные условия. Изучали пушки 76-мм: назначение, калибр, тактические данные, учились заряжать, изучали устройство. С минометом 82-мм знакомили. Гранаты тоже были в программе, учили, как бороться с немецкими ДЗОТами, огневыми точками. Гранаты — очень хорошее оружие, надо уметь им пользоваться. Войска были молодежными, ребята умели делать это. Объясняли нам и устройство противотанковых гранат.
Строевая, муштра были, но не излишне, в основном, акцент был на тактику, ориентировку на местности. Обучали разным видам построения — для наступления и для обороны. Бинокли давали. По-моему, использовали спичечный коробок для ориентировки. Учили хорошо, но стреляли мало. Коллектив был дружным, правда, был один воришка. В целом, хорошие были ребята. Все были из Тулы.
— Чтобы быть летчиком, нужно иметь крепкое здоровье, верно? Уделялось ли этому время на учебе?
— Конечно. Я перегрузки отлично переносил, кстати. Нарочно старался себя нагрузить, испытать, потемнеет ли в глазах. Не темнело. На учебе физическая подготовка была на высоте, нас готовили хорошо. Занимались на турниках, брусьях, прочих снарядах, был штыковой бой. В аэроклубе я налетал примерно 100 вылетов. Однажды в голову пришла даже дурная мысль пролететь под мостом. Вот что значит, крылышки обрели. Понимаете?
— Как Вы встретили 22 июня 1941 года, начало войны?
— Войну мы встретили на построении. Был зачитан приказ быть в готовности. Распущены были до особого распоряжения. По первому требованию обязаны были явиться. Но мы на это сослались. Нам сказали, что партия лучше знает, где вас применить. Вместо авиации — в пехоту.
А как запомнил 22 июня — под козырек и шагом марш. Ежедневно этого ждали, что отправят. Сразу на фронт не посылали, сперва нужно было обучиться. Но мы уже были готовы: военная и физическая подготовка в аэроклубе были на высоте.
Народ, вообще, был настроен по-боевому, никто не был панически настроен. Никто не предполагал, сколько война продлится, но, конечно, ожидали только победы. Немцы-сволочи изменили направление, но это уже у них было заложено. Улыбались, говорили одно, а делали другое.
— Как Вы оказались на фронте? Куда Вас определили?
— Формировались мы на фронт в Подмосковье. Уже, видимо, ожидалась отправка нас, дымили полевые кухни в Подмосковном лесу. Там дым распространяется медленно. Смотрим, на нас летит армада самолетов, на высоте километра полтора. Излюбленное их построение — свиньей, как у Александра Невского. Впереди ведущий, сзади клин. Самолеты небольшие, штук сорок. Если бы зенитчики нас не спасли, они бы раскрошили нас еще в тылу. Не попали бы ни на какой фронт.
Они летели на нас с целью уничтожения. Разведка доложила, что мы формируемся. Вокруг нас стояли зенитки, как врезали ведущему. Снаряда 3-4 попало, наверное, он разлетелся в пух и прах, на куски. Они струсили, посчитали, что у нас есть какое-то сверхточное оружие. Строй сразу развалился вправо и влево, бомбы побросали и наутек. Армаду эту, наверняка, вел генерал, разлетелся ведущий в пух и прах. Это единственный такой случай за всю войну, который я помню.
В общем, часть формировалась в Подмосковье. Было лето, ходили налегке. Сформировались и пошли на запад пешочком. Смоленщину освобождали, Белоруссию освобождали. Я попал в 78-ую стрелковую дивизию в звании старшины, мне дали взвод под командование. В атаках участвовал ежедневно, оборонялись, потом шли снова в контрнаступление. Это ежедневная процедура была.
— Расскажите, какое оружие у Вас было? Как бы Вы его охарактеризовали? Какие были средства защиты?
— ППШ, с начала и до конца всей войны. Проблем с ним не было, отказов — тоже. Оружие было отличное. Единственное, как я говорил, нужно уметь им пользоваться, стрелять короткими очередями. Гранаты были: лимонки, оборонительные, РГД, наступательные. Когда готовились к атаке, чехол снимали обязательно, потому что бросаешь гранату и бежишь на нее. Без чехла использовали. Когда так более-менее приостановились, используешь с чехлом. Когда противник напирает сильно, лимонку использовали. Ходили в касках, конечно. Гранаты всегда были при себе, на поясе.
— Как пополнялся взвод? Были ли нерусские? Были ли проблемы с языковым барьером?
— Приходило пополнение и все. Не знаю, где его формировали. Надо сказать, мы в этом плане никогда не страдали, штат был укомплектован если не полностью, то на уровне. Большинство было наскоро сколочено, нормально стрелять не всегда умели, главное, что был боевой дух. Без духа и хорошее оружие не поможет.
Были из Средней Азии, но, в основном, наши, русские ребята. Все, кто не был взят военкоматом до войны. Кратковременные паузы использовали для обучения вновь прибывших, дремать не давали. Учили обороне и наступлению. Если в пехоте были выходцы из Средней Азии, то в танковых войсках — только русские, татары. Языкового барьера особо не ощущали. Просто если говорил, что не понимает, отдаешь приказание, говоришь, что ни бельмеса. Его к кому-то пристегивали, кто понимает оба языка. Только к надежному.
— Можете ли вспомнить какие-то яркие эпизоды, произошедшие за время службы?
— Из нашей деревни два пацана поступило в аэроклуб. Проходил капитан, летчик, смотрел на всех: телосложение, внешность. Предлагал поступить в аэроклуб. Кому не интересно полетать? Вот, мы двое и учились там. Ездили поздно ночью, поезд ходил Москва-Севастополь. От Серпухова было 12-13 км, ездили на этом поезде.
В начале января 1940-го года был мороз 43 градуса. Шли в лунную ночь. Не было даже карандаша. Мой товарищ курил. Идем от железнодорожной станции, до деревни три километра, попадается овраг. Все видно при Луне. Смотрим — какое-то чучело из оврага вылезает, огромное, похоже на животное. Это оказался волк. Снег был метр в высоту, не знаю, как он туда попал, может, по дороге вблизи деревни. Тогда ездили на санях, накатанная дорога была. И вот, ему деваться некуда, идет навстречу. И мы идем навстречу.
Товарищу курящему, Лешкой звали, говорю: «Спички доставай». Решили зажигать спички и по мере приближения бросать на волка. Они огня очень боятся. Так вот, волк метра полтора до нас не дошел. Огромный был волчище, у них зимой вырастает подшерсток, они лохматые становятся. В общем, выглядел страшно. Метра полтора не дошел до нас, прыгнул в правую сторону, утонул в снегу, не достав ногами до земли. Мы остановились напротив. Он сидит в снегу, мы стоим на дороге. Что с ним делать? Запросто можно было убить. Мне дедушка один рассказывал, что шкуры даже в Москве принимали. Можно было продать за большие деньги. Но, с ним, в общем-то, возни много. Если убить, надо куда-то его вести, сдавать.
— Алексей Семенович, помните ли Вы свой первый бой? Первое ранение? Участвовали ли в рукопашных боях?
— В рукопашную биться мне не пришлось. Под руководством Жукова мы ни одного отступления не пережили. Мы только наступали. Или оборонялись стойко, или только наступали. Когда пришли на передовую, испытали ощущение, что противник подготовлен лучше нас. Но надо стоять. Боевой дух был на высоте, особенно, наша молодежь была настроена и подготовлена отлично.
Ранило меня, по-моему, разорвавшейся миной. Ранение пришлось в левую лопатку. Дело было в Смоленской области. Мы начали наступление от стен Москвы, первой была Смоленщина сразу. И дальше, и дальше. Потом Белоруссия. Я сам попал под огонь снайпера. Когда меня ранило, санинструктор спрашивает: «Пойдешь сам в медсанбат или будешь ждать, пока машина будет собирать?». Я говорю: «Пойду, конечно, чего это я буду ждать».
Иду, стоит копна сена. И вдруг – бах! Снайпер. У меня, естественно, сработал инстинкт самосохранения, я сразу упал. Головой соображаешь, думаешь, где-то снайпер слева. Я не двигаюсь: пусть думает, что убил. Потом пополз метров 15, не поднимая головы. А снайпер не ведется. Он был нацелен на копну сена, но промазал.
После ранения я попал в танковую школу. Уже дальше продолжал войну. Учили меня на командира орудия, наводчика. А на лечение увезли аж в Кисловодск. Ранение было тяжелое, с повреждением легкого. В Ногинске госпиталь формировали в здании школы. Формировали санитарный поезд, составы шли и назад, и на войну. Особо тяжелых отправляли в тыл, в сторону Сибири. Вот и я попал в состав, который дошел до Кисловодска. В каждом городе санитарный поезд останавливался. По мере появления свободных мест забирали из состава. В Кисловодске разгружали. В госпитале я провел месяца два с половиной или три.
— Расскажите, какая атмосфера была в части? Были ли самострелы? Как вел себя командир роты? Были ли у Вас друзья? Как относились к девушкам на войне?
— Служил я в 44-ой гвардейской танковой Бердичевской ордена Ленина Краснознаменной орденов Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого, Красной Звезды, Красного Знамени МНР бригаде.
Самострелов не видел, халтурщики попадались. Те, которые отстают от части. Воспитательную работу проводили, конечно. Ходила одна легенда, что однажды командир бригады врезал повару, не знаю, правда ли это. Наш командир танковой бригады, полковник Гусаковский Иосиф Ираклиевич, впоследствии дважды Герой Советского Союза, обнаружил как-то половину брикетика сливочного масла у повара в шкафу. Обед был приготовлен, а масло было не использовано. А если получают запас, то все должно быть в котле. И он повару, говорят, за это врезал. Я лично этого не видел.
Коллектив у нас сложился, естественно. Но не могу сказать, что друзьями стали. Некогда. Любовь тоже не крутили, по той же причине, либо я просто не замечал. Хотя женщины были — и связистки, и санитарки, и в танковых частях санинструкторы, они ездили сверху на танке. Были дружеские отношения. К девушкам относились как к равноценным товарищам. Солдаты в возрасте по 30-40 лет относились к ним, по-моему, с сожалением: не женское это дело — воевать. Тяжести нужно носить, и морально, и физически сложно.
— От какого оружия немцев были основные потери? Видели ли Вы воздушные бои?
— Авиация докучала, конечно. Основные воздушные бои были в Краснодарском крае, в районе Новороссийска. Самое гадкое оружие, на мой взгляд, — это мина. У нее огонь настильный такой, взрыватель. Действует мгновенно, как только коснется земли. Я видел миг, как вспухает земля. Однажды, налетели самолеты, штурмовали. Спрятались кто куда. Я слышу: бомба гудит, падает. Перед тем самым мгновением, наверное, я коснулся земли, бомба тоже коснулась земли. Бомба только ткнулась в землю, земля сразу вспухла, а потом как рванет! Такой момент не часто можно заметить, особенно, чтобы суметь потом кому-то рассказать.
Над нами воздушных боев не было. Штурмовали, наши оборонялись, конечно, но таких сильных боев над нами не было. За всю войну я не встретил ни одного немецкого танка. Немецкие бронетранспортеры щелкали как семечки. Еще был зверь — самоходка, но мелочь я не считаю. Нас применяли там, где действительно нужно. Например, пушка 88-мм — «Тигр», броня до 100 мм. Никакой снаряд ее не возьмет. Надо ловить боковой момент.
— Сколько Вы провоевали в пехоте? Что было потом?
— Около года, наверное. Потом была танковая школа. Как обычно, пришел «купец». Выбирали таких, которые внушали физическое доверие. Направили меня в танковую школу, потом распределили наводчиком под штатным названием «командир орудия». А потом на Урале получали новые танки Т-34 с пушкой 85-мм. Там экипаж 5 человек. Были укомплектованы даже подкалиберным снарядами. Учили тактическому применению, видам снарядов. Обучали, конечно, на старых танках, подкалиберные (три или пять, не помню) снаряды применить нигде не пришлось. Они предназначены для уничтожения танков. Таких вот случаев, чтобы мы сходились лоб в лоб, не было.
Учили нас фронтовики после ранения. Помню, командир батальона был, Родионов, у него некоторые пальцы не гнулись. Снарядов на учениях выстрелили самый минимум, чтобы хотя бы понятие иметь. Обучение длилось месяца полтора. Мы были, все-таки, уже обстреляны. Каждая специальность отдельно. Учили вождению каждого танка, стрельбе.
Видели, как собирают танки, после сборки была обкатка 50 км туда маршем, 50 км обратно. Устраняли дефекты, если были, на следующие сутки уже ехали обратно с танками. Каждый экипаж получил танк. Серьезных дефектов, как правило, не было, в одном месте, вроде, масло немного пробивало. Моего механика-водителя звали Мишка Молдаванин.
Потом я попал в 44-ую танковую бригаду под командованием полковника Гусаковского. Мы правым крылом наступали все время. В центр, если представить карту России. Только когда была особая необходимость. А так, правым крылом под командованием Жукова.
Когда я попал в бригаду, она была на переформировании, укомплектовывалась новыми машинами. Их обкатывали. Попали в Польшу, в противотанковый ров. Наступали зимой. Было солнечно. Овраг был приспособлен под противотанковый ров. Мы повисли на пушке, согнули ее, как хобот у слона. Никакой команды не последовало. Врезались, повисли на пушке. Докладываем командиру батальона, майору Матвею Пинскому: «Вот, такое дело, попали в противотанковый ров, пушка погнута, не годится к применению». А он кричит: «Вперед!». И мы с этой гнутой пушкой вперед пошли, в атаку. Ну и что, в танке есть два пулемета еще. Зацепили один танк, он буксует, зацепили второй, как перышком вытащили — и вперед. Немцы, если видели нас с гнутой пушкой, наверное, были весьма удивлены.
Я был в звании старшины. Мы наступали своим чередом, дошли до Варшавы. Поляки сами изъявили желание освободить Варшаву. В Рязани формировалась армия, Костюшка. И вот, когда немецкая разведка узнала, что против них не мы, а поляки, как пи***нули этих поляков, они бросили фронт и убежали. И мы сходу снова Варшаву выбили и долго шли без длительных остановок.
— Что можете рассказать о Т-34? О службе в качестве танкиста?
— Т-34 — очень надежная машина, скоростная. Тогда ведь не было скоростей 90-100 км/ч, 60 – это была огромная скорость. Она свободно развивала по пересеченной местности 60 км/ч. Для защиты обязательно был танкошлем. Все внутри железное, если по дороге ударишься головой или еще чем, конечно, это чувствуется. Но, вообще, мне танкистом больше нравилось воевать, чем в пехоте: веселей, потерь меньше. Если нужно было, сутками не спали. Какой может быть разговор о сне на фронте?
Мой танк, к счастью, не подбивали. Вообще, в нашей бригаде больших потерь не было, особенно, когда получили машины с пушкой 85-мм. Сильная пушка, но броню «Тигра» не брала. Танки не ломались, были сделаны очень надежно.
Правда, был случай, коробка передач у нас вышла из строя. Был допущен какой-то брак при сборке. Шестерню эту поставили. Едем, едем, нагрузки огромные. Остановился танк. Скорость не переключается. Я вылез, чтобы помочь механику-водителю. Подумали, что гильза от пулемета попала. От кулисы передач идет железный провод, миллиметров, наверное, 10 диаметром. И вдруг заклинило. Все прошарили, гильзы никакой нет. Скорость переключается, хода нет. Видимо, что-то с шестерней передач. Звоним в роту технического обеспечения, радируем. Говорят: «Ищите гильзу». Сказали им срочно выезжать, потому что уже искали.
А мы ведь на передовой, нас обстреливают. Если немцы увидят, что мы остановились, значит, что-то случилось, расстреляют. Приехали они, тоже начали шарить, искать. Говорю им: «Не ищите, мы все перекопали. Нет никакой гильзы. Что-то не так в коробке скоростей». Открыли задний лючок, коробку скоростей. Достают полную горсть зубьев, все шестерни съела. Был допущен брак. Шестерни поставили, зуб нарезали по сырой шестерне. От нагрузки все зубья съело. Коробка скоростей вышла из строя, а она в задний лючок не проходит. Надо открывать весь задний борт, снимать коробку, ставить новую. Что и делали, что мы и говорили сразу, а нам не верили. И что в итоге? Ездили, заменяли коробку. Несколько часов прошло. Пришлось вызывать подъемный кран. Задний борт пришлось отнимать. Это несколько тонн, а он на шарнире. Задний борт опускали, коробку одну сняли, другую поставили. Снова задний борт ставили. Это уже с помощью подъемного крана.
После того случая в Польше, когда мы пушку повредили, тоже заменили пушку. Технические силы были сосредоточены в роте технического обеспечения, там сняли башню, пушку, поставили новую, поставили на место башню, и вперед, на запад. Кстати, командир приказывал со сломанной пушкой атаковать. И я атаковал. С двумя пулеметами, а там бы не было артиллерии немецкой. Не знаю, счастье это или несчастье, может быть, немцы просто с ума сошли, что это русские. Пушка была, как хобот у слона. В общем, психика не сработала у них, они побежали. Все-таки два пулемета – это оружие и натиск для массовости. Там некогда решать, пушка погнутая или заранее сделанная такая.
Главный враг танкиста — фаустпатрон, это такое сволочное оружие, в нас стреляли на перелет. И мы их двоих раздавили. С механиком-водителем, наводчиком общались хорошо. На танке с пушкой 76-мм — бывало, и ногой общались.
Танки немецкие не атаковали, зима была. У нас же зима снежная. Не особо ты на танках разъедешься, на каких они приехали. Наши Т-34-ки, и то, клиренс имеют, наверное, сантиметров 50, даже им трудновато.
— Были ли забавные случаи на фронте?
— На фронте, я вам скажу, не до смеха. Там только и успеваешь атаковать, продвигаться. Если все сделал удачно — тогда и настроение веселое. Война — есть война.
— Как к Вам относились поляки? Были ли в их домах?
— Хорошо относились. По крайней мере, обычные жители. В спину не стреляли. Может быть, были после войны какие-то диверсионные вылазки, а когда продвигается фронт, тут не до шуток. По возможности, заходили к ним в дома, жили не лучше советских граждан, бедновато.
— Атаковали ли Вы немецкие артиллерийские позиции?
— Да. Но особенно тяжелой артиллерии мы боялись. На уровне 80-мм было нормально. Стреляли с коротких остановок, по возможности, иногда просто сходу. Один пулемет спарен с пушкой, другой турельного типа. Если нет рационального применения, зачем будешь стрелять из пушки? Пушка заряжена, но не применяешь ее, потому что работаешь с пулеметом. Стрелок-радист постоянно, можно сказать, стрелял из своего пулемета. Этот пулемет, конечно, малоэффективен, но нужен хотя бы для шума.
— А отражали ли Вы немецкие контратаки?
— Нет. Но был случай, мы уходили в рейд на 100 км. Авиаразведка докладывала, что на одной железной дорожной станции было 12 или 14 разгрузочных путей. Все были забиты вагонами со снарядами. Мы вышли в рейд на ночь, достигли этого пункта приблизительно часа в 4 утра и открыли по ним огонь. Страшное дело было. Снаряды наши рвались, те детонировали, получался общий взрыв. Это ужас, что было. Вот так мы расколошматили немецкие эшелоны.
Каждый день были интересные эпизоды, это война, от них никуда не деться. Каждый день шли в атаку. Мы не очень-то соприкасались с пехотой, но таких солдат, которые шли с плохим настроем, я не встречал.
В конце войны нас атаковали «мессершмитты». Одномоторный Ме-109 — такая сволочь! Налетает на тебя, как страшный козел, понимаешь? Нас прищучили среди оврагов. Старший лейтенант, пехотинец, мечется, бежит. Они стреляли с разных направлений. Смотрю, лейтенант скрючился и распрямился. Убили беднягу.
— Большие ли потери были в Вашей 44-й танковой бригаде?
— Нет, бригада дошла до конца почти в полном составе. Подбитых танков, кажется, ни одного не было. Были ранения, а потерь танков за полгода не было. Могу ошибаться, прошло много времени. В основном, страдала ходовая часть танка, но это были легкие повреждения.
— Как Вы относитесь к политработникам? Особистам?
— К политработникам отношусь нормально, считаю, что они необходимы. Они воодушевляли, держали дисциплину, не допускали анархии. Командиру, конечно, за этим одному трудно уследить, а замполит по этой части. Особисты нам были не нужны. Командир нашей бригады полковник Гусаковский приезжал при больших остановках, сам в танковых атаках, наверное, не участвовал.
— Расскажите, что Вы помните о Берлинской операции?
— Наступали через площадь Александерплац, Бранденбургские ворота. Четыре с половиной часа шла подготовка, вы представляете? Артиллерия долбила Берлин. Стоял сильный шум. Потом пошли в атаку. Наша артиллерия все сравняла. Сейчас там, проезжая Бранденбургские ворота, стоит памятник Победы в Великой Отечественной войне. Грандиозное сооружение. Немцы, конечно, воевали неплохо, даже в 1945-м году, но настрой уже был не тот. Здесь они просто выиграли за счет внезапности.
— Видели ли Вы немецких пленных?
— Не видел их. Хотя, видел, как пленили летчиков. Сбили, значит, «мессершмитт», самолет-истребитель, летчика забрали. Мы пленного возили, но он был в гражданской одежде. Не знаю, кто он. Нам приказали отвезти его в штаб. Он был рыжий. Был холодный ветер, он был без головного убора. В общем, пока мы его довезли, он из рыжего превратился в синего.
— Вы в конце войны наблюдали воздушные бои?
— Да, позорно были сбиты 9 бомбардировщиков «Бостон». Этот бомбардировщик напоминает курицу, у него на вооружении один турельный пулемет. Но немец-летчик попался хлесткий. Они шли на запад, где-то отбомбились и возвращались на расстоянии друг от друга. И вдруг врезался этот «мессершмитт». Они сплотились для плотности огня, а он взял тактику крайнего, пользуясь тем, что у него один только пулемет турельный, крайнего откалывает. Следующий опять взмывает, крайнего откалывает, и так уничтожил всю девятку. Но ребята попрыгали с парашютами. Почему ни одна зенитка не выстрелила, ни один истребитель не вылетел? Почему – не знаю.
— Как к вам относились немцы, мирное население, во время войны?
— Они уже, по-моему, видели свой явный проигрыш. Держали нейтралитет. Унылый такой нейтралитет. Ненависти в глазах я не видел, скорее, подавленность. В Берлине население выходило за водой на колонки, человек по 20 стояли в очереди. Нам стоять было не нужно, нас пропускали вперед.
— Расскажите, что Вы помните о танковых рейдах.
— В основном, во время танковых атак мы стреляли по немецким ДЗОТам. Армия Рыбалко была брошена на восток, и еще какая-то. На Японию. Мы в войне с Японией не участвовали, первая гвардейская танковая армия Катукова, в которую входила наша 44-я гвардейская танковая бригада, была оставлена в Германии как заслон. Германия была разделена на четыре части.
Был такой эпизод. Мы расхреначили их пункт, где они разгружали снаряды. Наверное, 14-15 их было, где разгружали. Это была ужасная канонада. С рассветом отошли в лес, расположились по краю. В это время через лес продвигалась колонна тяжелой артиллерии. А она продвигается при движении разобранными пушками. И вот им бы, если подумать, не стоило нас трогать. Мы по опушке расположились и крайние машины. С нами ходили даже «Катюши», крайние оказались машины с их снарядами. Они едут, видимо, танков не видели. Увидели грузовые машины и напали с автоматами.
В это время приехала полевая кухня, мы получали обед. Прогремел взрыв, кухню бросили, в танки — и на них. Командир батальона вывел нас в поле, смотрит, кто же напал? Там одни солдаты с автоматами, мы даже не знали, что тяжелая артиллерия, вся колонна осталась в лесу. Мы развернулись, как начали их чесать, короче говоря, всех перебили. Ни одну нашу «Катюшу» не уничтожили, только несколько снарядов повредили. Видимо, пушки у них были разобраны. Если бы они видели танки, думаю, не напали бы. А уж когда напали, мы ощетинились и давай их чесать. Кстати, не помню, чтобы штурмовики ИЛ-2 нам помогали. Не было такой надобности.
— Алексей Семенович, что Вы помните об условиях жизни на войне? Выдавали ли по 100 грамм? Курили ли Вы? О чем вели беседы? Молились?
— По 100 грамм выдавали, конечно, зимой. И в пехоте, и в танковых войсках, каждый день. Я выпивал, но не курил. Табак отдавал желающим — их было много. Беседы у солдат разные были, есть такая русская пословица: «Старики говорят о земле и о хлебе, а молодые — о женщинах и…». Тут уж сам догадайся. Антисоветских разговоров не было, анекдоты травили. Кто-то молился, но массовых молитв не было. Я, скажу откровенно, шептал тихонько: «Дай бог здоровья».
Письма писали: маме, девушке, отправляли домой. Конечно, в письмах не писали ни о каких потерях. Кормили, в целом, нормально, не голодали. Была американская тушенка. На первое готовили суп с ней, на второе — кашу, брикетики. Вкусная была тушенка. Хлеб был обязательно или сухари. Сухари нам выдавали уже в танковой части, когда уходили в рейд на несколько суток.
Валенок зимой у нас не было, только сапоги. Выдавали две портянки: суконные и байковые. Шинель была. Ватник маленький, легкий, телогреечка. Нормально были обмундированы. Холодновато, конечно, но мы молодые были, кровь играла. Не болели, даже насморка не было.
Ночевали иногда в танках или под танками, иногда в землянках, иногда под открытым небом. Я и не знаю, как можно подготовиться, не построишь ведь землянок через каждые 100 метров. И под танком приходилось спать, и наверх вылезали. Двигатель нагревается сильно. Обмерзали. Потом с нами автоматчики, человек пять-девять, наверху ездили.
Восхищаться, конечно, не будешь, когда такие потери, но слез я не припомню ни у кого. А вот мат процветал везде. Он воодушевляет. Даже женщины эти, санитары, крепкое словцо использовали. Я сам дружил с инструктором-женщиной, с Украины, кажется. Не любовь, только дружба у нас была. Иметь подругу в такое время — это просто прелесть, такое воодушевление. Даже более приятно, чем в гражданское время.
Мылись мы, когда привозили бочки литров по 200. Помню, машин пять с закрытым фанерой кузовом, внутри эти бочки, 4 штуки, с горячей водой. Подъезжали, раздевались, кусочек мыльца. Голову с мылом помыть — уже радость. Вши танкистов не мучили, солярка помогала. Ни одной за всю войну не видел. Да и в пехоте тоже их не было, мы же чистые были. Главное, как сам себя бережешь, если бережешь, то и будет все чисто. Брились регулярно. Никто этому не противился, заросший не ходил. По возрасту были все не старше 35 лет среди танкистов. При первой же возможности старались привести себя в божеский вид, не запускали себя.
— Как Вы считаете, почему Вам удалось выжить на фронте? Как Вы думаете, верно ли утверждение, что жизнь пехотинца – это одна-две атаки? Или в медсанбат, или на тот свет? Верили ли Вы, что останетесь в живых?
— Выжить удалось, думаю, благодаря простому личному счастью. Первый раз меня ранило на территории России. Бог сберег как-то, не всех же убивали. Насчет двух атак — конечно, верное утверждение, война такая. Естественно, не пройдешь войну без ранений, либо ты ранен, либо погиб, это естественно. Я просил Бога оставить меня в живых, шептал молитвы. У меня была надежда. Не твердая уверенность, но надежда была всегда.
— Как Вам запомнился День Победы?
— Незадолго до этого дня нам дали три дня отдохнуть, когда закончились бои. От безделья начали выпивать, болтаться без дела. Когда Германия капитулировала, мы как будто остались без работы. Ходили, не знали, чем заняться. Потом нас запрягли к занятиям, заняли учениями, политруки воодушевляли.
— Что с Вами было после войны? Как сложилась жизнь?
— Была женитьба, учеба, строительство. Строили все, я поступил на оборонный завод, он рос, сельскому хозяйству помогали. В общем, запряжены были полностью. Войну я закончил в звании старшины. Когда закончилась война, произошло переформирование армии. Нас, 1923-24 года рождения, перевели на хозяйственные должности, а молодое пополнение запрягли в боевую подготовку. И тут каждому дали занятия. Провели экзамены на знание немецкого языка. Мне он, откровенно говоря, давался легко. Я хорошо учился в школе.
На этих экзаменах давался опросный лист. Требовалось перевести текст с русского языка на немецкий. Были и разные вопросы на знание языка. Я все это знал, все изложил. И это пошло мне, нельзя сказать в наказание, но в нагрузку. Немецкий мало кто знал. Меня отправляли то в одну командировку, то в другую, то одно задание, то другое.
Мы базировались вокруг Дрездена, первым заданием было найти в Дрездене холодильник и заключить договор по снабжению нас мясом. Я выехал в Дрезден, нашел огромный мясокомбинат, его хозяина, предъявил документы, разговариваем с ним. Нужно вот такое количество мяса. Он, значит, упирается: «Не могу вам столько поставить мяса». Я давлю, мы мучаем друг друга, наверное, часов до двух. Так и не пришли к решению. Перенесли на завтра.
Во время разговора я заметил: богатые немцы курят только сигары. Они даже сигареты не курят, а сигары курят. А с этим делом у них был дефицит. И я заметил, что у нас такой большой красивый стол, он сидит по ту сторону стола, а я по другую, ведем беседу. Я заметил у него усы длинные, рогообразные, черные. Или от природы, или красил. Помните, был журнал «Труд», что ли, там на последней странице был нарисован шпион в шляпе, черном костюме и написано: «Тсс, не болтай»? Вот он был на него похож, этот хозяин мясокомбината — капиталист, одним словом. Он волновался, я его уже по-настоящему допек. Ему хочется успокоиться как-то, а закурить нечего, он достает огарышки со стола, пытается прикурить, не получается. Нужна зажигалка, но она дает много огня, он боится усы опалить. Он злится, я наблюдаю за ним. В общем, я его вымотал, он сказал, давай завтра продолжим.
А у нас на армейских складах было много сигар, но мало кто брал их курить. Как я понял, они предназначены не для походов, а как раз больше для кабинетов. И вот, значит, на другой день я беру 4 сигары в карман и еду на встречу. Встретились, он себя вел корректно, я тоже старался не ударить в грязь лицом. Начинаем разговаривать, начинается по второму кругу: «Я столько поставить не могу». Я его опять домотал, начинает прикуривать. А я достаю целую сигару из кармана, не могу прикурить. Ее, оказывается, нужно обрезать с двух сторон. Он мучается, я мучаюсь, сигара не раскуривается.
Я был вынужден откусить и проглотить. Даю ему, он в восторге, взял сигару, чик-чик, свободно закурил и сделал четыре затяжки, откинулся в кресле, закрыл глаза. Я думаю: как бы не умер, меня же обвинят, я с ним один уже два дня. Когда опомнился, отдохнул, говорит: «Давай документ». Подписал на то количество, которое я просил. В общем, все получилось. Я достал еще две новые сигары, дал ему, он был в восторге.
Демобилизовали меня в 1947-м году. Мне предлагали пойти или сверхсрочником, или в училище. Я отказался, потому что, если остаться в армии, надо совершенствоваться, учиться. А мне хотелось в гражданское, чтобы свободно было. Я люблю свободу. Мне армейская жизнь не нравилась. Мало кто знал немецкий, и я был как мальчик на побегушках, постоянно по командировкам. Снабжение мяса организовать, питание, военторг. 43 военных склада было в нашей зоне, все нужно скрыть, приватизировать. Я организовал 12 ларьков, торговых точек в частях, входящих в нашу дивизию. Стали приезжать родственники, семьи. Особенно с оккупированных территорий приезжают женщины, в телогрейках, грубых юбках, кирзовых сапогах со сбитыми каблуками.
Командовал нашим корпусом генерал-майор танковых войск Бабаджанян. Герой Советского Союза. Я ему предложил вариант организации. У меня почему-то сложился хороший контакт с ним. Он сказал: «Разрешаю, разрешаю». Я организовал, чтобы все приехавшие помылись, для женщин стрижку и завивку, пошив обуви, одежды. Мы взяли в штат портных, сапожников. С питанием у них тоже было туговато, помогали им крупой. Все это я взвалил на свои плечи, понимаете? Надоело. На хрен эту армию.
После войны мы два года служили еще, потому что, как нам объясняли, некем заменять. На западе вот, когда кончилась война, построили себе памятник Победы над Германией. Первый вариант памятника был такой подковообразный. В центре стоит солдат с винтовкой до ремня. И левая рука вот так на запад. Именно на запад. Две Т-34 стоят, шесть пушек короткоствольных стоят. Это первый вариант памятника Победы. Союзники попросили убрать руку, которая распространяется на весь западный мир, понимаешь? И что сделали? Руку опустили. Сейчас памятник стоит, солдат стоит с той же винтовкой на ремне, но левая рука опущена.
Я технолог машиностроения по специальности, в нашем технологическом отделе оборонного завода к моменту моего выхода на пенсию человека 3 осталось. Было примерно 20. Мы снабжали и перевооружали морской флот. Чертили, как обработать ту или иную заготовку, Мы диктовали технологическую дисциплину. До нас такого не было. Мы усовершенствовали технологическую службу, подчинили определенный контингент работающих. У нас технологическая дисциплина была на высоте. Когда приезжал кто-то из директоров, был такой обмен опытом, их возили по заводу, они говорили: «Ваш завод образцовый». Мне предлагали работу на Украине, предлагали в Ижевске, на Урале.
— Как вели себя наши солдаты по отношению к мирному населению Германии?
— Да нормально. Я даже встречал русских, проживающих в Германии, они приглашали нас в гости. Мы отказывались, потому что кто его знает, сколько их там может быть в пяти- или шестиэтажном доме. Так беседовали. Ни о чем серьезном — мы были молоды.
— Встречались ли Вы с союзниками? Как вели себя англичане, французы, американцы?
— Неоднократно. Меня все время посылали. Я, во-первых, не женатый. Да и мне вначале показалось тяжело, а потом — интересно. Я объехал почти всю Германию, все четыре зоны союзников. Англичане вели себя отвратительно. Не здоровались, не смотрели, но чувствовалось напряжение такое неприятное. А с американцами — как с братьями. Разговоры, вопросы. Французы так... Ни нашим, ни вашим. Не дружелюбно, не враждебно, нейтрально.
Если едешь в электричке, заходишь в вагон, из англичан ни один не встанет, американцы сразу вскакивают: «Русский, русский, садись, пожалуйста». Американцы очень дружелюбно относились. Ночевать приходилось в их зонах. Машина в полном обслуживании, в основном, эксплуатировались Студебекеры. Что тебе нужно, пожалуйста. А мне ничего не нужно было, я холостой. Вот застолий совместных мы избегали, не допускали.
— Что Вас поразило в Германии? Разговаривали ли с немцами? О чем?
— Удивила хорошая организация, честность. Несмотря на то, что они могли бы какую-нибудь каверзу сделать, нигде я не слышал даже. Жили мы на частных квартирах. Относились к нам дружелюбно. В трехэтажном доме на первом этаже жила старушка, у нее сын и муж погибли на фронте, жили в трехкомнатной квартире. На втором этаже — тоже трехкомнатная квартира молодой хозяйки с ребенком. На третьем — дед с бабушкой, двое сыновей погибло на фронте. Относились к нам вполне нормально, человечно.
Разговоры были разные. Они часто ругали Гитлера, Геббельса, Гесса, Риббентропа, — всех участников Нюрнбергского процесса. Население к ним плохо относилось.
В одном здании я узнал помещение концлагеря. Там была невообразимая вонь, зайти невозможно. Никого не было. В пристройке в виде отдела кадров я нашел карточки на каждого с фотографиями, а также личный дневник девушки Лидии Зинченко. Видимо, молодой украинки, с косичками. Писала, что к ней сватается украинец-полицай. Она его отвергает и клянет на все стороны, а он настойчиво предлагает ей жениться. И когда мы достигли этого пункта, она делает последнюю запись: «Приехали эсэсовцы с собаками, бегают, нас загоняют в машины, куда-то повезут, может быть, даже на расстрел». Куда их увезли? Неизвестно. Дневник я забрал с собой.
Этих интернированных женщин встречали потом на заводах, вся Европа работала в Германии, особенно, на военных заводах. Даже негры были, я видел и беседовал. Я знал немецкий, мне он легко давался. Вы знаете, что немцы построили танк огромнейший, тяжелейший, но не могли вывезти его с территории завода. Почему? Просчитались в размерах, он не проходил ни в одни ворота. Понимаете? Он не помещался на железнодорожной платформе. Бедняга так и остался в стенах этого завода, где его построили. Название было Мышь (Маус). Я удивляюсь, как такие пунктуальные люди могли так ошибиться. Или работали на нашу сторону?
— А Вы простили немцев? Тех, которые воевали против вас.
— Их можно понять: они работали под парабеллумом. Они не могли ослушаться, вот и подчинялись. Была очень жесткая дисциплина. Нет смысла на них держать зло. Они делали то, что нельзя было делать, например, организовывали медосмотры для жителей взятых городов, отправляли куда-то, в Россию, наверное, не знаю. Все они были худые, в обносках, вид был жалкий, как у живых скелетов. В основном, это были украинцы, молодые девушки. Эта Лидия Зинченко, судя по фотографии, была в 7-9 классе.
— Как Вы относились во время войны и после нее к Сталину? Как Вы считаете, если бы не было Сталина, мы бы проиграли войну?
— Да молодец Сталин. Я думаю, нужно было еще пожестче. Были допущены определенные слабинки, которые я не могу сейчас перечислить. Может быть, он был сильно загружен, было не до этого. У него были помощники по этой части. Я считаю, перегибы тоже были. Думаю, без Сталина исход войны был бы тяжелее. Его все почитали, все ему подчинялись, считали, что это подчинение необходимо.
— Какие награды Вы получили?
— Получил медали «За отвагу», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», орден Отечественной войны I степени (1986). Вообще, эти награды стоило давать каждому, кто воевал: без отваги мы бы не продвинулись. Никто на войне не трусил, ну или я этого не замечал.
— Алексей Семенович, большое спасибо за Ваш рассказ!
— Пожалуйста, надеюсь, вам было интересно.
| Интервью: | К. Костромов |
| Лит.обработка: | Н. Мигаль |
