Андреев Павел Алексеевич

- Родился я в 1923-м году недалеко от Камышина – в сорока километрах от него есть такое село Смородина. Это если от Камышина ехать по железной дороге в сторону Москвы, то будет вторая станция Лапшинская, так в стороне от этой станции, через бугор и находилось это село. Сейчас оно, конечно, уже разорено, от той улицы, где я родился, уже ничего не осталось.

Родом я из крестьянской семьи. Отец мой, в тот момент, когда я родился, проходил службу в Красной Армии. Отец, после того как отслужил, не вернулся в деревню, а поехал в Камышин и устроился там работать на лесопильном заводе молотобойцем у кузнеца. Потом, году в 1928-м, когда мне было годика четыре или пять, в город Камышин перебралась из деревни и мать вместе с нами. Сначала мы ходили всей семьей по различным квартирам по найму, а потом отца направили в Саратов учиться на машиниста локомобиля, паровой машины, ведь все пилорамы на лесопильном заводе приводились в движение паром. После того как он стал работать машинистом локомобиля, отцу дали квартиру на улице Пушкина, и мы перестали скитаться по наемным квартирам.

Вскоре после того, как мы переехали в Камышин, в 1932-м году, отец погиб, получив на производстве травмы, не совместимые с жизнью. Отца мы похоронили, мать получила за него страховку в размере одной тысячи рублей и, в следующем году за семьсот пятьдесят рублей мать купила дом, а на остальные деньги мы жили. Дом наш стоял недалеко от Волги, и мы часто бегали туда купаться по улице Героев труда. Эта улица сначала называлась Большая казачья, а потом ее переименовали. На этой улице, чуть пониже нас, в двухэтажном доме, жил какой-то лесозаводской деятель по фамилии Конкин и в его честь была названа улица, идущая перпендикулярно нашей. В конце улицы Героев труда стоял большой элеватор и мы, огибая его, спускались с кручи к берегу Волги. По пути мы пересекали еще одну улицу, на которой жили Маресьевы. Там был большой дом, в котором жили лесозаводские рабочие и среди них два брата Маресьевых, которые работали в заводской конторе. А Алексею Маресьеву, будущему Герою, о котором потом Борис Полевой написал свою знаменитую книгу, вместе с матерью была выделена маленькая комнатушка в самой заводской конторе. Правда, в то время, когда мы переехали в свой новый дом, Алексей Маресьев уже уехал из Камышина строить Комсомольск-на Амуре. Так что с ним я не был лично знаком. Потом нам вместе довелось воевать на Брянском фронте, только он вверху, а я внизу.

- У Вас были братья или сестры?

- Были. Брат, который родился первым, умер сразу после рождения, и мы остались вдвоем с младшей сестрой, 1928-го года рождения.

- Вы говорили, что отец Ваш служил в Красной Армии. Это он срочную службу там проходил?

- Да, срочную. И служил он тут же, в Камышине, в полковом дворе, который располагался на выезде из города.

- После переезда в Камышин вы сразу пошли в школу?

- Да, я ведь до этого в школу не ходил совсем, пошел учиться только лишь в 1932-м году. Мне уже было к тому времени почти девять лет, и я пошел учиться с опозданием на год.

- Почему?

- Да кто его знает. Так вот получилось. Мать, наверное, так решила. Я же до этого дома сидел, младшую сестру нянчил. А однажды на съемной квартире вместе с нами жила сестра мамы со своим мужем, который тоже работал на лесопильном заводе. Эта квартира находилась на острове неподалеку от того места, где река Камышинка впадает в Волгу. Там еще на возвышении, стояла церковь. На этом возвышении когда-то, давным-давно, была возведена небольшая крепостица, чтобы спасаться от набегов Емельяна Пугачева и разных других разбойников. И, чтобы никто сзади не смог на крепость напасть незаметно, прорыли ров, который наполнился водой. Кроме церкви на этом острове был небольшой немецкий поселок, в котором жили поволжские немцы и была немецкая школа. Сейчас этого островка уже нет, он на дне Камышинки. Лишь иногда, когда вода опустится, чуть-чуть выглядывают остатки каких-то строений. Раньше Камышинка была размером с ручеек, даже углублять ее приходилось, чтобы пароход в нее заходил. А потом, как построили плотину Волжской ГЭС, уровень воды в Волге, и, соответственно, в Камышинке, сильно повысился.

- Вы дружили с теми немцами, которые жили в поселке?

- Нет, я никого там не знал. Но люди там жили мирные, спокойные. Немцев в наших краях проживало тогда очень много, на всем пространстве от Камышина до Саратова были немецкие поселения. Здесь же целая республика была немцев Поволжья. Когда мы переехали жить в свой новый дом, мать устроилась работать на консервный завод, который пустили в эксплуатацию в 1934-м году. И там работал возчиком молодой немец, 1908-го года рождения. Тогда же машин не было, на весь завод одна «полуторка» всего лишь была, поэтому всю продукцию из овощного совхоза в селе Лебяжьем, что в восемнадцати километрах от города, возили на подводах. Этот немец был неграмотным, не умел ни писать ни читать, ни по-русски ни по-немецки. Моя мать работала в столовой и как раз там она и познакомилась с этим немцем, поскольку отца-то уже два года как не было в живых. Ну, туда-сюда и женился он на ней. Стали мы вместе жить.

Он оказался хорошим хозяином, был мастером на все руки. У меня тогда у валенок протерлись пятки и в школу ходить было не в чем. Тогда вязаные носки носили длинные, словно чулки. Я нашел старый рваный такой носок, скомкал его и заткнул им дыру в пятке. Надеваю валенок и помчался в школу. Бегу-бегу и вдруг чувствую, что этот носок за мной по земле волочится. Остановился, снова скомкал его, заткнул дыру и побежал. Мой новый отчим увидел это и починил мне валенки, наложив на пятки хорошую латку. Он перевез с собой весь свой плотницкий столярный инструмент и во дворе у нас тоже кое-что подремонтировал. У нас был дом с большим коридором, так он этот коридор утеплил, в доме окно на улицу прорубил, электричество в дом провел. Электрический столб стоял далеко от нашего двора, поэтому он во дворе еще один столб поставил и к нему провод протянул.

- Как звали его?

- Александр Богданович.

- Совершенно не немецкое имя.

- Ну почему же. По-русски, кстати, он разговаривал не чисто, с акцентом. В 1937-м году у них с матерью родился уже совместный ребенок – мой брат, которого назвали Сашкой.

Когда я начал в пятом классе изучать немецкий язык, я стал просить отчима помочь мне с переводом текстов, а он отказывался – не понимал он того немецкого языка. Ведь у них, у поволжских немцев, язык уже чуть переродился и не был похож на чистый немецкий. В той деревне, откуда он был родом, в сорока километрах от Камышина, у него еще остались родственники, которые приезжали на завод. Им выписывали доски, и они на подводах приезжали забирать стройматериалы: тес, брусья и прочее. Когда они приезжали, то останавливались на ночлег у нас дома. Вечером они загоняли пару подвод во двор и садились разговаривать по-немецки. Сидят, говорят-говорят, потом – бац! – тупик, не могут что-то выразить на немецком и тут же сразу переходят на русский язык. Понимаешь в чем дело? Потеряли они часть своего языка уже!

Вот мы сейчас восхищаемся немецкими мастерами из Германии, а ведь и эти немцы, что жили среди нас, тоже были хорошими работниками. Было так: едет наша телега и колесо у нее с громким скрипом восьмеркой ходит, а когда немецкая телега с бугра спускается, то слышен только легкий перестук – все хорошо отлажено, колесо на оси не болтается. Мы по звуку сразу определяли – немцы едут или наши.

- Когда во время войны выселяли поволжских немцев, Вашего отчима тоже выселили?

- Выселили. В 1940-м году, когда я окончил семилетку, мать сказала: «Хватит, езжай в Сталинград, приобретай себе там специальность». И вот я осенью того же года уехал и поступил в школу при заводе «Баррикады» учиться на токаря-универсала. Начал активно заниматься учебой, чертежи делать. И в конце сентября или начале октября вышел указ Президиума Верховного Совета СССР о создании школ ФЗО, ремесленных училищ и железнодорожных училищ, в которых нужно было по-быстрому обучить большое количество специалистов.

- А до этого Вы учились в какой школе?

- Прямо напротив заводской проходной было здание школы, которая тогда как-то по-другому называлась. Нам объявили, что наша школа закрывается, а нас всех распускают. Если кто хочет продолжить учебу, пусть приезжает сюда после октября, а сейчас пока будут идти все эти организационные изменения. Пришлось мне возвращаться домой. Транспорт тогда какой был? Только пароход.

- Вам выдали какие-нибудь документы о том, что Вы проходили обучение при заводе?

- Никаких бумаг нам не выдали. А какой бы толк от этой справки был, мы же толком там и не проучились, месяц всего, да и практики у нас никакой не было. Через месяц все те, кто хотел продолжить учебу, вернулись туда, в том числе и я.

И вот нас построили во дворе по ранжиру и начальство с завода «Баррикады», вместе с мастерами, начали отбирать будущих учеников. Отсчитывают группу человек в пятнадцать – семнадцать, самых таких здоровых, и говорят им: «В клепальщики! Вот ваш мастер» и уже мастеру: «Забирай!» Никого при этом не спросили, хочет он быть клепальщиком или нет. Отсчитали еще одну группу: «Термисты!», это которые закалкой деталей заниматься будут. Хреновая, скажу я, профессия. Там детали, а это в основном пушечные стволы, в огромные ванны опускать надо было, при этом разные газы выделяются, очень вредные для здоровья, копоть, дым. Отобрали еще несколько специальностей, осталась нас небольшая группа. Объявляют нам: «Машинисты электромостовых кранов!» Забрал нас мастер и началась учеба.

- Когда Вы вернулись на завод, пришлось заново подавать документы на учебу?

- Я сейчас не помню уже. Заявление, наверное, какое-то все-таки писали.

- Кого больше было среди принятых на учебу – городских ребят или деревенских?

- В основном это были все ребята из районов Сталинградской области: из Быково, из Дубовки. В то время ходил слух, что дубовские ребята всегда с ножами ходят, поэтому мы одного парня из Дубовки, шутя, мучали вопросом: «Где же ножик у тебя?»

Отучился я шесть месяцев. Попал я учеником на пятнадцатитонный кран, на котором работала женщина-крановщица. Быстро я все освоил, уяснил все команды стропальщика. Там же из-за шума ничего не слышно было, поэтому обменивались только жестами: куда покажут большим пальцем, туда и передвигал груз. Пробыл я учеником три месяца, и моя крановщица-наставница в декрет ушла, а меня оставили за нее работать. Работа на заводе была в три смены, а, поскольку я еще ученик, то мне можно было работать только в первую смену. Как уж там в другие смены без меня управлялись, того не знаю. Так как я уже работал самостоятельно, мне за работу стали платить – 50 процентов от заработка.

- То есть на занятия в ФЗО Вы уже не ходили, а работали на заводе?

- Нет, не ходил. Я туда только в ФЗОшную столовую бегал, которая там рядом с заводом была. Вот кормили там хорошо! Особенно в столовой мне нравилась гречневая каша, вкусная, разваристая, маслянистая, крупинка к крупинке. До сих пор ее вкус помню. Вообще мы во время учебы были на полном обеспечении: нас обували, одевали, кормили.

- Где вы проживали во время учебы?

- В общежитие нас поселили, на выходных в баню водили, меняли нам каждую неделю белье. Жили мы в общежитии разделенные по специальностям: крановщики в одной комнате, клепальщики – в другой.

- Помимо обучения в ФЗО на какие-нибудь дополнительные занятия ходили? Например, обучаться стрельбе, ведь тогда было модным быть ворошиловским стрелком.

- Нет, никуда. Только учеба и работа. Только сбегаем на обед и обратно. А когда смена заканчивается, то в общежитие и свободен.

- Чем занимались в свободное время?

- Да ничем, болтались без дела. Иногда по выходным в город ездили, по магазинам пройтись, просто поглазеть. Тогда суббота была рабочим днем, выходным было только воскресенье.

В июне 1941-го закончилось наше обучение, настало распределение. Хоть наше ФЗО было при «Баррикадах», но готовило специалистов для всей страны. Приходили заявки на специалистов и с Дальнего Востока, и с Казахстана, с любой части страны, где были промышленные предприятия. Разобрали почти всех, осталось нас, крановщиков, семь человек. Прошла половина июня. Мы по-прежнему живем в общежитии, нас кормят, но при этом никуда не забирают. Где-то числа девятнадцатого июня приехала со Сталинградского тракторного завода такая мощная бабища и нас забрала работать на тракторный завод. Мы обрадовались, конечно, ведь не куда-то на Дальний Восток ехать пришлось, а поближе.

Стали нас оформлять на должность и предупредили, что сейчас для нас нет свободных мест на имеющихся кранах. Но строится новый цех, туда в скором времени установят новые краны и нас на них назначат крановщиками. А пока попросили написать заявления, кто еще хочет получить какую-нибудь специальность. Я написал, что хотел бы освоить профессию фрезеровщика. Оформили нас и всех семерых поселили в общежитии недалеко от ворот тракторного завода. Общежитие находилось в полуподвальном помещении жилого дома, в котором жили люди. Нам досталась комната, в которой на стене висела черная тарелка радио, что по тем временам было роскошью. Окна, выходящие из комнаты на улицу, были небольшими, давали мало света, поэтому у нас постоянно горела электрическая лампочка. Тогда ни о каких счетчиках мы и не знали, и не знали, кто вместо нас платил за это электричество. Вода, туалет – все это тоже было. Перед тем как нас заселить в общежитие, нам сказали, чтобы в понедельник, двадцать третьего числа мы были готовы выйти на работу. Пробездельничали мы в общежитии несколько дней, погуляли немножко по городу. В воскресенье, двадцать второго июня, мы проснулись, настроение у нас было отличное. Радио у нас постоянно болтало и вдруг по нему мы слышим, что началась война.

- Скажите, перед началом войны было ощущение того, что надвигается что-то серьезное?

- Оно-то хоть и ощущалось, но не верилось. Но боязнь все-таки была. Она и сейчас у меня присутствует, знаешь, я и сейчас боюсь, что война начнется. Хоть нас и успокаивают, а мы ведь со всех сторон врагами обложены.

- Когда началась война, в Сталинграде была паника по этому поводу?

- Нет, никакой паники в городе не было. А чего паниковать-то? Война еще далеко была.

- Эвакуированных позже много в город прибыло?

- Да, были. Но не так много, чтобы в глаза это бросалось. А вот госпитали эвакуированные у нас в городе были, штук сорок, наверное.

В понедельник мы, как и положено, все вышли на работу, правда, попали все в разные цеха, мне достался тракторный цех. Работу завода тут же, по-быстрому, перевели на две смены, поскольку большинство мужиков отправились в военкоматы и на фронт. Мое рабочее место находилось между двух фрезерных станков, которые стояли параллельно друг другу, а посередине стоял стол с тисками. Пока я еще не был полноценным фрезеровщиком, меня прикрепили к более опытному мастеру и ближайшие две недели я у него учился мастерству. Может учился бы и подольше, но его на фронт забрали. После этого мне некоторое время помогал мастер-наладчик, но я быстро освоил профессию фрезеровщика и стал работать самостоятельно. Фрезеровал я задний мост трактора. Это сначала, а потом, когда война началась и на заводе стали танки делать и ремонтировать, то начали в них детали от трактора ставить.

- Разве до начала войны на Сталинградском тракторном заводе танки не выпускались?

- Нет, только с началом войны их стали там делать. А вот на «Баррикадах» военную продукцию выпускали и в довоенное время, например, 203-миллиметровые орудия на гусеничном ходу, и даже во время войны, когда весь Сталинград уже разбомбили. До войны мне приходилось на своем кране таскать лафет от этой пушки.

- Вы сказали, что на Вашем рабочем месте было два фрезерных станка. Вы одновременно на них работали?

- Нет, я работал только на одном. На втором работал мастер, а, когда его забрали на фронт, станок пустовал. Однажды мне захотелось ускорить производственный процесс, увеличив обороты станка, чтобы ускорить выпуск деталей и побольше заработать на этом. Я рассмотрел схему станка, разобрался, как он работает и поменял там кое-какие шестеренки. Включил – и пошло, сначала тяжело так, а потом все быстрее закрутилось. Охлаждение на станке было масляным, масло падало прямо на деталь, пока фреза там работает. Первую деталь прогнал, все отлично. Я за вторую принялся, смотрю, дыма что-то становится побольше, деталь и фреза стали нагреваться сильнее. Я продолжил работу. Потом послышался шум какой-то, скрежет пошел. Смотрю на зубчики фрезы, а они белеть стали, значит все, надо менять фрезу. Пошел ее менять, приношу, а на нее как посмотрели и мне говорят: «Да ты ж ее запорол!» Вызвали мастера, начали составлять акт. Попутно мне «нахлобучку» сделали: «Как же это ты умудрился?» Я сознался в том, что хотел ускорить производство деталей. «Да глупый ты! Разве ж можно такую скорость для такой фрезы ставить? Это если бы она победитовая была, а то ж простой заменитель. Настоящую фрезу сейчас нигде не найдешь». В общем, составили акт, написали в нем, сколько вычесть из моей зарплаты за результаты моего «эксперимента». Хотел я заработать, а пришлось расплачиваться.

- Как осуществлялся контроль за качеством продукции?

- В конце смены мы промывали детали, поскольку они были в масле, убирали всю стружку, которая падала под станок и в корыто с маслом. Всю стружку отвозили на вторичную переработку. Сначала мы сами убирали ее, а потом на завод прислали таджиков и узбеков, которые после ранений уже были негодны для фронта. Это были люди из первой волны раненых, которым досталось в начальные дни войны. Они помогали на заводе: подвозили заготовки, отвозили детали, убирали и увозили стружку. Готовые детали я клал на ленту транспортера, на них сверху лилась жидкость, смывающая масло, и потом я забирал их оттуда уже чистенькими.

Потом я проверял самостоятельно деталь, сверяя ее с поверочным образцом. Затем относил деталь для проверки в отдел качества, там они уже ее по-своему как-то проверяли, своей меркой. Приношу, женщина проверила размеры линейкой, записала себе в журнал, что такой-то сдал столько-то деталей – и я пошел. Смена закончилась, мы в душ, переоделись и домой. В душе всегда было жидкое мыло, поэтому отмывались мы тщательно, некоторые даже постираться успевали. Что сказать, трудновато приходилось. В столовую ходили один раз в сутки, в зависимости от того, какая смена выпадала: днем – значит днем, ночью – значит ночью ходили.

- Это когда Вы в смене были, а когда дома находились, как питались?

- А когда дома, это уже кто как сам себя обеспечит, все по-разному. Заработок у нас был неплохой, деньги у нас всегда были, несмотря на то, что шла война.

- Из дома продукты привозили?

- Нет, какие там продукты! У нас домой и времени не было съездить, мы ведь работали без выходных после того, как война началась, нам их отменили. Ночную смену отработаешь, то остается время на рынок сбегать, там что-нибудь прикупить.

- Вы говорите, что зарабатывали неплохие деньги на заводе. Какие-то отчисления делали от заработной платы в Фонд обороны?

- Этого я не помню. Но, по-моему, не было такого. А может и были отчисления, но их сразу, еще в бухгалтерии делали.

- Где жили те раненые, которых присылали на завод?

- Не знаю точно. Наверное, тоже где-нибудь в общежитии. Ведь они вместе с нами приходили на работу и в ночную и в дневную смены.

- Они рассказывали вам про войну?

- Рассказывали конечно. Причем многие из них рвались обратно на фронт, поскольку здесь, в тылу, им было голодно. Они хоть и плохо по-русски разговаривали, но часто от них можно было слышать: «На фронт, на фронт. Кушать хочется». А у меня при этом сразу возникала мысль: «Ё-моё, ну откуда там, на фронте, еда?», а они все твердили: «Каша. Там каши много». Я тогда не понимал, почему там каши много. Понял это только тогда, когда сам на фронт попал. Сейчас расскажу об этом.

В Сталинграде с водой очень плохо было, лето очень жарким было. Нам воду привозили трактором в бочке, но ее не хватало – большая часть воды шла на кухню, ну и нам немного доставалось во фляги. Мы все ходили потные, рубахи у нас белые были от солнца и пота. Когда хлеба не было, нам сухари давали, которые представляли из себя большие прямоугольники. А к сухарям давали селедку, ох и селедка была – спина толстая такая, мясистая. Я в расчете своего орудия был самым младшим по возрасту, большинство были пожилыми, лет по сорок - сорок пять. Они ко мне относились как к «сыну полка», особо работой меня не загружали.

Прослышали мы как-то, что примерно в двух - трех километрах от нашего расположения колодец есть и снарядили меня, как самого молодого, за водой. Вручили мне шесть котелков и отправили. У немцев котелки были узкие, их, все шесть, можно было в руках удержать, а наши котелки круглые были, попробуй их всех сразу ухвати. Крутил я их крутил, но, все-таки взял по три в каждую руку. Кроме котелков, запасся и стеклянными флягами, а они тоже не легкие, повесил их на шею и через плечи и пошел искать колодец. Забыл сказать, я еще и кусок кабеля с собой прихватил, чтобы было к чему котелок привязать и в колодец опускать, воду черпать.

Нашел колодец. Народу у него уже было полно: кто с канистрами, кто с чем. Все пытаются одновременно черпать воду из колодца. Веревки как перепутаются у всех, так это была трагедия, чуть не до мордобоя доходило, порой даже за карабины хватались. У нас, артиллеристов, были карабины, а не винтовки, они покороче немного. Приходилось, если перепутаются, тянуть всем разом эту связку котелков.

Смотрю, подъезжает к колодцу кухня – обычная конная повозка, на которой повар сидит. Остановился он, открыл крышку своего котла, черпак достает и давай оттуда кашу черпать. Черпает и на землю ее выбрасывает. И вот тогда-то я догадался, почему те раненые из Сталинграда на фронт рвались и говорили, что они на фронте каши много ели. Рота была количеством где-то семьдесят пять человек, но обычно неполные роты были. Допустим, дали заявку приготовить пищу на пятьдесят человек, а тут бой прошел, и половина личного состава роты погибла. А кашу-то приготовили на пятьдесят, вот и пожалуйста, ешь каши хоть по две порции. Вот такие вот дела…

Я Вам тут нарушил порядок рассказа, надо вернуться опять в Сталинград. В начале мая 1942-го года над Сталинградом уже стали появляться немецкие самолеты. Они, в основном, прилетали на разведку, но несколько зажигательных бомб обязательно скидывали на город перед тем, как улететь.

Второго мая, в десять часов вечера, я как раз сменился с дневной смены и нас несколько человек было дома, в дверь постучали. А мы перед этим, стыдно признаться, бесились, разошлись, подушками друг друга мутузили. Мы испугались этого стука, подумали, что кто-то из жильцов сверху услышал наш шум и коменданта вызвал. Открываем дверь, заходит мужик пожилой, хромой. У него кожаная сумка висит через плечо, из которой он вынимает какие-то бумаги и читает: «Такой-то, такой-то и такой-то!». Мы подтвердили, что это мы и есть и он вручил нам три повестки. В повестках было указано, что третьего мая 1942-года, к семи часам, быть в военкомате Тракторозаводского района и иметь при себе то-то и то-то. Со мной призвали Ваську Дробкова, который из Дубовки, и еще одного из Новоаннинского района. А мне завтра надо с утра, чуть свет, бежать на смену, тоже к семи часам.

Радио тогда по утрам начинало петь в шесть часов, начиная день песней «Широка страна моя родная!» Я проснулся, схватил свою повестку и побежал на завод, в свой цех, к тому начальнику, чья смена в тот вечер работала. Показал ему и говорю: «Я все, загремел». Вернулся в общежитие, собрал свои вещи. Сумок тогда не было, пришлось снять с подушки наволочку и в нее сложить ложку, полотенце и остальное, что было нужно. Пришли к семи часам к военкомату и нас отправили проходить комиссию. А это Дробков возьми и покажи во время комиссии свое удостоверение об окончании ФЗО. А в том документе было указано, что мы должны проработать после окончания четыре года там, куда пошлют. Военком посмотрел это удостоверение и говорит ему: «Иди работай». И Дробков пошел.

- А вы свои удостоверения тоже показали?

- Наши удостоверения у нас тоже были с собой, но мы не знали, что его надо было показывать. А потом уже было поздно, поэтому мы друг другу сказали: «А мы поедем кашу есть». Мы знаешь, как понимали тогда эту войну? Вот есть кинофильм «Чапаев», так мы и думали, что война – это шашками махать, да из пулеметов строчить. Или, например, фильм «Если завтра война» - это, конечно, снимали маневры и весь фильм говорил о том, что мы врагу ох как дадим! Тухачевский в свое время говорил, что следующая война будет войной моторов, а Ворошилов ему отвечал, что мы всех врагов шашками порубаем. Порубал, твою мать…

С тем товарищем, с которым мы остались вдвоем, нас назначили служить в разные места. Эшелон, в который меня погрузили, тронулся в путь вечером. Проехали мы немного и нас, несколько человек из эшелона, высадили на станции Раковка с сопровождающим и куда-то отправили пешком. Утром я узнаю, что попал я в часть бронебойщиком и буду воевать с противотанковым ружьем. Пробыл я там дней пять, наверное. Среди нас было очень много таких, что «моя твоя не понимай». На меня, видимо, там посмотрели: небольшого росточка, худосочный – какой из меня бронебойщик? Поэтому меня и еще нескольких азиатов, прибывших из госпиталя, опять пешком отправили на станцию и обратно в Сталинград, на пересыльный пункт.

- Вам довелось стрелять из противотанкового ружья?

- Да нет, не успел. Прежде чем тебе стрелять дадут, нужно изучить материально-техническую часть и принять присягу.

- Вы присягу не приняли?

- Нет, какая там присяга – пять дней всего пробыл. А до принятия присяги надо месяц в части прослужить. За нами даже оружия не успели никакого закрепить.

- Бронебойщиков готовили в полковой школе?

- Нет, просто там часть формировалась, вот там и обучение сразу проходило. Располагалась часть в голой степи, все жили в палатках. Когда мы туда прибыли, там народу уже очень много было.

- Как вам объявили о том, что вы отправляетесь обратно в Сталинград?

- Нам ничего не объявляли. Пришел тот самый человек, который нас туда привел, говорит: «Такой-то, такой-то и такой-то. Есть?», мы отвечаем: «Есть» - «Собирайтесь, пошли со мной на станцию». Он же нас и привез на пересыльный пункт, возвратил нас и наши документы.

- Вы еще не были переодеты в военную форму?

- Мы в форме были! Нас переодели сразу после бани, когда еще забирали с пересыльного пункта. Каждого налысо постригли, это обязательно. Там, на пересыльном пункте, народу было очень много, все постоянно куда-то уезжали, приезжали новые, только призванные и после ранений.

Когда меня второй раз отправили на фронт, то я попал уже в артиллерийскую часть, в 1104 –й пушечно-артиллерийский полк, который в то время формировался в Котлубани. В часть мы ехали опять на эшелоне. Доехали до станции Котлубань, наш старший говорит: «Все, ребята, выходим». Мы вышли, а остальные, кто был в эшелоне, поехали дальше. Куда они там поехали, кто его знает. Со станции мы с сопровождающим пошли пешком в совхоз Котлубань, который находился километрах в пяти от станции. В совхозе, рядом с насосной станцией, располагались казармы и столовая, а неподалеку от казарм стояли пушки. Видно было, что все эти казармы были наскоро сбиты из досок, и в них находились деревянные двухъярусные нары. Мы переночевали там, а утром нас распределили по отделениям, и я попал в расчет 152-миллиметрового орудия.

Пушка эта весила около восьми тонн, каждый снаряд весом сорок три килограмма укладывался в деревянный ящик из толстых досок, обитый жестяными лентами. Этот ящик внутри разделен был на два отделения: в одном укладывалась медная гильза, а в другом – сам снаряд. Причем отделение для снаряда разделялось еще одной деревянной перегородкой с круглым отверстием, куда вставлялся носик этого самого снаряда и это не позволяло ему двигаться вперед – назад.

- На какую должность Вас назначили в расчете?

- Всю войну я был в должности установщика зарядов снарядов. В чем эта должность заключалась? Я орудие сам не заряжал, а готовил снаряды и заряды. У снаряда колпачок есть, если его в ствол вставить и выстрелить, не снимая колпачка, то снаряд этот до земли долетает, касаясь ее сразу не взрывается, проникая вглубь и там уже происходит взрыв. Это использовалось для того, чтобы бить по бетону, кирпичу и прочим твердым материалам, из которых делались вражеские укрепления. Таким взрывом разворачивало укрытие гораздо сильнее. А когда предстояло бить по пехоте, то мне давали команду: «Осколочным!» При этом я отвинчивал этот колпак, а там, под ним, появляется мембрана, белая такая, которую касаться нельзя. И после выстрела, как только снаряд касается земли, происходит взрыв, при котором воронка остается небольшая, а все осколки идут в стороны веером.

После того как заряжающий загнал снаряд в ствол, подскакивает еще один номер расчета – досыльный. У нас досыльным был жилистый такой мужик, высокого роста, всю войну прошел, жив остался. У досыльного в руках длинная рукоятка с круглым набалдашником на конце, он этой рукояткой упирается в снаряд и со всей силы загоняет его туда, поглубже, в нарезы. На снаряде есть пояски медные, он ими врезается в нарезы канала ствола и потом, при выстреле, снаряду придается вращение. А потом, после снаряда, в ствол досылали гильзу с зарядом.

Теперь о заряде расскажу. В гильзе в мешочках лежал порох. Порох был разным: был как маленькие вермишельки и был как длинные макаронины. И тот и другой порох был упакован в мешочки: маленький порох в круглые, а «макаронины» - в длинные мешочки. Если нужно было стрелять на всю дальность, которая составляла семнадцать километров двести пятьдесят метров, тогда звучала команда: «Заряд полный!» В таком случае мне нужно было только открыть одну лишь засаленную крышку, которая закрывала гильзу, спасая мешочки с порохом от воды, и подать гильзу заряжающему. У меня все уже было выложено из ящика и разложено на бруствере около станины орудия. Когда я все это дело подготовил, ко мне подбегает заряжающий, здоровый у нас мужик был заряжающим, жалко, погиб. Я ему через станину подаю снаряд, он заряжает все это в ствол. На стволе установлен специальный задержник: когда снаряд досылается, он утапливается, а потом снова приподнимается, не позволяя снаряду вывалиться обратно из ствола, если угол возвышения стрельбы был большим. Потом я заряжающему подаю гильзу с порохом. А если нужно вести огонь на короткие расстояние, то для этого существовало от одного до двенадцати зарядных команд. Например, командуют: «Заряд восьмой» и я сразу соображаю, сколько мне выкинуть из гильзы лишних мешочков. Открываю первую засаленную укупорку, потом вскрываю вторую, кладу ее рядом, достаю из гильзы сколько нужно мешочков, возвращаю вторую укупорку на место и подаю через станину заряжающему.

- Гильзу досыльный не загонял вглубь своей рукояткой?

- Нет, после того, как гильза загонялась внутрь, еще один номер расчета – замковый - сразу закрывал за нею затвор. И все, орудие готово к выстрелу. Как только прозвучит команда: «Орудие, огонь!», то наводчик берет шнур, отбегает немного в сторону от хода ствола и дергает за него и происходит выстрел. Потом, после того как был произведен выстрел, замковый открывает затвор и оттуда вылетает стреляная гильза.

- Готовые к выстрелу гильзы с зарядом Вы, перед выстрелом, клали прямо на бруствер?

- Нет, на крышки от снарядных ящиков, а если их не было, то у нас для таких случаев кусок брезента имелся.

Когда стреляли уменьшенным зарядом и в пасмурную погоду, то, если перед выстрелом смотреть впереди ствола, можно было заметить, что из ствола, как воробушек, вылетает снаряд.

- Пламя из ствола во время выстрела вырывалось?

- Было небольшое. У ствола был пламегаситель – дульный тормоз. Он навинчивался на конец ствола и имел прорези, как жабры у акулы. Мою пушку, по-моему, она называлась МЛ-20, и сейчас частенько по телевизору показывают. А у ствола пушки, перед щитком, располагались две вертикальные гидравлические колонки для облегчения подъема и опускания ствола. Откатные приспособления, позволяющие стволу отходить назад, находились ниже ствола, в них использовалась как гидравлика, так и пружины.

Однажды в Сталинграде, когда началось контрнаступление наших войск, мы били больше часа, да так, что у нас на орудии противооткатное устройство вышло из строя. Нам приказали прекратить стрельбу, побоялись, что может просто оторвать ствол, иначе бы он много беды наделал. Поэтому наше орудие отвезли на ремонт в Бекетовку, к Сталинградской ГРЭС, наши позиции недалеко от нее находились.

- За выход орудия из строя кого-нибудь наказали?

- Нет. Так это ведь оно самопроизвольно вышло из строя, от активной работы, столько били беспрерывно.

- Давайте возвратимся в 1942-й год, в Котлубань.

- Пятого июля я принял там присягу и у нас начались занятия. Первое время я снаряд еле-еле от земли отрывал, поднять его не мог. Когда, перед отправкой на фронт, нам на прицепе привезли снаряды, то нам пришлось их разгружать. Вот этот ящик со снарядами, сколько рук могли за него ухватиться, столько и хватались, чтобы опустить его на землю. При этом кричали: «Осторожно! Караул! Уроним!»

- Перед отправкой на фронт проводились боевые стрельбы из орудия?

- Нет, ни боевых стрельб не было, ни учебных. У нас при батарее, в которой было два орудия, был даже ручной пулемет Дегтярева. За пулеметом был закреплен пожилой человек, сорока пяти лет, по фамилии Жуков. Пулеметчик находился в расчете первого орудия, а я был у него вроде как вторым номером, но находился в расчете второго орудия.

Однажды, в Сталинграде, мы брали на позицию пулемет, пытались из него подбить «Мессершмитт». Немецкие летчики такие нахальные были. У нас поверх позиций сетки натянуты были, а один «Мессершмитт» так низко облетал наши позиции, да еще с наклоном, чтобы получше разглядеть нас, что даже видно было, как он зубы скалил. Вот зараза, а! Этот Жуков подхватил свой пулемет и хотел стрелять уже по самолету, а командир орудия на него закричал: «Брось ты! Зачем ты себя перед летчиком обнаруживать будешь». Какой там обнаруживать, он уже и так нас прекрасно рассмотрел.

- Вы говорите, что на позиции сеть была наброшена. Орудия всегда маскировались?

- Нет, не всегда. Зимой, бывало, побелкой их покрасим и все. Эта побелка на орудии почти до лета держалась, пока сама не облезет. Если где-то в степи стояли, то сетью маскировали, а если в городе, например, в Сталинграде, так там ни деревца среди зданий не было, землянку нечем порой было накрыть, и чего его было маскировать.

Забыл, мы еще и раньше пулемет готовили, когда под Сталинградом бои шли в районе Дона. Наш полк попал в волну отступающих частей. Тогда там все массово отступали, потому что немцы нас стали брать в кольцо и, чтобы спастись, нужно было побыстрее вырваться из этого кольца. Командир дивизиона у нас был отличный мужик, майор, фамилию его иногда вспоминаю, а вот сейчас забыл, как назло, вот он нас вывел из окружения. Трактора у нас, которые тащили наши орудия, были производства Сталинградского тракторного завода, причем были они не пахотные, а специальные транспортные, с кузовом, марки НАТИ-5. Шли эти трактора со скоростью двадцать пять километров. Мы бежали: этот Жуков с пулеметом, а я рядом тащил две банки с дисками. Ох и тяжеленные они, я думал, что у меня руки оторвутся! А немец уже все ближе, ракеты свои осветительные бросает. Но мы по балкам, по балкам, ушли все-таки. В тот раз отстреливаться из пулемета по преследующим нас немцам не пришлось, хотя мы были готовы, ведь немцы нам на пятки наступали.

- В Котлубани ваш полк формировался «с нуля» или его просто вывели на доформирование?

- Да, он вышел из боев, в нем были потери большие, поэтому в него и вливали пополнение. Это было видно и по составу расчетов. Например, у нас наводчик был уже опытным, обстрелянным бойцом, а я и еще один боец, тоже молодой, попали в расчет как новички.

- Те, кто уже имел боевой опыт, передавали вам свое мастерство?

- Ну а как же! Учили они нас! Я у них много перенял опыта и не только военного, но и простого бытового. Например, как лучше где-то что-то копать, научился чинить свои вещи, научился разжигать костер. Когда мы зимой на новое место приезжали, в первую очередь надо было выкопать окоп. А этот окоп громадный размером, для орудия. Мы первым делом размечали место, убирали его от снега и начинали долбить мерзлую землю. Работали при этом абсолютно все. Потом командир орудия сержант Шнайдер мне обычно говорил: «Андреев, давай, бери топор и разжигай костер». Этот Шнайдер был с Украины, как и большинство в расчете, нас там только двое русских было, поэтому и говорил с украинским акцентом. Ну что ж, всем погреться надо у костра, поэтому приходилось брать топор, а иногда и кувалду. Кувалда тоже была очень тяжелой, и чтобы ей работать, я ее брал за ручку поближе к самой железяке. А обычно мы ее использовали для того, чтобы забивать упоры - сошняки - при установке орудия.

Хотя обычно мы бросали пустые ящики из-под снарядов на позициях, несколько штук обязательно возили с собой, чтобы использовать в качестве топлива для костра. И еще у нас оставался порох, который вынимался из гильзы при стрельбе на малые дистанции, мы его клали в сумку и тоже возили с собой для розжига костра. Вот, с использованием этих инструментов и подручных материалов, я разжигал костер, и все подходили, грелись у него. Погрелись, и опять долбить землю.

- Позиция для орудия имеет размеры и глубину, установленные правилами и нормативами. Зимой, когда земля была мерзлой, допускались отклонения от этих параметров или все делалось четко по инструкциям?

- А если ты окоп сделаешь меньше размером, то в него пушка не поместится. Как же тогда станину раздвигать, если стенки окопа мешать будут? А еще и разворот орудия надо учитывать, как же без него-то. Хоть разворачивать орудие редко приходилось, но если враг с другой стороны окажется, то надо будет срочно развернуть орудие для стрельбы. Поэтому, то, что Уставами полагалось – умри, но выкопай. Сначала для пушки все сделай, а потом уже для себя ровики глубиной по грудь позади орудийной позиции долбить надо. Один раз только мы копали ровики неглубокие, всего лишь по пояс. Мы тогда стояли около болота где-то то ли в Псковской области, то ли в Новгородской. Орудийную позицию оборудовали как положено, а вот когда стали ровики рыть, то, примерно на глубине по пояс, стала выступать сырость. Мы не стали копать глубже, чтобы вода не пошла, остановились.

Кстати, вот именно в этом ровике мне пришлось получить травму. Неподалеку, метрах в ста от нашей позиции, на взгорке, находилась старая немецкая землянка, которую мы заняли. Немцы ее когда-то построили, а потом мы пришли, немножко подремонтировали ее и поселились. В то время на меня болезнь навалилась, называется «куриная слепота», днем я все хорошо видел, а как только приходит ночь – вообще ничего не видать. Меня с вечера всегда ставили с карабином на пост по охране пушки. У первой пушки стоит часовой из их расчета, а я у своей стою. Командир орудия всегда проверял часовых, сам подремлет немножко, потом выходит, смотрит, не уснул ли часовой и производит замену, если время подошло.

А в тот раз получилось так, что мы перед этим отстрелялись, собрали все свое имущество, зачехлили орудие и меня поставили его охранять, а сами пошли отдыхать. И тут, через какое-то время, нашу позицию засекли немцы и начали пристрелку делать. Пристрелка делается так: так называемый «бризантный» снаряд рвется вверху, не долетая до земли. А когда мы стреляли, они засекали нас по выстрелу: слышали наш выстрел и засекали время полета нашего снаряда до их позиций. И вот они, при выстреле этого бризантного снаряда, тоже засекали время от выстрела до разрыва и таким образом высчитывали расстояние до нас. Увидят пачку дыма от взрыва и соизмеряют – ага, маловато, надо чуточку прибавить. Прибавляют и опять стреляют. Так делают три или четыре выстрела пробных, берут цель, как говорится, «в вилку». И, когда время совпадает, понеслась стрельба по нам!

Когда я услышал разрыв этого пристрелочного снаряда, сразу понял, что сейчас начнут по нам бить и стал передвигаться поближе к ровику. И, когда закончилась пристрелка, слышу, мимо провыл один снаряд. Я карабин взял за ремень, опустил на сырое дно ровика и сам туда спустился. Подумал еще, что я оружие почищу, самому бы не испачкаться. Улегся на карабине и так получилось, что ногами лег к болоту. Лежу и только слушаю вой снарядов: если они с перелетом летят то, падая в болото, издают такой звук – «шпок!» - и все, взрыва нет. А те, которые без перелета, те рвутся справа и слева от меня. Чувствовалось, что по нам бьют сразу несколько орудий. Лежал я и провожал пролетающие надо мной снаряды. Вот только когда ко мне прилетел снаряд, я его даже и услышать не успел. И как шарахнуло у меня в ногах! Меня по грудь засыпало землей, я оглох и сколько так пролежал - не помню. Очнулся и думаю: «Обстрел идет еще или уже не идет? Вставать или нет? Ворочаться или еще рано?» Обстрел, оказывается, к тому времени закончился. Ребята прибежали к орудию, кинулись меня искать, нашли, вытащили. Вот так моя первая контузия случилась.

- Осколками Вас не задело?

- Нет, все нормально обошлось, вот только привалило меня землей. Орудия наши при обстреле тоже не пострадали.

- После контузии Вас в госпиталь отправили?

- Нет, кто-то мне сказал, что после госпиталя меня отправят в пехоту, поэтому я уперся и ни в какую! Никуда не поехал, даже в санчасть обращаться не стал и все.

- Вы рассказали, как немцы вели контрбатарейную борьбу. А ваше орудие участвовало в подобных дуэлях?

- Мы тоже использовали такой же метод. Но чаще нам уже давали готовые координаты цели: кто-то засекал их для нас или, например, самолеты обнаруживали артиллерию противника. Мы-то сами по приборам стреляли, мы врага не видели. А на передовой, вместе с пехотой, находились или командир батареи, или наша артиллерийская разведка с корректировщиком огня. Вот им дали цель или они сами обнаружили, рассчитали и нам передали координаты, а мы по приборам стреляем. А все эти замеры по разрывам бризантных снарядов делали связисты, поскольку у нас для таких расчетов инструментов не было. Да и у немцев, наверное, этими замерами тоже не артиллеристы занимались. У меня даже медаль есть как раз за контрбатарейную борьбу.

- Расскажите, пожалуйста, за что Вы ее получили.

- Это было в Белоруссии. Там по нам стреляла батарея калибра сто пять миллиметров, и мы от них отбивались. Во время этой перестрелки я работал за двух номеров, «работал точно и быстро», как написано у меня в наградном листе.

- Почему Вам пришлось работать за двух номеров расчета?

- Ну не было одного. Мы же тоже теряли людей, погибали они в бою. В нашем расчете мы троих потеряли. Вот такие вот дела.

- Попрошу Вас опять в своем рассказе вернуться назад и рассказать о том, как Вы из Котлубани попали на фронт.

- Тогда было очень сложное время, враг подкатывался к Дону и наш полк быстро свернулся, получил на каждую батарею по два трактора НАТИ-5, загрузил в них снаряды, в прицепы погрузили разное имущество связистов, катушки с кабелем и отправились на фронт. В кузовах у тракторов были дуги для тента, так мы их сняли и сами тоже разместились в кузовах. Трактористами были люди, которых забрали из сельского хозяйства, а они привыкли там рычаги дергать туда – сюда и как начали нас мотать, того и гляди вылетишь из кузова. С нами ехал старшина дивизиона, сидел у самой кабины, так он об кабину себе, наверное, кулак отбил, так стучал этому трактористу: «Ты что, твою мать! Ты по Сталинграду, что ли, катаешься – разгуливаешь? Аккуратней, а то мы все повылетаем!» Потом эти трактористы уже наловчились водить свою технику, конечно. Перли мы маршем, как говорится, во всю прыть, за Дон.

- Где вы переправлялись через него?

- Да кто его знает… Переправа была какая-то. Переправились мы и вот он - немец. В первый бой мы вступили пятнадцатого июля 1942-го года.

- Чем запомнился Вам этот первый бой?

- Да чем… Тем, что мы развернули свои позиции, начали отбиваться, а немцы вот уже подходят все ближе и ближе. Мы быстро сматываемся и бежать назад. Свернуть орудие не так-то быстро, время на приведение орудия в боевое положение и в походное достаточно большое, поэтому приходилось делать все буквально на бегу, а то не успеешь и немцу в руки попадешь. Немцы передвигались быстро, у них же вон какая техника была! Когда мы вышли к переправе, нам повезло, что немцы ее еще не успели разбомбить и мы смогли быстро переправиться вместе со своими орудиями и техникой. Эту переправу они, наверное, для себя оставить хотели, потому и не разрушили ее.

Переправившись, мы снова развернули свои орудия и, когда немцы подошли к берегу Дона, то уже мы били по этим переправам. Но удержать их не было сил, и мы покатились и покатились назад, до самого Сталинграда. Немцы шли по степи беспрепятственно, не встречая сильного сопротивления с нашей стороны. Ну что там, согнали людей с деревень, копали противотанковые рвы, чтобы остановить вражеские танки, но не успевали доделать эту работу – немецкие солдаты с закатанными рукавами уже подходили близко. Немецкие части попросту обходили эти противотанковые рвы стороной. Что сказать, они тогда воевать уже умели, а мы только учились. Страшно конечно было, когда на тебя сзади напирает такая махина вражеских войск. Я много выступал перед школьниками и каждый раз мне задавали вопрос: «А страшно было?» Я всегда отвечал правду: «Страшно, ребята! Очень страшно! Никому не верьте, кто скажет, будто не было страшно».

По прибытию в Сталинград, нас, с нашими пушками, передали в 64-ю Армию Шумилова, и мы все время в Сталинграде в составе этой армии находились. Правда, однажды передавали нас на несколько дней на фланг, в 51-ю Армию.

- Недостаток в боеприпасах в Сталинграде ощущался?

- Очень мало их было, не хватало. Мы экономно расходовали боеприпасы до самого девятнадцатого ноября, когда началось контрнаступление наших войск. Нас так сильно прижали к Волге, что мы сами удивлялись, как мы все это выдержали. Наш полк переправили на большой остров Сарпинский, напротив Бекетовки и мы оттуда били, помогали своей пехоте. А бедная пехота, считай, практически на берегу Волги сидела, и немцы им там досаждали, не жалея боеприпасов.

- Поскольку наши войска в Сталинграде находились в тесном соприкосновении с противником, имели место случаи, когда наносился огонь по позициям наших войск?

- Не знаю, нам об этом не докладывали. По крайней мере, пехота на нас за такое не ругалась.

- На чем вас переправили на остров Сарпинский?

- Два катера сшили между собой длинными брусьями и между ними набили доски. Получилась большая деревянная площадка, похожая на понтон. На том и на этом берегу были оборудованы пристани, поэтому на эту площадку мы заезжали прямо на тракторах вместе с пушкой. Эти два катера как-то договаривались между собой, потихоньку маневрируя, доставляли нас на противоположный берег, аккуратно причаливали, чтобы причал был по ходу трактора, и там мы опять, самостоятельно, съезжали с площадки. На Сарпинском мы пробыли с конца сентября по конец октября. Перед праздником, числа четвертого или пятого ноября, поступила команда загружаться и выдвигаться на пристань, чтобы переправляться обратно в Сталинград.

Мы загрузили все свое хозяйство, неиспользованные боеприпасы и поехали на берег, где таким же способом переправились обратно. После переправы наш дивизион занял позицию на краю Бекетовки во дворе жилого дома, где мы вырыли окопы. Сначала снаряды приходилось экономить, а потом смотрим: их нам подвозят и подвозят. Мамонька родная, да мы столько снарядов сроду не видали! В чем дело – не поймем, ведь начальство нам ничего не говорило. Правда, маленькая мысль шевельнулась в голове: «Что-то, наверное, назревает!» И действительно, девятнадцатого ноября мы как шарахнули! Первыми сигнал дали «катюши», правда, погодка подвела, не все могли принять участие, например, авиация не задействовалась из-за тумана. Зато артиллерия отработала на славу, мы час били по намеченным целям, а потом, когда немцы стали отступать, мы стали использовать полные заряды и перенесли вал огня вглубь на семнадцать километров, на сколько могли.

- У вас для орудия какое-нибудь прозвище было?

- Никак мы свою пушку не называли. А вот снаряды у нас назывались «огурцами». Например, перед началом артподготовки девятнадцатого ноября, командир наш нам сказал: «Ребята, готовьте «огурцы»».

- На каком расстоянии от позиции располагался трактор, который таскал ваше орудие?

- Да тут же, на батарее он и находился. У них была своя команда трактористов первого и второго орудий, «бригады тяги», так они назывались, и они неподалеку выбирали себе место, где поставят трактора. Землянку себе, при необходимости, они рыли тоже сами. У них обязательно был старший, который руководил работой тракторов и за каждым орудием всегда был закреплен свой тракторист. Один тракторист у нас погиб, фамилия у него была Жемчужный. Я с ним одно время ездил в тракторе ЧТЗ. Я ж говорил, у нас сначала были трактора марки НАТИ-5, а потом, уже на Брянском фронте, когда нас вывели на переформировку, весь тракторный парк нам заменили на трактора марки ЧТЗ. Что я могу сказать про ЧТЗ? Хороший трактор, хорошо таскал орудия.

- Трактора НАТИ всегда справлялись с транспортировкой орудий?

- Где это было, уже не помню, но местность представляла собой подъемчики и спуски. Дело было зимой и на подъем наш трактор НАТИ не идет, зубчики у него на гусеницах маленькие, чтобы асфальт не ломал, забуксовал и все тут. Начинает зарываться и так отшлифует мерзлую землю, что та просто как стекло становится. Мы под гусеницы кидали траки в надежде, что он за них зацепится и сдвинется с места, а он их под собой прогонял и сзади выкидывал. Тогда мы отцепляли орудие, сам трактор вылезал на подъем, затем мы цепляли трос к орудию и трактору и, с разгона, трактор дергал орудие. Дернет, проедет немного и снова остановится, потом опять дергает.

- После каких боев вас вывели на переформировку?

- После боев в районе Калинина, Новгорода. Вот, оттуда, где мы в болотистой местности воевали. Нас под Москву, в город какой-то привезли, и мы там весной формировались.

- А куда вас направили после боев в Сталинграде? В район Курска?

- Да нет, вот как раз туда, в болота, почти под Ленинград и отправили. Мы туда приехали, пробыли там остаток зимы и почти всю весну. Когда нас в Подмосковье привезли, было уже тепло, помню, рос щавель и нас им кормили. Потом оттуда нас вывели на переформировку, получили мы новые трактора и тогда только нас уже на Курскую дугу повезли. Наш полк был резервом Главного командования, мы подчинялись напрямую Москве, Сталину, поэтому нас совали туда, где было туго нашим войскам. По рокадным прифронтовым дорогам нас быстро перебрасывали на нужные участки фронта. Однажды образовался прорыв обороны примерно километров за сто от нас, так нам быстро дали команду, мы собрались, прицепились и во весь дух помчались. Привозят нас, мы по-быстрому разворачиваемся и начинаем лупить.

- У вас в полку орудия были только буксируемые? На самоходных лафетах не было?

- Нет. У нас в полку было только двенадцать 152-миллиметровых орудий, а их надо было буксировать. Командир полка у нас погиб при бомбежке, когда немцы разбомбили штаб полка.

- Почему ваш полк вывели на переформирование? Из-за потерь или для замены техники и вооружения?

- У нас были большие потери как среди людей, так и очень много тракторов мы потеряли в боях. А оставшаяся техника себя, видимо, уже не оправдывала. Основная масса людских потерь у нас в полку была еще в Сталинграде, на северо-запад мы прибыли, уже имея неполные составы расчетов. На переформировке нам добавили в расчет одного узбека по фамилии Шакиров, по-русски говорил более-менее сносно. Ой, вот человек был, промысловый такой! Они же привыкли там у себя, барана зарежут и плов варят, и вот он как начнет нам рассказывать про этот плов, а у всех аж слюнки текут. Ребята не выдерживали и кричали ему: «Да перестань ты! Невозможно уже!»

- Были случаи, когда в составе пополнения приходили те, кто до этого в тюрьме сидел?

- Нет, таких нам не присылали. Приходили, правда, такие, которые не в тюрьме сидели, а были чем-то проштрафившиеся. К нам один такой попал, еврей, а за какую провинность – не знаю. Они ж, евреи, служили в основном писарчуками, завскладами, каптенармусами. И вот к нам одного такого «сослали» рядовым подносчиком снарядов. У нас в расчете по штату полагалось иметь два подносчика. Жили мы в тот момент в землянке, тоже переоборудованной из бывшей немецкой. Из штаба указали нам цель, мы постреляли, нам сообщили что все, цель накрыта, и мы отправились в землянку, поскольку дело к обеду уже было. Орудие перед этим привели в небоевое положение: ствол опустили, зачехлили дульный тормоз, прицельное, снаряды, какие остались, тоже накрыли, потому что перед стрельбой их тщательно протирали. Ну вот, значит, дело к обеду. Мы пошли с котелками на кухню. Вернулись в землянку, у каждого там было свое место или уголок, и стали есть.

Слышим, вверху над нами взрыв, затем второй. Командир орудия говорит: «Все, нас засекли! Давайте, все мигом из землянки!» Все котелки оставили, выскочили наружу и в ровики прятаться. Ровиков было вырыто достаточно для всех, хорошие такие ровики были, в них же наше спасение. Пристрелка еще некоторое время продолжалась, а потом началось… Снаряды стали сыпаться вокруг нас с большим разлетом. Мы, как присели в ровики, так и сидим там. А этот наш новый подносчик, еврей, когда рядом разорвался снаряд, наверное, подумал, что следующий уж точно в него попадет. Он выскочил и бросился в другой ровик. А там уже занято - он кому-то на спину сел или на горб. Тот его матом. Он оттуда выскочил и бегает под разрывами от ровика к ровику. Вот, значит, что страх с человеком делает! И тут неподалеку снаряд разорвался и его осколками посекло.

- Насмерть?

- Ну а как же. Если бы один осколок он получил, то, может быть и выжил еще, а тут его всего посекло. И все, человек погиб. Вот зачем, спрашивается, надо было бегать?

А когда еще по нам началась стрельба, командир орудия стал перекличку делать. Называет фамилии, а ему эти люди отвечают, что живы и на месте. Называет фамилию одного из расчета, досыльного, а в ответ тишина, потом кто-то крикнул: «Нету его, он в землянке остался доедать». А тот досыльный здоровым мужиком был, крепким. Командир под обстрелом выскакивает из ровика и в землянку, а тот сидит там и из котелка доедает обед. Командир его вытаскивает, с матом, за шкирку и тащит в окоп.

Когда обстрел закончился, мы убрали тело погибшего подносчика и осмотрели орудие. В тот раз осколками повредило чехол дульного тормоза и больше никаких повреждений не было. Позиция наша кругом воронками усеяна была. Там, между нашим орудием и вторым, связисты выкопали для себя ровик и просто, от солнца, накрыли его какими-то крышками. Так при обстреле немецкий снаряд прямым попаданием угодил прямо в этот окопчик, погибли два связиста. Так получается, что эти погибли случайно, а тот, подносчик, по дури своей погиб.

После осмотра орудий пошли все в землянку. Вместо двери у землянки был полог, сделанный из плащ-палатки. Подходим, смотрим, нет ее, слетела. Заглянули внутрь – е-мое! – а там тот угол, где сидел досыльный, Кравцов его фамилия была, весь переворочан, прямо в него угодил снаряд. Если бы командир не вытащил его из землянки, все, хана ему была бы!

- При переформировке у вас заменили трактора. А орудия тоже заменили?

- Нет, орудия все остались прежними. С ними мы и поехали на Курскую дугу, а там расположились на Брянском фронте, в районе Белгорода. Третьего июля сорок третьего года немец как даванул на нашу оборону, поэтому нас пятого июля, в экстренном порядке, перебросили на опасный участок. Пятнадцатого июля, в районе Белгорода, немец прорвал фронт. Там было несколько оборонительных рубежей, так немцы прошли первый рубеж, затем второй. В наших войсках началась паника, кричат: «Хана нам будет!» Немцы наступали двумя клиньями: со стороны Орла и со стороны Белгорода, чтобы соединиться на Курске. Наши войска отбиваются, а немец прет, напирает. С большим трудом удалось остановить там немцев.

- Были случаи, чтобы к вашим позициям прорывались немецкие танки?

- Нет, до наших пушек немецкие танки не добирались. А вот авиация вражеская нас донимала постоянно. Они часто летали бомбить наши тылы. Ой, сколько там погибло обозов! В балках пытались спрятаться от немецких самолетов, они и в балках бомбили и обстреливали. Очень уж злая была у немцев авиация, хорошо работала. Вот наша авиация так хорошо не работала, только о штурмовиках хорошее слово сказать можно. Вот «Ил» - вот это самолет был, здорово по немцам работал!

Там, на Курской дуге, мне еще раз досталось немножко. Когда все ж таки остановили немцев, нашему полку довелось освобождать город Орел. Когда дело наладилось, хвост им там прищемили, начали их гнать к границе с Украиной, которая находилась недалеко. Фронт начал выпрямляться, поэтому стали решать, куда девать такие части как наша. Наш полк попал на границу с Белоруссией, где мы освобождали Борисов, Оршу и где я заработал себе еще одну медаль. Орша был крупным железнодорожным узлом, в котором сходились пять или шесть линий, и немцы ни за что не хотели отдавать этот стратегический узел. После Белоруссии мы попали в Литву, сражались под Шауляем, а оттуда направились в Восточную Пруссию.

- Во время освобождения Орла ваши орудия принимали участие в уличных боях?

- Нет, в город нас не вводили, там другие были.

- Что было под Шауляем?

- Там тоже были крепкие бои. В одном месте немцы так сильно огрызались, что мы даже попятились назад. Немцы сильно оборонялись, ведь там уже открывалась прямая дорога на Кенигсберг, но мы и там их сломили.

А под Кенигсбергом наших войск скопилось очень много! Ведь Кенигсберг – это крепость с трехметровыми стенами. Гитлер усилил гарнизон крепости и даже эвакуировать гражданское население оттуда запретил, за что многие впоследствии пострадали. Стены укреплений были такими крепкими, что наш снаряд только слегка ковырял их поверхность, не нанося особого вреда. Поэтому по крепостным укреплениям сверху долбили, в основном, тяжелые бомбардировщики своими мощными бомбами. Я еще удивляюсь кропотливой работе саперов, которую они там провели. Им, нагрузившись взрывчаткой, надо было подобраться к крепостным стенам, чтобы их взорвать. Очень препятствовали этому залитые водой рвы. Мало было добраться, так надо было еще подколупать там землю под стеной, чтобы заряд заложить. У немцев были казематы, углубленные на два – три этажа в землю, со своими запасами продовольствия и медикаментов, оружием и боеприпасами. Но ничего из всего этого тем, кто удерживал крепость, не помогло. Да, сейчас уже мало кто помнит, как она досталась нам, та победа.

- Калибр ваших орудий довольно-таки большой. А использовались ли при взятии Кенигсберга артиллерия еще большего калибра, чем ваш?

- Рядом с нами такие орудия не стояли, а где-то поодаль были 203-миллиметровые орудия. Кроме этого, там применяли орудия на железнодорожных платформах, калибром до 800 миллиметров, у этих орудий снаряд огромный. У немцев тоже такие же орудия были, так, когда они по нашим войскам били и их снаряд пролетал над нами, был слышен специфический звук, похожий чем-то на шелест. Мы за этот звук такие снаряды называли «хули-хули».

- Как складывались отношения с местным населением в Литве и в Восточной Пруссии?

- Да мы их мало видели, они прятались от нас. В Литве никого не было видно, потому что они все эвакуировались при нашем приближении. И в Восточной Пруссии тоже никого не было. Едем, к примеру, дорогой на позицию, смотрим, там свинья валяется, а там корова убитая. Много живности валялось убитой, только куры живые были. Поэтому мы там, в основном, курочками и питались. У немцев в Пруссии крепкие хозяйства были: дом, обязательно рядом колодец. А колодец не такой, как у нас: из него воду не ведрами черпали, а качали насосом. Неподалеку сараи добротные стояли, с навесами, под которыми хранился их инвентарь.

- Были со стороны наших войск бесчинства по отношению к местному населению?

- Это со стороны пехоты, наверное, были, а мы же шли почти самыми последними. С нашей стороны точно ничего подобного не было, но люди рассказывали, что бесчинства, конечно, были.

- У вас в полку женщины были?

- Были, в основном медики – медсестры, врачи. Но они все были полковые и дивизионные, а на батареях их не было. Наши мужики как увидят женщину, которая мимо проходит, так сразу кричали: «Рама!» В нашем полку была женщина-врач, мы потом с ней на встрече ветеранов встречались здесь, в Камышине, я у нее даже дома был два раза.

- У командного состава походно-полевые жены были?

- Были, конечно. Командир дивизиона отправил одну такую домой по беременности.

- От какого уровня офицеры начинали заводить себе ППЖ?

- От уровня командира дивизиона и выше. Командиру батареи, какому-нибудь лейтенанту, такие не доставались совсем.

Расскажу, как я еще немножко получил по голове, когда на Курской дуге мы переезжали на другую позицию. Едем мы, весь полк растянулся по дороге, наша батарея идет самой последней. Ехали, ехали и вдруг почему-то наша колонна остановилась. Впереди нас все стоят, и мы остановились. Час стоим, никто не знает в чем дело. Потом спереди до нас дошла информация, что мы попали не на ту дорогу. Впереди идущие развернулись и стали мимо нас проезжать. Все проехали мимо нас, наше первое орудие развернулось трактором и стало разворачиваться и наше орудие.

Должен сказать, что незадолго до этого удалось накопать где-то на огороде картошки. Мы нашли огород, на котором местные жители охраняли каждый свою делянку. Они нам показали на одну из делянок и сказали, что это делянка предателя, то ли старосты, то ли полицая. Мы подкопали для себя чуток картошки на той делянке, сделали себе «толкучку», взяли у повара банку американской тушенки, заправили ее в картошку и хорошо поели, а после этого обеда отправились в путь. Пока мы стояли на дороге, ожидая какой-нибудь команды, я решил доесть оставшуюся картошку.

Когда ствол переводится в походное положение, он разъединяется с откатным устройством и самая тяжелая часть ствола выводится и нагружается на передок и закрепляется там. При этом между стволом и направляющими образовывается зазор, в который можно что-нибудь сунуть. Мы туда засовывали крышки, они там же опирались на орудие и получалось что-то типа лежанки. Я всегда ездил на такой лежанке слева по ходу орудия: вставлял три крышки от ящиков, они крепко вставали в зазоре и располагались под углом вовнутрь, так что свалиться с них наружу во время движения было нельзя. С противоположной стороны орудия точно так же ехал и другой номер расчета. Сзади, рядом с вертикальными гидравлическими колонками, располагался еще кто-нибудь, но там было опасно ехать – слишком высоко. Остальные номера расчета располагались на передке, кроме командира, который ехал в кабине вместе с трактористом.

Когда наш трактор ЧТЗ стал разворачивать наше орудие, я как раз сидел на крышках и доедал картошку. Мимо нас уже проехал весь полк, когда наше орудие, при развороте, наехало на противотанковую мину левым колесом, над которым как раз сидел я. Колесо представляло собой широкий обод с толстыми спицами, обтянутый литой резиной. Как рвануло под колесом, у меня все в голове засверкало, в ушах загудело. Котелок я свой, разумеется, сразу потерял. Часть колеса взрывом выдрало, орудие колыхнулось, трактор встал. Смотрю, люди прыгают наземь с передка, а у меня мысль в мозгу: «Если я сейчас тоже спрыгну, то обязательно попаду на мину». Все-таки пересилил свой страх, сиганул. Как потом оказалось, ранило в руку наводчика, который сидел на передке, и того, кто сзади на щитах у гидравлики лежал, ему маленький жестяной осколок, пробив деревянную крышку, вошел прямо в задницу. А меня от поражения осколками спас обод колеса. У нас часть тракторов ЧТЗ были с кабинами, а часть представляли собой просто сиденья, накрытые тентом. У нас был трактор без кабины, поэтому и наш тракторист тоже пострадал, ему осколок попал в шею.

Я поморгал немного, мелькание в глазах прошло, только гул в ушах остался. Наводчика и тракториста сразу в госпиталь отправили, меня тоже хотели вместе с ними, но я снова уперся из-за своей боязни после госпиталя не вернуться в свою часть: «Не пойду и все!» Так и не пошел в госпиталь, остался. Потом постепенно, со временем, у меня все эти последствия контузии прошли. Я потом шестнадцать лет работал на комбинате мастером ткацкого производства, а там такой шум всегда стоял, там к моей контузии стали еще добавляться проблемы со слухом и вот теперь я стал плохо слышать, да головокружения стали меня донимать.

- Победу Вы встретили под Кенигсбергом?

- Да. После того, как взяли Кенигсберг, жители города разбегались кто куда. Некоторые брали брички и бежали к берегу Балтийского моря, где немцы эвакуировали свою армию, пытаясь ее спасти. Грузили людей на все, что было можно: баржи, пароходы и хотели отправить их поближе к Берлину. Местные жители пытались добраться до этих немецких судов, кто на лодках, кто на досках. Наши самолеты бомбили это скопление войск, подводные лодки атаковали немецкие суда. Там баржи грузоподъемностью в тысячу человек шли ко дну. Столько погибших тел там на берегу потом лежало. Я сам не видел, но мне рассказывали об этом участники тех событий.

- После того, как взяли Кенигсберг, вы ходили в город смотреть результаты своей работы?

- Нет, мы около стояли, в город не заходили. Потом нас подняли, мы стороной город обошли и пошли догонять отступающих немцев, топить их в море. Но от нас до берега далеко было, поэтому мы не видели, что там творилось.

- Из своих орудий вели огонь по морским транспортам?

- Нет, мы били только по побережью.

- Как Вы узнали о Победе?

- Да как. Сказали нам, оповестили всех. Просто кто-то узнал об этом первым, поделился вестью с другими и так, волной, известие о Победе докатилось и до нас. Командиру полка сообщили об этом, он вызвал командиров дивизионов, им сказал, а те уже собрали батарейных и их оповестили.

- Как праздновали?

- От радости, что было в руках, то вверх и бросали. Стреляли много, радость была такая, что не жалели патронов. Праздничного обеда никакого не было, просто выдали положенную норму довольствия и все.

- Алкоголь давали?

- Давали. Правда, в летнее время, особенно под Сталинградом, не давали. А когда началась осень, стали выдавать и «сто грамм». Даже на острове Сарпинский нам уже начали выдавать алкоголь. Но обманывали! Старшина едет на противоположный берег через переправу и привозит запас на три дня, а иногда на пять, ведь не каждый день можно было спокойно переправиться через Волгу. Когда старшина возвращался, он докладывал на передовую командиру батареи о том, что он привез. Старшина батареи у нас был нерусским, поэтому доклад звучал так: «Привезла парадукты: хлебы, селеди, водка». Вызывал старшина к себе для получения продуктов сначала связистов, потом наших командиров орудий. Командир орудия обязательно брал с собой еще кого-нибудь из бойцов и мешки, в которых можно было нести продукты: селедку, сайку хлеба, которая была уже заранее порезана на куски, и водку, по сто грамм водки на каждого. Да, еще давали сахар и махорку. Я тогда не курил, но махорку всегда получал, а потом обменивал ее на сахар по курсу «пайка сахара – пайка махорки». У меня всегда очередь была из желающих поменять свой сахар на мою махорку, каждый день мне говорили: «Не забудь, сегодня я твою махорку у тебя беру».

Приносили мы продукты на позицию, начинали делить их между собой, разливали водку для каждого в посуду. Потом один кто-нибудь отворачивался, а тот, кто делил продукты, указывал на одну пайку и спрашивал: «Кому?», тот, значит, отвечал, к примеру: «Петрову» и так далее: «Кому?» - «Сидорову». Это делалось, чтобы все было по-честному, без обиды. После того, как сегодня водку выпили, назавтра у старшины водки уже все, нет. И это несмотря на то, что привозились продукты на трое суток. Даже если привозились и на пять суток, то все равно, после первого дня водки у старшины уже не оставалось. Потом мы все ж таки догадались об этих махинациях старшины.

- Каску всегда носили?

- Нет. Возили ее постоянно с собой, но надевали очень редко. Так же и с противогазами обстояло: когда таскали его с собой, а когда нет. Но никогда не выбрасывали его, как некоторые поступали.

- На батарее химик был?

- Нет, химика не было, был артмастер, оружейник, который следил за состоянием орудий. А как уж он их там проверял, в это мы не вникали. Главное для нас, чтобы орудие всегда было смазанным, мы этим постоянно занимались.

- Как часто проводилась чистка стволов орудия? После каждой стрельбы?

- Нет, не после каждой. Если много стреляли, то чистили, а если один-два выстрела, то и не брались за это даже. Обычно чисткой занимался весь расчет, бывало, что кто-нибудь был другой работой занят, тогда его к чистке не привлекали. Банник для чистки ствола был свинчен из дюймовых труб и ерш на нем был тоже довольно увесистым, поэтому чем больше народу работало банником, тем лучше было. Чистили орудие при помощи какого-то вещества, чем-то похожим на сало.

- Если не было пушечного сала для чистки, чем тогда обходились?

- Как это не было? Оно у нас всегда было.

- Командир орудия принимал участие в чистке или только руководил?

- Нет, командир обычно только руководил.

- Кто по званию был командиром орудия?

- У нас командирами орудий были в основном сержанты. Офицеры – это уже были от командиров взводов и выше. У нас командиром огневого взвода был младший лейтенант, командиром взвода связи тоже младший лейтенант был, а командиром батареи был уже майор.

- Орудие, поврежденное в бою, списывалось?

- Наше орудие тогда, в Сталинграде, не было списано, поскольку оно не было окончательно повреждено. Его отремонтировали, и мы снова из него стреляли.

- Расскажите о взаимоотношениях в расчете. Случались конфликты?

- Нет, у нас отличные взаимоотношения были, даже не смотря на нашу многонациональность.

- Метеоролог в полку был?

- Точно не скажу, но должен был быть. Там же нужно было при стрельбе учитывать все погодные условия, направление ветра, например.

- После стрельбы батарея оставалась на месте или меняла позиции?

- Мы всегда оставались на месте до тех пор, пока не поступит команда на передислокацию.

- Как кормили на фронте?

- Да по-разному. Вроде хватало всем, не умирали от голода. Хотя некоторым все-таки не хватало. Вот, например, в первом отделении, при первом орудии, был здоровый такой солдат, рябой после оспы, по фамилии Выпирайленко. Вот ему точно не хватало пайка, и он постоянно куда-то уходил, где-то что-то доставал чтобы поесть. С их позиции только и был слышен крик их командира орудия: «Выпирайленко! Выпирайленко, где тебя носит!?»

- После окончания боевых действий, вы еще долго находились в Восточной Пруссии?

- Не очень. После Победы мы сразу, своим ходом, переехали в Латвию, в небольшой городишко Добеле. Там мы находились до самого расформирования нашего полка. После этого мне довелось послужить еще в двух частях, а к концу службы попал в город Выборг.

- После расформирования полка Вы попали в такие же, гаубичные, части?

- Да. Нас всех только в артиллерийские части отправляли.

- Ваш 1104 пушечно-артиллерийский полк был гвардейским?

- Нет, это потом я уже попал служить в гвардейскую, имени кого-то там, часть. Вот поэтому у меня на фотографии на груди гвардейский значок.

- Когда Вы вернулись домой?

- Демобилизовался я в 1947-м году, в апреле месяце. Я прибыл не домой в Камышин, а в Казахстан, где находились моя мать и отчим. Отчим же у меня немцем был, а их отсюда, с Волги всех выселили в Казахстан. Моя мать с ним поехала, у них же уже, кроме нас с сестрой, сын был четырехгодовалый, мой брат. Когда я еще был в Сталинграде, перед армией, она мне позвонила и спрашивает: «Что мне делать? Мужа моего выселяют в Казахстан». Я ей говорю: «Мама, ну что ты одна останешься тут с ребенком?» и посоветовал ехать вместе с ним, ведь он был хорошим мужиком. И уехали они жить в Семипалатинскую область. И я, когда дембель пришел, дал их адрес, чтобы мне на этот адрес выписали проездные документы, ведь я не видел своих родных аж с 1940-го года. Пробыл я там год и пятого ноября 1948-го года вернулся в Камышин, где и проживаю по настоящее время. Хорошо, что наш дом, в котором мы жили до войны, сохранила моя тетка, потому что в то время пустующие дома отдавали нуждающимся, а если объявлялись потом хозяева, то им это жилье назад не возвращали. Потом, в 1954-м году, в Камышин из Казахстана вернулись и все мои родные.