Медики

В небольшой балке стояла единственная избушка, где я оборудовала санчасть. Санинструктор Сергеенко выносил с поля боя раненных бойцов. Я оказывала первую помощь и с помощью санитара укладывала в повозку в первую очередь тяжелораненых бойцов. Подразделения окопались, и трое суток шли бои, а мы, трое суток даже не присев, спасали раненых и отправляли в санроту. Руки в крови, негде и некогда их помыть, ноги отекли, глаза от бессонных ночей слипались.

Танк вспыхнул, закружился на месте и из него сразу выскочило два горящих наших танкиста. Обоих мы успели заманить к нам в нору, они пылали. Садовым ножом, что был в сансумке, распороли комбинезон на спине, оголили их. Но было уже поздновато: у обоих тело на спине, животе и руках было в пузырях. Мы их держали у себя в щели до темна, голыми: они кричали: Жарко, жарко, печет.

Руки были обработаны, стерильны, поэтому нам давали кружку и салфетку. Мы выпивали чай, чтобы потом отстоять 18 часов. Раньше не приходилось менять бригады, так как люди шли потоком. Ждать было нельзя, это не очередь за хлебом. Любое промедление — можно потерять чью-то жизнь.

Когда с началом Великой Отечественной войны немцы подошли к Калинину, меня и моих однокурсников вызвали в военкомат и сказали, что, поскольку мы закончили мединститут и являемся запасом первой очереди, то призываемся на военную службу. Горьковская область в то время являлась основным районом, откуда шла помощь для обороны города Калинина, прекрасного городка на правом берегу Волги. Это был очень красивый город и очень беззащитный.

Пока вечерами и ночами сидели в палате на дежурстве, мы вели различные беседы с больными, поскольку все они были для нас практически родными, да и они относились к нам как к дочерям. В своих беседах мы были друг с другом достаточно откровенны. Ночью, когда дежуришь, услышишь, что больному стало плохо, подойдешь к нему, погладишь его, успокоишь, поговоришь немного.

Даже если у меня и не получался укол, то больные никак этого не показывали, лежали и терпели. Ну и я к ним обращалась всегда ласково: “Дорогуша, мой хороший, я к тебе пришла с любовью!” Больные, когда это слышали, всегда мне улыбались, ведь большую часть их составляли молодые ребята.

Когда мы шли через Варшаву, видели, насколько она разбита была. Камень на камне. Там мы повстречались даже с фронтовыми ребятами. Оттуда нас погрузили на грузовые машины, и мы поехали по автостраде. Точно, как в одной песне… Не помню, как она называется, но там есть такая строчка: «Где две автострады идут на Берлин».

Да, мы там были. А если нужно, хватали автоматы и сами шли в бой вместе с солдатами. Вы знаете, в тот день вода Днепра вообще была красная, пена – розовая. Лида утонула, потому что плохо плавала.

Начало июня 1942 года. Пришли мы на лекцию. Нам объявляют, что лекции не будет, вывесили расписание госэкзаменов. И дальше объясняют, что если среди нас кто-то думает, что не сдаст экзамены и на повторный курс останется, то это не так: никого не оставят. Наш путь один – на фронт.

Ведь мы жалели их и любили, отдавали им все свое время. У нас же ничего, кроме них, не было: ни семьи, ни каких-либо других дел, кроме работы в госпитале. Мы принимали их как своих родных, когда их к нам клали. И мало того, что обрабатывали им раны, так мы всегда, как правило, брали шефство над двумя тяжело больными. Мы их перевязывали, кормили, читали им газеты и писали за них письма. Это, конечно, очень сильно им помогало. Ведь медицина не зря говорит, что больного важно не прооперировать, важно — выходить. Вот поэтому мы таким уходом и занимались. Отдали себя полностью раненым.

У меня осталось в памяти, что я у горящего танка оказываю помощь раненому. Его фамилия была Мишутин, начальник штаба 3-го танкового батальона. Его танк подорвался на мине, ему оторвало стопу. Я с помощью двух автоматчиков открыл люк танка, вытащил раненого. Не хватало перевязочных средств, я снял с себя гимнастерку и порвал свою нижнюю рубаху, чтобы сделать жгут. Остановили кровотечение и отправили раненого в медсанбат. Все это, естественно, под огнем противника.

Но больше всего времени я проводила на дежурстве в санитарной машине, которую мы между собой называли «шарабан». Она представлял собой металлический фургон, где находился минимальный набор медикаментов. Наша санитарная машина всегда стояла на краю аэродрома, дожидаясь возвращения летчиков с заданий. Особенно страшно было дежурить зимними ночами: рядом никого, в степи много волков.

Мы участвовали в боях, отступая от Кингисеппа до самого Ораниенбаумского пятачка. Как сандружинницы мы оказывали первую помощь раненым и вытаскивали их в тыл. Признаюсь честно: нам приходилось порой очень тяжело. Ведь нам нужно было ползком тащить раненых. Приподниматься нельзя — иначе убьют. Но мы настолько оказывались увлечены процессом по спасению раненых, что даже не обращали внимания на тот факт, что где-то рядом кипит бой.

А мы в это время влетели в подвал. Там было много немцев из охраны, человек сто пятьдесят, наверное. Все они были в летнем обмундировании, на голове у солдат были пилотки, а у офицеров фуражки. У некоторых поверх головных уборов были повязаны пуховые платки, а на ногах, поверх сапог, были обуты еще одни сапоги из куги, чтобы ноги не замерзали.

Многие раненые и больные сыпным тифом нуждались в неотложной медицинской помощи. Мы спешили. Поздно вечером начались поступления. Я была старшей сестрой приёмно-сортировочного отделения. Хирургическая помощь сочеталась с основательной санитарной обработкой, все раненые были завшивлены, армады насекомых обрушились и на нас. Вскоре среди личного состава начались заболевания сыпным тифом. Многие врачи, сёстры, санитарки, вольнонаёмные вышли из строя, а на плечи здоровых выпала огромная нагрузка. Город круглосуточно бомбили, массированными были налёты ночью.

Я один раз с ног валюсь и мне старшая операционная сестра говорит: «Сейчас в шоковой палатке никого нет, раненых пока нет и когда они поступят неизвестно, там уже всё застлано, приготовлено, ложись и поспи немножко». Я пошла, легла и так заснула, что когда проснулась оказалось, что я лежу между двумя покойниками. Пока я спала, поступили раненые, шоковые, тяжелые, их ещё живыми положили, но не успели до операционной донести, они умерли.

У нас был полевой подвижной госпиталь. Туда-сюда его, собирайся – и поезжай дальше! Мы на новом месте сразу палатки развёртывали. Раненые же – постоянно всякие поступали. Приедет машина с ранеными – разгружаем. А там уже не все и доехали. Были – да не доехали… Меня – сразу в сортировочную: отбирать больных по палаткам. Лечить надо в первую очередь – каких? Которые тяжелораненые.

Ну, у меня, видно, было с детства: организаторские такие способности, как-то я умела… То я тогда организовала так: раненых было много, и легкораненые, которые там были – в руку, которые могут держать винтовку, стрелять, их – обратно на фронт. А тяжелораненые – этих в тыл. Машины, которые возили снаряды на фронт – они оттуда-то возвращались пустые! Я поставила солдат с винтовками – и эти машины пустыми не выпускали. В них мы грузили раненых.

Первые разы я в обморок падала от увиденного: ты его держишь, а ему ногу отпиливают или разрезают до костей. А потом привыкла уже, потом мы даже и ели там, в перерыве, в операционной. Кусок хлеба в кармане халата лежит, так руки о халат от крови вытрешь, возьмешь этот хлеб, в рот его засунешь и жуешь. Во время перерыва врачи шли обедать, а у нас на это времени не было: идем обедать только после того, как всех перевяжем.

Мы ещё работали, как рабочие, на заводе: по 8 часов. И у нас из двадцати девчонок на окопы никого не посылали! Мы сперва работали, потом практиковались в госпитале. И так – сутками… как повезёт: если нет раненых, не привезут – значит, придремнём, а если привезут – мы их обрабатываем, а потом к 8-ми часам чтобы была на своём рабочем месте. Сутками не спали – и ничего!

И вот попала я в медсанвзод. Коллектив был мне известен. И первое впечатление связано, даже не знаю как сказать, своеобразное шоковое состояние! Когда мы проезжали через Воронеж, он был уже практически разбит, дома были разрушены, танки, машины, бронетранспортеры, постоянное движение солдат и различных родов войск на фронт и с фронта. И уже с фронта везли раненых...

В Сталинграде, когда мы стояли на Мамаевом кургане, я познакомилась со своим будущим мужем. Он тоже зенитчик. Наши полки рядом стояли друг с другом, поэтому мы там и познакомились. Потом нас разбросало по стране, но мы переписывались с ним. После того как закончилась война, он на Дальнем Востоке был, там с японцами воевал. А замуж за него я вышла только в 1947 году, когда закончились там бои, и я поехала к нему на Дальний Восток.

Я Вам расскажу о своем третьем, последнем рейсе из Киева. Это было 18 сентября, а на следующий день Киев сдали. На станции Киев-Петровка нам загрузили раненых моряков и население, без медикаментов. Только переехали железнодорожный мост, не успели доехать до Дарницы, и минут через пятнадцать мост взорвали. Поехали дальше, приехали в Ромны. Там было очень много наших солдат, особенно из Средней Азии – молодых хлопцев по восемнадцать лет. Они не знали ни языка, ни то, как обращаться с оружием, как прикреплять магазин к винтовке – они ту винтовку ни разу в руках не держали. Приехали мы туда с ранеными, надо было набрать шесть вагонов воды, но не смогли, потому что началась сильная бомбежка.

Мне особенно запомнилось, когда наш главный врач из операционной выгнала. Это первый раз пригласили: Иринку, ещё старшую сестру, меня. И Берта Владимировна – ведущий хирург. Она ампутировала ногу, при этом объясняла, рассказывала. Уже закончила всё, а я как раз стояла с той стороны стола: «Закончила, Муся. Возьми и сзади тебя куда положить». Я же ведь не дотронулась, а она как крикнет: «Вон из операционной!» Это я сделать не смогла, как? Отрезали, а мне её надо брать в руки.

Был лозунг: «Всё для фронта и всё для войны», но – видите, у нас какое правительство? В войне все участвовали. Не будь в тылу женщин и стариков – победы бы нам не видать. И не будь на фронте нас – это ведь мы… наверное, миллионы девушек было! Победы бы без нас тоже не видать. Зачем же нас призвали? Конечно, такие силы были потеряны везде… Брат мой рассказывал: чуть ли не один из батальона остался в живых, ремень только сняли немцы, а больше нечего было и снять: обмотки... Их трое вернулось только. Вот это вот война была.

Раненые шли постоянно. А вечером, когда наплыв раненых немножечко стихнет, нам приносили из прачечной стираные бинты, и мы их гладили и скручивали в рулоны. В это время у нас, среди санитарок и медсестер, что-то вроде самодеятельности организовывалось. Мы раненым и стихи читали и песни пели. А потом, уже после Сталинграда, мы даже в другие госпиталя с выступлениями ездили.

А утром – ещё раненых полно: наши стали бомбить, думая, что мы – это немцы, а мы же уже отступили. То есть, были свои. Под свою авиацию попали, и очень много было раненых. Война – это никогда не под линеечку. Наступай, потом отступай, потом бей там… потом, значит, отдыхай. У нас отдыха этого – не было. Отдыха… мы работали столько, сколько это потребуется, чтобы не было раненых. Самое главное. И чтобы всем была оказана помощь. Вот тогда мы только, сидя где-то, этак прикорнём. Или в тамбуре. Знаете, тамбур – это когда палатка как бы с «прихожей» получается. Мы по очереди… ну не было у нас такого, что там – ты дежурь, а потом другая смена. Нет. У нас были задействованы – все! Все работали. Хирурги – работали! До изнеможения…

Потом открытым полем мы вынесли его в село, в дом, где я оказывал первую помощь. И когда при свете керосинового фонаря я разрезал ему ватные брюки от коленки до стопы, то понял, отчего разведчики бросили этого бойца лежать на нейт­ральной полосе - они испугались. Испугался и сам раненый. Оказалось, мина, выпущенная из ротного миномета, застряла, не взорвавшись, в икроножной мышце его левой ноги. Хвост мины торчал возле коленки, а головка выглядывала наружу где-то в районе голеностопа.

Столица напоминает мертвый город. В темноте бродят осторожно и медленно полуживые тени, да и их немного. Ни лошадей, ни автомобилей, и тишина, прерываемая вспышками и грохотанием артиллерийских выстрелов. Мёртвый, изнемогающий Ленинград!

Первым немцем, с которым мне пришлось столкнуться, оказался одним из раненных немцев в звании подполковника или полковника. Мне пришлось оказывать ему первую медицинскую помощь как санинструктору. У него было тяжелое ранение и перелом бедра. Наши красноармейцы положили его на бруствер, я встала на четвереньки, чтобы наложить ему шину, а в это время как раз началась бомбежка, это было 28-29 ноября 1941 года. И один из немецких самолетов спикировал настолько низко, что, когда я отвернулась, чтобы глянуть, куда мне, в случае чего, укрыться от пулеметного обстрела, меня в это время тот раненный немец, которого я перевязывала, схватил за горло и стал кричать летчику: «Хайль Гитлер!»

Я наблюдал высадку на Невский Пятачок с командного пункта в стереотрубу. Как больно было видеть это…. Немцы бьют по нашим, кругом разрываются мину. Все рушится, люди на дно идут. Я тогда думал со своей «лейтенантской кочки»: «Зачем мы здесь стоим, за какой-то клочок земли столько людей губим». Когда я стал взрослым человеком, умудренным военным опытом, то понял, что эти жертвы не были напрасными.

Я уходил последним. Когда я с трудом спустился в узкую щель, где нельзя было повернуться, мне сперва показалось, что этой дырой пролезть нельзя. Но зная, что ряд товарищей уже ушли, я протиснулся и пополз по горизонтальному ходу под полом. Внизу хода стояла вонючая вода на глубину выше колена. Над водой сбоку шла труба паропровода, по которой я и полез. Через каждые полтора метра вверху были железные кронштейны для поддержки свода над ходом – под ними проползать было очень трудно. Хотя я двигался очень медленно, но быстро нагнал проползавшего впереди Орлова. Он дальше не двигался, кто- то не мог впереди протиснуться, это задерживало всю группу. Было очень душно, повернуть назад было немыслимо, от усилия удержаться на трубе, от напряжения начинали дрожать руки и ноги. Вещевой мешок здорово мешал продвижению.