Николай Давыдов: нас звали "Прощай Родина!"

Родился я 24-го июня 1924 года в селе Беленка Краснопартизанского района Саратовской области. В июне 42-го окончил у нас в Пугачёве десятый класс, сдал выпускные экзамены, и уже 13-го августа меня призвали в армию. Для начала как положено – карантин. Три дня там пробыли, потом начальник карантина, старший лейтенант, приказывает выходить строиться. Точно не скажу, думаю, человек триста нас там собралось. Построились в две шеренги, и вдруг подходит старший батальонный комиссар, у него две шпалы, звезда на рукаве, тот ему докладывает: «Товарищ батальонный комиссар, карантин построен!» Ну, он для начала поприветствовал: «Здравствуйте, товарищи!», – потом приказывает: «Слушайте команду! Кто имеет десять классов – десять шагов вперед! Кто имеет девять классов – восемь. У кого семь классов – пять шагов!» В общем, нас десятиклассников вышло всего шесть человек. В основном, конечно, семь классов. Если знаете, тогда после 7-го класса давали документ о неполном среднем образовании. А полное среднее – это уже десятилетка или техникум какой. Потом говорит: «Те, кто вышли из строя, подойти к тому зданию!» Ну, подошли туда, а заходить нужно по алфавиту. Но на буквы А, Б, В, Г никого нет, так что я зашел первым. Сразу спрашивает: «Хочешь быть красным офицером?» Е-е, думаю: «Каким еще красным офицером?! Ведь в Гражданскую воевали против офицеров!» – «Нет, сынок, обожди! Скоро будут введены погоны и офицерские звания». – «Нет, – говорю, – не хочу! – «Как не хочу? В училище будешь учиться». Я ни в какую: «Нет, не буду учиться», – и все тут. – «А почему не хочешь?» – «Не хочу учиться, я хочу мстить! У меня ведь под Смоленском погиб дядя. (По данным https://obd-memorial.ru/ Давыдов Василий Терентьевич 1907 г. р. числится пропавшим без вести с января 1942 г.) А под Москвой погибли моя девушка и отец… (По данным https://obd-memorial.ru/ Давыдов Николай Терентьевич 1902 г. р. числится пропавшим без вести с марта 1942 г.) Отца ведь избрали председателем колхоза, и он имел отсрочку на призыв. Но почти сразу пошли похоронки – одна, вторая, третья – стали приходить женщины, плакали, и он не выдержал: попросил освободить его от должности председателя колхоза и направить на фронт. Я ведь с отцом даже не попрощался, это моя боль на всю жизнь... Получилось как? 1-го сентября 1941 года мы как обычно пошли в школу, но в конце линейки директор говорит: «Десятиклассники, перейти в такую-то аудиторию». Там он объявил: «Возьмите дома продукты на сутки, скажите родителям, что уезжаете на месяц, и в восемь утра вы должны быть на вокзале. Там будут и наши учителя, будет старший, они вам все разъяснят». Оказалось, что нас увезли строить противотанковые укрепления под Лысые Горы. Слышал про такой городок? Там река Медведица. Но уезжали-то мы на месяц-два, а вернулись только зимой. В общем, этот батальонный комиссар меня немного постращал, мол, отдаст под трибунал, но в итоге уговорил: «Пойми, сынок, вот артиллерийское училище. В мирное время там учатся три года, а тут пять-шесть месяцев и на фронт!»

Училище я успешно окончил и весной 43-го получил назначение в 203-ю стрелковую дивизию. Эта дивизия с февраля по май 42-го формировалась в станице Лабинская. Сейчас это город Лабинск Краснодарского края. Когда прибыл в дивизию, она почти на девяносто процентов состояла из кубанцев. Поэтому у меня во взводе, в батарее, и когда я стал начальником разведки дивизиона, везде у меня подчиненные были в основном кубанцы. И хоть я и не кубанец по рождению, родом из Саратовской области, но считаю себя кубанцем.

Немножко отвлекусь. Когда недавно выступал в Госуниверситете, я там проработал между прочим двадцать лет, и когда сказал: «По рождению я не кубанец, но считаю себя кубанцем!», – так мне стали кричать из зала: «Николай Николаевич, вы – настоящий кубанец!»

В штабе дивизии меня определили служить командиром огневого взвода в 419-й отдельный истребительно-противотанковый дивизион. У нас на вооружении стояли 45-мм пушки – знаменитые «сорокопятки», которые солдаты прозвали «Прощай, Родина!», потому что они даже средний танк в лоб не брали. Только сбоку там или сзади. Я вам все это еще расскажу.

Ну вот, я прибыл и стал решать вопросы по-новому. До этого мои солдаты рыли окопы, а я это дело прекратил: «Все, никаких окопов! Рыть колодцы по грудь!» Слухи об этом дошли до командира дивизиона, и он меня вызвал к себе. И если до этого, когда нет никого, он ко мне так тепло: «Ну, сынок, как дела?» Я ведь когда прибыл в дивизион, то оказался самым младшим из всего личного состава. А тут такой строгий: «Что у тебя там за самодеятельность? Что за новшества? Ты дело-то знаешь? А ну-ка, дайте ему карандаш и бумагу!» Дал мне что-то вычислить, а я ему в ответ: «Да я могу и так сразу сказать! Прицел шесть и все!» – «А как это ты?» – «Да очень просто!» Потому что у 45-мм орудий каждая риска в прицеле – это пятьдесят метров. И прямой выстрел на триста метров – это шесть! – «У-у, да ты соображаешь!» В общем, вот так мы с ним поговорили, он вызвал командира батареи (неразборчиво), капитан, хороший был парень, ему потом руку оторвало, и он умер...

А вы расстроились, что попали воевать на «сорокопятки»?

Ничего не расстроился! Мне не очень повезло в другом. Только прибыл, а всего через неделю наступление дивизии. Из Краснополья-1 должны взять Краснополье-2, а наша батарея должна поддерживать батальон танков. Мой первый бой и сразу такой ожесточенный.

Расскажите, пожалуйста, подробно.

Ну что, когда только поднялись, вышли из балки, как началась артподготовка… Из всех стволов! А потом пошли танки, причем самые разные. Там и КВ, и Т-34, и даже маленькие танкетки. И два КВ сразу подбивают… Ну как подбили, просто сбили им гусеницы. И я вот себе никак не прощу, как не увидел, не рассмотрел, что там немецкая батарея стояла на прямой наводке.

Эти КВ первыми шли, а мы позади последних танков метрах в двадцати. Потому что у нас строжайший приказ – «сопровождать и не отставать!» Я как увидел, засек, там же всего метров двести пятьдесят, сразу скомандовал: «Прицел – шесть!» и сразу подавили ее. Вижу, из КВ выскочил расчет, и стал натягивать гусеницу. Мы им создали условия, прикрыли, и минут через двадцать они уже опять пошли вперед.

В общем, подавили мы эту батарею 75-мм орудий. Когда добрались туда, там оставалось трупов пять и больше никого. Все четыре орудия бросили и сбежали. Потом 3-я батарея, которая шла за нами, она оставила свои «сорокопятки», взяла эти орудия и до конца войны с ними воевала. С немецкими! Между прочим, это сильные орудия. На ЗИС-5 их таскали. Потому что «полуторка» тянула их только по хорошей дороге. А чуть бездорожье или слякоть, это все. Немецкое орудие ведь намного тяжелее «сорокопятки».

А какое настроение было в первом бою? Испугаться хоть успели?

Вы знаете, в бою ни о чем не думаешь. Бьешь и не думаешь – убьет тебя, погибнешь ли. Вот лично у меня такое было ощущение. Я вообще не боялся. Не в том смысле, что совсем. Просто дело заслоняло страх.

А дальше так. Когда взяли Краснополье-2 получили приказ остановиться, закрепиться и занять оборону. И ни в коем случае не дать противнику отбить позиции. Ведь разведка сообщила, что у немца тут даже танки есть. И действительно, через некоторое время пошли танки. Три танка и два орудия. А там такое интересное место: большое болото, через него шла дорога напрямую к нашим позициям, которая вот здесь упиралась в мосточек (рисует схему боя). А мы ведь тактику изучали, и я сразу приказал командиру 1-го орудия старшему сержанту Максимову: «Наводи на мостик, но без моей команды не стрелять ни в коем случае!» Здесь тоже дорога (показывает на схеме), а вот отсюда вышли танки. Здесь расстояние всего-то около ста пятидесяти метров. Вот здесь мы, а здесь орудие в засаде. Я находился на КП вот здесь, и сразу заметил, идут танки. Скомандовал Максимову: «К бою! Бронебойным, прицел – шесть!» До трехсот метров прицел должен быть единый – шесть! А вообще, мы никогда не открывали огонь, если до противника было свыше трехсот метров. Потому что на таком расстоянии наши снаряды не брали. Даже если попадешь в гусеницу, не брал снаряд. Только на триста метров. Вот поэтому нас и называли «Прощай, Родина!»…

И вот когда этот танк зашел на мост, я приказал открыть огонь. А кроме как по дороге они никак не могли пройти, болотистая местность. Кстати, рассказывали, что дорогу эту из булыжников строили наши пленные. И если только сойти с дороги, танк сразу сядет, его и не вытащить потом. Там же глубина метра полтора.

И когда я подал команду, первый сразу побили. Только он на мостик вошел, выстрел и удачно. По моторной части и по жалюзям ударили. Он и загорелся. А знаешь, как он загорается? Сначала всплеск, а потом начинает дымить, дымить, дымить… Этого подбили, а те и не могут из-за него пройти. Подбили бы и остальных, но стало быстро темнеть, и мы уже только слышали гул, как его утащили… Вот это мой первый день в бою и так удачно. Но удача сменилась неудачей…

Потому что утром они открыли такой ураганный огонь, просто жесточайший, ужасно было… Там и артиллерия, но в основном минометы, и я тут потерял половину своего взвода… У орудий оставалось по два-три человека.

И вот я вам что скажу. Артиллеристы бывают разные. Бывают и на 122-мм орудиях, так они находятся и за километр-два от передовой, так они, конечно, скажут – это ерунда. А вот «сорокопятки» – это совсем другое дело… У нас ведь гибло больше, чем в пехоте. Потому что пехота подошла и сразу окопалась. А нам надо сперва огневые позиции оборудовать, а потом только заниматься собой.

Здесь мы застряли недели на две. Видимо, разведка неточно определила расположение и силы противника. И если перед наступлением в полках было, я хорошо это знаю, по две с половиной тысячи человек, то осталось по восемьсот… И мы здесь просидели недели две. Тут даже и командира дивизии заменили, и начальника штаба, и других; слухи пошли, что никому ни одной медали не дадут, ни одного ордена, потому что сели крепко… И только когда соседи пошли в наступление и начали обходить Таганрог, вот тогда немцы стали отходить, и мы пошли вперед.

Тут уже шли без сопротивления?

Нет, почему, с боями. Помню, вошли в какой-то лесочек, и там мне пришлось еще столько вести огонь. Но этот бой запомнился тем, что там мы захватили тягач. Честно сказать, это не тягач, это – чудо! Шесть скоростей, гусеницы из прессованной резины, он совсем не буксовал и до конца войны мы с ним воевали. Где же мы его захватили? Помню, заняли удачно позицию, а местность там открытая, засек немецкие позиции, их там человек сто было, открыл огонь. И так удачно бил, что положил около пятидесяти – семидесяти человек. Вот они и бросили там все, в том числе и этот тягач. Он был раскрашен в камуфляж, на нем немецкие знаки так и остались. Потом в наступлении бывало, догоняли колонну, врывались в их порядки, буквально метров на сто, разворачивались мгновенно, а они же видят, что это их тягач, не беспокоились, и тут же открывали огонь из двух орудий. Сколько я их так побил… Как на меня матом кричал командующий артиллерий дивизии полковник Кузьмин: «Давыдов, доиграешься!» Водителем тягача был хороший парень, но фамилию уже не вспомню. Он остался жив, был награжден медалью «За отвагу». Вот как раз за то, что при наступлении к Днепру так лихо врезались в колонны немцев.

К Днепру мы вышли в конце сентября 1943 года. Помню, ворвались в какое-то село, там от него уже ничего не осталось, одни трубы. Вдруг выбегают две девушки, бросаются к нам: «Вы наши освободители!», – кинулись меня целовать. Оказалось, одной восемнадцать лет, другой – шестнадцать. Рассказывают со слезами: «Вон смотрите, немец только убежал, бросил в погреб гранаты, маму разорвало…» Подхожу, глянул, а там их мать вот так лежит на бочках, разорванная… Я тут сразу вскипел, скомандовал – «К бою!» Они кричат: «Подождите, давайте мы вас хоть покормим!» Сразу двинулись в посадку, видим, а немцы метрах в ста пятидесяти на машинах уходят. Тут же орудия развернули. Командую: «Прицел – шесть! Двумя орудиями – огонь!» Сразу всех уничтожили. Подходим, достал пистолет и еще живых достреливал… Такое душевное состояние… 

И когда уже к Днепру вышли, я до того морально устал, что лег на плащ-палатку и сразу заснул. Через какое-то время будит разведчик: «Товарищ лейтенант, командир дивизиона вызывает!» А я ведь за командира батареи, он как раз погиб. Его тяжело ранило, руку оторвало… Помню, подхожу к нему: «Как вы, товарищ капитан?» – «Давыдов, слушай приказ! Как стемнеет, поедете вперед! Там найдете командира разведроты. Поступаете в его распоряжение!»

Ну, подъехали, а там берег Днепра такой пологий, песчаный. Смотрю, точно, разведчики. Как раз сдают мешочки с наградами. Комроты говорит мне: «Так, лейтенант, поставь орудия! Сейчас разведчики поплывут на ту сторону». Пошел расставлять орудия, командиры орудий за мной. А ночь темная-темная. Так я приказал подтащить их к самой кромке воды, зарядить осколочными и поставить на предохранитель. Расчетам оставаться у орудий, но ни в коем случае не курить.

Подошли две лодки, разведчики крякают, словно настоящие утки. Значит, договорились так. Если их заметят, они дают красную ракету, и мы открываем огонь. Но они благополучно переправились и определили: первая траншея – от воды метрах в двадцати, дзот – метрах в пятидесяти, засекли и где пулемет стоит. И вот когда мне сказали, где пулемет, понятно же, что будем форсировать, так мое сердце и все…

Значит так, все четыре орудия завели на понтон, приказал зарядить их осколочными. Понтон цепляют тросом за катер, он вывел нас на середину Днепра, и потом стал сдерживать, чтобы нас прибило к берегу в нужном месте. И только в берег ударились, я приказал открыть огонь. Одно выводим, остальные стреляют. Но я ведь знал, где примерно находятся огневые точки, и сразу подавил пулемет. А вот в блиндаже пулемет подавить сразу не смог, потом оказалось, что там амбразура закрывалась специальным щитом. Я бью осколочным, смотрю, его не берет. Тогда скомандовал: «Бронебойным!» Наводчик на меня оглядывается: «Товарищ лейтенант, там танков нет!» Я на него матом: «Делай, как говорю!» И как ударил, так сразу всё… Потом ходили смотреть, оказалось, там их человек пятнадцать сидело. Пробило щит, а пулемет стоял на столе, и осколками их посекло… Вот так! И пехота сразу пошла и захватила.

А разве немцы не давали осветительные ракеты, когда вы плыли?

Нет, потому что перед тем как мы пошли, тяжелая артиллерия совершила огневой налет по их позициям. И этот налет нам еще помог в том, что когда мы высадились, сразу закатили орудия в воронки от этих 152-мм снарядов.

А ведь тот берег был очень крутой. Пусть и не сорок пять градусов, поменьше, но крутой. Я потом сам удивлялся, как можно было на руках втащить орудия на такой крутой берег. Такая моральная сила была в наших людях…

Этот дзот стоял прямо на обрыве, обычный прямоугольник, перекрытый бревнами. Всего пятьдесят метров до воды. А пулеметчик вот здесь был (рисует схему), и у них между собой был телефон. Пока этот стреляет, тот молчит. Потом меняются. И они всего вдвоем не давали подняться пехоте.

Плацдарм, который мы захватили, был метров двести пятьдесят в глубину и метров триста по фронту. Когда все успокоилось, только рассвело, прилетает «рама» и бросает листовки: «Если хотите жить – сдавайтесь! Гарантируем хорошее обращение». Ну, об этом, конечно, даже речи не могло быть. А через сорок минут, я это дело засек, снова прилетает «рама» – «Рус, готовьте мыло и мочалку! Мы вас будем купать…» Орудия уже установили, и я пошел по траншее. Там лейтенант, как увидел меня, бросился обнимать: «Младший лейтенант, так ты жив!» Пехота…

А вдоль берега кукуруза росла. Там, где, видимо, водопой для животных был, ее всю убрали, а тут у берега стояла просто громадная. Вдруг мой разведчик говорит: «Товарищ лейтенант, смотрите, чего-то кукуруза шатается!» И я этому младшему лейтенанту говорю: «Ну-ка пошли туда отделение!» Они пошли туда самым берегом, и вскоре ведут обратно двух немцев. Здоровые, краснощекие, в пегих таких маскхалатах. Разведчики… А я по-немецки знал в пределах десяти классов. И мягко так с ним пытаюсь разговаривать. Даже не назвал фашистом, а назвал камрад. Он сразу: «Я, я, ви филь…», – и показывает, что в 13.00 часов начнется наступление…

В конце допроса лейтенант командует: «Расстрелять!» Я говорю: «Не надо! Пусть их отведут на берег и там свяжут, но расстреливать не надо». Надо сообщить на тот берег, а как? У меня и у него радиостанции разбиты, ничего другого нет. Но оказалось, что у этих немцев была рация, мы в ней долго копались и все-таки нашли нужную волну. Командир полка сразу обрадовался: «Сынок, это ты?» – «Я, товарищ двадцатый. Обстановка так и так…» – «Сынок, сделай все необходимое! Мы прямо сейчас, днем, всем полком будем форсировать…» И действительно, переправились и сразу как дали немцам, тут же и понтонный мост пошли устанавливать, и расширили плацдарм до двадцати квадратных километров.

Но вскоре получаем приказ – «Остановиться и закрепиться!» Окопались, сидим тихо, потом слышим, идут самолеты, у-у-у… Это уже 4-е октября наступило, я этот день никогда не забуду. Меня вот иногда спрашивают: «Николай Николаевич, как ты все это так подробно запомнил?» – «Некоторые вещи, – отвечаю, – запоминаешь на всю жизнь…»

Вот наша огневая позиция (рисует схему), вот здесь окоп, как я называл, – колодец. Вот здесь у орудий мой помощник, а здесь на высотке я. И вот мой сержант Иван (неразборчиво), Иван Евгеньевич, он только недавно ушел из жизни, в Кисловодске жил, я ездил к нему в гости. Он мне и говорит: «Коля, может, у тебя есть табачку? Хоть сколько…» Нам же на плацдарм кроме боеприпасов еще ничего не доставили – ни ужина, ни табаку. А офицерскому составу выдавали такой мешочек, граммов на двести. Хороший табак, душистый. Я полез там, последние крошки собрал и вот такую цигарку закурил. Только повернулся, чтобы передать ему, он вдруг говорит сдавленным голосом: «Коля, танки…» Как глянул, а я-то думал, это всё самолеты гудят… Встал даже во весь рост, мне этот колодец по пояс всего. А руки на бруствер положил и не могу пошевелить… Одной у сердца взялся, и чувствую, оно не бьется… Взял бинокль, считаю – сорок танков и двадцать автомашин с мотопехотой… До них восемьсот метров, огонь открывать нет смысла. Связист кричит: «Товарищ комбат, вас к телефону!» Ползком туда к телефону, уже обстрел начался. – «Десятый слушает!» – «Сынок, стоять насмерть! Разведка доложила, что у немцев приказ – сбросить нас в Днепр!» Я ему отвечаю: «Товарищ двадцатый, буду только насмерть!»

Ну и все. Кинулся на батарею: «К бою!» Тут пехота впереди занервничала, кричат нам: «Почему не открываете огонь?» Кое-кто стал пробовать подниматься. И вот я себя не прощу… Там ведь и старики были, по сорок, по пятьдесят лет, а я, пацан совсем, достаю свой немецкий пистолет и громко командую: «Открывайте огонь по тем, кто попробует бежать! Буду расстреливать на месте!» Пехота залегла. Тогда я уже им кричу: «Открывайте огонь! Отсекайте пехоту!»

Ну что, открыли огонь, но немцы стали справа обходить. Их задача обойти, окружить и сбросить нас в Днепр. Но когда они пошли сюда, то подставили свои бока, но я ведь даже в бок «фердинанда», «тигра» и «пантеру» не мог брать. Хотя они уже и ближе подошли. Поэтому я приказал бить по гусеницам. Попадешь – гусеница слетает. А вторым снарядом – по поворотному механизму. Он не пробивает, но зазубрина не дает поворачивать башню. Получается – танк мертвый. Экипаж вылезает, тут по нему осколочным…

Немцы шли таким порядком: впереди самый тяжелый – «тигр», за ним «пантера», самоходки, а средние танки идут между ними и ведут огонь. Они сразу ударили по пехоте, а меня поначалу абсолютно не заметили. Разгорелся бой… Вот там я потерял, дорогой товарищ… Орудий ни одного, а потерял личный состав. А как получилось. Когда минометные батареи стали бить, тут и накрыло… И меня тоже ранило, осколком зацепило шею. Хоть и перебинтовали, но кровь заливала. Я то встану, то сознание потеряю. А санинструктор Женя, она мне сказала: «Товарищ комбат, вы должны выполнить мою просьбу! Я должна вас отправить в медсанбат». А я ей ответил очень просто: «Женя, ты сержант, а я лейтенант! Ты – санинструктор, а я – комбат! Батарею я не брошу!» Потом помню, сестра ведет двоих. У одного рука что ли забинтована, у другого нога, хромает. Она им кричит: «Ребята, помогите мне комбата эвакуировать!» Я ей говорю: «Женя, иди помоги ей!» Она двинулась, пару шагов прошла, вдруг повернулась и говорит: «Николай, я так тебя люблю!», – и побежала. А я ведь и не знал ничего… Через какое-то время приходит медсестра: «Женя вам передавала привет! Ее ранило в бедро, но я ее перевязала и посадила на понтон».

Но и атака немцев не удалась. Представь, она началась в час и длилась до шести часов вечера. Первой по немцу ударила дивизионная артиллерия, а потом уже и все остальные. Из этих сорока танков было уничтожено двадцать четыре, а моя батарея из них уничтожила семь. Но я об этом помалкиваю. Потому что сам люблю точность и не люблю вранья. И мне об этих семи танках рассказали уже, когда я вернулся из медсанбата: «Мы насчитали семь танков!» Но представьте – бьет вся артиллерия, кто там будет разбираться. (203-я стрелковая дивизия участвовала в освобождении Павлограда и вышла к Днепру между Днепропетровском и Запорожьем. 27-го сентября 1943 года дивизия форсировала Днепр, однако после ожесточенных боев была вынуждена оставить плацдарм. –https://ru.wikipedia.org)

А второй раз мне пришлось форсировать Днепр в районе ДнепроГЭСа. Перед этим мы освобождали Запорожье, и, кстати, за эти бои дивизия получила почетное наименование Запорожской. (14-го октября 1943 года 203-я стрелковая дивизия принимала участие в освобождении города Запорожье; в полках оставалось от восьмидесяти до ста шестидесяти активных штыков. С 24-го по 26-е октября 1943 года, после короткого отдыха, дивизия вновь форсировала Днепр, уже в районе ДнепроГЭСа. И вновь из-за больших потерь дивизия была вынуждена оставить плацдарм, однако уже не врагу, а будучи замененной другим соединением. –https://ru.wikipedia.org)

Помню, вышли к берегу, где предстояло форсировать, осмотрелись, и поняли, что нас ждет… Переглянулись с командиром одного из орудий, и он мне говорит: «Ну что, Коля, конечно, все… Поговорим сейчас, погрузят нас, и мы уже больше не встретимся…»

Потом ночью «катюши» как ударили по тому берегу. Вначале пошел батальон, который я поддерживал, и за ним уже мы. И вот, как только до берега доплыли, скатывали орудия прямо по воде и сразу открывали огонь. В общем, удачно захватили плацдарм, закрепились, но немцы сразу стали контратаковать. И вот здесь я уже сам не знаю, такое проявлял, даже трудно понять, что я там творил. Где-то у меня есть копия наградного листа, смотрите, что они написали.

Тут танков уже было мало, зато пехота напирала – будь здоров.

А как вообще немецкая пехота наступает? Шеренгой или группой?

А по-всякому бывало. Вообще, как правило, офицеры у них с пистолетом, знаешь, вперед, и идут. Как-то не так, как наши. Наши вот, знаете, по фронту так. А эти как-то группой. Но они, как правило, шнапс выпивали.

Да ладно. Шнапс?

Да. Чувствовалось, что шли пьяные. Как правило. Лезут и лезут. Вывели из строя у меня орудие, один расчет. Почему я сел-то и начал творить, что написано здесь. Но командир дивизиона мне сказал, что командир батальона его попросил: «Ты дай как следует!» Вот я и давал…

А вы сами за орудие вставали?

Сам, да. Я часто сам вставал к прицелу. В тот раз тоже самое. Некоторые группы немцев подбирались метров на пятнадцать – двадцать, но я стрелял без перерыва. Причем бил не просто осколочными, а чтоб поразить их больше, свертывали мне колпачок, и тогда снаряд хоть до чего, хоть до былинки, дотрагивается и взрывался. Поэтому я их сек как никогда.

А помните момент, когда вас контузило?

Мне говорили по-разному. Одни, что авиабомба рядом разорвалась. Но я думаю, все-таки не бомба, а снаряд шестиствольного миномета. Хотя кто его знает. И очнулся я уже в медсанбате… Тридцать восемь дней потом почти ничего не слышал и не говорил. Вот почему я так громко говорю, до сих пор со слухом проблемы. Отправили меня в госпиталь, и все. А командир дивизиона остался на плацдарме и вот что мне потом рассказали.

Когда 6-го ноября наши войска освободили Киев, то нашего нового замполита, майора, которого я не знал, он только прибыл, вызвали в политотдел дивизии. Дают ему листовки, газеты-молнии, все-таки сразу два праздника, чтобы он их распространил среди бойцов на плацдарме. Переправился, все нормально, в траншее находит командира дивизиона. Подходит к нему: «Вот у меня праздничные листовки и газеты, пойду сейчас по этой траншее, буду всем подряд раздавать». А командир дивизиона ему отвечает: «Ну и чего ты сам пойдешь? Вон орудийного номера позовем, он всем раздаст». Только боец подошел, раз – миной, и всех троих нет…

А я вышел из госпиталя уже ближе к весне, вернулся на свою батарею. Ох, ребята обрадовались. Бросились обнимать, целовать: «Товарищ лейтенант!» Меня ведь любили очень за то, что я ценил людей и берег. Тут уже вовсю шла подготовка к наступлению. Получали пополнение, новую технику. Например, у нас в дивизионе «сорокопятки» оставили только в 1-й батарее. З-я батарея так и осталась с немецкими 75-мм орудиями, а нашей 2-й выдали 57-мм орудия. Ох, и любил я их. Легкие, надежные и очень точные.

В наступление перешли очень удачно. Немцы побросали огромное количество техники, орудий, особенно тяжелых. Потому что распутица была просто чудовищная, грязюка неимоверная. Невозможная! Мы все время взводом вытаскивали машины, даже были случаи, отцепляли орудия. Сначала вывезем машины на такое место более-менее, потом орудия.

А как тягач справлялся?

Вот тягач, да, это вообще. Он был просто отличный. Удивительно проходимый и при этом надежный. У него и поломок практически не было, только «башмаки» стирались. Это на гусеницах такие, которые вот так вот привинчивались винтами, вот их называли «башмаки», они стирались.

И как решали этот вопрос?

А очень просто. Когда стирали, его в штаб отвозили, и шофер с автотехником ездили по кругу и искали вот эти запчасти.

Одним словом, наступление развивалось успешно. Местами еще случались ожесточенные сражения, с локальными успехами для немцев, но стратегическая инициатива была уже на нашей стороне. Наша дивизия участвовала в освобождении южной Украины, Молдавии.

День Победы помните?

А мы его и не почувствовали, мы ведь воевали до 12-го мая. Доколачивали за Прагой недобитую группировку. (203-я стрелковая дивизия в третий раз форсировала Днепр в районе острова Хортица, в дальнейшем наступала на Марганец и Никополь, участвуя в Никопольско-Криворожской, Березневато-Снигирёвской, Одесской операциях. Участвовала в освобождении городов Николаев и Одесса. В дальнейшем форсировала Днестр, участвуя в Ясско-Кишинёвской операции, вела бои на территории Румынии. К концу сентября 1944 года вышла на границу Венгрии, участвовала в Дебреценской и Будапештской стратегических операциях, на территории Чехословакии участвовала в Братиславско-Брновской операции и закончила боевые действия на западе только 12-го мая 1945 года в чешском городе Штернберк. –https://ru.wikipedia.org)

Нашу дивизию бросили во что бы то ни стало добраться и не дать возможность, чтобы немцы взорвали Злату Прагу. И мы шли, и шли с боями, как можно быстрее, скорее. А ведь местность там очень непростая: лесистая, холмистая и гористая. Потом я уже только узнал, что еще был приказ – взять Власова живым! Не мы его взяли, конечно, но мы способствовали военной разведке. И вот эту группировку власовскую.

Вы с ними сражались?

Мы их расстреливали, знаете как… Только потом, когда дали строгий приказ, тогда уже брали. А до этого много постреляли. Очень много… Помню, командир дивизии собирал офицеров на совещание и непременно говорил: «Хватит, ребята, все-таки сдерживайтесь». Но мы просто не выдерживали. А которые вот остались, как я потом помню, их сразу в вагоны и так далее. Я потом где-то читал, их и в Сибирь, и на шахты рудниковые.

А к немцам как относились?

Вот у меня был наводчик орудия Лешко из Запорожья. А мы как раз наступали в том направлении, и он признавался: «Товарищ лейтенант, у меня же там остались родители. Я совсем ничего не знаю, что с ними, как?» И вот когда вошли в Запорожье, в одном месте наткнулись на виселицу. Подходим, а на ней висят его родители… За помощь партизанам. И когда он плакал, мы всей батареей его успокаивали. Вы себе представляете – и мать и отец на виселице… Так он меня предупредил: «Товарищ лейтенант, даже если немцы руки поднимут, и вы мне прикажете не стрелять, я все равно буду расстреливать! Я не могу их видеть!» А я ему ответил: «Не скажу! Я такой же как ты!» Я ведь тоже не брал в плен… Знаете, я вначале относился к ним с большой злостью. За отца, за дядю… Поэтому я их бил. Приказ дают – «Прекратить это!», а я продолжаю и все…

А японцы как, послабее? Вы ведь войну закончили на Дальнем Востоке.

Я скажу, что первую неделю они сражались намного сильнее немцев. Намного! И только потом, когда сломили их, тогда уже да. (Летом 1945 года 203-я стрелковая дивизия была переброшена на Дальний Восток, на территорию Монголии в район города Чойбалсан, во время Хингано-Мукденской операции наступала во втором эшелоне войск, введена в прорыв, закончила войну в Порт-Артуре. –https://ru.wikipedia.org)

А где была последняя встреча с немецкими танками?

Под конец войны мы танков почти не видели и бомбили нас уже редко. Но, по-моему, в Чехословакии было. Три что ли танка вышло на нас. Значит, был «фердинанд» и две средних. Мы их видели, но не мы по ним ударили. Во-первых, далеко. Во-вторых, шли на нас прямо в лоб. Но там ударили 152-мм, что ли. И до того удачно, что сразу башня слетела.

А вы могли различить по контуру, какой танк? Например, «тигр» от «пантеры» или от самоходки отличали?

А как же, это обязательно. Бинокль берешь и все видно. Самоходки они ведь как танк, почти не отличались. Это танк по существу, только у нее радиус действия орудия определен. Вот и все. А у танка башня вращается на все триста шестьдесят градусов. Вот и отличие. Когда начинает стрелять, вот так и отличали. Ну а «тигр» – у него же даже висели пластины, которые защищали гусеницы. «Тигр», я например, никогда не подбивал и не мог подбить. С «сорокопяткой» или потом с 57-мм я не в состоянии. Мы даже и не пытались. И нельзя было. Ведь у «тигра» стоял такой прицел, чуть ли не авиационный, поэтому он мог с первого снаряда положить куда угодно. Крайний случай – со второго, точно в цель. Случай вспомнил.

У меня было два пожилых солдата, обоим по 52 года. Один остался жив, а второй нет. Как-то меня вызвали в штаб, а его без меня куда-то послали. Не помню, может, на кухню. А там «тигр» стоял, мы никак не могли его достать. И солдат когда возвращался, он как дал и все… Причем Иван мне сказал, что прямо с первого снаряда положил. Ох, как жалко было. Такой хороший человек. Он все время говорил: «Жалко мне, как вы…» Он меня никогда не называл «товарищ лейтенант». – «Николай Николаевич, так мне вас жалко. Вот я смотрю на тебя, господи, чтоб ты жив остался. Ведь у меня такой же сын на фронте». Как я его берег, сдерживал и не уберег… Самое страшное на войне – это терять людей. И каких людей… Бывало, сидим вместе, кушаем, и вдруг начинается бой. После него садимся, а двух-трех человек уже нет… Или вот у меня был командир взвода, который погиб очень глупо. Хороший солдат, но очень боялся самолетов. Как самолет, так он выскакивает и бежит. Вот не выдерживал человек, настолько нервы напряжены. И вот под Кировоградом он так вскочил, побежал, и бомбой его накрыло… Так что самое страшное – это терять людей.

Даже не то что погиб, а просто расстались, потерялись на этих фронтовых дорогах. Пусть вы и совсем недолго были вместе, но ты потом этих людей всю жизнь вспоминаешь. Вот взять эту Женю. Я ведь вам не все рассказал.

Вот стали к нам поступать девушки-медики и среди прочих она. Женя, Евгения… Как же ее фамилия? Я назову, обязательно вспомню… Она старше на год, 23-го года, старший сержант. Она в основном находилась в роте ПТР, но в том бою почему-то оказалась у нас. Ну вот, и когда я потерял сознание, а вот слышу, как кричит кто-то: «Комбат убит!» А очнулся уже в окопе, и я у нее на коленке вот так вот лежу. И когда уже в себя стал приходить, вдруг чувствую, какие-то капельки мне на лицо капают. Она меня перевязывала и плакала, боялась, что умру. Представляешь, плакала, и слёзы капали мне на лицо… А когда я уже пришел в себя, говорит: «Вы должны выполнить мое требование. Надо вас отправлять в медсанбат». И вот когда я ей сказал: «Помогите этой санитарке!», – она уже пошла и вдруг обернулась: «Коля, я так тебя люблю!» А я ведь совершенно ни о чем не догадывался. Какие там чувства, если я все время занят? И вот представьте, я ее встретил спустя сорок три года.

В 1986 году, т. к. дивизия формировалась в Лабинске, районный комитет партии принял решение пригласить на встречу ветеранов нашей дивизии. Мне тоже прислали приглашение, но у меня занятия по плану. Иду к своему начальнику, Ивану Ивановичу, профессору, объясняю, так и так, хочу поехать. Он отвечает: «Конечно, я тебя отпущу!» Договорились с другими преподавателями, чтобы меня подменили. А я уже был лектором краевого звена, ездил по всему краю, читал лекции о международном положении. Думаю, раз я туда еду, может, и там успею прочитать лекцию. И действительно, когда приехал в Лабинск и зашел в общество «Знание», а мне и говорят: «Слушай, вот стекольный завод давно-давно просил, чтобы ты там прочитал о международном положении». Ну, провел им лекцию, а в конце, как и положено, отвечаю на вопросы. И вдруг спрашивают: «Николай Николаевич, а вы где воевали?» – «Как где? В 203-й». Они прямо восхитились: «Да вы что!» И представляете, подарили мне такие цветы, я до этого таких и не видел. Какие-то розовые, как бархатные. Вот такой букет мне вручили, раз я воевал в «родной» 203-й дивизии.

Потом захожу в райком партии, уточняю, и мне говорят: «Да, ваши собираются в таком-то месте». Дали машину, отвезли в гостиницу. Устроился в номере, положил и цветы, и вещи, все оставил, а сам думаю: «Да неужели, ну не может быть, чтобы кто-то еще был из нашего 419-го дивизиона. Вышел в холл, смотрю, вроде знакомое лицо. Спрашиваю его: «Слушай, а ты не знаешь, есть кто-то из 419-го дивизиона?» Он вдруг как прыгнет и давай обниматься. Оказалось, Латаев – разведчик мой. И говорит мне: «Товарищ лейтенант, – хотя я полковник уже, – вот сейчас этот автобус, кто желает на экскурсию по городу». И вдруг добавил: «Товарищ лейтенант, там Женя!» Я говорю: «Да ты что?» – «Там Женя…» Подошли к автобусу, и вдруг я вспомнил, попросил его: «У меня в номере букет цветов». Он принес, я захожу… Вот даже сейчас рассказываю, знаете, и сердце забилось... Только зашел в автобус, она как бросится ко мне… Обнимает: «Николай, я всю жизнь тебя ждала и не верила, что ты погиб!» Оказывается, она писала, но нас же в Румынии резко перевели на 2-й Украинский, и то ли полевая почта сменилась, то ли что, но связь оборвалась. Но перед этим ей кто-то все же написал, что я, наверно, погиб. Вот в таком плане. Ну, разговорились, она в этом Сталинграде живет, замужем, двое детей. Начали переписываться, но вскоре от Максимова получаю: «Женя умерла…» Ну, что ты хочешь, годы уже, годы…

Вы еще упомянули про первую любовь, которая погибла под Москвой.

Ну, это что. Могу рассказать, но это детское. Юля Наумова, она старше меня была. Она в 10-м, а я в 9-м. Мы познакомились, потому что жили рядом. Наши дома буквально в тридцати метрах находились. А мы корову держали, которая давала очень хорошее молоко. Правда, немного, я запомнил, двенадцать литров, но просто молоко такое жирное, ну как сливки. И вот значит, мать ее договорилась с моей мачехой, что будут покупать у нас молоко, так и познакомились. Я как увидел ее, конечно, она мне сразу понравилась. Красивая была, очень красивая. Просто красавица. Но чтобы я с ней что-то такое. Ну, за руку брал, а так чтобы поцеловаться, то так. В кино часто ходили, тогда фильмы чудесные были. Или, например, я ходил рыбачить на Большой Иргиз. Вот она подойдет ко мне, сядет, со мной сидит, за волосы меня треплет... Это действительно нравственность была, совсем не то, что сейчас. Я вот смотрю, как нынешняя молодежь ведет себя… А тогда такая нравственность была.

Но у нее же отец военный и мать военврач. И когда война началась, они своим полком почти сразу уехали. Мы даже попрощаться не успели. А потом через других жен начсостава сообщили, что Юля погибла под Москвой… Она вроде радисткой стала.

А ее фотографии у вас нет случайно?

К сожалению, нет.

В заключение нашей беседы у меня к вам просьба, пожелайте что-то нашему читателю. Поколению следующему.

Хочу сказать, что молодежь должна читать книги и особенно про Вторую мировую войну, про Отечественную войну и так далее. И не просто читать, а воспитываться на этих книгах, быть патриотом своей Родины, любить свою Родину, свой флаг, любить свой гимн, а то вон когда в футбол играют, стоят иностранцы и все поют. А у нас многие и не знают гимн. Это же безобразие! Надо любить. А что значит быть патриотом своей Родины? Это значит уважать, любить свой народ, ведь он героический не только в войнах, но и в труде. Он заслужил этого. А участники Великой Отечественной войны, ведь они сделали все необходимое для Победы, для защиты нашей великой страны. Они отстояли, с честью и достоинством выполнили свой воинский долг. Поэтому на их не только героическом, но и трудовом опыте надо воспитываться и стараться быть похожим на участников Великой Отечественной войны. И еще быть патриотом – значит хорошо учиться. Надо обязательно добиваться хороших знаний. Окончил среднюю школу, поступай в институты. ХХI век – век электроники, век науки. Ты должен иметь хорошую специальность, чтобы приносить пользу своему народу.