Фогельсон Израиль Аронович

И.Ф.- Родился в 1922 году в Нижнем Новгороде. Мой отец был врачом, а мама воспитывала троих сыновей. Наша семья жила очень скромно, отец был очень порядочным и честным человеком.

Старший брат Гриша (1911 г.р.) пошел по стопам отца и стал доктором, а средний брат Борис стал кадровым военным. Он закончил Горьковское училище зенитной артиллерии ПВО, и на войне был командиром зенитной батареи.

Я мечтал стать театральным актером, в буквальном смысле был «болен театром». Весной 1939 года на гастроли в Горький приехал московский театр МХАТ, и я смог попасть на просмотр к великому актеру Василию Ивановичу Качалову. Прочитал ему монолог Глумова из пьесы Островского «На всякого мудреца довольно простоты». Он внимательно меня слушал, а после заключил - « У вас, несомненно есть актерские способности. Но мой вам совет. Постарайтесь сначала получить другое образование, увидеть жизнь,, расширить свой кругозор, лучше узнать людей и их характеры. Иначе вам будет трудно в актерской профессии».

Но желание стать актером было огромным, мне не хотелось терять годы на «приобретение жизненного опыта». Сам заработал себе деньги на поездку в Москву и, вскоре после окончания средней школы, отправился «покорять театральную столицу». Подал документы сразу в три театральных ВУЗа - в ГИТИС, в училище при театре Вахтангова, и в театральное училище Малого Академического театра. Абитуриентов разместили в театральном общежитии на Трифоновской улице. В Малом театре мне сказали - «У вас слишком выраженная типичная внешность и вы вряд ли сможете играть роли широкого диапазона».

В ГИТИСе я также «пролетел». Но в Вахтанговском училище я дошел до заключительного, финального третьего тура.

За день до третьего тура у меня в общежитии украли брюки, и на решающий экзамен я пришел в старых штанах с «пузырями на коленках».

У меня был заранее купленный обратный билет на следующий день, деньги уже закончились, и мне уже хотелось побыстрее вернуться домой, но я пришел на заключительный тур. Нас было всего 20-25 человек, «дошедших до финала». Театральный корифей, знаменитый Борис Евгеньевич Захава, председатель приемной комиссии обратился к нашей группе- «Дорогие абитуриенты. Вот вам задание для всех. Этюд - Базар». Все срочно придумывали для себя этюдный образ, а я просто сел на пол на авансцене, и изображая калеку - нищего, запричитал -«Подайте, люди добрые, Христа ради».

Мне показалось, что подобное решение «этюдного задания» не понравилось комиссии. После этого этюда нам сказали, что завтра комиссия примет окончательное решение и сообщит имена поступивших в училище.

Но у меня уже не оставалось денег, чтобы купить себе еду…

Утром следующего дня я уже трясся на третьей полке в вагоне по дороге домой. Вернулся в Горький и поступил на исторический факультет пединститута и начал учиться. И тут пришла телеграмма из Москвы - «Вы приняты, занятия начинаются с 15/09/1939. Просьба прибыть к началу учебы без опоздания».

Но я подумал, а на что я буду жить в Москве. Мизерной стипендии не хватило бы даже на питание впроголодь. Да как раз в тот год стали вводить «символическое» платное обучение. У меня просто не было никаких материальных возможностей «продержаться» в Москве. И я никуда не поехал…

Проучился полтора месяца на истфаке, страдая от скучных лекций, но вскоре был объявлен дополнительный набор на первый курс физико-математического факультета, и я туда перевелся. Не знаю, почему это сделал, ведь всегда терпеть не мог математику. И когда в октябре 1940 года получил повестку о призыве в РККА, то был сильно рад, настолько я устал от формул и цифр.

Наш «октябрьский набор» почти полностью состоял из студентов.

Призывников погрузили в эшелон и повезли на запад. В дороге, кто-то из сопровождающих проговорился - «Вас везут в Брест -Литовск».

Но мне было все равно, куда я попаду служить.

Г.К.- Вас привезли в Брестскую Крепость?

И.Ф.- Нас разместили северном военном городке Брестского гарнизона.

В самой крепости в основном располагались саперные, тыловые, специальные и учебные подразделения, пограничники, а линейные части дислоцировались рядом с цитаделью, в «южном городке»- танкисты и пехотинцы, в «северном городке» - пехота и артиллеристы. Весь этот «комплекс» составлял единое целое - крепость + военные городки. Брест находился от нас в четырех километрах, а до крепости было вообще, как говорится - рукой подать.

Нас разместили в так называемых «Красных казармах».

Я попал служить в 447-ой гаубичный артиллерийский полк РГК. Это была часть корпусного подчинения и не входила в состав дивизий Брестского укрепрайона.

Г.К. - Куда Вас распределили в артполку?

И.Ф. - В учебную батарею. В полках РГК были созданы учебные батареи, в которых служили по два года. Первый год службы, по ступеням» осваивались все артиллерийские специальности, от ездового до наводчика орудия, а далее нам присваивалось звание сержантов и продолжалось обучение по «сокращенной программе для артучилищ», и демобилизоваться мы должны были уже в звании младших лейтенантов, командиров запаса.

Полк был на конной тяге, но уже в декабре 1940 года начался переход полка на механическую тягу, к нам привезли тягачи для наших 122-мм пушек-гаубиц.

Г.К.- Служба была тяжелой?

И.Ф.- Я быстро втянулся в службу, и армейская лямка не казалась мне ярмом на шее. На учебной батарее весь сержантский состав был из украинцев с четырехклассных образованием, и они нас, «умников-студентов» быстро привели в чувство. На занятиях по физподготовке поначалу были слышны крики сержантов -«Что ты висишь на турнике как мясо в магазине? Почти профессор, а пять раз подтянуться не можешь?!». Я пришел в армию «дохляком», но уже через три месяца сам проводил физзарядку на батарее. Служили мы с удовольствием.

У нас был замечательный комбат, по фамилии Орлов, и благодаря этому комбату на нашей батарее была душевная атмосфера.

Начинал я свое «карьерное армейское восхождение» в учебной батарее с освоения специальности связиста, а к лету сорок первого года был орудийным номером, уже в звании младшего сержанта. Мой друг Сазонов был наводчиком.

На батарее было четыре пушки калибра 122-мм. Артиллеристы были вооружены «трехлинейками» а не карабинами. Все были обуты в кирзовые сапоги.

Всегда мы были сыты. Никто не ныл и на солдатскую долю не жаловался.

Большинство солдат батареи были бывшими нижегородскими студентами, но у нас было несколько человек, бывших уголовников, «забритых» в армию сразу после освобождения из мест заключений. И все друг друга поддерживали, и друг другу помогали от чистого сердца. Никаких национальных конфликтов или стычек на «бытовой почве» у нас и в помине не было.

В город нас почти не выпускали, несколько раз водили в Брест в кино.

Шли строем, с песнями. Кстати, накануне войны, вечером 21/06/1941, личный состав батареи был в Бресте на киносеансе.

В июле 1941 года должны были состояться армейские учения, и нам пообещали после этих учений отпуска на родину.

Г.К. - У Вас было предчувствие, что скро нанется война с немцами?

И.Ф.- Никто из нас не надеялся, что наша служба будет мирной…

Конечно, запах войны витал в воздухе.

Но мы, простые артиллеристы, об этом почти не думали и в беседах между собой эту «тему» особо не обсуждали. Но бесспорно, определенное напряжение было.

За неделю до войны я полдня провел в Бресте.

Там на каждом шагу только и слышалось - «Шпионы! Диверсанты!».

Но я не помню, чтобы командир нашего полка полковник Маврин выстраивал личный состав и говорил - «Сынки! Скоро война!» или что-то в таком роде.

И политруки наши дружно помалкивали.

Г.К. - Как для Вас началась война?

И.Ф.- В четыре часа утра нас начали бомбить.

Создавалось такое ощущение, что все бомбы летят сверху только на тебя.

Все кинулись к орудиям в артиллерийский парк.

Я в неразберихе одел на себя «рабочую» гимнастерку, а «выходная», в которой были все мои документы, так и осталась в казарме.

Трактористы подогнали свои «НАТИ» к орудиям, и под аккомпанемент разрывов бомб, мы вышли из городка.

В случае начала военных действия наша батарея была обязана занять позиции на дороге ведущей от Картузы-Березской на Жабинку.

Комсостава с нами почти не было, командиры ночевали на своих квартирах. Вестовые побежали за ними. Мы начали занимать позиции.

Примерно 15 орудий из нашего ГАП смогли вывезти из «северного городка».

И тут снова, жестокий авианалет.

Все пушки нашей батареи разбило, нас просто смешали с землей.

Очень много ребят было убито… Я еще долго не мог отойти от потрясения…

После этой бомбежки, я посмотрел вокруг, осмыслил увиденное и сказал себе - «если сегодня выживу - буду пить, курить, гулять»…

Так утром, 22-го июня был разбит наш дивизион. Часть из выживших батарейцев решили уйти на восток через лес. Никто из них из окружения не вышел…

Люди по одиночке разбредались по полю. Среди нас, живых, не было никого из командиров и политруков, способных сплотить уцелевших красноармейцев.

Мимо проносились машины, прорвавшиеся по шоссе со стороны Бреста.

Я запрыгнул на одну из них, в кузове стояли танкисты и крыли матом весь белый свет, у них все танки за неделю до войны вывезли «на замену», а остальную бронетехнику загнали на ремонт. Воевать танкистам было не на чем.

Мы покружили по округе, но под дорогам уже двигались немецкие части. Машина сломалась, и все побрели куда-то. Рядом остановился грузовик, в котором ехали семьи комсостава. Меня подсадили на эту машину.

Через несколько километров мы снова попали под бомбежку.

И командирские жены мне сказали - « Уходи, немцы видят, что в машине человек в красноармейской форме и поэтому нас бомбят!». Я недоумевал, услышанное мною казалось диким абсурдом, но слез с машины и пошел дальше один.

Пристал к какой-то толпе, примерно человек сорок красноармейцев, все из разных частей. Появились немецкие мотоциклисты.

Выяснилось, что среди нас есть лейтенант.

Он скомандовал -«Стоять!Все в цепь! Огонь!». Дали по немцам два залпа, кого-то убили, остальные мотоциклисты ретировались.

Кругом царила жуткая паника, хаос.

Я так и не увидел осмысленного организованного сопротивления.

Мы метались из стороны в сторону, но кругом уже были немцы…

Шел по шоссе. Уже темнело. Слышу окрик - «Стой!». Оказались свои. Увидел, что оборону занимает артполк с 76-мм орудиями. Потребовали документы.

Но утром двадцать второго июня я выскочил из казармы в «рабочей» гимнастерке, без документов, и когда от меня потребовали предъявить красноармейскую книжку, я пытался объяснить, почему у меня никаких бумаг удостоверяющих мою личность… Хорошо хоть на месте не расстреляли как диверсанта…

Привели в штаб полка. Там мне сказали - «Иди, поспи, а утром с тобой разберемся». Утром началась бомбежка, я проснулся, а вокруг никого.

Штаб уже куда-то исчез.

И дальше я шел снова со своей винтовкой, то один, то с другими бойцами.

На «гомельском» шоссе стоял заслон. Среди командиров, пытавшихся остановить бредущих на восток красноармейцев и организовать оборону, я увидел полковника Авраамова. Он собирал артиллеристов нашего полка.

Так я снова попал в свою часть.

Г.К.- Сколько людей из 447-го артполка вышло из окружения?

И.Ф. - Чуть больше половины. Но знамя полка вынесли к своим.

Я не знаю судьбы полковника Маврина.

Говорили, что наш начальник штаба попал к немцам в плен.

После войны меня разыскал мой бывший комбат Орлов и прислал мне письмо.

В письме он рассказал, что ночью 22/6/1941 ночевал дома, и когда раздались первые разрывы бомб он пытался добраться до батареи, но так и не смог пробиться к нам. Немецкие диверсанты наглухо блокировали пулеметным огнем выход из домов комсостава. Он написал, что его вестовой, помог спасти жену и двоих детей Орлова из горящего дома и вывести их из под огня на восток.

После демобилизации из армии встретил на улице в Горьком однополчанина Глеба Сметанкина, служившего в нашей учебной батарее.

Он сказал, что из «нижегородского» призыва 1940 года домой вернулось живыми человек десять, начинавших войну в 447-ом ГАП.

Мы несколько раз собирались вместе в ресторанах.

Ну а тех, кто вышел из под Бреста впереди ожидали четыре трудных года кровавой войны, и сколько «кадровиков» полка дожило до Победы, я сказать затрудняюсь.

Г.К. - Что произошло после выхода полка к своим?

И.Ф.- Нам дали гаубицы 203-мм. Снаряды к этим пушкам весили по 100 килограмм, тащили их к орудиям по два человека. Орудия огромные, под них рыли котлованы, на дне которых размещали шпалы. Но из этих орудий мы вели стрельбу всего один раз. В середине июля личный состав полка был снят с передовой, погружен в эшелоны и привезен на переформировку в Гороховецкие лагеря, под Горький. Здесь мы получили 122-мм и 152-мм гаубицы, нас пополнили, и полк, сохранивший свой номер, стал заниматься боевой подготовкой. К нам прибыл новый комбат, человек с которым мне пришлось провести вместе на фронте почти четыре года.

Комбат был 28 лет от роду, не очень грамотный, и отличался вредным, если не сказать паршивым характером, но мы терпели друг друга весь этот период.

Я все время служил на одной и той же батарее, и этого комбата никогда не выдвигали на повышение, зная его «человеческие» качества.

Фамилию его я называть не хочу, он погиб в 1945, да и возможно кто-то из его родных на Украине прочтет ваше интервью и скажет, что это я так «отзываюсь о павшем в боях за Родину»… Мол, «мертвые сраму не имут»…

Будем называть его дальше просто - «комбат».

На переформировке мне присвоили звание старшего сержанта и назначили меня топографом во взвод управления нашей батареи, а вскоре я стал командиром отделения артиллерийской разведки. Готовили нас по - честному, исключительок войне. Нас не гоняли на строевую подготовку или на хозяйственные работы. Мне как-то выпала удача получить на два дня отпуск в Горький, повидать родителей.

Г.К.- Кадровые солдаты полка, оказавшись на переформировке в тылу, как-то между собой обсуждали июньскую катастрофу1941 года?

И.Ф. - Только частные детали. Никто из нас не делал «политических выводов», да и вообще, мы считали все произошедшее летом сорок первого, не более чем трагической случайностью. Наш дух не был сломлен. И в зимних боях под Москвой и в голодном 1942 году никто из нас не терял веру в наш успех.

Г.К.- Когда полк был возвращен на передовую?

И.Ф.- В октябре 1941 года нас перебросили под Москву. Разгружались в Кунцево, на разбитой бомбежками станции. Шли к передовой. На развалинах библиотеки нашел второй том «Войны и мира», положил к себе в вещевой мешок.

Два месяца мы держали оборону, стояли на одном месте.

К тому времени мы уже поняли, что на фронте первым делом нужен шанцевый инструмент и умение вырыть окопы и землянки, приготовить запасные позиции и оборудовать НП. Этим поначалу и занялись.

Но мы не находились на направлении главного немецкого удара и я не помню в эти осенние месяцы неимоверно тяжелых боев. Мы отбивали немецкие атаки, но на нас не шли рядами десятки танков противника.

Кавалерия Доватора располагалась прямо рядом с нами. Но в начале декабря полку пришлось принять активное участие в наступлении под Москвой.

И здесь мы понесли первые серьезные потери.

У нас во время артналета во взводе управления погибло несколько человек, два связиста, два топографа. Пошел за пополнением, отобрал себе людей.

Среди них был бывший учитель, мужчина лет тридцати.

Я еще тогда подумал про него - бедняга, он же совсем старый…

Кстати, там же, под Москвой, мне довелось увидеть генерал-лейтенанта Власова.

Его машина застряла в снегу на лесной дороге, и мы помогли ее вытащить из сугроба. Власов вышел к нам и сказал - «Благодарю вас товарищи».

Кто из нас тогда мог, даже в самом кошмарном сне, предположить, как сложится дальнейшая судьба этого человека!

Г.К. - Что за люди служили во взводе управления?

Какие отношения были между бойцами?

И.Ф. - В какой-то степени взвод управления был «отдельным государством».

За всю войну полк больше ни разу не отводили на переформировку, всегда пополняя непосредственно в ходе боев.

И солдаты взвода управления постоянно находились на своих НП в боевых порядках пехоты, в полутора - двух километрах от огневых позиций батареи.

Мы жили своей семьей, мало интересуясь, что творится в огневых взводах, а уж тем более в других подразделениях артполка.

Да и батарея наша была «замкнутым царством».

Я не помню, чтобы к нам приходил кто-то из полкового начальства.

Я с трудом помню фамилии офицеров из штаба нашего дивизиона. Полковник Авраамов командовал нашим полком довольно долго, вот его фамилия в памяти задержалась. Изредка пересекались с ребятами, артиллерийскими разведчиками из взвода управления при штабе полка. Это были достойные люди, грамотные разведчики, хорошо знали лес и чувствовали бой.

А так - все время «в гостях у братской пехоты». С батареи иногда принесут чего-нибудь поесть в термосах, тогда мы и узнавали «полковые новости».

У нас за войну побывало несколько офицеров в должности командира взвода управления, но среди них не было ярких личностей и мало кто из этих «бесцветных» офицеров, чем-то запомнился бойцам.

Единственный офицер батареи, заслуживший любовь и полное уважение всех солдат, без исключения, был командир огневого взвода одесский еврей лейтенант Вайнштейн. Он выжил на фронте, закончил войну в звании капитана. Смелый человек, сочетавший в себе все качества настоящего командира, он был нам добрым товарищем. На чужой крови и слезах карьеры себе не делал, «барских замашек» не имел. Но таких офицеров в нашем полку было не так уж и много.

Со временем во взводе управления образовался костяк из «старых бойцов». Украинец Жадан из Одессы, белорус Черниченко, еврей Миша Лернер, и наш «массовик -затейник» Петрушин, большой любитель выпивки и циркового искусства. Мы были вместе в самые тяжелые фронтовые дни.

Во взводе управления между солдатами были очень хорошие отношения, вместе делили последний сухарь, вместе ходили под смертью.

Г.К. - Осень сорок первого. Ваши позиции в сорока километрах от Москвы. Иногда появлялись мысли, что война проиграна?

И.Ф.- Я вам уже сказал, что у меня лично никогда не было сомнений, что мы обязательно победим. У меня даже мысли не возникало, что немцы могут взять Москву. Да и остальные мои товарищи были настроены стоять до последнего патрона, никто из нас в сторону Урала не поглядывал.

Никто особо вслух начальство не критиковал, и я не слышал, чтобы кто - то у нас во взводе хаял Советскую власть. «Кадровикам», отступавшим от западной границы к Москве, конечно было нелегко пережить всю горечь отступления, но не был у нас никаких «пораженческих настроений».

Понимаете, патриотизм дело хорошее, но после двух-трех серьезных боев от былого патриотического угара оставались только жалкие воспоминания.

Среди нас не было чересчур идейных «партийцев- фанатиков», мы просто честно делали на войне свою работу и когда надо шли под огонь.

Чувство долга обязывало.

Я не помню, чтобы у нас были дезертиры или «самострелы».

Г.К. - Есть у меня с десяток «стандартных общих вопросов».

С Вашего позволения.

Какой период для Вас является на войне самым тяжелым?

И.Ф. - Безусловно, это - 1942 год.

Голод, вши, тяжелые потери, отступление на всех фронтах…

А на нашем участке постоянные безуспешные атаки пехоты на немецкие позиции. Потери у пехоты были просто дикими…

Да еще голодуха… Иногда привезут на 12 человек только одну буханку хлеба. Старшина поделит ее на двенадцать частей, и на каждый ломтик сверху положит кусочек сахара - вот вам и весь обед и ужин.

Г.К.- Чувство страха смерти было Вам знакомо на фронте?

И.Ф.- Как и всем другим. Но вслух мы о смерти не говорили, все были молодыми, надеялись уцелеть. Человеческие страхи при желании можно «держать в узде».

Я всю войну боялся попасть в плен, но когда надо было пойти в разведку в тыл врага, я не испытывал никаких колебаний или ощущения «тяжкого груза на сердце». Всегда боялся потерять правую руку, очень любил столярное и плотницкое дело и часто думал, если мне руку оторвет, то, как же я столярить потом буду. Понимаете, на войне никто из нас не анализировал наши потери, все это считалось частью суровых фронтовых будней.

Помню зимой сорок второго иду по полю боя, а все поле устлано припорошенными снегом трупами наших пехотинцев.

Понимаете, огромное «поле мертвых»…

И в ту минуту у меня была только одна мысль - «Неудачная атака»…

Я не задумывался, почему у нас такие потери, кто командовал этими бойцами и кто послал их на эту бойню.

Человеческая жизнь на фронте настолько обесценилась, что гибель сотен людей вокруг воспринималась как само собой разумеющееся дело.

И даже когда в пехоте очень часто месяцами не хоронили своих убитых, никто из нас не возмущался. Там же под Москвой, привезут нам на передовую покушать, так садились с котелками на обледеневшие трупы бойцов и ели…

И бруствер из убитых тел иногда выкладывали…

И никто при этом истерики не закатывал.

Г.К. - У Вас лично были какие-то личные «фронтовые суеверия и приметы»?

И.Ф. - Не было. В Бога я на войне не верил, а из всех «примет» признавал только одну - «В одну воронку снаряд дважды не попадает».

И толкованием «вещих снов» мы тоже не занимались.

Г.К. - Чем были вооружены бойцы взвода управления?

И.Ф.- Не было у нас «общих требований» к личному оружию.

Кто ходил с автоматом, кто с карабином.

У меня долгое время был обрез «мосинской» винтовки.

Мой радист ходил с ППШ. Вроде мне по штатам сорок первого года на должности командира отделения разведки полагался револьвер «наган», но я его так и не получил. Мало кто из нас таскал с собой противотанковые гранаты, они считались слишком тяжелыми. Да я и не помню чтобы наш полк вел бой на прямой наводке с немецкими танками.

Никогда лично не носил «трофейного» оружия, не увлекался сбором «вальтеров» и «парабеллумов», считая подобное увлечение баловством.

Г.К. - Как экипировали солдат Вашего полка?

И.Ф. - Под Москву мы приехали обутые в кирзовые сапоги, но вскоре всем выдали валенки. Зимой воевали в шинелях. Я как-то варежки потерял, так сразу руки отморозил. Полушубки и меховые жилеты были исключительно у офицеров.

Зимой я передвигался только на лыжах.

Г.К. - Как Вы переносили все лишения окопной жизни?

И.Ф.- Мы настолько привыкли к холоду и голоду, что считали подобные «прелести» неотъемлемой частью войны. На « фронтовой быт» мало обращали внимания. Старался часто бриться, чтобы не ходить заросшим недельной щетиной. Все уделяли время «войне со вшами». Мы старались за собой следить и внешне выглядеть как настоящие бойцы РККА, а не как банда лесных оборванцев.

Даже когда стояли очень сильные морозы, никто из нас не щеголял в трех, напяленных на себя шинелях, снятых с трупов.

Хотя с обмундированием у нас порой бывало очень туго.

Организм настолько был отмобилизован на экстремальные условия, что все хвори на солдат наваливались во время отдыха. А на передовой…

Лежу с температурой под сорок в землянке. Пришел фельдшер, налил стакан водки, вот и все лечение. И сразу мне приказывают идти в разведку пути.

Шел всю ночь, потом проспал сутки прямо на холодной земле.

Утром проснулся - как «огурчик». В сорок втором году, осенью, я вместе с нашим радистом был прикреплен к пешей разведке, шедшей в тыл к немцам за «языком». Был в группе прикрытия. Поиск прошел успешно, «языка» взяли. Приехал генерал, командир дивизии, и всех участвовавших в разведке собрали на «встречу» с ним. Генерал сказал - «В моей власти наградить каждого из вас орденом Красной Звезды или предоставить десятидневный отпуск на родину. Выбирайте, кто что захочет». Я выбрал отпуск.

Только добрался до Горького, так сразу угодил в госпиталь с пневмонией.

Почти весь отпуск провел на госпитальной койке, даже назад, в часть, опоздал с возвращением на несколько дней.

Г.К. - Как обстояло дело с питанием красноармейцев?

И.Ф. - 1942 год - голод. 1943 год - скудная пайка.

Хлеб порежем на пайки и начинается дележ, «из-за спины»- «Это кому?».

Кормить начали хорошо только к осени 1944 года и позже в Пруссии, а до этого…

Но у нас был неплохой старшина, белорус, он хоть заботился, чтобы артиллерийский разведчикам на НП привозили что-нибудь поесть.

В 1944 у нас пришло пополнение из белорусских крестьян. Как-то эти ребята закололи «трофейную» свинью и очень грамотно ее приготовили.

Так хорошо поели в тот день, даже сейчас помню.

Или, например, в Восточной Пруссии. Захватили фольварк.

В доме на втором этаже размещалась коптильня, висели окорока, копченые колбасы, сало, все что можно было только пожелать для удовлетворения своих «самых разнузданных гастрономических фантазий».

У нас был ящик «трофейного» шампанского, выпуска 1898 года.

Так мы разместились в зале и под эти копчености начали это шампанское активно употреблять. Выпил два бокала, хотел встать со скамьи, а не могу.

Голова ясная а ног как - будто нет, не чувствую их.

Хорошо, хоть сзади тахта стояла, я моментально на нее прилег и так до утра и проспал, сытый, пьяный, в теплом доме. Предел солдатских мечтаний.

Наш взвод управления имел свою машину - «полуторку».

Так в конце войны на «полуторке» уже мы хранили запасы сала, консервов.

Стали потихоньку отъедаться.

Г.К. - Где таким старым шампанским разжились?

И.Ф. - В поместье какого-то прусского графа, захваченном нашими войсками накануне. На втором этаже большого особняка находилась великолепная огромная библиотека. Гигантских размеров зал до потолка заставленный рядами стеллажей с книгами. Я там даже обнаружил полку с книгами на русском языке, эмигрантские издания. Долго сидел в библиотеке и жадно читал…

И даже прихватил с собой книгу рассказов Аркадия Аверченко и две эмигрантские газеты, в которых были статьи посвященные обстоятельствам смерти Маяковского.

В том же поместье ребята нашли хромовую кожу на сапоги и красивый кожаный портфель и подарили мне их.

Г.К. - Не убоялись «всевидящего чекистского ока»? За такую «походную библиотеку» можно было и в трибунал быстро «загреметь».

И.Ф.- Я вскоре избавился от этой «литературы». А «особистов» я не очень боялся. И так все время проводил на «передке», что более страшного они могли мне «предложить». «Шило на мыло» поменять?

Как-то полковой «особист» начал меня «сватать в стукачи».

Я отказался. Репрессий не последовало.

Г.К. - Вы были на фронте партийным?

И.Ф. - Упаси Господь. Как потерял в Бресте в гимнастерке свой комсомольский билет, так больше не восстанавливался в комсомоле, а уж тем более в партию не стремился. Несколько раз ко мне подходили всякие парторги и замполиты и предлагали вступить в ВКП(б), но мой ответ был стандартный -«Не чувствую себя достойным, еще не готов».

Просто, на войне пришлось многое увидеть и понять.

К 1945 году, вообще «патриот-разговоров» стало намного меньше.

Солдаты уже порядком устали от лозунгов, лицемерия и болтовни.

Г.К. - Вы ушли в армию, будучи студентом второго курса.

На фронте, как правило, солдат с Вашим уровнем образования старались послать в военное училище или на офицерские курсы.

Был в Вашей военной судьбе подобный эпизод?

И.Ф.- В 1943 году меня вызвали в штаб полка и предложили поехать на учебу в тыл, в военное училище. Я прикинулся контуженым дурачком, и на время от меня отстали. Вскоре меня снова вызвали в штаб на беседу с незнакомым мне ранее майором. Опять речь зашла об учебе. Майор целых пять минут говорил, что армия нуждается в грамотных командирах с боевым опытом, и о том, что я идеально подхожу по всем критериям отбора в училище. Я продолжал «валять Ваньку». Майор доверительно сказал - «Подумай хорошо. Полгода в тылу пробудешь. Может война, к этому времени, закончится. Хоть живой останешься».

Но я продолжал изображать дебильного простачка -«Чаво? Каво? Дык?».

В итоге, штабной майор распсиховался и крикнул -«Пшел вон! Идиот!». С той поры, эти «поползновения» нарядить меня в золотые погоны прекратились.

Я никогда не хотел быть «ахвицером».

Г.К.- В чем причина?

И.Ф. - Я не считал себя вправе кого-то посылать на смерть.

И когда мне приходилось распределять своих разведчиков по НП в стрелковых ротах, моя совесть была чиста, я находился рядом с ними в таких же ротах.

И в бой я всегда ходил на равных со своими бойцами или с пехотинцами.

Но мне была противна сама мысль, что когда-то придется посылать людей в бой, на смерть, сидя при этом в километре от передовой в теплом блиндаже и обнимая офицерский доппаек и ППЖ двумя руками. Я не испытывал «радости и наслаждения» от того факта, что мне приходится командовать людьми.

Не удивляйтесь, у каждого свои понятия о человеческой этике и порядочности.

И это не «чистоплюйство». Я был всегда готов погибнуть сам, но не посылать вместо себя на смерть кого-то другого. Один случай я вспоминаю с болью.

В начале сорок второго погиб один из моих разведчиков и мне приказали послать кого-то на замену. У нас была страшная «запарка», и я просто небрежно крикнул своему солдату Чарнису, мол, давай, дуй к пехоте. Он с пехотинцами поехал на машине в разведку, и эта группа налетела на машине на противотанковую мину.

Чарнис погиб. До сих пор я испытываю невольное чувство вины перед этим погибшим солдатом. Почему я сам не пошел вместо Чарниса…

Г. К. - Как хоронили погибших бойцов взвода?

И.Ф. - Старались своих батарейцев хоронить по - людски.

Того же Чарниса хоронили в нормальной могиле. Хотели дать прощальный залп в воздух, но у нас было очень мало патронов, так ограничились тем, что комбат выстрелил три раза в воздух из пистолета. А когда потеплело, и стало легче копать землю для могил, то своих хоронили уже как положено. Ставили «кресты» с прямой планкой, на табличке писали фамилию погибшего, дату смерти и рождения, в штаб передавали данные о координатах захоронения.

У меня как-то нелепо погиб радист. В штаб полка, что находился в трех километрах от передовой, привезли кино.

Семь человек с батареи в качестве поощрения получили разрешение пойти на просмотр. В сарае, где находилась кинопередвижка, набилось столько народу, что яблоку было негде упасть. И когда сеанс закончился, этот радист, встал и машинально ударил прикладом автомата о землю…ППШ не стоял на предохранителе. Раздался выстрел, и наш товарищ был убит…

Случайная нелепая смерть… Его похоронили, как положено.

В пехоте так хоронили редко…

Г.К.- Солдаты дорожили своим местом в артполку?

И.Ф. - Солдаты, служившие в огневых взводах и в полковых тылах, конечно старались держаться своей части и дорожили своим местом. В меньшей степени это касалось бойцом взводов управления, которые постоянно находились непосредственно на передовой. Попасть в артиллерийскую часть для многих бывших «старых» пехотинцев считалось везением.

Понимаете, в первые два года войны, многие солдаты « вынужденно кочевали» по родам войск. Начинал человек воевать в пехоте, его ранило, после госпиталя попадает орудийным номером на «сорокапятку». Снова ранило. После санбата с маршевой ротой возвращается на фронт и «гремит» в роту ПТР, и так далее.

И когда, такой боец, весь израненный и измочаленный войной, попадает на своем третьем или четвертом «заходе на фронт» в гаубичный полк, и видит, что от него до немца добрых два- три километра, и завтра утром ему не надо идти через минное поле в полный рост в атаку на пулеметы, и что в этом полку можно выжить - то само собой, солдат держался за свою службу. И полк наш, иногда стоял несколько месяцев на одной позиции без продвижения вперед.

А в обороне у артиллеристов потери были не очень значительными.

Конечно, это мое частное мнение, и оно не касается всех, было много ребят, которые не цеплялись за жизнь, и которым было плевать - где воевать и где помирать, но определенная тенденция - «задержаться в артиллерии» - безусловно, была. Да и новички, впервые попавшие на фронт на переломе войны, уже хорошо знали, что ожидает солдата в разных частях.

По крайней мере, дисциплина в нашем полку была на уровне.

Даже я, все время провоевавший бок о бок с пехотой, но зачастую находившийся в паре сотен метров позади от атакующей цепи, считал что мне крупно повезло. Эта сотня метров определяла многое …

Г.К. - Какой бой для Вас был самим тяжелым?

И.Ф. - Летом 1944 года. Под Минском. Немцы шли на прорыв из окружения.

Нас на НП было пять человек. Прямое попадание снаряда, всех засыпало землей.

Меня успели откопать…

Г.К. - Вы вели на фронте свой «личный боевой счет»?

И.Ф. - А это еще зачем? Мне приходилось стрелять по немцам, но я не имел ни малейшего понятия убил, ранил, или просто упавший немец решил укрыться от огня и переползти. Стрелял по немцам с приличного расстояния, в рукопашных боях не участвовал, так что мне трудно сказать скольких убил, да и убил ли вообще…

Г.К. - Как награждали батарейцев в гаубичных полках?

И.Ф. - Как правило, все награждения происходили только после успешных фронтовых операций. За «частные боевые эпизоды» у нас почти не награждали.

На батарею выделяли по разнарядке для отличившихся бойцов например два ордена и три- четыре медали, и зачастую только сам комбат решал, кому их дать.

Г.К. - Вы сказали, что у Вас с комбатом всю войну были напряженные отношения. Но вы награждены орденом Красной Звезды, медалью «За Отвагу».

Значит Ваш комбат, мог себя «поломать» и быть объективным в оценке боевых заслуг своего командира отделения артиллерийской разведки?

И.Ф. - Он не мог полностью проигнорировать меня в плане наград.

Я был командиром отделения разведки, находился всегда впереди, и комбат, даже испытывая ко мне личную неприязнь вкупе с ненавистью ко всем евреям, был вынужден несколько раз заполнить на меня наградные листы.

Но скажу Вам совершенно искренне, я никогда не интересовался наградами, и после войны их редко надевал на пиджак…

И даже когда на фронте меня обходили наградами, я не испытывал чувства обиды. Глядишь, не сегодня, так завтра точно убьют, так к чему мне ордена...

В могилу их с собой не положишь…

Г.К. - Нелегко было с этим комбатом?

И.Ф.- Когда как… Он периодически искал повод от меня избавиться.

И эти попытки были разного пошиба. Один раз я с ним здорово разругался, и комбат отослал меня в штаб полка. Там меня определили в «денщики-ординарцы» к одному из офицеров штаба. Две недели я пробыл в «холуях» и чуть не свихнулся. Позвонил комбату по полевому телефону и «слезно» умолял его вернуть меня на батарею. А в следующий раз комбат решил попробовать другой способ, «освободить» свою батарею от старшего сержанта Фогельсона. Посылает меня в приказном порядке с двумя бойцами вперед, разведать что творится.

Я говорю ему - «Товарищ комбат, там же немцы в селе, и так все ясно».

В ответ - «Мать-перемать! Вперед!». Пошли к селу, дошли до угловых домов.

А ребята потом рассказали, как видели в бинокль, что за углом улицы в 50-ти метрах от нас стояли БТРы и немецкий танк.

Заверни мы за угол, … и поубивали бы нас там всех.

И таких «подстав» было еще несколько. Этот комбат не мог связать и двух слов без мата, и был страшным любителем выпить. В марте 1945 года он и погиб по «пьяному делу», а я, благодаря комбату, стал инвалидом.

Г.К.- Как это произошло?

И. Ф.- Под Кенигсбергом. Была атака в районе залива Фриш -Хафф.

Пошли с комбатом в первой цепи с пехотой. Комбат - «пьяный в хлам».

Немцы открыли огонь. Я сказал комбату - «Надо подождать чуть-чуть, мы же всех целей не видим». Он ответил «лаконично»- «Вперед! Е. твою мать!».

Ну вперед, так вперед. А через сто метров нас накрыл немецкий пулеметчик. Почти в упор. Комбату досталась пуля в висок, а мне - разрывная пуля в ногу. Только ночью меня вытащили с поля боя.

Г.К. - По «пьяному делу» у Вас много народу погибло?

И.Ф.- Да если бы только у нас…

Я вам со своей «окопной кочки зрения» могу сказать следующее. Мы этот проклятый Кенигсберг могли бы уже наверное осенью сорок четвертого года взять, или, по крайней мере в начале сорок пятого.

Но войска все время «наступали на одни и те же грабли». Только на моей памяти наше наступление стопорилось три раза, по следующей причине. Пехота нарывалась на очередной спиртзавод или винный склад и тут начиналось…

Один раз нас, артиллеристов, даже послали собирать пьяных пехотинцев, лежавших в лужах спирта на одном из таких заводиков …

Грустные воспоминания…

Г.К.- Мне о таких случаях во время наступления в Восточной Пруссии уже рассказывал Ваш сосед Лев Полонский.

И.Ф. - Я на войне пил редко. Был страстным курильщиком и свою «наркомовскую норму» водки часто менял на махорку. У нас во взводе была «традиция». Допустим, три товарища из отделения собирали в один день свои «наркомовские» сто грамм и отдавали одному из них. Тот сливал всю водку в котелок, крошил туда хлебушек и ложкой ел эту «тюрю». Эта «тюря» действовала как снаряд от тяжелого орудия - «в лежку». На следующий день была очередь другого товарища «полакомиться тюрей». Под Волковысском, одно время стояли рядом с полем сахарной свеклы. Наш многоопытный старшина «соорудил» самогонный аппарат и начал «варить». Здесь я, наконец понял, что такое настоящий «первач». Но вернулся с войны, посмотрел как вокруг потихоньку спиваются некоторые ребята- фронтовики, и как отрезало, стал полностью равнодушным к алкоголю.

Г.К. - Как относились к пленным солдатам вермахта?

И.Ф.- Никто у нас пленных не расстреливал. Помню один эпизод.

В Пруссии два дивизиона из нашего полка попали в окружение.

Разведка поползла в разные стороны - кругом немцы. Вернулись назад.

Командиры решили идти на прорыв. Утром идем по полю боя, видим, лежит в щели немец с пулеметом. Притворился мертвым.

Пнули его слегка сапогом, он и вскочил. Схватили его, отобрали пулемет, а допросить толком не можем. Все на меня смотрят, а я могу объясниться только на «школьном» немецком, который уже подзабыл за пять лет армейской службы.

Идиша я не знал, у нас в семье всегда говорили только по-русски.

С грехом пополам стали немца расспрашивать, кто он и откуда.

А дальше все пошло уже по привычному для нас «сюжету».

Немец начал рассказывать, что он тыловик, бывший рабочий, показывать фотографии своих детей. Ненависти к нему не было.

Его угостили папиросами, и немца передали в штаб дивизиона.

И к гражданскому немецкому населению мы относились весьма корректно.

Я не помню каких-то случаев насилия над немцами, на моих глазах совершенных солдатами нашей батареи.

Г.К. - «Трофеями» интересовались?

И.Ф.- Мало. Это старшие офицеры были «барахольщиками», и «коллекционировали» немецкие шубы, сервизы, люстры, шкафы, фортепьяно и прочее добро. Мы иногда шутили, хорошо что у наших 152-мм гаубиц тягачи -танки КВ без башни, начальству добро пихать некуда, а были бы у нас «студебеккеры», то и для снарядов точно бы места не осталось.

Но не было «черной зависти» к тем, кто щедро набрал немецкого барахла.

Их прозвали - «Пол-Германии везет».

Все понимали, что - «трудно быть у воды и не намокнуть».

Но мы не были «Грабь-армией».

Когда разрешили солдатам отправлять посылки домой, то я послал домой отрез на костюм и два пары часов. Был этим доволен, о другом и не мечтал.

Трофейным оружием не увлекался. Всегда искал немецкие сигареты, трофейный табак. Но был у меня один «трофей», который стал предметом моей гордости, а также зависти со стороны окружающих. В немецком блиндаже нашел маленькую складную стереотрубу. Прекрасная оптика.

И этим приобретением я очень дорожил.

Г.К.- Что произошло с Вами после ранения?

И.Ф.- Привезли в госпиталь в Даугавпилс. Положили в большом зале, а там примерно человек шестьдесят раненых. Кругом крики, стоны, мат.

Я уже не мог этого видеть, я устал за годы войны от человеческих мучений и крови. Сам себя чувствовал очень плохо, но такая высокая концентрация чужой боли и страданий вокруг, стала угнетать меня.

В первый раз за всю войну у меня сдали нервы. И я объявил голодовку, потребовал, чтобы меня поместили в маленькую палату.

Меня перевели в палату на четверых. В ней лежали герои-разведчики.

Один слепой с ампутированными руками, другой без руки и ноги, и третий тоже был полностью искалечен.

И мне стало стыдно за свое поведение, я понял, что недостоин, лежать рядом с этим героями. Попросился назад в большой зал и меня перевели.

В начале мая, я уже передвигался на костылях. И когда нам 9-го мая сорок пятого года объявили о Победе, мы выползли из госпитальных палат на пригорок.

Все ребята что-то кричали от счастья…

Кто-то из раненых плакал… Мне трудно было поверить, что я, пройдя все четыре года войны, все же остался в живых.

Летом 1945 года меня выписали из госпиталя, направили дослуживать в Вильнюс в зенитную часть, а осенью, как бывшего студента, демобилизовали из армии.

У родителей сохранилась справка, отпечатанная на папиросной бумаге, в которой говорилось, что я призван в РККА со второго курса института.

У комиссии по демобилизации ко мне вопросов не было.

Домой ехал уже на своих ногах, без костылей. Вернулся в Горький. В 1946 году меня нашел мой бывший солдат Тупицын, ставший на войне офицером.

Он привез мне мою медаль «За взятие Кенигсберга», которую я не успел получить из-за ранения, и рассказал, что наш полк перебросили из Пруссии на восток, и ГАП принял участие в войне с Японией.

От него я узнал, кто выжил, а кто погиб в апрельских боях под Кенигсбергом.

Г.К. - Войну часто вспоминали?

И.Ф. - Нет, старался не вспоминать. И делал это сознательно.

Избегал смотреть кинофильмы на военную тематику, не выступал на праздничных митингах, не ходил на «ветеранские посиделки», и ни с кем не заводил разговоры о войне.

Я и по сей день не испытываю никакого желания романтизировать, «облагораживать» и «обелять» пережитое.

Война сильно разрушила нравственные устои общества, полностью обесценила человеческую жизнь, и я не хотел говорить о ней.

Пытался многое стереть из памяти, и думал, что у меня это почти получилось...

А вот с вами что-то сегодня разговорился.

Я уходил в армию наивным мальчишкой, а вернулся с фронта взрослым человеком, которому довелось многое увидеть, понять и осмыслить…