Карп Владлен Семенович

Г.К. - В конце тридцатых годов в СССР были созданы несколько десятков военных спецшкол, в которых готовили к карьере профессиональных военных. На учебу в эти школы, в кузницы будущих военных кадров, отбирались самые лучшие и подготовленные, патриоты своей Родины.

Большинство спешкольников сложили свои головы в боях с оккупантами в годы войны и сейчас просто некому рассказать, что это были за учебные заведения, какую подготовку давали в них учащимся.

В Вашем родном городе Одессе до войны было три спецшколы, и Вы были учащимся в артиллерийской спецшколе. Расскажите о ней.

В.К. - Когда мы переехали в 1937 году в комнату в подвале, мама отдала меня в близлежащую украинскую школу № 102 на Староинститутской, 13 (Дидрихсона), напротив Строительного института. В начале войны и до оккупации Одессы румынско-немецкими войсками, в этом здании находился штаб Приморской армии, а после войны там размещалось Высшее мореходное училище. 102-я школа была уникальной школой. Директором школы был Гаузенберг, к сожалению не помню его имени и отчества.

В школе был замечательный коллектив учителей, различные кружки, которыми руководили опытные специалисты: театральный, хоровой, оркестр струнных инструментов и, наконец, духовой оркестр. В те годы наша школа была единственной в Одессе, в которой активно работал духовой оркестр. Руководителем духового оркестра был замечательный и опытный человек, Анатолий Константинович Крыловский. Он был профессиональным музыкантом, играл в молодые годы на баритоне. Воспитывался он с юных лет в оркестрах ещё царской армии. Вместе с оркестром он попал в Первую мировую войну в плен к австрийцам и в плену более двух лет руководил духовым оркестром, собранным из российских военнопленных. В 30-е годы он руководил духовым оркестром Одесского пехотного училища. В летние месяцы он со своим оркестром играл на Приморском бульваре (в то время - бульвар Фельдмана), как тогда говорили, музыкальный сезон. Оркестр исполнял серьезные музыкальные произведения: увертюры к операм и балетам, большие произведения, написанные специально для духовых оркестров. У Крыловского была большая музыкальная нотная библиотека для духовых оркестров. Я часто бывал у него дома. Он жил рядом со школой и я очень любил слушать его рассказы о музыкальной жизни прошлых лет. Гаузенберг пригласил Крыловского к нам в школу организовать духовой оркестр, закупили духовые инструменты, объявили набор в оркестр и я вместе с другими ребятами 6-7-х классов пришли поступать в оркестр. Отбор был очень строгим, требовался хороший музыкальный слух, чувство ритма. Я сразу был зачислен в группу для обучения. Всё начиналось с нуля. Никто из нас прежде не умел играть ни на одном из инструментов. У Крыловского был интересный подход к начинающим ученикам. На первом же занятии он нам показал барабанные палочки и велел каждому из нас вырезать из дерева такие же палочки и дома тренироваться отбивать разные ритмы. С первого занятия он начал нас учить нотной грамоте, потом и гармонии. Через одно два занятия он раздал нам мундштуки, такие приспособления, в которые дуют в духовые инструменты. Каждому достался мундштук по росту и физической силе. Я был один из самых маленьких и мне достался мундштук от альта, кому от баса, кому от трубы. Дули мы в эти мундштуки несколько дней, изводя домочадцев своим писком. Благо, мамы дома днём почти никогда не было. Потом раздали инструменты и начались настоящие занятия группами инструментов и целым оркестром. Дули гаммы, а потом и начали разучивать некоторые вещи. Начали с Гимна Советского Союза (Интернационала), простенького вальса ("На катке"), краковяка, туша и незамысловатого танго. С таким репертуаром мы уже через два месяца выступили на школьном торжественном вечере, посвященном Дню Октябрьской революции. В школьном зале, набитом до отказа, был ошеломляющий успех. Для всех это было полной неожиданностью, все хлопали стоя после исполнения каждой вещи. Мы бесконечно повторяли один и тот же репертуар. Успех был грандиозный. Мы были на седьмом небе. Нас все поздравляли с успехом. И с этого момента началось наше триумфальное шествие по залам и площадям Одессы. Наш репертуар быстро пополнялся, мы с великим удовольствием ходили на занятия духового оркестра. Вместе со мной в оркестре играли (кого запомнил) Шура Пуговский (играл на баритоне), Толя Мельничук (бас), Толя Вукович (альт), Изя Милькис (альт).

В 1940-м году наш руководитель Крыловский был приглашен в Одесскую артиллерийскую спецшколу № 16 капельмейстером. Он начинал там организовывать оркестр с нуля, а когда спецшкола выехала в военный лагерь на всё лето, он пригласил нескольких ребят из нашего школьного оркестра поддержать его с новым оркестром. И мы, как опытные духовики, пошли в лагерь спецшколы, который находился в семи километрах от Одессы возле села Фонтанка, на берегу моря. Лагерь был построен по всем правилам тогдашнего военного распорядка. Все жили в палатках, столовая на весь состав школы, порядка 600 человек, находилась под навесом. Нам выдали летнюю форму, и мы чувствовали себя военными. Время в летнем лагере проходило очень хорошо и весело. Утром выстраивалась вся школа повзводно и побатарейно на утреннюю поверку. Мы играли марши, под которые все расходились строем на занятия: по тактике, уставам, огневой подготовке, строевым занятиям, а мы, всем оркестром, шли на море и проводили там время до самого обеда. Несколько оркестрантов из нас каждый день назначались дежурными сигналистами. В обязанность сигналиста входило подавать сигналы на фанфаре на подъем, построение, начало урока, окончание урока, сигнал на обед. Все сигналы мы исполняли по кавалерийскому уставу. Характерно, что потом, в артиллерийском училище, я видел, как кавалерийские лошади не первого года службы, выполняют сами сигналы, шагом, рысью, галопом, поворот направо, налево и т. д. Вечером на построении мы оркестром играли "вечернюю зарю", вперед выходил фанфарист и играл очень красивую мелодию. После этого под марш все расходились повзводно по палаткам ко сну. Начальник спецшколы, подполковник Романов, пригласил нас - оркестрантов поступить в спецшколу. После долгих домашних разговоров, я подал документы в спецшколу. Для моей мамы это было очень важно. Во-первых, она поощряла мои занятия спортом, к тому же, мы нуждались в материальной поддержке при её очень небольшой зарплате учителя. А в спецшколе давали зимнюю, летнюю и выходную форму. Одевали нас - спецшкольников (или просто - спецов) очень красиво. Только перечислю: длинная шинель с "золотыми" пуговицами и петлицами, на которых был знак артиллерии и номер спецшколы, шапка-буденовка, китель, синие шерстяные брюки с красными лампасами по бокам, ботинки, широкий кожаный ремень с медной пряжкой и звездой на ней, зимние шерстяные перчатки, летняя белая гимнастерка с петлицами и галунами с номером спецшколы (№16) на них, летние синие брюки, гимнастерка хаки, пилотка, летняя и весенне-осенняя, рабочая роба для лагерного сбора. И все это шилось по росту и размеру каждого учащегося, и выдавалось ежегодно бесплатно, а некоторые вещи выдавались и по два раза в год. Летом кормили в лагере тоже бесплатно. Командирами взводов зимой были наши классные руководители. Даже женщины, которые тоже носили военную форму, а летом нами командовали лейтенанты из Одесского артиллерийского училища.

Меня зачислили в шестой взвод второй батареи. Каждая батарея состояла из шести взводов, в каждом взводе по 30-40 человек. Первая батарея - равносильно 10-му классу общеобразовательной школы, вторая - 9-му, третья - 8-му классу. Первые четыре взвода каждой батареи были с немецким языком преподавания, как иностранный язык, один взвод был с французским, один взвод с английским (в зависимости от того, какой язык преподавался в школах, из которых приходили учащиеся после 7-го класса). Дежурный сигналист, а я был одним из них, должен был приходить в школу за полчаса до начала занятий, подавать сигналы на построение всей школы в большом дворе школы, которая находилась на улице Чичерина, 1 (Успенская), где до революции находилась Третья гимназия, потом сигналить на начало и конец каждого урока. В спецшколе оркестр играл на всех торжественных построениях, шли на парад под оркестр по случаю 1-го мая и 7-го ноября. Иногда вся школа ходила под оркестр по улицам города. Это было захватывающее зрелище. По воскресеньям, в школьном зале проводились танцы, приглашались девушки из соседних школ. Учились танцевать по приказу маршала Ворошилова, после того, как он, побывав с визитом в Турции, не смог танцевать по приглашению высокопоставленной особы и был посрамлен перед турецкими правителями. По Красной Армии был отдан приказ обучать всех командиров современным танцам. Здание школы представляло собой прекрасное сооружение, построенное ещё при царизме. Там до революции была городская гимназия № 3. Большие классные комнаты с высокими потолками, огромный актовый зал с паркетным полом, широкие коридоры с мраморным полом и широкими мраморными лестницами. При школе был большой двор, окруженный высоким кирпичным забором. Во дворе проходили построения всей школы, занятия строевой и физической подготовкой, были установлены турники, брусья для всесторонней подготовки будущих командиров Красной Армии. В связи с поступлением в спецшколу со мной произошёл интересный случай. Директор 102-й школы узнал, что я собираюсь уходить из школы и поступить в спецшколу. Он постарался сделать всё возможное и невозможное, чтобы помешать мне сделать этот переход. Он у нас преподавал биологию. Последний экзамен был биология. Практически ничего не спрашивая на экзамене, директор поставил мне двойку и выставил переводную отметку тоже двойку. С такой отметкой меня, конечно, не приняли бы в спецшколу. Но дело в том, что все четыре четверти в году у меня были пятерки по биологии, и годовая оценка тоже была пять. Когда мама узнала про такое безобразие, она немедленно пошла в Районо и потребовала разобраться с этим незаконным делом. Инспектор Районо на следующий же день пришёл в школу, но ни директора, ни кого-либо из начальства в школе уже не было, начались школьные каникулы. Настойчивый инспектор потребовал немедленно привести в школу завхоза, у которого были ключи от шкафа, в котором хранились экзаменационные ведомости. Инспектор Районо не мог оспаривать результаты экзаменов, хотя это было шито белыми нитками, но своей властью изменил переводную оценку с двойки на тройку. Вообще, с тройками не принимали в спецшколу, туда был большой конкурс и строгий отбор, но для меня сделали исключение и приняли в спецшколу.

Г.К. - Начало войны. Какие события тех дней остались в Вашей памяти?

В.К. - Это было воскресенье, мы - спецшкольники готовились к выходу в летние лагеря. На утро 23 июня 1941 года был объявлен общий сбор в школе для построения и марш-броска в лагерь на Фонтанке в 7 километрах от Одессы в сторону Лузановки. Последний день перед выходом в летний лагерь на всё лето, мы, несколько ребят-друзей одноклассников из спецшколы, ранним утром поехали на пляж в Аркадию. Было прекрасное солнечное теплое утро. Накупались вдоволь и к 12 часам дня возвращались домой, чтобы подготовиться к лагерному сбору. Ехали трамваем № 17 из Аркадии в город и вдруг, возле железнодорожного вокзала трамвай остановился из-за того, что на привокзальной площади скопилась огромная толпа. Все чего-то напряженно ожидали. Оказалось, что перед этим по радио сообщили, что ровно в 12 часов дня по радио выступит Нарком иностранных дел СССР Вячеслав Михайлович Молотов с экстренным сообщением. На привокзальной площади висели на столбах огромные громкоговорители, и тут мы узнали от Молотова, что гитлеровские войска вероломно напали на СССР по всей границе от Балтийского моря до Чёрного моря. Мы сразу же, не раздумывая, направились в спецшколу, там уже были почти все преподаватели, начальство и многие спецшкольники. Начальник школы, подполковник Романов, выстроил всех во дворе школы, произнес короткую речь и сразу распределил обязанности между всеми. Кого в наряд, кого на дежурство по школе и вокруг неё. Всё было организованно четко и быстро. Мы сразу почувствовали военный порядок. Подполковник Романов, кадровый военный, ещё в гражданскую войну был командиром артиллерийской площадки на бронепоезде у Железняка. Он имел хорошую военную подготовку и к тому же, очень любил детей, а мы были, по сути, еще дети, хотя считали себя совершенно взрослыми. В школе "спецы" называли его "батя". Все ребята, жившие до войны в городе, ночевали по домам, а живущие в отдаленных районах города и пригородах Одессы, расположились в школьном спортивном зале на матрацах. Им готовили еду прямо в школе. В одно из моих дежурств по школе я был свидетелем бомбежки, когда в наш школьный двор и в сторожку попали зажигательные бомбы, как мы их обезвреживали. Получали первый боевой опыт. К тому же я бегал на многие пожары городских домов, помогать тушить пожары. Хорошо помню огромный пожар на Пушкинской, угол Малой Арнаутской. Там горели склады на фабрике по производству красок. Ещё помню грандиозный пожар на Земской, угол Большой Арнаутской. Горел 5-тиэтажный жилой дом. Мы помогали жильцам, особенно пожилым и детям, выходить из горящего дома. Так продолжалась наша жизнь в Одессе до последних дней июля. 25-го июля моя мама вместе с Джутовой фабрикой, директором эвакуации которой был мой дядя, мамин брат, Фред Блузман, эвакуировались из Одессы, с самым ценным оборудованием фабрики и специалистами, на пароходе по морю. Я проводил маму на пароход.

Мама до последней минуты умоляла меня ехать вместе с ними в эвакуацию, но я и не помышлял дезертировать из школы. Я оставался один в городе. К тому времени было уже известно, что наша спецшкола эвакуируется в полном составе, правда, не было известно, когда именно. Подполковник Романов добился у командования Одесским военным округом плановой эвакуации школы вместе с оборудованием. Ему поручили командовать выездом не только нашей артиллерийской спецшколы, но и еще двух спецшкол, военно-морской и военно-воздушной. И вот, почти 1200 гавриков в возрасте 15-17 лет заполнили три длиннющих железнодорожных составов.

Посадка шла организованно, повзводно, по заранее намеченному плану. Погрузили школьное оборудование. На платформах были наши четыре орудия, хотя и учебные и старого образца, а так же множество стрелкового оружия, тоже учебного. Погрузили огромные запасы продовольствия. Целые вагоны загружались тушенкой, колбасами, огромными кругами сыра, хлеба, муки, сахара и другой всякой всячины. Начальник школы добился, что нас начали называть курсантами и выдали полный военный паек на каждого. Посадка в вагоны шла на станции Одесса-товарная. До станции через весь город наша школа шла под звуки марша нашего оркестра, в котором я к тому времени играл на трубе. Наш капельмейстер, Крыловский не поехал с нами, он остался в Одессе. Его единственный сын был на фронте под Одессой, и он всё ждал его. Сын погиб под Одессой. Это я узнал уже после войны. От горя жена Крыловского умерла, а он спился и вскоре после войны умер. Музвзвод поместили в отдельном вагоне. С нами были наши инструменты. В отсутствии капельмейстера взводом командовал наш товарищ, первый трубач, старше меня на год, Вася Дитяткин, а я был помкомвзвода по музыкальной части. Первое настоящее боевой крещение мы получили возле станции Пятихатки. Наш состав одним из последних прорвался из окружения, в которое попала Одесса. Мы выехали из Одессы 28 июля, а с 5 августа Одесса попала в окружение. Поезд бомбили немцы сверх ожесточенно, бомбы ложились рядом и мы, выбежав из вагонов, прятались в поле, в редких кустарниках вдали от железнодорожного полотна. К счастью никто не пострадал, но страха нагнали на нас. Поезд благополучно прибыл в Ворошиловград (Луганск). Там нас расформировали. Наша спецшкола отправилась этим же составом на станцию Успенка, в 25 км западнее Ворошиловграда. Военно-морская спецшкола была отправлена в Баку, а военно-воздушная - на Урал, в Сухой Лог. В Успенке мы расположились на территории Зооветеринарного техникума. Хорошее обширное здание с массой пристроек, окруженное высоким кирпичным забором. Мы сразу же приступили к занятиям по военной подготовке, организовали постоянное дежурство и патрулирование внутри и вокруг школы.

Из числа наиболее активных учащихся или, как нас начали называть, курсантов, создали работников штаба, продовольственной команды, складских работников. Жизнь шла организованно и в полном порядке с расписанием. Сильным ударом для всех нас было сообщение, что несколько ребят-курсантов, убежали из школы, направились в осажденную Одессу на её защиту. Дошли до города все, но не все остались живы.

К сентябрю 1941 года фронт подходил близко к Ворошиловграду и поступила команда уходить на Восток. Транспорта не было. Поезда не ходили. Романов выстроил школу на плацу, рассказал о создавшемся положении и предложил курсантам самостоятельно пробираться в Сталинград. Для того, чтобы вывести хоть какое оборудование школы, начальник выбрал нескольких рослых ребят из числа спецшкольников, выдал им учебные винтовки-трехлинейки и направил на дорогу, по которой убегали на Восток жители многих городов и деревень. Кто на подводах, кто на автомашинах, кто пешком. Патруль останавливал грузовые автомашины и проверял документы, если документов не было, то машину конфисковали вместе с пассажирами и водителем на основании приказа военного коменданта (какого, никто не знал). Машина шла в распоряжение командования школы. На них грузили пушки, стрелковое оружие и прочие вещи, принадлежащие школе (в том числе и музыкальные инструменты). Мы же отправились пешим ходом. Собирались группами по три-пять человек. Так легче было ориентироваться на местности и не обременять себя большими группами. Перед выходом каждому из нас выдали продукты. Выдавали без нормы, сколько кто мог с собой унести. Давали сухари, коровье масло, сухую колбасу, сахар. Мы приспособили под продукты чехлы от музыкальных инструментов. Шутили, что меньше всего доставалось трубачам, а больше всего басистам. У них чехлы были самими большими. Но все равно, унести много продуктов пешком было очень трудно, что набрали с собой. Поэтому делали каждый раз привалы и поедали, что не могли унести. Так добрались до ближайшей железнодорожной станции Лутугино. Пусто, никого нет, все работники станции разбежались. Мы посидели, посидели и решили уходить на Восток пешком. Но вдруг вдали показался дым паровоза и к станции подошел состав с открытыми платформами, на которых были установлены тяжелые орудия, калибра 203 мм, артиллерии Главного Командования. Это был подарок с неба. Мы быстро взобрались на платформы, а были мы в артиллерийской форме и сразу выступили, как охрана орудий. Так мы благополучно добрались до станции Луганск. Дальше поезд шел на север, под Москву, нам было не по пути. Мы должны были все собраться в Сталинграде, а это прямо на Восток. Из нашей группы выделили трёх рослых парней и отправили к военному коменданту станции. Они выдали себя за курсантов спецшколы по подготовке разведчиков - одесская находчивость. Нас посадили в вагон пассажирского поезда, и мы быстро добрались до Сталинграда. Куда идти, где наше начальство школы, куда податься? И мы пошли к военному коменданту города. Его быстро нашли. Но там было столпотворение. Масса военных, стоял гул, и ничего нельзя было добиться. Место для ночлега нам не досталось. И мы, трое спецов, пошли просто в город. Вечерело. Надвигалась ночь, а где спать, не знали. Решили переночевать в каком-нибудь парадном подъезде. Выбрали наиболее приглянувшийся дом в самом центре города, недалеко от центральной площади, на которой был фонтан и знаменитая скульптура детей, ведущих хоровод. Нас было трое. Много лет я пытался восстановить имена моих спутников, но так и не вспомнил и не узнал, кто со мною был. Вошли мы в шикарную парадную, но наткнулись на охранника-вахтера, он нас не пускал и начал выталкивать на улицу. Поднялся небольшой шум.

На наши и охранника голоса выглянули жильцы квартир бельэтажа. Когда женщины выяснили от чего такой шум, то пригласили каждого из нас по одному в свои квартиры. Я попал в одну семью, где была женщина и двое её дочерей. Мне приготовили ванну. Поужинали и легли спать. Наутро я узнал, что дом этот принадлежал Обкому партии. Позавтракали, и хозяйка дома куда-то позвонила и узнала, где расквартирована наша школа. Так мы попали сразу к нашим. Нам выделили здание одной из Сталинградских школ. Два раза в день строем ходили в городскую офицерскую столовую. Надо сказать, что все спецшкольники благополучно добрались, правда, разными путями и способами, до Сталинграда. В средине октября 1941 года нам выделили железнодорожный состав, теплушки, и школа двинулась на Восток. Маршрута мы не знали. И только через три месяца тяжелейшего пути добрались до Сталинабада (Душанбе). Предполагалось, что в пути мы будем не более двух недель. На этот срок и выдали продукты. А за две недели оказались только недалеко от Пензы. Дневной паек сократили до минимума, потом, практически, совсем перестали выдавать продукты. Начался настоящий голод. А голод - не тетка, как говорится в поговорке. Голодная шпана в 400 человек начала рыскать по станциям и проходящим составам. "Доставали", что могли. Несколько эпизодов. Состав остановился в открытом поле. Нас уже боялись принимать на станциях. Весть о "грабителях" быстро распространилась по всей железной дороге. Но мы увидели вдали огромный гурт скота, который гнали на Восток, уходя от линии фронта. Наши находчивые ребята побежали в сторону идущего, практически без погонщиков, стада и отогнали одну корову от остальных и погнали её к нашему составу. Поезд стоял на высокой насыпи. Корову почти на руках подняли на насыпь, и втолкнули в открытый вагон-кушман, в котором находились пушки. Поезд тронулся. На ходу корову прибили, разделали, и школа несколько дней питалась горячим супом и кусочками мяса. В нашем составе был вагон, оборудованный полевой кухней для приготовления горячей еды. Было бы из чего.

Одно время нас спасала пшеница, две платформы с которой были прицеплены к нашему составу. Это был семенной фонд и его везли в Среднюю Азию для посева. Платформы охраняли вооруженные солдаты. Но в пути, зимой солдаты на открытых платформах сильно мёрзли и просились к нам в вагоны, чтобы отогреться. А у нас в каждом вагоне была установлена "буржуйка" и было очень тепло. Солдаты давали нам немного пшеницы. Вначале мы её ели просто так, сырой. Потом научились поджаривать её в консервных банках на раскаленной "буржуйке". Кончилось тем, что научились размалывать поджаренную пшеницу и варить из такой муки суп-затируху. В связи с тем, что состав не останавливался на станциях, у нас не было воды для питья, тем более, для мытья. Первая настоящая остановка была в Ташкенте на запасных путях далеко от города. И то, ночью. Там нас накормили, обмыли и обработали нашу одежду в "вошебойках". Все были настолько завшивлены за время пути, что вывести вшей удалось не сразу и только уже в Сталинабаде. В дороге мы воевали со вшами. Давили вшей и гниды палками и прочими твердыми предметами. Их было мириады. В Сталинабаде нас разместили в здании только построенной республиканской "Станции юных техников". Это большое трехэтажное кирпичное строение с большими комнатами, в которых построили нары в два этажа и по сорок человек повзводно занимали комнаты на втором и третьем этажах. На первом этаже и на свежем воздухе проходили занятия. Но до начала занятий школьное начальство повело беспощадную борьбу со вшами. Всю нашу одежду сожгли. Выдали новую. Каждый день ходили в городскую баню. Мылись специальным зелёным мылом против вшей. Вши были у нас даже под кожей. Вывели полностью вши только через неделю усиленной работы. После этого появление хотя бы одной вши или гниды на утренних проверках уже было ЧП. Я остановился на этом так подробно, потому что это было частью нашей тогдашней жизни и очень тяжелой частью.

Началась интенсивная учёба, потому что потеряли почти четыре месяца учебного года. Особенно запомнились уроки английского языка. Нам его преподавала профессор Грузинская из Ленинграда, уже не молодая женщина. Имя я не помню. В те годы вся страна училась по её учебнику английского языка. За несколько месяцев мы свободно изъяснялись на английском языке, писали письма, любовные записки, пели песни, разыгрывали сценки. Она, выезжая из блокадного Ленинграда, взяла с собой только свой учебник и патефон с пластинками уроков английского языка. Наш духовой оркестр продолжал играть на всех мероприятиях, проводимых в школе. Под оркестр школа проходила по городу. и это производило, как и в Одессе, неизгладимое впечатление на горожан.

Оркестр настолько хорошо играл, что нас часто приглашали играть на вечерах танцев в Республиканском Доме офицеров. Руководил оркестром Вася Дитяткин, а музыкальной частью занимался я, учил новых ребят, расписывал ноты знакомых мелодий танго, фокстротов, доставали ноты маршей.

15 мая 1942 года сдали последний экзамен и нас направили в Артиллерийское училище.

Г.К. - В какое училище направили бывших одесских спецшкольников?

В.К. - С нами произошел невероятный случай. Нас "украли". Всех - целый выпуск, 200 человек. В день окончания экзаменов к нам прибыл представитель Подольского артучилища с приказом, подписанным командующим Средне-Азиатским военным округом (САВО), о том, что весь выпуск направляется в это училище. Нас погрузили в эшелон. Провожали с оркестром. Я играл на трубе до самого отхода поезда и только тогда отдал трубу в руки провожающих. Как потом рассказывали, через пару дней приехал другой представитель САВО с приказом о распределении нашего выпуска по многим артучилищам Советского Союза, в училища корпусной (крупнокалиберной) артиллерии. Мы были прекрасно подготовлены в спецшколе по артиллерии, по подготовке данных для стрельбы с закрытых позиций. А мы попали в противотанковое артучилище, где стрельба из противотанковых пушек проводилась прямой наводкой, для которой наши знания никому не были нужны. Приказ о нашем распределении был просто подложным. Подольскому артучилищу нужны были курсанты, а их набрать в то время в Бухаре, куда выехало училище после обороны Москвы, не было возможности. Нас распределили по двум дивизионам. Наш дивизион находился возле базарчика, на окраине Бухары. Два взвода дивизиона полностью состояли из наших "спецов". Помкомвзвода и командиры отделений были фронтовики, после ранений, возвратившихся в строй. Командиром взвода у нас был лейтенант Николай Малишевский, бывший артист московского театра. Мы его узнали по довоенному фильму "Дело Артамоновых", где он играл младшего сына Илью богача Артамонова. Его оставили в училище командовать взводом. Он участвовал в обороне Москвы в ту знаменитую ночь октября 1941 года, когда решалась судьба столицы. На подходе к Москве были свежие части сибиряков, но они опаздывали на одни сутки. Немцы рвались к Москве, фронт держался на волоске от провала. Тогда Верховное командование бросило на оборону Москвы последние силы, военные училища и Академии, всё, что могли собрать. Они держали оборону целые сутки в кровопролитных боях, но столицу не сдали. Подольское артучилище вышло на передовую со своими пушками и потеряло в том бою несколько десятков человек. Остальные были вывезены в Бухару (Узбекистан). После экстренного окончания курсантов их отправили на фронт. Нескольких оставили в училище. Среди них был и наш командир взвода. Наше артучилище было на конной тяге, т. е. кроме артиллерийской подготовки и других военных дисциплин, мы должны были управляться еще с лошадьми. К каждому курсанту была прикреплена лошадь. Он должен был е чистить, кормить и поить ежедневно. Это была труднейшая работа. Требования были неимоверно тяжелые. Начальник училища - кавалерист от рождения - осетин полковник Оганезов, предъявлял повышенные требования к конной подготовке. А начальник конной подготовки был грозой училища. Ребята - одесситы, спецшкольники, городские жители, вообще никогда близко не подходили к лошади. Многим досталось на полную катушку. Нас поднимали в 6 часов утра для ухаживания за лошадьми. Чистили, кормили, поили лошадей. До 7 часов утра. Многие засыпали, стоя, со скребком в руках во время чистки лошадей. Убирали навоз. Самое благодатное дело было уснуть на несколько минут на навозной куче. Тепло и "уютно". Многим курсантам не повезло с лошадьми. Им достались престарелые артиллерийские битюги-тяжеловесы, их не списывали, но и не использовали в военной подготовке. Застойные лошади, сколько их не чисть, покрывались перхотью и на проверках владелец такой лошади сразу же получал арест на трое-пятеро суток. Некоторые курсанты из нашего взвода не вылезали из гауптвахты. В этом отношении мне повезло. Во-первых, я имел опыт обращения с лошадьми ещё с детских лет, когда я с мамой жил в деревнях Одесской области. Там мы, ребятишки, ездили верхом на лошадях на водопой даже без седла и стремян.

Во-вторых, моя лошадь по кличке "Избач" была вольтижировочной лошадью. Это специально обученная лошадь, на которой по несколько часов в день курсанты обучались вольтижировке, когда лошадь бегала по кругу на длинном поводе. На спине у неё было плоское седло с ручками с обеих сторон, а курсанты на ходу вскакивали на лошадь, переворачивались на седле и делали многие приемы вольтижировки, которые кавалеристы показывают в цирке. Такая лошадь сильно потела во время работы и, практически, не имела перхоти. После часового пребывания на конном дворе мы шли в казармы, убирали кровати и выходили на утреннюю зарядку. И только к 9 часам утра шли на завтрак. Столовая находилась в 1,5 километрах от наших казарм. Мы строем шли до столовой, которая находилась в помещении другого дивизиона. Кормили сносно. Нельзя сказать, что хорошо, но, учитывая военное время и голод по стране, мы получали по 800 г хлеба в день и три раза нас кормили. Утром: каша, чаще всего, перловая, так называемый, сладкий чай и 200 г хлеба. В обед: миска борща (из чего - трудно вспомнить) с хлопковым маслом, по виду и вкусу скорее напоминавшего нефть, 400 г хлеба, кашу и компот (предполагалось, что из фруктов), на ужин: каша, чай и 200 г хлеба. Голодными ходили круглые сутки. Ухитрялись жевать овёс, который раздавали лошадям. Начальство строго карало, если кого ловили на этом. Один раз в месяц получали денежное довольствие. Не помню сколько, но хорошо помню, что на эти деньги мы покупали на базарчике, который находился напротив наших казарм, одну пиалу каймака, это снятые с молока пенки, запечённые в печи. Жирная и вкусная еда. Один раз в месяц мы доставляли себе такое удовольствие. Очень тяжело приходилось летом. В Средней Азии лето жаркое. Солнце жгучее. Температура в полдень доходила до 55 градусов по Цельсию в тени, а на солнце - никто и не мерил. Как раз в это время мы шли на обед, а после обеда 45 минут сон и полевые занятия по тактике, артиллерии и другим предметам на открытом солнце. Мы носили нижнее бельё, привезенное училищем еще из подмосковья. Это были кальсоны и нижние рубашки с длинными рукавами. В такой жаре, даже ночью, нижнее белье было всегда мокрым от пота, оно не успевало высохнуть и страшно пахло мочой, т. к. пот был солёный и полон аммиака. Пот со лба вытирали рукавом гимнастерки, от чего рукава всегда были белыми от соли и через некоторое время отрывались, пережигаемые солью. Гимнастерки чинили в училищных мастерских и снова выдавали нам для носки. Тоже было и с брюками в паху и под коленками. Брюки-галифе предполагалось носить с сапогами. Но нам выдавали обмотки. Многие теперь и не представляют себе, что это такое. Мы их называли метровыми сапогами. Это такие ленты из материи шириной 10 см, защитного цвета (хаки), которыми обматывались голени от ступни до колен, заменяя голенища сапог. Тяжело бывало впервые наматывать обмотки, они каждый раз разматывались, особенно в строю на марше, сзади идущие наступали на них, затягивая владельца назад, вплоть до падения. Зимой нам почти не пришлось быть в училище. Начали мы занятия в мае 1942 года, а закончили учёбу в декабре 1942 года. Ускоренный курс учёбы длился всего 6 месяцев, вместо положенных 4 лет полного курса училища. Все, закончившие обучение, получали звание младших лейтенантов, а отличники получали звание лейтенанта.

В нашем училище был и такой случай, что, примерно, 200 человек, отправили на фронт, не дав закончить курс и получить командирское звание. Их отправили на фронт младшими командирами. Я получил звание лейтенанта. Как я уже отмечал, командовали у нас во взводе фронтовики. Ни фамилий, ни имён я не помню. Образование у них было в пределах 7 классов. Они к нам, бывшим спецшкольникам, окончившим десять классов, относились с пренебрежением. Они считали себя обстрелянными воинами, против нас сосунков, не нюхавшим пороха. Сказать, что они издевались над нами, было бы преувеличением, пока на занятиях по артподготовке нам не начали задавать задачи по подготовке данных по стрельбе из орудий. Мы ещё в спецшколе щелкали эти задачки, как семечки. У нас даже устраивались соревнования, кто быстрее выдаст такие данные. На решение такой задачи у нас уходило максимум 40 сек. Самые лучшие показатели - были 12 сек.

Как сейчас помню, отличался сверхбыстротой решения таких задач в нашем взводе Фима Гак, еврей маленького роста, очень способный товарищ. Он погиб на фронте.

И вот, преподаватель, полковник ещё царской армии, Иванов, перед тем как выдать условия задачи, предупредил, что кто решит эту задачу, может выйти из класса. Он написал на доске условия задачи, и пока он её писал, у многих наших ребят уже был готов ответ.

К его удивлению в следующую минуту все сдали листки с результатом, и вышли из класса. В классе остались только два командира отделения и помкомвзвода. Они весь учебный час корпели над задачкой и так и не смогли её решить до конца. С тех пор они стали как шелковые. Мы им давали списать задачки, и они их "решали" почти так же быстро, как и мы. Они поняли, что с нами лучше быть в дружбе.

Многое вспоминается и хорошего и плохого-тяжелого в учёбе в училище.

Несколько раз нам устраивали марш-броски на 25 и 50 км. Если на ужин давали селедку, то для нас это означало одно: под утро будет марш-бросок.

На артиллерийский полигон, где мы проводили стрельбы из артиллерийских орудий, шли пешим строем. Ночью. Так хотелось спать, что спали в строю, на марше. Шли по четыре в ряд. Двое средних держались под руки за крайних курсантов и крепко спали.

Даже снились сны. Потом менялись местами и двое других спали. По очереди.

Но у нас почти не было общевойсковой подготовки. За все время обучения в училище мы ни разу не выстрелили из винтовки или другого стрелкового оружия.

Нас собирались выпустить из училища ещё в октябре 1942 года, но почему-то продлили учёбу ещё на два месяца. Только через много лет я понял, почему продлили наш выпуск из училища на два месяца, большинству из нас не было ещё и 18 лет.

Какие же мы командиры Красной Армии, не достигшие призывного возраста.

12 декабря 1942 года прибыл приказ о нашем выпуске, командование училища устроило за нас счет шикарный прощальный вечер. Даже по бутылке вина на двоих. Звучали напутственные речи и пожелания Победы в войне с фашистами. Наутро посадили нас, 600 младших лейтенантов и лейтенантов, в вагоны-теплушки поезда и повезли в центр страны. Никто не знал ни маршрута следования, ни назначений в части. Сопровождающие документы, опечатанные, находились у старшего по вагону. Из Бухары нас повезли на север через Ташкент. Ночью, на станции Арысь, у меня и моего товарища по Одессе, Жени Чистова, возникла сумасбродная идея съездить к родным, которые находились в городе Фрунзе (Киргизия). Его мать, как и моя мать, работала на джутовой фабрике, эвакуированной из Одессы. Без документов, без вещей, мы соскочили с нашего эшелона и пересели на отходящий поезд во Фрунзе, залезли на верхнюю полку. Рано утром мы были во Фрунзе. На вокзале сновали военные патрули, выискивая дезертиров. Можно было запросто загреметь в штрафной батальон. Чудом не замеченные, мы добрались до дома, где жили наши мамы. Что творилось во всем доме, трудно передать. Достали из-под земли спирт, кое-какие закуски и началось пиршество по случаю отправки на фронт дорогих детей. Гуляли жители всего дома. Все были одесситы-джутовцы. На радостях я, а мне, лейтенанту, исполнилось только-только 18 лет, выпил за мать и за Победу целый стакан спирта. И всё. Ничего не помнил до самого утра следующего дня, только просил спросонья пить. И снова засыпал от действия алкоголя. Утром следующего дня нас с большими предосторожностями отправили на вокзал, купили билет до пригородной станции Пишпек. Сам город Фрунзе теперь называется Бишкек. Билеты на дальние расстояния выдавали только по пропускам. Доехав до Пишпека, мы перебрались на подножку поезда и проехали до следующей станции. Над нами сжалилась проводница и впустила нас в вагон. Так мы доехали до станции Арысь, а там уже нам не было страшно. Мы просто, якобы, "отстали" от нашего поезда. Мы хотя бы знали номер нашего эшелона. Сели без билета в первый отходящий на Москву поезд и спокойно ехали. На станции Кзыл-Орда, мы вышли на перрон прогуляться и увидели знакомых лейтенантов из нашего училища.

Когда мы спросили их, отстали ли они тоже от нашего эшелона, то они очень удивились, сказав, что наш эшелон стоит на третьем пути уже сутки. А мы-то думали, что придется догонять наш эшелон до самой Пензы, в лучшем случае. Быстро нашли свой вагон и были встречены бурными возгласами. Нам в дорогу домашние надавали всякой всячины.

Не такой уж богатой, но все же домашней. Быстро всё разделили и съели. На станции Баскунчак ребята ухитрились втащить в вагон огромную глыбу каменной соли, добываемой в близлежащих соляных озерах Эльтон и Баскунчак. Каменная соль была смешана с землей и песком, и употреблять её в таком виде было просто невозможно. Но одесская смекалка и тут сработала быстро. Мы кипятили куски соли в котелках на буржуйке, которая была в вагоне, сливали "рапу" (насыщенный солевой раствор) в другую посуду, отделяя её от осадка в виде грязи. Иногда этот процесс повторялся, и после выпаривания воды, получали чистую белую столовую соль. На всех станциях по пути следования меняли эту соль на самогон и деликатесные продукты. Весело ехали на фронт. Так мы добрались до Пензы. Там мы простояли четверо суток на запасном пути. В то время в городе работал московский театр Оперетты. Мы гурьбой ходили ежевечерне на представления.

В первый же вечер познакомились с девушками-курсантами, зенитчицами училища Противовоздушной обороны. Хорошо проводили время. Дальше двинулись на Саратов, в штаб Приволжского военного округа. Нас всех распределили по различным воинским подразделениям. Большая группа, в том числе и я, попала в Запасной полк в г. Пугачеве. Неделя, проведенная в том Запасном полку, вспоминается как жуткий сон.

Безделье, шатание по территории, воспринималось начальством как военные занятия. Холод и голод преследовали нас круглосуточно. Спали вповалку на трехэтажных нарах без постелей, на шинелях, подложив под голову вещмешки. В день нам было положено 600 г хлеба. Утром на завтрак давали одну ложку твёрдой сухой перловой каши и кружку кипятка (подразумевалось, что это чай) и один ломоть хлеба, в котором предполагалось 200 г. Следует учесть, что работники склада, кухни и прочее начальство тоже хотели кушать.

В обед давали миску баланды, в которой едва просматривались следы вермишели и жира, ломоть хлеба, одну ложку перловой каши и "компот" (кружка темноватой жижи). На ужин - то же, что и на завтрак. Единственная радость - это понедельник, когда выдавали сахар на всю неделю. Мерку сахара (примерно 400 г) высыпали в котелок, и делай с ним что хочешь. Держать его негде было и мы, заполнив этот котелок кипятком, залпом выпивали сироп за один присест, и целую неделю были без сладкого. У нас было одно-единственное желание отправиться на фронт. Через неделю подошла очередь и до нас. Нескольких наших ребят вызвали перед строем и направили в штаб полка.

Нам выдали проездные документы, продукты на три дня пути. Это был праздник души и желудка. Выдали шикарный паек: буханку хлеба, кусок колбасы, три коробки рыбных консервов, три пачки пшенного концентрата, сахар. Всё это сложили в вещмешок и двинулись на вокзал для следования к месту назначения. На вокзале первым делом сели и половину пайка съели, как тогда говорили, "до приятной тяжести в желудке".

Трудно разыскивали свою дивизию, определенного адреса не было, а было направление.

У военных комендантов железнодорожных станций, городов и "полевых штабов" (иногда совершенно других дивизий), добирались до Воронежского фронта.

Вначале, нас направляли под Сталинград, но пока нас снарядили в поездку, Сталинград взяли наши войска. Под Воронеж мы попали уже к концу операции.

Нашли нашу 252-ую стрелковую дивизию только через пять дней.

Из штаба дивизии нас направили в разные полки.

Г.К. - В какой полк дивизии Вы попали?

В.К. - Я попал в 932-й стрелковый полк, а оттуда - в 1-й стрелковый батальон, командиром отдельного взвода 45-мм противотанковых пушек. Дивизия находилась на переформировании после тяжелых боёв под Воронежем. Когда я доложил командиру батальона, капитану Гусейнову, что прибыл к месту назначения, то он, встретив меня в сильном подпитии, направил в хату на постой. На мой вопрос: "Что делать?", комбат ответил: "Отдыхай. От батальона осталось всего тридцать человек". Смешно вспомнить, но когда мне сказали, что нашему комбату 32 года от роду и у него уже есть двое детей, то я подумал, какой он уже старик!.... Располагался батальон в селе Малая Россошь.

От батальона действительно остались жалкие крохи, но через пару дней пришло пополнение. Сразу же я получил три американских автомашины "Виллис".

Две - под орудия и одну для командира и перевозки снарядов.

Каждый командир взвода набирал себе бойцов. Я имел преимущество, т. к. артиллерия - Бог войны стояла на первом месте, а после меня набирали бойцов для себя командиры пулеметной и минометной роты нашего батальона.

Я выбрал наиболее грамотных солдат. Пополнение, поступавшее в дивизию на 80% состояло из нацменов, призванных в Таджикистане. Языковой барьер был не самой страшной проблемой, было немало вещей и похуже. Почти все по-русски "ни бум-бум", а когда кого-то из таджиков убивало, так все его земляки, побросав оружие, собирались вокруг и начинали молиться, "за упокой души". Когда начались бесконечные марши и переходы, то от усталости таджики садились прямо в грязь, мол, дальше нет сил идти, и сдвинуть их с места не удавалось даже матом. Кто-то из командиров додумался, впереди нашей полковой колонны поставить двух барабанщиков и еще "зурнача", так под эту "музыку", таджики шли с большей охотой.

Помкомвзвода, Иосифа Оха, еврея из Донецка, насколько помню, и двух командиров орудий, одного из которых фамилия была Ильясов, мне прислали отдельно.

Он учился в свое время в артучилище где-то в Сибири, но учебу не закончил, и был отправлен на фронт. Только на следующей неделе получил орудия. За это время я сам сел за руль "Виллиса". Водить не умел и никогда не сидел в автомашине, особенно на водительском месте. Мне показали, где руль, тормоз, газ и я поехал по деревенским улицам и по полям. Наслаждение было божественное. Но когда потребовалось затормозить, я забыл, как это делать. Нажимал на все педали и остановился, только упершись в забор. Потом я водил машину довольно прилично. Но пришло огорчительное сообщение. Мы должны были немедленно сдать машины для вновь образовываемых ОИПТД (отдельных истребительных противотанковых дивизионов). Вместо них нам прислали лошадей, и наши пушки стали на конной тяге. Лошади-то были необъезженные монгольские низкорослые, с лохматой шерстью, дикие лошади из табунов. Нам было положено семь лошадей, по две лошади на каждую пушку, пара на подводу с боеприпасами и одна - верховая для командира взвода. Для меня верховая езда была не проблема. Откровенно говоря, лошади нам нужны были только при переходах на марше. Всё остальное время солдаты тащили пушки на себе, а лошади находились в укрытии. Лошади на войне несли самые большие потери. Малейший осколок, угодивший лошади в большой живот, приводил к немедленной гибели животного. Начались ежедневные многочасовые занятия с личным составом по материальной части и стрельбам. Наша дивизия попала в состав Степного фронта.

Потом, после войны, я узнал, что это придумал маршал Жуков. Степной или Резервный фронт, постоянно двигался вдоль линии основного фронта. Верховное командование направляло его в наиболее опасные места прорыва или закрытия бреши в местах боевых действий других фронтов. Но тогда я этого не знал и удивлялся, что мы, практически, все время на марше. Двигались только по ночам по непролазной грязи и разбитым дорогам. Получим дислокацию, остановимся, займём линию обороны, начнем окапываться, а для моего взвода нужно было приготовить не только окопы для солдат, боеприпасов, но и площадки для орудий с круговым обзором и стрельбой.

Успеть замаскировать их и все это сделать ночью.

Ежедневное копание земли, "сизифов труд". Спали мы в буквальном смысле в воде, в апреле шли непрерывные дожди, и вода заливала наши ровики и окопы. А в следующую ночь - снова приказ "на марш". Беспрерывные бомбёжки и обстрелы тяжёлой артиллерии. Главные мои воспоминания о войне, это кровь, грязь, гибель боевых товарищей и тяжелейший труд по копанию земли маленькими саперными лопатками.

Больших лопат не хватало. За все весенние месяцы мы всего лишь несколько раз вступали в бой, но это были короткие стычки, в которых больших потерь мы не понесли.

Кормили нас весной 1943 года "чисто символически", лишь бы с голоду не подохли.

Мы ели конину, даже жарили сусликов и тушканчиков. Мой взвод питался отдельно от батальонной кухни, и сами готовили себе еду. Среди моих солдат был ездовой Гусев, бывший уголовник, отсидевший по тюрьмам больше половины из своих 40 лет жизни.

Это был мастер на все руки, умел всё и вся, и Гусев кашеварил на весь взвод, и всегда точно знал, где можно добыть хлеба и другой провиант для своих товарищей артиллеристов. Гусев очень обрадовался, узнав, что я из Одессы, поскольку часть его "уголовной биографии" был связана с моим родным городом. Без него мы бы пропали... Один из бойцов заболел от авитаминоза куриной слепотой, и два раза терялся на марше.

А за потерю бойца с командиров просто "снимали головы". Так мы этого бойца по ночам водили за собой на веревке. Спирт, "наркомовские сто грамм", нам давали почти каждый день, но он уже был разбавлен тыловиками, и вряд ли его крепость была свыше 60 градусов. Где-то в мае наступило затишье, нас почти перестали бомбить. Наш батальон был поставлен во вторую линию обороны, в трех километрах от передовой, зарылись в землю. Мимо нас, все время, то на север, то на юг шли колонны танков в два ряды, и мы ничего не понимали, зачем все это? Мы получили подкалиберные снаряды и вздохнули с облегчением, нам теперь было чем бить фашистские танки.

Люди потихоньку приходили в себя после пережитых тяжелых предыдущих месяцев.

Еще в марте нам выдали погоны, и помню, как мне досталось всего две офицерские звездочки, так я их носил на одном погоне, оставляя второй погон "чистым".

В те дни кто-то из бойцов подарил мне трофейный "парабеллум".

Г.К. - Курская битва. Как она началась для Вас?

В.К. - За сутки до начала курского сражения нас перебросили на 35 километров севернее, на вторую линию , ничего не объясняя. Батальон к тому времени считался полнокровным, в нем было примерно 400 человек личного состава. Мы заняли позиции, взвод вырыл огневые площадки, стрелки - траншеи полного профиля. Местность перед нами холмистая.

Первые сутки над нами проносились наши ИЛ-2 идущие на штурмовку атакующих войск противника, а еще через день, немцы, прорвав первую линию обороны, подошли к нашим позициям. И начались ежедневные бои...

Взвод "сорокапяток" стоял в одном ряду с пехотой.

Г.К. - Какие потери понес Ваш взвод в июльских боях?

В.К. - Во взводе было 13 -15 человек. Три состава сменилось полностью. Расчет пушки состоял из 5 человек, после каждого боя в лучшем случае оставалось по два человека на орудие. Утром придет пополнение, я еще не успевал запомнить фамилии новых артиллеристов, а к вечеру уже половина новичков выбыла из строя.

У меня одно время, где-то с неделю, было не два, а три орудия во взводе, нам передали сорокапятку из другого батальона.

Г.К. - Приходилось отражать танковые атаки?

В.К. - Первые дни мы немецких танков не видели, на нашем участке их не было. И когда нам довелось пройти мимо Прохоровки и увидеть многие сотни сгоревших и покореженных танков, то мы были потрясены этой жуткой, но незабываемой картиной. Это выглядело как "рукопашный танковый бой". А потом и нам довелось "познакомиться с танками".

Одно из моих орудий подкалиберным снарядом подбило немецкий танк, но танк смог подняться на пригорок и выстрелить. Пушку разнесло вместе с расчетом в клочья.

Г.К. - Вам, командиру взвода, довелось лично вставать к прицелу и вести огонь из пушки?

В.К. - Конечно, расчеты выбивало из строя, выбора не было. Помню, как в атаку пошла немецкая пехота, и я, встав к орудию, бил по ней шрапнелью...

Г.К. - В кровавой кутерьме и неразберихе битвы, как артиллеристы получали приказы?

В.К. - Я вам сразу замечу, что за полгода на фронте я командира полка видел всего два раза, а командира дивизии генерал-майора Афанасьева видел всего лишь раз, издалека, до него было полкилометра. Все приказы я получал от комбата, и что происходит на соседних участках, да и на всем фронте, имел смутное представление. Каждую ночь, выживших офицеров, командиров рот и отдельных взводов, комбат собирал у себя на КП и ставил задачу. Ежедневно звучало предупреждение - "За потерю оружия на поле боя - расстрел!". И неважно, кто что потерял: автомат, пулемет или орудие.

Обстановка была неясной, не было четкой линии фронта. Иду ночью к себе во взвод, возвращаюсь с КП комбата, держусь ориентира - подбитый танк. Подхожу, что-то не то, и вдруг слышу немецкую речь. Я моментально залег в бурьяне. Смотрю, немец выглядывает из-за танка, я выстрелил в него и сразу вниз, в лощину. Просто я в темноте вышел на другой ориентир, там этих сожженных танков столько стояло...

Два моих бойца пошли за водой, с котелками к ручью. Подходят, а там несколько немцев тоже пришли набрать воды. Все замерли, молча постояли друг перед другом и разошлись...

Г.К. - Какие мысли возникали после каждого боя?

В.К. - Мысль была одна - сегодня опять повезло. Пронесло, ... пока живой, но радости не было. Просто, сегодня не мой был черед умирать. Я не верил, что выйду из этой "мясорубки" живым. Смерть постоянно рядом. И вроде бой еще не начался, а она уже тут.

Выдвигаемся вперед, еще не успели окопаться, как попадаем под обстрел немецких шестиствольных минометов. Первый разрыв в двадцати метрах, и ясно, что следующая мина - точно наша. Я только успел саперной лопаткой прикрыть голову, взрыв, но мина разрывается левее нас... Живы...

Г.К. - Воевали коммунистом?

В.К. - Нет. Я был простым комсомольцем, фанатиком Советской власти. Двадцатого июля 1943 года после боя, пришел парторг полка и предложил вступить в партию, я написал заявление, но не успел пройти партсобрание, поскольку 1-го августа был тяжело ранен.

Г.К. - Чем Вы отмечены за бои на Курской дуге?

В.К. - Наградили орденом Красной Звезды, но сам орден "нашел" меня только в феврале 1946 года. Вызвали в одесский горвоенкомат, выяснили, в какой части я воевал летом сорок третьего, и сообщили, что меня с той поры разыскивает неврученный орден.

Г.К. - Каким был Ваш последний фронтовой день? И что происходило с Вами после ранения?

В.К. - 1-го августа 1943 года я был тяжело ранен. Это было в 25 км восточнее Белгорода, возле станции Сажное. Как-то в августовский теплый вечер, после тяжелого дневного боя, меня вызвали в штаб полка и я вместе с моим ординарцем пошли с передовой, которая располагалась на одной из вершин холма, а местность в районе Курской дуги очень холмистая, спустились вниз и шли через густое пшеничное поле. Ветерок дул нам в лицо. Было тихо. Заходило солнце. Вдруг передо мной впереди справа взвился огромный столб земли. Из-за ветра мы не слышали полёта миномётной мины. Инстинктивно я упал животом на землю. Еще раздались пару взрывов, и всё затихло. Немцы пристреливали тяжелые миномёты. Так случалось часто. Но в этот раз я попал под эту пристрелку, не находясь в окопе. Я почувствовал сильный удар. Мина легла в нескольких метрах от меня. Тяжелая мина. Меня контузило. В ушах появилась сильная боль. Я не увидел у себя правую руку. Лицо заливала теплая солоноватая кровь, перемешанная с грязью и потом. Ощупью обнаружил правую руку у себя за спиной. Она лежала сзади на спине, как чужая. Боли не чувствовал. Я перевернулся на левый бок, потянул за гимнастерку и взял правую руку левой рукой, приподнялся над землей и в нескольких метрах сзади увидел лежащего в крови своего ординарца. Он громко стонал и звал на помощь. Я с большим трудом приподнялся с земли, подполз к нему кое-как заткнул санпакетом его страшное ранение головы и правой ноги и пополз в сторону наших "тыловых" расположений. Невдалеке стояли орудия корпусной артиллерии, я попросил помощи для ординарца и продвинулся дальше. На другом холме в углублении расположилась санрота. Я сполз с возвышенности вниз. Меня узнали медики санроты. Все же это были свои, из нашего полка. Меня сразу же положили на операционный стол. Дали общий наркоз - хлороформ. Обработали раны на правой руке, на голове в районе виска и левого уха, откуда сильно шла кровь. Потом оказалось, что у меня ещё осколочное ранение в грудь и обе ступни. Разрезали и сняли оба сапога. Они были полны крови. Раны перебинтовали. Голова, грудь, правая рука и обе ноги были в бинтах. Вот так, без одежды, в одних бинтах, я пробыл более шести месяцев. Позже вечером, погрузили в кузов автомашины просто на полу вместе с ещё несколькими ранеными, и шофёр погнал машину на большой скорости по кочкам и бездорожью в санбат, потому что наш район беспрерывно обстреливали. Как я доехал живым, трудно передать. Каждая колдобина отдавалась в голове, руке, ногах, груди. Наркоз отходил. Ночью в санбате сделали еще одну, более серьезную операцию под наркозом всех мест ранений и утром отвезли на эвакосборник. Это была открытая степь под откосом железнодорожного полотна. Сотни раненых лежали на носилках просто под открытым небом под лучами палящего солнца. Крики, стоны. Если бы только немецкие самолеты бомбили это место, то было бы ещё много жертв. Только поздно вечером подогнали эшелон, погрузили нас в теплушки, на полу которых лежала солома.

Везли нас пять суток без питья. Про еду я уже не говорю. Кушать не хотелось, только пить. Но в вагонах не было сопровождающих. На остановках, открывали дверь и проверяли, есть ли умершие. Кто не откликался, тех выносили из вагона, и мы ехали дальше. Многие не доехали до госпиталя. Я держался изо всех сил и старался подать знак, что еще живой...

На пятый день нас привезли в город Мичуринск (Рыбинск) и разместили в стационарном эвакогоспитале. Раненые лежали повсюду, в комнатах, в коридорах. Раненых было очень много. Я лежал в огромном зале. Это здание ранее принадлежало Пединституту. Сделали операцию на правой руке, опять под общим наркозом. Потом перевели в одну из бывших аудиторий. Дважды переливали кровь. Группа у меня третья, но резус не определялся, и после каждого переливания были конвульсии и лихорадка. Прошло несколько дней, и я начал приходить в себя, упала температура. Появился аппетит. Но на 19-й день вновь повысилась температура, до 40 градусов. Главный хирург при обходе обнаружил, что у меня за все дни после ранения не было ни разу стула. Ни слабительное, ни клизма, не помогли. Тогда он хирургическим путём вынимал из меня фекалии, превратившиеся в стальные шарики. Это привело к воспалению кишечника и многолетнему травматическому колиту. Через несколько дней снова повысилась температура, и оказалось, что у меня забрюшинная флегмона от незначительного осколочного ранения в правый пах, которое прозевали врачи при первичном осмотре и в санроте и санбате. Пришлось срочно делать сложную операцию по вскрытию флегмоны (гнойное воспаление). Позже оказалось, что кроме флегмоны было ещё и проникновение гноя в тазобедренный сустав. Это уже прозевал хирург при операции на флегмоне. В общем, сплошные ошибки. Через месяц сделали еще одну операцию по чистке правого тазобедренного сустава и вертлужной впадины. После чего заковали меня в кокситный гипс. Это гипс от верхней части груди на обе ноги, на одной ноге - до самых пят, на другой - до колена. Между ногами забинтовали палку, для удобства меня переносить и переворачивать. Я не входил ни в какие двери, приходилось привязывать к носилкам и поворачивать носилки боком. Гипс наложили для того, чтобы сустав сросся и образовался бы анкилоз. В те времена не делали искусственные суставы. В те годы Мичуринск немцы бомбили и при каждой бомбежке раненых выносили из палат в подвал. При одной из таких бомбежек, когда я лежал на носилках на голом цементном полу подвала, проходила срочная эвакуация раненых в тыловые госпиталя. Под шумиху и неразбериху меня тоже погрузили в санитарную автомашину, чтобы отвести на вокзал. Но оказалось, что у меня не было с собой госпитального дела. Каждому эвакуированному раненому подкладывали под одеяло на груди его личное дело. Побежали за моим делом. Оказалось, что на моем деле красным карандашом было написано "Нетранспортабельный", т. е. перевозить нельзя. Бомбежка продолжалась, санитары плюнули на эту надпись, и машина двинулась на вокзал. Нас разместили в санитарном поезде, это прекрасные пассажирские спальные вагоны, приспособленные специально для перевозки тяжелораненых. Такие вагоны назывались "Крюгеровскими". В санитарном поезде были врачи, медсестры, младший медперсонал. Так мы доехали до Чкалова (Оренбурга). Тыловой госпиталь находился в помещении Пединститута. Меня поместили в палату офицерского состава. Кормили хорошо. Там же мне сделали еще две операции на правом тазобедренном суставе, очищая рану от костных осколков, и меняли гипс. В марте 1944 года сняли последний гипс. Сустав сросся полностью, нога не сгибалась в тазу. Начали учить ходить на костылях. Моя мать обратилась в Наркомат обороны с просьбой перевести меня в госпиталь в городе Фрунзе. В то время поощрялся перевод тяжелораненых в госпитали по месту жительства родных. Считалось, что при этом раненые быстрее выздоравливали. И это действительно так. Меня сопровождала медсестра, выдали проездные билеты и продукты на время пути. Так я оказался во Фрунзе в госпитале, который, по совпадению, тоже размещался в здании Педагогического института. Ко мне почти каждый день приходила мать и другие родственники. Я быстро шел на поправку. И стал вопрос, что делать после выписки из госпиталя. Мать меня поддерживала в том, чтобы пойти учиться в ВУЗ, хотя жизнь была тяжелой, на мамину зарплату она сама не могла прилично питаться, а уж я с ней - тем более. В то время во Фрунзе было три ВУЗа: сельско-хозяйственный, педагогический и медицинский. О сельско-хозяйственном не могло быть и речи, какой из меня сельхозработник, в пединститут я ни за что бы не пошел, передо мной была жизнь учителя - моей мамы. Мне хотелось пойти в мединститут. Многие раненые мечтали после выписки из госпиталя стать врачами-хирургами. Но так случилось, что сестра жены моего дяди Фреда - Роза Резникова, заканчивала мединститут. Она начинала заниматься ещё в Одессе, теперь - заканчивала Фрунзенский мединститут. Она часто приходила ко мне в госпиталь и когда узнала, что я собираюсь в мединститут, то всеми силами начала отговаривать. Мол, мне не одолеть труднейший курс этого института. В подтверждении этих её слов, она говорила, что только один человеческий череп имеет несколько десятков различных косточек с их латинскими названиями. И я дрогнул, о чём жалею всю жизнь до сих пор. Считаю, что моё призвание всё же было в медицине. Во Фрунзе было еще одно учебное заведение, которое привлекло мое внимание - музыкальное училище. Я увлекался музыкой и мечтал получить специальное музыкальное образование. Я уже почти подал документы в это училище. Они мне предложили любое отделение: инструментальное, дирижерско-хормейстерское и ещё что-то. Но оказалось, что училище только формировалось и сможет выдавать хлебные карточки лишь с Нового Года, до которого оставалось целых четыре месяца. Одна буханка хлеба на рынке стоила всей месячной маминой зарплаты, 250-300 руб. На это я не смог пойти. В те августовские дни 1944 года было много объявлений по радио о приёмах в ВУЗы только что освобожденных от оккупации городов Украины. Меня привлекло объявление о приёме в Киевский институт киноинженеров. Я не совсем чётко представлял себе, что это такое, но, во-первых, Киев был недалеко от Одессы, во-вторых, я всегда любил кино. И послал документы в Киев. Долго ждал ответа, но его всё не было. Тогда я подал документы во вновь открывающийся во Фрунзе филиал Ленинградского электротехнического института инженеров связи железнодорожного транспорта (ЛЭТИИС) на факультет Сигнализации, Централизации и Блокировки. Вот такое длинное название. Сам институт находился в эвакуации в Алма-Ата. На следующий день, после того, как я подал туда документы, мне пришло приглашение в Киевский институт киноинженеров с пропуском на меня и мою маму, как сопровождающую. Это было разрешение на приобретение билетов на поезда до самого Киева.

На костылях я еле добрался до института, чтобы забрать документы и отправить их в Киев, но мне их не отдали, сославшись на то, что они уже отправлены в Алма-Ата и смогут прибыть обратно во Фрунзе не раньше, чем через дней 10-15. Я был в отчаянии, но ничего не смог поделать и остался в этом институте. Через полгода я узнал, что документы никуда не отправляли, что администрация боролась за каждого студента, чтобы их не закрыли от недобора и не лишили возможности работать и получать рабочую хлебную карточку. Интересна была история сдачи вступительных экзаменов в институт. Для меня, как лежачего госпитального больного, сделали исключение и принимали у меня экзамены прямо в госпитале. Первым ко мне пришел преподаватель, принимавший экзамены по математике. Это был молодой человек с перевязанной рукой, инвалид войны. Он вдруг увидел в моей палате своего довоенного товарища по учёбе во Фрунзе. Они крепко обнялись, даже поплакали, долго о многом говорили, но когда я вежливо попросил принять у меня экзамен, то он махнул рукой и поставил мне четвёрку по математике. Таким же курьезом была и сдача экзамена по русской литературе. Принимать экзамен пришла пожилая женщина. Как потом выяснилось из разговора, она эвакуировалась из осажденного Ленинграда. Там она преподавала в Ленинградском Литературном институте. Долго она сидела у моей кровати, поплакала о прошлой жизни, о своих погибших сыне и муже, спросила меня, читал ли я что-нибудь. И когда она узнала, что я перечитал почти всю госпитальную библиотеку, что я из Одессы, где погибли её родные в годы оккупации, то она мне сразу поставила в экзаменационную ведомость оценку "хорошо" и со слезами на глазах удалилась. Третий и последний вступительный экзамен по физике мне пришлось сдавать в институте, который располагался в обычной школе довольно далеко от госпиталя. Принимающий экзамен сам был тяжелым инвалидом войны на костылях, которого приводили в аудиторию на прием экзаменов, и мне пришлось на костылях пешком, транспорта никакого не было, приковылять на экзамен. Туда я еле добрался, весь в мыле от трудного пути с натертыми до крови руками от еще не очень привычных костылей и сильной августовской жары. Он меня увидел и, узнав, что я окончил артиллерийскую спецшколу и в совершенстве знаю физику стрельбы, он мне поставил хорошую оценку.

Я принят в институт.

Выписали из госпиталя, и с 1-го сентября 1944 года я стал студентом первого курса.

В 1945 году вернулся в Одессу, и не узнал свой город. Те, кто были под оккупацией, сначала молчали "в тряпочку", а потом стали с наглой издевкой кричать евреям-инвалидам в очередях - "Где вы воевали? В Ташкенте?! Вас на передовой никто не видел!"...

Ходил на костылях до конца 1945 года, потом передвигался с помощью палочки, только через два года после войны раны закрылись.

Г.К. - Сколько Ваших товарищей по спешколе дожило до конца войны?

В.К. - Наши 1923-1925 годы рождения оказались на войне самыми "расстрельными", и из 600 спешкольников, выпуска этих годов, до конца войны дожили меньше двухсот человек. Ещё будучи в Одессе, перед эвакуацией, ребята-спецшкольники дали клятву, что встретятся в 6 часов вечера после войны у Оперного театра в Одессе. Многие годы нам не верили, что мы договорились встретиться в 6 часов вечера после войны. Так назывался кинофильм, выпущенный в 1944 году, а мы поклялись встретиться в 6 часов вечера после войны - еще в 1941 году. И многие годы мы в определенный день действительно встречались возле Оперного театра в 6 часов вечера. В первые годы приходило на встречу много ребят, практически все были ранены на войне. С годами наши ряды редели быстро.

В 2004 году я был в Одессе и посетил музей Одесской артиллерийской спецшколы № 16. На встречу пришли 12 товарищей. Сегодня, в 2009 году, по словам Председателя Совета музея Михаила Шагуна (который окончил спецшколу в 1944 году и не успел повоевать), в живых, воевавших в ВОВ спецшкольников, в Одессе уже никого нет.

На сегодняшний день я поддерживаю связь со спецшкольниками выпуска 1942-43 годов: в США - три человека, в Израиле - три человека.

И всё же жизнь продолжается!