Храпов Иван Васильевич

Я родился 13 августа 1924-го года в селе Каршевитое Ленинского района Сталинградской области. Мои родители происходили из крестьян-середняков. Отец, прямо скажем, очень недолюбливал советскую власть. И это еще мягко сказано. Поэтому, когда проходила коллективизации, он всякими путями решил уйти от вступления в колхоз. Поехал на Кавказ, но там его жизнь не сложилась, потому что в тех местах свирепствовала малярия. Возвратился назад. Тут как раз началась вербовка на Камчатку, и в 1935-м году отец уехал туда, пробыл там полтора года, вернулся, забрал всю семью. Я был младшим сыном, старший, Алексей, 1919-го года рождения, и средний, Михаил, 1922-го, уже могли работать, я еще учился в школе. На Камчатке мы провели четыре года. Трудились, как могли. Тогда в Советском Союзе был серьезный дефицит на все и вся, в особенности на вещи. А на Севере было очень много льгот. И отец со старшими братьями, солидно заработали, приобрели порядочное количество самых разных вещей. Приехали на нашу родину в 1941-м году, и тут случилась трагедия, потрясшая всю семью. Из-за зависти к тому, что мы что-то привезли оттуда и затарились, местные власти, включая и районное начальство, прознав об этом, под любым предлогом решили как-то отобрать эти вещи. Отец же организовал из знакомых и друзей бригаду для строительства дома, у нас же ничего не было. Договорился с ними, как водится в сельской местности. Когда привезли и заготовили лес, рабочие предложили моему отцу Василию Симоновичу дать им не деньги, а рубашку, или штаны, которые тогда было не достать, вместо того заработка, о котором они договорились. У нас же одежда имелась в избытке. Это соглашение стало основанием для того, чтобы к нам нагрянула милиция, предъявили отцу обвинение в спекуляции. К примеру, рубашка стоила 12 рублей, а отец ее продавал за 15. В результате конфискация имущества, кроме того, папе присудили пять лет. Все отобрали, старший брат Алексей уже служил в Красной Армии на границе с Германией, был пограничником в районе Бреста. Его имущество также забрали. Средний брат Михаил должен был уходить в армию, его пожитки также реквизировали. Я еще был несовершеннолетним, но оставили из одежды только то, что на мне было. Все забрали до нитки. Ни двора, ни кола, тут начинается Великая Отечественная война, и все идите защищать Родину. Мать осталась у чужих людей, перебивалась, как могла.

Окончив 10 классов в 1942-м году, я был в июле мобилизован в Красную Армию. Попал в Астрахань, где поначалу решили определить в какое-то расположенное неподалеку бронетанковое училище. Но его эвакуировали в связи с тем, что немцы наступали в районе Сталинграда, а нас, несостоявшихся танкистов, отправили в полковую школу младших командиров. В этой школе один батальон был пулеметным, второй – артиллерийским, а третий – инженерно-саперным. Попал во второй батальон и меня аттестовали как командира 45-мм орудия в звании сержанта. Эту пушчонку еще во время моего обучения называли «Прощай, Родина!» направили в сентябре 1942-го года в 159-ю стрелковую бригаду, которой командовал полковник Булгаков. Стояла жара, мы двинулись в направлении Ростова. Первые небольшие встречные бои произошли в калмыцких степях под Хулхутой, Уттой и Яшкулем. Элиста у нас осталась в стороне, мы вышли в Ростовскую область на Зерноград. Освободили Батайск, там нашли хорошие трофеи в немецких складах и подкормились.

Сказать, что приходилось тяжело – это ничего не сказать. На пределе возможностей человеческих сил наступали. Летом в Калмыкии жара доходила до 40 градусов, водоемов нигде нет, только соленые Манычские озера и колодцы. А все колодцы немцы при отступлении забили трупами. И людскими, и лошадей бросали вниз, чтобы мы не могли воспользоваться питьевой водой. Там мы как делали – чуть рассветет, проснешься, из окопа вылезешь, ходишь с котелком и сбиваешь росу с полыни. Глотка два наберешь, держишь половину во рту, пока вода не превратится в комок слюны. Выплюнешь его, и еще один глоток сделаешь. Вот так пили. У всех губы распухли, почернели, потрескались. Эти калмыцкие степи запомнились мне на всю жизнь.

После Батайска двинулись в Ростов, и с ходу по льду форсировали Дон в феврале 1943-го года. Наша 45-мм пушка свободно прошла через замерзшую реку. Захватили ростовский вокзал, расположенный неподалеку от реки. И держали его несколько дней. За это время почти полностью выбило бригаду. Комбату нашего батальона присвоили звание Героя Советского Союза, что в начале 1943-го года было непростым делом. Я получил медаль «За боевые заслуги». В день мы отбивали по 12 немецких атак – противник изо всех сил стремился ликвидировать плацдарм в городе. Но мы все-таки удержались до тех пор, пока не пришло подкрепление. 14 февраля 1943-го года Ростов освободили. После подсчитали, что в нашей бригаде вышел из строя каждый второй, так что мне повезло – я там жив остался.

Вышли на реку Миус. Заняли оборону по берегу и стояли там долго. Нашу бригаду соединили со 156-й стрелковой бригадой и сформировали на общей базе 130-ю стрелковую дивизию. Берег немецкой западной стороны был намного выше, чем наш, где проходила низина. Так что противник держал оборону крепко. Даже поговаривали, что пленные на допросах рассказывали – Адольф Гитлер заявил, мол, дальше Миуса отступать некуда, нужно стоять насмерть.

Здесь мне довелось лично взять первого «языка». В разведку призвали добровольцев, я и пошел. Решили брать его из траншеи, днем выследили, что там ходит часовой. Ночью минеры пошли впереди, в минном поле для нас разминировали проход. Мы от своих огневых позиций доползли к обрыву вражеской траншеи и залегли. Идет немец, траншеи у них были полного профиля, то есть глубиной метр восемьдесят сантиметров (кстати, за всю войну менее глубоких траншей я у немцев не видел).

А ему только по грудь траншея. Здоровый как бык, ростом больше двух метров. Со мной в группе захвата был Ататюк, сам украинец, и еще один сибиряк, всего трое. Еще три бойца находились в группе обеспечения и пять в прикрытии, если нас будут преследовать, они должны были остановить погоню своим огнем. Я не помню точно, как мы выхватили немца с Ататюком, тот был невысокого роста, но здоровый и крепкий, так как до войны занимался любительским боксом, но и я тоже силой не был обижен. В разведку слабаков не брали. Руки и ноги немцу скрутили телефонным проводом, в рот засунули кляп, подхватили втроем и поперли к себе, он не успел и пикнуть. Когда привели к себе и доложили в штаб, то пришли офицеры и развязали пленного, тот же в первую очередь задал вопрос по-немецки: «Кто меня взял? Как меня смогли взять?!» Командир меня спросил, кто его брал, показал на Ататюка. Немец не поверил, мол, «Найн, найн», такой низенький не мог взять. Тогда я сказал Ататюку, чтобы он показал, как его брал. Украинец боксерским ударом дал немец по скулу, тот с ног свалился, и сразу же стал кивать, мол, да, да, это он брал. Но все равно, по глазам было видно, что никак не мог поверить, что смогли его в плен взять.

В прорыве Миус-фронта сыграла основную роль 5-я ударная армия, как нам стало известно еще в августе 1943-го года, мы тут никакой роли не сыграли. Уже подчищали остатки немецких войск, которые оставались после прорыва 5-й ударной, и вышли к Мариуполю. Освободили его 10 сентября 1943-го года.

Освободив 14 сентября Бердянск, мы вышли на Мелитополь. Там меня ранило. На реке Молочной были сильные бои, и я в составе расчета 45-мм орудия подавил несколько пулеметных точек противника, танков там не было, слава Богу, зато меня ранило минометным огнем. Немцы, как только видели наши 45-мм орудия, сразу же открывали огонь из минометов. Получил несколько осколков – один попал в глаз, второй в правую руку, а третий в правую ногу. В Мариуполе отлеживался в госпитале, который был создан на базе поликлиники Мариупольского металлургического комбината имени Ильича. После выздоровления был направлен в 70-й гвардейский полк 24-й гвардейской стрелковой дивизии. В январе 1944-го года в боях в районе села Большая Лепетиха уничтожил три пулеметные точки противника, а также группу немецких солдат и офицеров. За эти бои меня наградили медалью «За отвагу».

После ликвидации Никопольского плацдарма нас срочнейшим образом в феврале 1944-го года перебросили на Перекопские позиции. 8 апреля мы в составе 2-й гвардейской армии штурмовали Перекоп. Там были страшные бои. Перед Турецким валом на нашем участке был выкопан глубокий ров, немцы установили на возвышенности множество пулеметов. Поэтому во время артподготовки мы применили хитрость, которую мне было хорошо видно, так как 45-мм артиллерия стояла всего в 200 метрах позади пехоты. Дело в том, что немцы вырыли на своих позициях множество так называемых «лисьих» нор, в которых отсиживались во время артобстрела. Так что когда наша артиллерия обстреливала вражеские позиции, то практически никакого вреда не приносила. Только артподготовка кончалась, противник опять выходил из этих нор и оборонялся, как ни в чем не бывало. Поэтому во время артподготовки сделали ее ложное завершение. Заранее со складов принесли старые шинели и шапки, винтовки, тогда автоматов даже в гвардейских частях было немного. И во время перерыва в артподготовки бойцы начали размахивать винтовками и шинелями, протяжно крича: «Ура! Ура!» Немцы выскакивают из своих «лисьих» нор для того, чтобы встречать нас. А тут как шарахнула вторично артподготовка, и тут хорошо их накрыли. Они опять скрылись, наши снова сделали перерыв в артогне с имитацией атаки, и снова немцев накрыли. На третий раз немцы не стали вылезать, по всей видимости, решив, что мы снова обманываем, сидели в своих норах. А мы атаковали. Поэтому первую линию обороны удалось прорвать с небольшими потерями, и здесь я увидел, что самый глубокий вражеский окоп был по колено – все сровняли с землей. Стали дальше прорываться, в течение нескольких дней преодолевали сильное сопротивление противника, сначала вышли на бромзавод, а затем на ишуньские позиции. Форсировав реку Ишунь, мы стали гнать врага по западному Крыму. Шли на Саки, когда пришли туда, как раз приближалась Пасха. Собрали там очень большие трофеи, потому что враги не успели ничего вывезти. И развернулись на Евпаторию, за освобождение которой нашей дивизии присвоили почетное наименование «Евпаторийская».

Здесь у меня приключилась одна история. Когда мы зашли в Саки, командир батальона меня вызвал к себе как командира огневого взвода 45-мм (в боях на Перекопе офицеров выбило, и я в звании старшего сержанта командовал взводом). Говорит мне: «Поставь за городом пушки». Я вышел за Саки, через дамбу проехали, и остановился на развилке. Одна грунтовая дорога шла на Евпаторию, тогда асфальтовое покрытие редко встречалось, а вторая в направлении какого-то села. И я оседлал своими тремя пушками эту развилку. Во всем взводе оставалось 14 человек: по 4 человека в расчете, многих выбили при штурме Перекопа, я как взводный и небольшого роста коренастый ординарец-татарин, он до войны успел отсидеть в тюрьме. И я ординарцу сказал: «Ну, пойдем договариваться с хозяйкой расположенного рядом дома, может быть, она нам что-то приготовит». А как раз уже начинали печь куличи к Пасхе. Это произошло 13 апреля 1944-го года. Подходим к приличному кирпичному дому, только на порог встали ногой, из входной двери выбегает два человека – один в немецкой зеленой куртке и пилотке, а у второго гражданский пиджак, но немецкие брюки и сапоги. Выскочили, и рванули за угол. Я кричу: «Хальт! Хенде Хох!» А своему ординарцу, которого звал Коля, хотя по-татарски его имя как-то по-другому звучало, кричу: «Ты давай за первым, а за вторым побегу». Со мной был пистолет и две гранаты, автомата не имел, он в артиллерии ни к чему. А грязно было, начал преследовать, немец побежал на целину, а не по дороге, там грязь была, в сапогах бежать трудно. Но мне шел двадцатый год, силенка имелась, стал его настигать и тут беглец вынимает «парабеллум», выстрелил в меня, я этого не ожидал, думал, что сейчас нагоню и надо немца взять, потому что одно дело убить, а другое дело - пленить. Убить-то легче всего.

У меня была ватная фуфайка, из нее от пули клок выскочил, с левой стороны. Как меня не зацепило, не знаю, но только как будто по руке ударило. Свалился в грязь, быстро встал, а немец в это время отдалился, вынимаю свой пистолет, а уже запыхался, в него стреляю, пуля то в грязь уйдет, то рядом с ним, он остановился, и в меня стреляет, а я в него. Не могли попасть. Пробежали еще около ста метров, а там оказалась глубокая воронка, от бомбы мощностью не менее 100 килограмм. Ее когда-то бросили, не то наши, не то немцы. Он спрыгнул в воронку, и поставил «парабеллум» на бруствер. Я перед ним стою – ну все, у меня руки опустились, куда все делось. Думаю, ну вот он, конец. А у немца патроны в пистолете кончились. Если бы у него хоть один патрон остался бы, точно бы прихлопнул, потому что расстояние между нами составляло примерно пять метров. Я ведь его уже догонял, думал, что скручу. И он черный сидит в воронке, лицо все грязное, вид не столько растерянный, как злобный. Щелкнул курком раза два, а я уже успел обойму заменить. Тогда немец за ствол «парабеллума» берет и как в меня кинет, я еле успел пригнуться и увернулся от него. Смотрю, враг вытащил плоский штык-нож от немецкой винтовки, в бруствер воткнул, и злобно на меня уставился. Я тогда прямо почувствовал, что заново родился. Сразу жар прошел и потихоньку в себя пришел. А у него на спине был немецкий туго набитый военный рюкзак из телячьей кожи. Я как мог руками показал, чтобы он оттуда все вынул. Сам же метрах в двух хожу, держу его на мушке. Но на расстоянии, чтобы он не умудрился за ноги меня схватить. Стал вытаскивать из рюкзака, и там оказалось множество женской одежды – кофточки, платья, юбки, ничего мужского не было. Целый ворох в грязь вывалил. Тогда я говорю: «Давай папир». Немец вытащил толстый бумажник, отбросил ко мне, пистолет держу в правой руке, левой подобрал бумажник и начинаю разворачивать. Смотрю, там первой лежит метрика о рождении на русском языке с гербовой печатью. На его дочь была выписана в Таловском районе Воронежской области. Тут я вскипел: «Так ты, сволочь, оказывается, наш?!» Тогда он заплакал и начал умолять: «Простите меня, меня силой заставили!» Прямо землю целует и к ногам тянется. Говорю ему: «Сволочь, ты же меня пять минут назад хотел убить, если бы хоть один патрон остался, прикончил на месте». Выстрелил ему прямо в лоб, он упал в воронку, забрал все это барахло, принес хозяйке дома, нам-то оно зачем. Хозяйка была на седьмом небе от счастья, страшно радовалась. Она состоятельной оказалась, не сказать, что при немцах плохо жила. Нам и яйца принесла, в том числе и крашеные, и куличи, и мяса, и еще что-то съестное выменяла у соседей на одежду.

Дальше мы двинулись к Евпатории, которую уже освободил передовой отряд нашей дивизии. По дороге стояли немецкие заградотряды, но небольшие, численностью где-то до взвода. Их оставили, чтобы задержать наше наступление, после чего они хотели эвакуироваться кораблями из Евпатории, а ее уже заняли. Мы с орудиями шли позади, ихпередовые части сбивали. До Евпатории дошли, здесь нас развернули и направили под Севастополь в долину реки Кача. 5 мая 1944-го года мы перешли в наступление и вышли севернее станции Мекензиевые горы, меня там второй раз ранило осколком в спину.

Направили в госпиталь, после выздоровления в личное дело посмотрели, увидели, что я старшим сержантом взводом командовал, и определили на ускоренные трехмесячные курсы младших лейтенантов. Обучение началось в Мариуполе, а потом мы передислоцировались в Новоград-Волынский, курсы двигались вслед за фронтом. Когда их окончил в ноябре 1944-го года, то попал в 271-ю Горловскую Краснознаменную ордена Богдана Хмельницкого дивизию. Определили командиром взвода разведки 867-го Прикарпатского ордена Суворова стрелкового полка. Так как наша часть была сформирована еще летом 1941-го года, то в мой взвод при переходе на новые штаты во время войны включили взвод пешей и взвод конной разведки. Так что, по сути, я командовал ротой, состоявшей примерно из 80 бойцов.

Прибыл в часть, когда она располагалась в Карпатах. В январе 1945-го года мы приняли участие в Западно-Карпатской операции, и 30 января в районе польского села Тарнава Гурна мой взвод в полном составе получил задачу разведать передний край противника и его огневые средства. Идя на выполнение поставленной задачи, установили, что противник отступает. Стали его преследовать и настигли в селе Ляс, где вступили в бой. Там находился какой-то пограничный штаб без войсковой охраны с небольшим прикрытием. Обходным маневром ударили с тыла, и от неожиданности немцы были выбиты. Взяли большие трофеи – 2 мотоцикла, 20 автоматов и 15 винтовок, уничтожили 20 офицеров во главе с подполковником, 8 взяли в плен, с ними забрали какие-то очень ценные документы. Меня тут же сразу представили к Ордену Красной Звезды и вскоре вручили его.

Далее мы первыми вошли на территорию Чехословакии. И тут меня вызывают в штаб дивизии, где говорят: «Иван Васильевич, хватит воевать, давай-ка езжай учиться, так ты уже останешься наверняка живым». Направляют на Высшие стрелково-тактические курсы усовершенствования командного состава пехоты «Выстрел», центр которых располагался в Солнечногорске, но я поехал не в сам центр, а в его филиал во Львове, который готовил офицеров для четырех фронтов. Срок обучения составлял один год. Там мы встретили 9 мая 1945-го года. Было такое торжество, что его невозможно передать словами. Можете себе представить фронтовика, который прошел войну с 1942-го по 1945-й год на передовой, и после этого почувствовать, что все перипетии закончились – это дорогого стоит. Весь народ радовался.

- 45-мм пушку катили на руках вслед за пехотой?

- Только так во время боя и поступали. Мы имели конную тягу, перед сражением лошадей оставляли в укрытии где-то в овраге. Если мне не изменяет память, наша 45-мм противотанковая пушка М-42 образца 1942 года весит в боевом положении 625 килограмм. Вот сложнее было с боеприпасами, у пушки был так называемый передок, где хранились снаряды, его приходилось таскать вместе с орудием, а потом отсоединять. Мы имели осколочные, зажигательные и подкалиберные снаряды.

- С вражеской техникой доводилось сталкиваться?

- Стрелял только один раз по танкам. Это было под Мариуполем. Столкнулись с «Тигром». Не знаю, действительно ли это был этот знаменитый танк, мы его ни разу не видели, но все кричали, что это он. Танки врага, которые возглавлял «Тигр», находились от нас в 400 метрах или даже в 300, я сам находился за панорамой, огневые позиции стояли в лощинке, а вражеские танки шли по бугру. Хорошо было видно. Первый снаряд прошел мимо, второй ударил в борт и из него искры посыпались. Третий попал аналогичным образом. Всего было два попадания, а «Тигр» как шел, так и двигался, даже не обратил на нас внимания. Это единственный раз, когда мне пришлось стрелять по танку.

- Как бы Вы оценили эффект осколочных снарядов 45-мм пушки?

- Масса осколочного снаряда составляла больше двух килограмм. Представьте себе, что это такое, внутри начиненное тротилом. Разлет осколков намного больше, чем у ручной гранаты. Они были особенно эффективны против пулеметных точек противника. В принципе, главное достоинство 45-мм орудия заключалось в том, что оно стреляло как снайперская винтовка – очень точно. Никаких отклонений, ведь стреляешь прямой наводкой. Если хорошо прицелиться, то одного выстрела хватало на уничтожение пулемета противника, а там расчет два-три человека. Была еще картечь, которую нам поначалу выдавали. Но она как-то не прижилась, потому что била на расстояние всего до 200 метров. Это удобно, когда противник подходит почти вплотную, но у нас таких ситуаций не случалось, поэтому мы от картечи отказались.

- Вас использовали в основном для подавления пулеметных точек противника?

- В основном да. Пулеметные и минометные точки постоянно расстреливали в бою.

- Большие потери были в 45-мм артиллерии?

- Больше всего на фронте из артиллерии, наверное. Приведу характерный пример – в бою у села Большая Лепетиха я один остался из расчета невредимым, еще выжил раненый подносчик снарядов. Заряжающий и наводчик погибли, последний прямо за панорамой, второй подносчик также погиб. После их гибели сам стрелял из орудия, и командир полка лично видел, как я расстреливал огневые точки противника. Мне рассказывали ребята, что он сказал штабным: «Вы смотрите, что он вытворяет! Немедленно представьте к награде!». Ведь у меня что ни выстрел – пулемет врага замолчал.

- Как часто ходили в разведку?

- Чуть ли не по нескольку дней каждую неделю. Или «языка» нужно взять, или разведать позиции противника, или обозначить на карте передний край, где он точно расположен, потому что при наступлении трудно сказать. Это в обороне хорошо знаешь, где сидят немцы, какие огневые средства или опорный пункт. В другой раз специально вызываешь огонь на себя, чтобы узнать, где и откуда стреляют. Помеченные тобой на карте огневые точки потом подавляла артиллерия. Смерти в глаза смотрел каждый день.

- Вы старались, как разведчики, одеваться так, чтобы не отличаться от солдат?

- Обязательно, носили только пехотную форму и никаких документов с собой не имели. Знаков различия также никаких, все идут в одинаковой форме.

- Как распределялись функции разведчиков во время разведвыхода?

- Было три группы: группа захвата, группа обеспечения и группа отхода. В группу захвата входило максимум 3-4 бойца. Нельзя больше – это лишний шум и лишние движения. Ну и в обеспечении и группе отхода по 3-5 бойцов. Как правило, если идут на выполнение задания, не больше 15 разведчиков отправляли. Я часто лично ходил на захват «языков», особенно если поступало поручение от комполка или даже комдива на солидного пленного. В стандартных разведвыходах не всегда принимал участие, но все-таки старался лично ходить.

- Вас берегли как разведчиков, не использовали как пехоту?

- В атаку нас никогда не бросали, по сути дела, мы и так каждый раз рисковали жизнью при разведвыходе. Идти на противника, не зная, где он засел и какие имеет огневые средства – это похлеще, чем в атаку ходить.

- У Вас были какие-то послабления или привилегии как у разведчиков?

- Абсолютно никаких. Единственное, если взяли солидного «языка», то давали три дня отдыха, никто нас не трогал, гуляли и спали, повару давали команду хорошо нас кормить. Вот и все привилегии. Обычно три, иногда четыре дня давали как поощрение. В это время занятиями и учебой нас также не тревожили.

- Не было ли вмешательства политработников в Вашу деятельность?

- Нет, наоборот, заместитель командира полка по политчасти Сорокин был с нами в очень хороших отношениях, никаких попреков не делал, хотя я часто у него на глазах оказывался, потому что находился при штабе полка. Со стороны политорганов также никакого воздействия не было.

- Вы использовали «подножный корм»?

- Нет, нас кормили, как правило, лучше, чем в пехоте, да и «подножного корма», трофеев, фактически, не было. Некогда его было доставать, мародерством мы не занимались, ведь продукты выдавали по норме. Всегда, как ни придем, повар нас встречает тепло и радушно, говорит: «О, разведка!» Погуще и пожирнее кашу положит.

- Какое оружие брали с собой в разведвыход?

- Все брали автоматы, ножи, а также телефонные провода, чтобы вязать «языка», кляпы для затыкания рта пленному, бинокли, чтобы определять огневые точки противника. Автоматы предпочитали ППС – они легкие, компактные, с откидным прикладиком. Очень удобные в разведке. Карабины или пулеметы нам не нужны – в разведке дальнего боя нет, или столкнулся с немцами лоб в лоб, или при обнаружении на нейтралке под минами погибнешь. Гранаты не всегда брали, потому что редко когда приходилось ими пользоваться.

- Вас учили рукопашному бою?

- Нас учили ему еще в Астрахани, но мне лично ни разу не приходилось участвовать в рукопашном бою.

- Тренировались в разведвзводе?

- Обязательно. И боролись, и бегали, и прыгали, и ползали по-пластунски. Обязательно все делали, притом в разведку отбирали самых крепких бойцов, и только добровольцев. Принудительно никого не брали.

- У Вас большие потери в разведвзводе были?

- Да. Очень большие, как правило, редко какой боевой эпизод проходил без потерь. Но в разведке мне везло – там я не был ранен. Убитых обязательно вытаскивали, не говоря уже о раненых. Другие могли погибнуть, но никогда не бросали убитого товарища. За все время мы не смогли вытащить только одно тело. В тот раз мы напоролись на венгров, их оказалось настолько много, что еле-еле уползли. Двоих ранило, одного убило, мы не смогли его вытащить. Венгры после немцев самые серьезные вояки. Это очень воинственный народ, до самого конца они оставались союзниками немцев. Хорваты с ними даже не сравнятся. А румыны – те вообще не вояки.

- Как себя вели немцы, когда их захватывали?

- Мы этого не видели, как правило, их сразу же отправляли в тыл, там быстренько с ними начинал работать СМЕРШ. Похвалят нас и поблагодарят, когда мы пленного приведем, и дальше его волокут.

- Какое было в войсках отношение к Сталину?

- Колоссальное уважение, Верховный Главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин пользовался громаднейшим авторитетом. Все шли в атаку «За Родину! За Сталина!» Хоть его никто и не видел на фронте, но настолько здорово работала пропаганда, что он был на устах каждого воина в период войны.

- Чьи фамилии из представителей высшего комсостава были на слуху у солдат?

- Мы часто вспоминали командующего 2-й гвардейской армией генерал-лейтенанта Георгия Федоровича Захарова. Комдивов мы на фронте не видели, но в целом комдивы всегда были в авторитете. Передавали важные слова с примечанием: «Сказал командир дивизии!» А уж о командующих армиями и говорить нечего. Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков звенел у всех на устах, и хотя у нас на южном направлении он в мою службу ни разу не командовал, им все бойцы были поистине восхищены.

- Как складывались взаимоотношения с мирным населением в освобождаемых странах?

- У нас был приказ – за мародерство и насилие расстрел. Поэтому, если кто решался на такие «подвиги», то это был большой, очень большой риск. СМЕРШ работал будь здоров.

- Посылали ли посылки домой?

- Нет, я ни одной посылки не отправил домой, потому что считал, что это мародерство и непорядочное дело. Хотя, конечно же, знал, что дома ничего не осталось. Сопоставил себя и тех людей, которые у нас реквизировали имущество, поэтому не мог отправлять. И старший брат Алексей, который также прошел всю войну и дошел до Победы, не отправлял посылок, хотя служил старшиной.

- Что было самым страшным на фронте?

- Умереть, что же еще скажешь. Самое страшное было, и если кто вам скажет, что он настолько храбрым был, что смерти не боялся – не верьте ему. Боялись смерти все, и каждый старался сохранить свою жизнь. Хотя мы были молодыми и по-иному смотрели на события, но при всем этом мания смерти преследовала всех.

- Как мылись, стирались?

- Вшей было навалом, особенно в калмыцких степях. Снимешь с себя нижнее белье, костры разведешь, вши падают в огонь и трещат. А потом стали поступать к нам специальные машины, которые мы называли «вошобойки». Эти машины герметично закупоривались, температура внутри делалась высочайшая, при этом обмундирование не загоралось, и вши погибали от жары. Там еще какую-то химию добавляли, потому что твоя гимнастерка и галифе после обработки еще недели две воняли чем-то непонятным.

- Как кормили на фронте?

- Кормили обыкновенно, деликатесов никаких не было, но всегда котловое довольствие. Как правило, утром какая-нибудь перловая каша, в обед суп и опять каша. Вот так и чередовалось – каша-суп, суп-каша, мясо тоже регулярно было, а вот рыбы мы не видели ни разу. Кроме перловки давали еще или овсяную, или пшенную каши. Вот когда давали американскую тушенку – это была радость, ох, как мы за ней гонялись. Мы вообще тушенку никогда раньше в жизни не видели, нам казалось, что это великая вещь. Разные банки были, и большие, и маленькие. Особенно в последнее время на фронте много ее кушал, потому что мы, разведчики, в обед пользовались этой тушенкой побольше, чем пехота. Нам доставались резервы, имелись кое-какие связи с кладовщиками.

- Каково Ваше личное отношение к немцам?

- Вояки отличные, дисциплина идеальная. Они были обучены по последнему слову военной науки, великолепно тренированы. Очень храбрый и воинствующий народ. Других слов я не могу сказать. Патриотизм у них был сильнейший, Гитлер у них, пожалуй, даже поавторитетнее, чем у нас Сталин. Только и слышали от пленных, что Гитлер, Гитлер и Гитлер.

- Женщины у Вас в части были?

- Служили в штабе полка, но мы с ними контактов не имели. Санитарки или связистки. Я лично с ППЖ не сталкивался. Мы, мелюзга, куда там нам, младшим офицерам, соваться.

- Были ли Вы все время убеждены в неминуемом поражении немцев и в нашей Победе?

- Безусловно, вот тут могу с уверенностью сказать, что после Сталинградской битвы, когда мы погнали врага и перешли в решительное наступление, стали отжимать и отжимать противника, все верили в Победу. Не знаю, какие настроения царили у солдат и офицеров в 1941-м году, когда мы отступали, но мне отступать не приходилось, все время воевал в наступлении.

- Каково Ваше отношение к замполитам?

- Я считаю, что они свою работу делали весьма неплохо, потому что люди нуждались в том, чтобы с ними работали, ведь, как правило, у некоторых родственники были в оккупации, или погибли в войну, поэтому замполиты проводили с ними соответствующую работу. Мне они не только не мешали, я считаю, что они помогали воспитывать рядовых.

- С особым отделом сталкивались?

- было дело. Меня наш особист, когда я служил в разведке, один раз пригласил к себе, и говорит: «Иван Васильевич, у меня такое мнение есть, что хороший ты парень. Знаешь что – последи за командиром полка, как он там в разговорах, не ведет чего-нибудь такого против власти. Ты, надеюсь, понял?» Ответил, чего же тут не понять, расписался где-то, чтобы отвязался, но ни разу больше к нему не ходил, и он меня к себе не вызывал. Он еще спросил, не думает ли кто из разведчиков перебежать на сторону противника. Я ответил, что у нас в разведке вот погибнуть – да, ребята могут, а насчет перебежать – ну что за глупости. Если бы кто-то хотел сдаться, то пошел бы к противнику ночью, поднял руки и все, в любой момент. Ведь нас, разведчиков, никто не контролировал.

- Как Ваши братья приняли участие в Великой Отечественной войне?

- Средний брат Михаил погиб в феврале 1943-го года под Харьковом. Старший брат Алексей, служивший в пограничниках, чудом остался жив. От Бреста, где он принял бой в первый же день войны, он отошел к Москве. Имел медаль «За оборону Москвы», был очень боевой и получил наград больше, чем я. Хотя воевал рядовым, а уволился старшиной.

Иван Васильевич Храпов с женой Ниной Александровной, г. Симферополь, июль 2013-го года

После войны продолжал учиться в львовском филиале Высших стрелково-тактических курсов усовершенствования командного состава пехоты «Выстрел». Здесь довелось столкнуться с бандеровцами, но на эту тему я ничего не буду говорить, неприятно. После окончания курсов меня направили в резерв Прикарпатского военного округа. Стоял он во Львове. Посмотрели в отделе кадров на мое личное дело, и сказали: «Мы все-таки хотели бы вас сохранить для армии». А тогда же шли массовые увольнения после войны, целые дивизии расформировывались и многие офицеры, несмотря на хороший послужной список, увольнялись в запас. Сначала мне предложили как бывшему войсковому разведчику стать заведующим делопроизводством-приказистом у начальника канцелярии штаба округа. Но это связано с секретной документацией, материал только «секретно», и «совершенно секретно», другого нет. Как строевой командир я не имел дело с бумагами, а тут за утерю одной бумажки сразу же светит десять лет тюрьмы. Пришел в отдел кадров округа и отказался от назначения. Но начальник отдела на меня посмотрел и почему-то решил меня, старшего лейтенанта, все-таки уговорить, предложил временно до назначения на строевую работу должность заместителя начальника архива штаба округа. В подвале штаба архив находился, дел туда несут ужас, расформировали же части, в очереди все ругаются, матерятся. Как глянул, куда мне туда, лучше уволюсь из армии. Пришел в отдел кадров и опять отказался. Начальник все равно думает, куда же меня определить. И решил направить в Закарпатскую область, где только-только формировался областной военкомат. Ее недавно присоединили к Украинской ССР, и там из руководства округа еще никого не было. Меня назначили руководителем секретной части. Не знаю, чем я заслужил такое доброе отношение со стороны начальника отдела кадров. Уехал в Ужгород, там месяца три никого не было, потом стали подъезжать офицеры и формировать военкомат. Проработал несколько лет, и меня отзывают в Москву, в дом на улице Малая Лубянка, № 7, где располагалось Министерство государственной безопасности СССР. Моя жена Нина Александровна как раз была беременна, и я ее отправил в родной город Ленинск Сталинградской области, откуда она бsла родом. А полковник Сорокин, бывший в 867-м Прикарпатском ордена Суворова стрелковом полку замполитом, стал у нас начальником политотдела облвоенкомата, и он сказал: «Мы тебя не отпустим в Москву, у меня есть знакомые в округе». Я также не изъявлял большого желания ехать. На другой день Сорокин вызывает к себе и интересуется, что у меня за связи, в штаб округа пришла телеграмма: «В подробности не вдаваться, откомандировать немедленно». И все. Выделили мне отделение, которое помогло собрать вещи, и приехал в Москву на Киевский вокзал. Оттуда добрался до Малой Лубянки, у меня на руках было предписание, зашел в бюро пропусков. Отвели со всей вежливостью на третий этаж, лично дежурный капитан провел.

Там меня встретил горбатенький полковник МГБ. Он рассказал, что они хотели бы мне предложить новую должность. Ответил, что я солдат, куда пошлют, туда и поеду. Решили меня направить на Урал, куда и что, не говорит. Молчу, только объяснил, что жена должна рожать, и сразу ехать не могу. Полковник выдал мне безвозмездно 2 000 рублей, дал три недели отпуска. После чего провел меня в другой кабинет, где познакомил с двумя гражданскими. Выписали мне проездные документы, и я получил «литер» на всю семью от Ленинска до поселка Верх-Нейвинский.

Пожил у себя на родине с неделю, приезжаем на вокзал поселка закрытого типа Верх-Нейвинский, а мои вещи уже ждут в камере хранения. Выслали за мной две грузовые машины, мне, естественно, столько не надо, барахла-то у офицера мало, старшей дочери четыре года, младшая у жены на руках. Повсюду заборы и проволочные заграждения. Дали в гостинице двухкомнатный номер за счет воинской части. Назначили командиром команды в 180 военнослужащих на охрану секретного завода. Охраняли по периметру, некоторые посты были по жизненным центрам. Через месяц дали квартиру.

Три раза я видел Лаврентия Павловича Берию, он проезжал на машине по городу, охраны никакой не было, на завод приходил и разговаривал с начальниками цехов и директором, агентура у него работала слесарями, токарями, рабочими, будучи при этом капитанами или даже майорами. Так что Берия знал обстановку на заводе лучше, чем директор. Однажды он собрал все руководство на внутризаводской площадке, я как начальник охраны периметра стоял в десяти метрах. Интересуется, почему это так, почему то не эдак. Спрашивал, какой цех план недовыполнил, и если он спрашивал, чуть-чуть повысив голос: «А вы что же, до сих пор не сделали?» То тут же начальника цеха убирали. Когда он заходил на завод, то заместитель по режиму полковник Булкин мне говорил, сколько человек пропустить, и все. Кто они, я не знал, обычно же никого без пропусков не пускали. Досконально каждого рабочего проверяли.

Жил там с 1951-го по 1957-й год, потом меня вызывают в Москву и говорят, что я должен буду обеспечить охрану испытаний водородной бомбы на архипелаге Новая Земля. Подобрал себе 9 офицеров и 51 солдата из своей части совместно с представителем МГБ. Приехали в город Саров, принимаем там под охрану эшелон с разобранной водородной бомбой среднего калибра. Прибыли на Кольский полуостров. Бомба была в разобранном виде, мы взяли под охрану жизненные центры и периметр, специалисты собрали ее, и я был удостоен чести видеть самого академика Игоря Васильевича Курчатова, там также находился секретарь ЦК КПСС Аверкий Борисович Аристов. Бомба напоминала цистерну с бензином, только круглую. И со скоростью пять километров в час тягач ее повез к аэродрому, самолет Ил-28 мы охраняли за три дня до взлета – три поста на носу и по крыльям. Когда этот самолет поднялся в воздух, то все захлопали в ладоши, кто крестится, кто шапки вверх кидал. Радовались, что все нормально, боялись сильно, ведь любые толчки могли привести к преждевременному взрыву. Бросили водородную бомбу в районе Новой Земли.