Я родился 1 мая 1920 года в селе Романовка Кустанайской области. Семья у нас была самая обычная для того времени - родители и нас, пятеро детей: две старшие сестры, я и два младших брата. Мама была домохозяйкой, а отец у нас воевал в Первую Мировую, в Гражданскую партизанил, но когда вернулся домой, то опять был вынужден пойти батрачить на кулаков...
У нашей семьи вообще не было никакого надела земли, поэтому жили мы очень и очень бедно, и, спасаясь от такой нищенской жизни, родители решили переехать в райцентр Боровое, а уже оттуда мы переехали в Челябинск.
В школу я начал ходить еще в Романовке, года через четыре мы переехали в Боровое, а в Челябинске я отучился всего один последний класс, поэтому, честно говоря, даже номер школы сейчас не помню.
И когда после девятого класса к нам приехал какой-то майор из Рязанского артиллерийского училища, подобрать ребят для учебы, то так как я хорошо учился, меня ему и рекомендовали. Не могу сказать, что я прямо так и мечтал о военной службе, но наша семья постоянно жила в таких тяжелых условиях, что когда я послушал его "сладкие речи" об условиях жизни в училище, то сразу согласился поступить туда на учебу. Все-таки это мое решение было скорее своеобразным бегством от нашей вечной бытовой неустроенности, нежели каким-то осознанным выбором. Просто так сложилось, но потом я никогда об этом решении не жалел.
В училище я успешно поступил, но когда мы приехали в Рязань, то оказалось, что этот майор все сильно приукрашивал... Кстати, именно в тех самых наших корпусах сейчас располагается знаменитое училище Воздушно-десантных войск.
Как вы считаете, вас хорошо подготовили в училище? Какие там были условия для учебы и жизни, какие ребята с вами учились?
Хоть мы и проучились в училище всего два года, но я считаю, что нас подготовили очень хорошо. Вначале нас готовили на 76-мм орудия, но потом стали учить на пушки больших калибров: 152-мм и 203-мм гаубицы. И, честно говоря, это мне больше понравилось, потому что в тяжелой артиллерии, гораздо интереснее в том плане, что там значительно больше различных математических расчетов.
Когда майор нас агитировал, то так "сладко" расписывал, что там есть все необходимое, вплоть до бассейна, но на самом деле ничего этого не оказалось. Ведь училище было совсем новое, только сформированное, мы были его самым первым набором: три дивизиона, по три батареи в каждом. И к нашему приезду только само главное здание успели построить, поэтому мы кое-что помогали достраивать. Но зато снабжение и питание было просто отличным, этот момент я после моего голодного детства особенно хорошо почувствовал... Если не ошибаюсь, то вначале нам платили по 50, а потом уже и по 70 рублей.
И в увольнительные мы регулярно ходили. Причем, у нас в училище даже были организованы занятия по бальным танцам. Потому что по слухам как-то Ворошилов поехал во главе делегации в Турцию, и на торжественном приеме выяснилось, что никто из молодых командиров, которые его сопровождали, совсем не умели танцевать вальс, поэтому ему самому пришлось идти и показывать пример. И вот после этого случая он приказал организовать в военных училищах танцевальные занятия. Специально для этого к нам приглашали девушек из медучилища, и мы с ними учились танцевать.
Но упор в учебе, конечно, делался на боевую подготовку. А летом мы выезжали в лагеря, и там проводились практические занятия, стрельбы и учения. Причем, там мы себя пробовали в самых разных ипостасях: были и наводчиками, и подносчиками снарядов, и заряжающими, и разведчиками, и вычислителями. И вообще мы считали, что в таких условиях грех было нормально не учиться, поэтому все ребята старались, и я не помню, чтобы у нас кого-то отчислили за неуспеваемость. В училище я сдружился со многими ребятами, но потом нас жизнь разбросала, и сколько из моих сокурсников пережило войну, не знаю. Хотя пару человек я уже после войны встречал на курсах повышения квалификации.
А вам преподаватели не говорили, например, так: "Учитесь лучше - ведь скоро война"?
Нет, ничего подобного нам преподаватели никогда не говорили, я, например, ни разу такого слышал. Но, кажется, в 1938 году на очередном съезде Партии выступил Ворошилов, и в его выступлении были слова: " ... что если враг на нас нападет, то мы будем воевать на его территории..." И вот с этой установкой мы и жили и учились.
А вашего училища как-то коснулись политические репрессии?
Я помню, что у нас арестовали двух преподавателей, одним из которых оказался командир нашего учебного дивизиона, майор. А потом нас построили, и объявили, что они враги народа... И какой-то полковник, не из нашего училища, на этом митинге даже сказал такие резкие слова в их адрес: "Есть в народе такое выражение: "Хер с ними", вот и хер с ними..."
С одной стороны, конечно, и жалко их было, потому что обоих мы знали, но с другой стороны и верили в то что нам говорят, мало ли что могло быть... И нужно хорошо понимать, что в то время такого вольнодумства как сейчас не было...
Куда вас направили служить после училища?
Училище я окончил с очень хорошими оценками и летом 1939 года получил направление в Одессу. Нас и не спрашивали, кто, где хочет служить, но разве кто-то откажется от Одессы? Помню, что, узнав о своем назначении, я так обрадовался, что впервые в жизни увижу море, но так получилось, что моря я тогда так и не увидел.
Потому что когда я приехал в Одессу, то сразу включился в формирование 229-го корпусного тяжелого артиллерийского полка. В его состав входили батареи сразу трех типов тяжелых орудий: 122-мм, 152-мм, и 203-мм гаубицы, и меня назначили командиром огневого взвода в батарею 152-мм гаубиц.
Мы жили в казармах в районе шестой станции Фонтана и нас все подгоняли, чтобы мы как можно быстрей закончили формирование полка. Я помню, что это был настолько напряженный период, что за весь месяц, что мы там пробыли, в город я вышел всего один или два раза и даже моря так и не увидел... Куда я пойду один, когда в части полно забот и всех солдат надо было срочно обучить? Ведь наш полк полностью формировался из запасников, все солдаты были одесситы и по возрасту намного старше меня. Например, командиру второго взвода было уже за тридцать лет, а мне всего девятнадцать.
В общем, где-то целый месяц мы там формировались, а в сентябре нас срочно отправили в освободительный поход на Западную Украину. Доехали быстро, но названия станции, где нас выгрузили, я уже не помню. И оттуда мы уже своим ходом двинулись по проселочным дорогам. Но совсем не быстро, потому что тягачами у нас были тракторы ЧТЗ, а у них скорость всего 6-8 км в час. По дороге мы несколько раз разворачивались в боевой порядок, но стрелять пришлось всего раз. Помню, что вроде бы в районе какого-то полигона, нам дали координаты, мы сделали несколько залпов из орудий и опять поехали вперед. Но по кому мы стреляли и насколько успешно я не знаю.
В вашей части во время освобождения Западной Украины были потери?
Нет, у нас в полку потерь не было. И хотя нам раздали боевые патроны, но нас ни разу не обстреливали, и нам самим из стрелкового оружия тоже стрелять не пришлось. Правда, до этого нас строго предупредили, чтобы мы постоянно были настороже, но каких-то инцидентов я не помню.
И после того, как все закончилось, наш полк оставили служить в Яворове, это городок у самой границы с Польшей. Вот там мы находились до самого начала войны.
Сейчас много пишут о том, что на Западной Украине местное население было, мягко говоря, не радо Красной Армии, и что даже в увольнительные солдаты ходили с большой опаской.
Это все неправда. Может быть, в каких-то больших городах так и было, но Яворов был очень маленький городок, там все друг друга знали, и, наверное, поэтому у нас ничего подобного не было. Со стороны местного населения я помню только хорошее отношение, и в увольнения мы ходили без всякого страха.
А конфликты у нас случались не с местными, а с летчиками. Кроме нас в Яворове стояла еще и какая-то летная часть, и вот с ними время от времени возникали какие-то конфликты и даже драки. Я помню пару таких эпизодов. А с местными нет, ничего подобного, никаких инцидентов, и тем более случаев убийств наших солдат не было ни разу. Я вам это говорю не понаслышке, а по собственному опыту. Ведь вскоре меня назначили командиром батареи и поэтому выделили в городе однокомнатную квартиру. И я хорошо помню, что ходил к себе на квартиру абсолютно без всякой опаски.
А с местными девушками вообще прекрасно общались, они всегда к нам относились с интересом. Например, сейчас мне вспомнился такой смешной случай. До Яворова мы где-то месяц простояли в Раве-Русской. И там нам пришлось жить на квартире, где хозяйкой была одна девушка. Наверное, она все-таки была еврейка, но у нее была такая коренастая фигура, словно вырубленная топором, поэтому я ее ласково стал называть - тумбочка. И до поры до времени все у нас было хорошо, потому что по-русски она почти не понимала. Но, несмотря на это, относилась к нам просто прекрасно, и, например, когда утром мы вставали, то она нам уже успевала нагреть воды, чтобы мы могли нормально помыться. А потом в один день видно ей кто-то все-таки объяснил, что значит слово тумбочка, так, когда наутро мы встали, то вода в тазике прямо замерзла... Отношения оказались испорченными, поэтому даже пришлось перейти жить на другую квартиру.
Как вам вспоминается период предвоенной службы?
О том времени у меня остались только самые хорошие воспоминания, потому что наша армия в то время была на самом высшем уровне. Уровень обеспечения, отношения между людьми, престиж, да во всем... У меня, например, зарплата была 750 рублей, а у отца всего 160, поэтому я мог отправлять деньги родителям, да и самому хватало на все. И когда я сейчас вспоминаю свою жизнь, то понимаю, что мне денег хватало всего в два периода: когда я был курсантом училища, и во время службы до войны. В Яворове мы жили в хороших казармах, у всех командиров были хромовые сапоги, а у солдат кирзовые. Так что в материальном плане жили очень хорошо.
И наши запасники тоже служили хорошо и не роптали, что их призвали в армию, потому что все понимали сложившуюся обстановку. Но вот когда уже все наладилось, и жизнь вошла в привычную колею, то тут уже с их стороны появилось большое недовольство, что их не отпускали по домам. Ведь когда их призывали в армию, то пообещали, что как все успокоится, то их сразу и демобилизуют. А на деле оказалось, что из армии их никто отпускать не торопится, поэтому они начали роптать, и наш командир полка только и успевал их сажать на гауптвахту...
И только весной 1940 года нам стали присылать молодежь, и начали демобилизовывать запасников, кроме командиров. Но так как я в нашем полку был едва ли не единственным после училища, поэтому как самого грамотного в плане артиллерийской подготовки меня назначили командиром 1-й батареи. Причем это была особая батарея, весь ее личный состав был укомплектован "одногодичниками", т.е. людьми с высшим или средним специальным образованием, которых призывали в армию всего на год, и которым потом присваивали звание младших лейтенантов запаса. Причем, мне запомнилось, что все они были из Москвы, Ленинграда и других больших городов.
С ними, конечно, было и легко и трудно одновременно, и случались разные курьезы. Например, как-то на политинформации командир взвода Юдин сделал небольшой доклад, минут на 10 минут, о республиках Советского Союза. И спрашивает потом бойцов: "Ну, кто сможет повторить?" Так один из них встал, и закатил нам целую лекцию на полтора часа... Оказалось, что он был сотрудником Госплана, поэтому много чего знал и столько всего нового нам рассказал на эту тему. И тут наши политработники поняли, что это неправильно, когда двадцатилетние командиры по брошюрам читают лекции людям с высшим образованием, поэтому поручили солдатам самостоятельно готовить политинформации. Они сами разрабатывали темы, в основном по философии. Как раз в то время вышел "Краткий курс истории партии", и я помню, что там четвертой главой шел "исторический и диалектический материализм". Так, когда доходили до этой главы, то толком не могли объяснять, потому что и сами как следует, в этом не разбирались.
И когда выяснилось, что один из моих "одногодичников" на гражданке работал преподавателем философии, то его попросили прочесть для командиров нашего полка курс лекций по философии. Он нам объяснял, что такое материализм, суть учений Гегеля и Фейербаха, в общем, самые элементарные вещи. А потом этого солдата даже забрали из моей батареи в политотдел округа. Но все эти люди служили достойно, никто не жаловался, все понимали, что их призвали всего на год, что это нужно Родине, и даже с удовольствием осваивали новое для себя артиллерийское дело.
А вот допустим, до вас доходили какие-то слухи, подробности о финской войне? Может быть, вы изучали какой-то опыт той войны?
Конечно, знали, ведь весь 3-й дивизион из нашей бригады участвовал в тех боях. И надо сказать, что мы им, конечно, завидовали, хотя они и рассказывали, что пришлось воевать просто в тяжелейших условиях... За эту войну несколько человек из дивизиона получили награды, а один командир взвода даже был награжден орденом, что в то время было очень редко и почетно.
Причем, за что его наградили. Мы когда узнали, то просто смеялись, потому что свой подвиг он совершил из-за того, что плохо знал топографию. Оказывается, командир батареи поручил ему прибыть в определенное место, но этот лейтенант ошибся, и со своими 152-мм гаубицами они случайно переехали линию фронта и незамеченными оказались в тылу у финнов. Увидели батальон лыжников, и когда поняли, что это финны, то он принял решение открыть по ним огонь. А вы себе представляете, как взрывается снаряд от такой гаубицы? Поэтому когда начали стрелять, то кого побили, а остальных рассеяли...
Потом увидели, что по нашим войскам стреляет дот, и с нескольких снарядов заткнули и его. А в это время их уже начали искать, не могли понять, куда они подевались, и только по следам от гусениц смогли их найти. Но он, конечно, молодец в том плане, что хоть и ошибся, но не растерялся и помог нашим частям.
Было предчувствие надвигающейся войны?
Мы ведь стояли у самой границы и, конечно, знали, что прямо напротив нас немцы сосредотачивают очень большие силы. У нас тогда даже такой анекдот ходил. Сталин якобы спрашивает Гитлера: "А почему вы на наших границах сосредоточили столько войск?" - "Мы не сосредоточили, они просто на отдыхе". - "А вы, почему столько сил подтянули?" - "А мы обеспечиваем отдых ваших частей..."
Так что ощущение, что не сегодня-завтра будет война, у нас было... Мы ведь видели, что наши аэродромы вплотную подвели к самой границе, как над нами постоянно летали немецкие самолеты-разведчики... Хотя с другой стороны, верили и всему тому, что писали в наших газетах, что у нас с Германией пакт о ненападении, и что это все лишь панические слухи...
И, например, уже перед самой войной нам прислали нового командира полка, Винарского, насколько я помню его фамилию. Если не ошибаюсь, то к нам он приехал из какого-то училища. И на одном из совещаний в штабе округа, когда всех предупредили, что нужно быть готовыми "ко всему...", он внес предложение о том, чтобы вывезти семьи комсостава из приграничной зоны. Так на него же сразу и накинулись: "Вы что паникер? Если вы так говорите, значит, изначально думаете, что будете отступать...", и чуть не сняли его с должности...
Но никакого страха перед грядущей войной у нас не было, мы были уверены, что как дадим немцам так они сразу и покатятся... Например, еще до войны у меня как у командира батареи был пакет, который предназначался на случай ее начала. Я все его содержимое хорошо изучил, какие у нас будут задачи, но карты в этом пакете были от границы на запад... А на восток только совсем чуть-чуть, буквально до Львова...
Но я уверен, что это было не потому что мы хотели напасть первыми, а потому что думали, что как ударим всей нашей мощью по немцам, так сразу и пойдем наступать на Запад...
Как вы узнали о начале войны?
Как раз в то время мы находились в летних лагерях. И где-то в 4 часа утра объявили боевую тревогу, и нам сказали, что началась война... А мы сами видели, что над нами пролетали немецкие самолеты, но нас они почему-то не бомбили.
Но в этих полевых лагерях у нас боеприпасов не было совсем, поэтому мы свои прицепы погнали на склады в Яворов. И пока они туда съездили и загрузились, в общем, только часов в 9 или 10 утра мы согласно приказу поехали на наши огневые позиции.
Ведь все лето 1940 года мы занимались тем, что оборудовали себе огневые позиции прямо возле самой границы. Вернее с НП можно было видеть границу, а сами огневые позиции находились позади километрах в шести. Причем, мы там все отлично сделали, по всем правилам инженерной науки. Например, для НП вырыли котлован глубиной четыре метра. Сделали и отличные блиндажи в шесть накатов, под землей проложили телефонные кабеля.
И вот только по дороге туда, по нам отбомбился один немецкий самолет. При этом, правда, никто не погиб, но был тяжело ранен командир дивизиона Кристалинский.
В общем, поехали туда, а толком никто ничего не знает... Дорога абсолютно чистая, никаких беженцев еще не было. И тут появились слухи, что обнаружены немецкие танки... А раз так, я сразу отдал приказ батарее развернуться в боевой порядок, но никаких танков не оказалось.
А когда до наших позиций оставалось всего километров десять, то в одном селе, которое располагалось у нас по дороге, поднялась какая-то стрельба... Как раз в этот момент мимо нас проезжал командующий артиллерией нашего 6-го корпуса, Варенцев что-ли была его фамилия. Он сам тоже ничего не знал, но сказал нам: "Собственными силами ведите разведку".
Тогда встал вопрос, что нам делать? Вслепую стрелять по этой деревне, но так ведь можно и своих побить, ничего же точно не известно. Поэтому, чтобы не рисковать, я отдал приказ обстрелять ближайшие узлы дорог, которые находились за границей. Посчитал так, что раз началась война, то значит, на дорогах должны быть скопления войск противника. И, во всяком случае, своих за границей точно нет. А так как карта у меня была, поэтому быстро сделали расчеты, и произвели стрельбу. А когда моя батарея отстрелялась, смотрю, и другие батареи успокоились, и начали разворачиваться для стрельбы.
Но стрельба в этом селе не прекращалась, и тогда вызвался пойти в разведку командир взвода управления Сыроватко, и командир отделения разведки помкомвзвода Васильев. Они поехали на полуторке, и остановились недалеко от окраины села. Прошло какое-то время, но стрельба все никак не утихала, и даже взрывы гранат начали слышаться. И тут я смотрю, наша машина мчится назад, но только с водителем. И оказалось, что он просто испугался и фактически бросил разведчиков: "Они не пришли, а стрельба шла уже совсем близко..." Конечно, моим первым порывом было желание отдать его под суд, но что теперь поделать... Это были самые первые потери в моей батарее, но что самое неприятное, я так до сих пор и не знаю, что с ними случилось...
И тут к нам обратились какие-то пехотинцы: "С церкви бьет пулемет, и мешает нашему продвижению". А там на отшибе, действительно, стояла какая-то то ли колокольня, то ли часовня, и уже какие-то люди по полю бегали... Я дал приказ развернуть одно орудие, и со второго снаряда мы этот пулемет накрыли... Понемногу стрельба в селе стихла, и мы продвинулись дальше.
А к вечеру командир полка отдал мне приказ выдвинуться на опушку леса. И тут прибегает ко мне какой-то старший политрук и просит: "Помогите, в этом селе штаб нашей дивизии атакуют немцы". Я посмотрел по карте, там было всего километра три-четыре, мы открыли огонь, и насколько я понял весьма удачно.
Но при этом мы расстреляли остаток своих снарядов, поэтому получили приказ командира полка о том, чтобы вернуться обратно. Но когда тронулись, в лесу начался какой-то шум и скандал. Оказывается командир дивизии застрелил одного солдата... И когда он увидел нас, то сразу же накинулся: "Вы тоже бежите с фронта?! Дезертиры!" - "Нет, я получил приказ командира полка вернуться". - "Так вы еще и людей с собой уводите?!" Но тут мне крупно повезло в том, что рядом оказался тот самый политрук, по чьей просьбе я стрелял по селу. А этот политрук был приметен тем, что у него был орден "Красной Звезды" за финскую компанию. Он этому генералу все подтвердил, и когда я сказал, что у нас закончились все снаряды, то этот комдив мне сказал: "Оставайтесь здесь, снаряды вам сейчас подвезут", хотя командиру особого отдела сказал: "Присмотрите за ними и разберитесь". Но тот даже не стал ни в чем разбираться, потому что с нами и так все было ясно.
И действительно, за боеприпасами отправили машину, но когда она через час вернулась, то оказалось, что привезли снаряды для 152-мм гаубиц. И хотя калибр у нас один и тот же, но вот заряды для снарядов совсем не подходили, и стрелять ими мы просто не могли.
Тогда я отдал батарее приказ двигаться назад, и только на рассвете мы прибыли в свой полк. И оказалось, что командир полка уже был уверен, что мы все погибли, поэтому так обрадовался, что даже шампанским меня угостил.
А в следующие дни мы двигались то вперед, то назад, стреляли по немцам. И только числа 28-го, когда появились слухи, что немцы нас обошли, мы начали отступать... А до этого, где-то весной 41-го, в мою батарею прислали пополнение - шестьдесят человек. Все они были местные, из львовской области, и когда 29 июня мы проходили через Львов, то все эти приписники начали разбегаться, только один из них, даже не знаю почему, остался с нами. Прямо на виду у нас соскакивали с лафетов и убегали... Но желания стрелять по ним у нас не возникало, просто жалко их было, все равно ведь это же свои люди...
И надо сказать, что во Львове по нам стреляли с крыш домов... Но и мы когда разобрались в чем дело, тоже начали стрелять в ответ. Мы уже были начеку, внимательно наблюдали за округой, и как только по нам начинали стрелять, то мы тут же открывали ответный огонь, поэтому и потерь у нас от этих обстрелов не было.
А потом только отходили и отходили... Но уже совсем без боев, потому что немцы где-то стороной нас обошли. Но зато за нас "плотно" взялась немецкая авиация и от бомбежек мы стали терять трактора и пушки.
В это время на дорогах уже появились и беженцы, хотя поначалу люди даже не понимали, какая жестокая может быть война. Ведь вначале беженцы с интересом смотрели на немецкие самолеты: "Ой, смотрите, самолет что-то бросил..." А это не что-то, а самые настоящие бомбы...
И еще мне запомнился такой эпизод, что какое-то время с нашей колонной отступал один летчик. Его самолет разбомбили в первый же день на аэродроме, но он снял с него и забрал с собой пулемет. И когда на нашу колонну начинался налет, то этот летчик из своего пулемета открывал огонь по немецким самолетам огонь, и я сам видел, что из-за этого они отворачивали. Но с нами он пробыл недолго, всего пару дней.
И надо прямо сказать, что мы очень тяжело воспринимали это отступление, хотя и были уверены, что всего лишь кратковременные неудачи. Но мы никак не понимали, где же наши многочисленные механизированные корпуса и танковые дивизии? Было очень досадно, больно, но на самом деле никто толком ничего и не знал, да к тому же мы еще и противника совсем не видели... В общем, во время этого отступления мы потеряли все свои орудия. Ни одно не спасли, все до единого немцы разбомбили. Да и что там их было бомбить, когда эти трактора еле ползли.
В последнее орудие, помню, во время налета бомба попала как раз между трактором и орудием. Так трактор прямо как спичечный коробок сплющился... Зато насколько я помню, среди людей у нас никто не погиб.
И если я не ошибаюсь, то в районе Волчанска нас вывели на переформирование. Получили пополнение, а всех "одногодичников" у меня разобрали, чтобы распределить их командирами, потому что это уже были грамотные в артиллерийском отношении люди. Но зато орудия нам дали уже 107-мм-ые. Мы их опробовали на полигоне, но после 152-мм это, конечно, совсем не та мощь. Наверное, месяца два мы там, простояли, а потом нас опять двинули на фронт, и почти сразу я попал в плен.
Расскажите, пожалуйста, об этом.
Где-то в начале сентября мы развернулись на реке Орелька, кажется, это было где-то в Полтавской области. Приехали, расположились, и даже успели произвести пристрелку. А надо еще сказать, что в это время меня уже назначили начальником штаба дивизиона. И помню, как мы обрадовались, когда узнали, что перед нами стоит "шахтерская" дивизия, один из батальонов которой мы и должны были поддерживать огнем. Ведь мы знали, что шахтеры - это железные, мужественные и по-настоящему преданные и надежные люди, поэтому лично я был абсолютно спокоен.
Мы переночевали, и утром пошли на НП. Нас было шестеро: два разведчика, два радиста, и я с моим помошником по разведке. У нас на пути располагалось поле спелого подсолнечника, а так как мы знали, что до НП еще где-то километр, поэтому шли абсолютно спокойно.
И тут буквально метрах в пяти от нас выскочили трое немцев: "Хенде Хох!" А мы к тому же увидели, что еще где-то пятеро немцев лежат рядом, и все наставили на нас автоматы... Конечно, от такой неожиданности мы буквально опешили. Они к нам сразу подскочили, отобрали у нас оружие. Но мы то с лейтенантом шли налегке, поэтому несколько оторвались от радистов и разведчиков. А те как увидели такое дело, сразу бросились назад. Немцы по ним вроде даже стреляли, но ни в кого не попали.
Вот так получилось, что мы вдвоем попали в плен... Повели они нас к себе. И причем, что самое удивительное, без проблем перешли через нашу линию обороны... Но надо признать, что нас не били, просто приказали поднять руки за голову, и даже особо не обыскивали, но планшетку, конечно, отобрали... И вот пока они нас вели в свой штаб, то у меня от переживаний на губах даже выскочила простуда...
Привели нас в какой-то штаб, но как мы поняли, у них быстро развивалось наступление, и им было явно не до нас. Видимо поэтому нас допросили очень бегло и поверхностно, и только сказали: "Мы ваш полк хорошо знаем", и даже сами назвали нам имена наших командиров...
А переводчиком на допросе был какой-то местный еврей. И можно сказать, что он меня тогда просто спас, потому что когда у меня нашли кандидатскую карточку, то он им сказал, что это мой "аусвайс" и мне ее тут же вернули... Немцы увидели карту, которую отобрали у меня, и спрашивают: "А где точно находятся ваши огневые позиции?" Я то, конечно, знал, но сказал им, что мне их только должны сообщить, а пока я и сам не знаю. На этом допрос закончился, и нас двоих сразу посадили в какую-то конюшню. И вот там мы решили зарыть свои документы, но я догадался оставить при себе мое удостоверение личности. Взаперти нас продержали три дня, за все это время ничего не давали поесть, и только в третий день дали кусок хлеба.
А потом нас добавили в большую колонну пленных, которую погнали на станцию, погрузили в эшелон, и вроде бы должны были отправить в Краснодон. Но нас привезли на какие-то большие склады "Госмлына" (государственный мельничный комбинат - прим.Н.Ч.) Склады занимали большую территорию, но и пленных было очень много, по моим прикидкам тысячи три, правда, нас, командиров, держали от солдат отдельно, и отсева евреев и коммунистов при мне не было.
И вот как раз там я встретил командира того "шахтерского" батальона, который стоял впереди нас, и спросил его: "Ну, как же так получилось? Почему ты не позвонил?" - "Да какой хрен там звонить, если весь батальон добровольно перешел к немцам..." Оказалось, что этот батальон, действительно, хоть и был "шахтерским", но в шахтеры эти люди пошли из семей репрессированных и раскулаченных... Вот тебе и "шахтерский" батальон... Но я его спросил: "А ты то сам как здесь оказался?" - "А что мне оставалось делать? Ведь меня бы наши сразу за это и расстреляли бы... А так может я живым останусь..." Оказывается, и вот так люди в плен тоже попадали...
Пару недель нас там продержали, причем, мы даже не работали, а просто сидели взаперти. Нас даже не строили, не проверяли и даже не считали. А все солдаты находились прямо под открытым небом, и что там у них творилось, я не знаю.
А кормили нас как... Какая-то похлебка из мяса убитых лошадей - настоящая тухлятина... Она так воняла, что ее не то что кушать, а и просто при виде нее сразу на рвоту тянуло...
А я уже понимал, что нужно как можно быстрее бежать, даже начал об этом говорить вслух, но один человек дал мне правильный совет: "Ты если хочешь бежать, то потихоньку, а то мало ли кто среди нас тут сидит..." Один летчик попытался бежать, но его поймали, и поставили к стенке с поднятыми руками. И только он пытался руки опустить, как его часовой тут же бил палкой...
Но главное, чем немцы удерживали людей - пустили слух, что вот-вот начнут отпускать людей из западных областей Украины: Львовской, Черновицкой, Ровенской. Даже какие-то списки якобы начали составлять, поэтому пленные вели себя спокойно и ждали скорого освобождения, но никого, конечно, не отпустили...
А потом нас отправили пешком в лагерь, который находился в Умани. До него нужно было идти дня три, поэтому нам даже выдали по булке хлеба каждому. Но вот когда пошли колонной, то уже тут мы своих бывших солдат боялись больше чем немцев... Многие из них открыто говорили: "Ааа, коммуняки краснопузые! Вот мы вас теперь всех передушим..." И только представьте себе, всю нашу колонну, а было нас тысячи три, вели всего шестеро конвоиров... Причем, они шли такие расслабленные, карабины за спиной, и только один из них с автоматом ехал на лошади... Долго ли было с ними справиться, если бы все, как мы, случайно попали в плен?..
Но некоторые решались бежать. Например, проходили через какое-то село, и кто был в гражданском потихоньку начали разбегаться... Я видел, как один из пленных прямо подскочил к женщинам у колодца, подхватил у них ведро, вроде как он местный... Но мы так сделать не могли, потому что были в форме, и нас могли сразу отличить.
Ближе к вечеру подошли в чистом поле к огромному сараю, насколько я понял, это был полевой стан. И там я сказал тому самому своему помошнику по разведке, с которым мы все время держались вместе: "Давай быстрее займем места возле ворот, а то если этой ночью не сбежим, то все, из Уманского лагеря мы уже точно не вырвемся..."
Уже наступила ночь, дождик усилился, но мы спать не ложились, решили выждать еще какое-то время, и вдруг из ворот в темноту юркнул один пленный. Мы послушали, но ни выстрелов, ни криков, ничего. Думаем, ну, значит, и нам пора... Решили, что я пойду первым, а потом уже он. Договорились, в каком направлении побежим, и где встретимся. Но когда я туда добежал, то за мной прибежал не мой помошник, а совсем другой старший лейтенант. И вот всю жизнь меня мучает вопрос, куда же делся лейтенант... То ли он в самый последний момент побоялся выйти, то ли что-то еще... А может и сам решил остаться, потому что рассуждал как тот командир батальона... Кто его знает? Но какое-то время мы его все-таки ждали и только потом пошли вдвоем. Как оказалось, этот старший лейтенант был начальником связи какого-то полка.
Шли всю ночь, а утром нарвались на группу крестьянок, которые в поле собирали свеклу. И когда перебегали дорогу, то одна из них нас заметила, прекратила работу, и стала смотреть в нашу сторону. А мы, конечно, волновались, есть ли там немцы или нет. Присели в кустах, выждали, но немцев вроде не было, и тогда мы решились к ним подойти. - "Немцы есть?" - "Нет". - "Мы красноармейцы, сбежали из плена, пробираемся к своим, но нам нужна гражданская одежда". И одна женщина согласилась дать нам одежду. Привела нас в свой домик, который стоял у самого железнодорожного разъезда. Кое-как помылись, переоделись, на печке обогрелись. Она дала нам пиджаки, штаны, рубашки, но сапоги остались свои. Кстати, немцы если видели на пленных хорошие сапоги, то тут же их отбирали. А у меня тогда как раз были настолько удачные сапоги, что я их всю жизнь вспоминаю, потому что, сколько я в них не ходил, они никогда не промокали. Поэтому я их всегда заляпывал грязью, чтобы они похуже выглядели. А потом даже веревочкой перевязал, как будто подошва рваная.
Сели поесть, и вначале думали, что столько всего сможем съесть, а съели всего по чуть-чуть и все, не можем больше. И животы уже полные и распирает нас... Побыли у этой женщины сутки и пошли дальше.
Ни часов, ни компаса у нас, конечно, не было, мы знали только общее направление и шли прямо по дорогам днем. Просто немцы наступали где-то в другой стороне и за все время мы их почти и не видели. Правда, и никакого оружия мы там не могли найти, потому что сильных боев там не было. И только в одном селе случайно нарвались на немцев. Рано утром зашли в какое-то село, а там оказались немцы, но они на нас даже не обратили внимания. Мы были в гражданской одежде, совсем молодые, грязные, а у них еще как раз и завтрак был, и они с котелками бегали на кухню.
А вот вас люди тогда с охотой кормили?
Что меня всегда удивляло, что те люди, которые и сами бедно жили, всегда, чем могли, делились. А как-то зашли в один богатый дом, так прежде чем покормить хозяин заставил нас что-то молоть на ручных жерновах, гречку что ли. А у нас же и сил-то ведь не было их крутить... Но кое-как накрутили, поели немножко, и он нас спрашивает: "Вы кто такие?" - "Студенты, нас послали копать окопы". Но было заметно, что он нам не поверил и все так подозрительно на нас смотрел. И нам в чем повезло. Видно он был большой любитель музыки, потому что на стене у него висели и гитара, и балалайка, и мандолина. А я еще в училище учился играть на домре, а это почти одно и то же, что и мандолина. Я начал на ней играть "Светит месяц", а связист, оказывается, неплохо играл на гитаре, и он мне подыграл. И вот только после этого хозяин растаял: "Вот теперь я вижу, что вы студенты". Что самое обидное, я раньше все помнил, и фамилию этого старшего лейтенанта, и названия сел, через которые мы проходили, ведь сколько подробнейших объяснений в особом отделе я потом написал... Но сейчас уже все забыл.
А в одном из следующих сел к нам присоединились еще трое: один цыган, причем, он был прямо в гимнастерке. И хотя кубиков у него не было, но по следам от них можно было понять, что он младший лейтенант, и с ним еще двое. А этот цыган, оказывается, умел гадать на картах, вернее делал вид, что умеет. Но он так складно и сладко "заливал", что его слава буквально летела впереди нас. Мы только успевали войти в село, а там уже люди знали, что пришел такой цыган-гадальщик, который говорит всю правду и все сбывается...
С ним, конечно, было и интересно, и сытно, потому что в то время все люди хотели знать, что с их близкими, ведь никаких новостей не было, ни писем, ни радио, совсем ничего. Так он людям как говорил: "Всю правду тебе расскажу, но только принеси нам фунт сала...", или молока. "Но только чтобы полную крынку, и смотри, чтобы ни одну каплю по дороге не пролила, а то правды не будет". И хорошо так "заливал", потому что все его благодарили.
Как-то пришли в один дом и потом увидели, что во двор заехал на бричке какой-то мужик. И хозяева только и успели нам сказать, что это бывший кулак, который был репрессирован, а сейчас назначен немцами местным старостой. Тут он входит и говорит: "Давай, цыган, погадай и мне". Но тот замялся: "Да я не гадаю". - "Давай, давай, не стесняйся, говори всю правду". Тогда цыган раскинул карты и начал говорить: "Вот вижу, что у вас был хороший, богатый дом. Но потом случился какой-то сильный удар и длинная дорога. Вижу казенный дом и большую печаль на вашем сердце..." И так все это складно "заливал", а ведь у него была всего одна подсказка, что тот был раскулаченный.
Тот послушал и говорит: "Все, правда, твоя, цыган. Давай дальше". А тот опять заливает: "Вот сейчас у вас собственный интерес Я вижу, что вами интересуется бубновый король... Но у вас опять будет собственное дело, успех, вы снова будете богатым..." В общем, после таких сладких речей тот растрогался и пообещал прислать бутылку самогона, но цыган начал отнекиваться. И как раз из того села, мы со связистом от греха подальше побыстрее ушли, а они втроем остались.
В общем, наверное, через две или три недели таких приключений мы вышли к своим, и нам повезло еще в чем, что сплошной линии обороны где мы выходили не было. Правда, командир взвода в пехоте, на участке которого мы перешли линию фронта начал на нас орать: "Предатели! Надо вас расстрелять..." Но потом нас направили в фильтровочный лагерь. Причем, мы туда поехали сами, без всякого конвоя. Приехали, зарегистрировались, и нам помогло то, что из окружения я смог вынести и предъявить свое удостоверение личности. И особенно мне повезло, что меня хорошо знали артиллеристы из штаба округа, ведь я был командиром единственной батареи "одногодичников".
Всего в этом лагере проверку проходило около двухсот человек. Но нас всех расселили по домам и мы ходили туда только когда нас вызывали, поэтому между собой почти и не общались. И никаких страстей, как это сейчас показывают в кино, там не было. На допросах не били и не давили сильно, просто расспрашивали. Правда, нужно сказать, что и немцы меня в плену не били. Только однажды, когда мы садились в вагоны, то немец вдруг как шарахнул мне палкой по ногам...
Думаю, что в этом фильтровочном лагере я пробыл около месяца. Все писал эти объяснения, да еще сколько... При каких обстоятельствах, как, что, с кем...
Но вот вы думали, что вас могут расстрелять?
Нет, таких плохих мыслей у меня даже и не возникало. В фильтровочном лагере у меня была твердая уверенность, что люди во всем разберутся. Конечно, я прекрасно понимал то, что плен - это определенное пятно на моей карьере, которое повлечет ко мне некое негативное отношение, но я не думал, что меня могут за это расстрелять, в это мне как-то совсем не верилось. Но все-таки нужно учитывать, что это были самые первые месяцы войны, и такой строгости как потом еще не было. Да и фильтровочным лагерем это можно было назвать с большой натяжкой, скорее неким сборным пунктом. Так что какой-то безнадежности или серьезного опасения за свою жизнь у меня, да и у других не было, и мы знали, что вот-вот получим назначение на фронт.
В общем, когда проверка закончилась, видно все сведения насчет меня подтвердились, то мне предложили стать начальником штаба дивизиона бронепоездов. Правда, вначале я хотел вернуться в свой полк, но узнал, что его перебросили куда-то под Новороссийск, и подумал, что это тоже интересная служба. Тем более, что раньше насмотрелся фильмов про Гражданскую войну, поэтому и согласился. И меня направили в Воронеж, где формировался 61-й отдельный дивизион бронепоездов. Вообще-то состав дивизиона состоит из трех бронепоездов, но в нашем было только два.
А что такое бронепоезд знаете? Маленький паровоз "ОВ", как его ласково называли "овечка". Он весь был обтянут броней, и всего четыре вагона, два впереди и два позади, тоже обшитые броней. В каждом из них была 76-мм пушка, но не обычная, а какая-то морская, скорострельная. Плюс еще были ручные пулеметы, и была счетверенная зенитная установка. И впереди еще были платформы со шпалами, рельсами и разными инструментами, на случай срочного ремонта.
А расчет бронепоезда был такой: по двенадцать человек в каждом вагоне, т.е. всего сорок восемь, и еще плюс ремонтная бригада, и управление дивизиона: командир, начштаба, комиссар, зампотех. Так что я там оказался вторым человеком в дивизионе.
Вот в этом дивизионе я провоевал с конца ноября 1941 года по июль 1942 года. Нас перебрасывали на разные участки вдоль Северского Донца, и мы помогали сдерживать наступающие немецкие войска. И я считаю, что в тот период наши бронепоезда воевали достаточно эффективно. Например, как-то на нашем участке хотели прорваться немецкие танки, но они со своими легкими пушками против нас ничего не могли поделать. Нашу броню они просто не брали, зато мы их сразу несколько штук подбили.
И был во время моей службы в этом дивизионе любопытный эпизод. Еще до войны к нам в полк в Яворов приезжал какой-то полковник, кажется, из штаба округа, читал лекции, и так настойчиво нас тогда убеждал, что в современной войне с ее техническими средствами, при современном развитии техники и механизации армии окружение просто невозможно осуществить. Но однажды, когда мы курсировали вдоль Северского Донца, то увидели, что к нам бежит человек в белой рубашке и подобрали его. И вот представьте себе, что это оказался тот самый полковник, который сам еле вырвался из окружения... И я его тогда еще спросил: "Так вы же говорили, что это немыслимо..." Но он был настолько подавлен, что даже не разозлился: "Так нас же так учили в академии..."
А потом нас разбомбили... Если я не ошибаюсь, то это случилось в самый первый день немецкого наступления на Сталинград. Мы стояли на станции Булацеловка и как раз оказались на направлении главного удара, видимо, поэтому они нам уделили особое внимание...
Когда все это началось, я как раз с вычислителем находился в боевой рубке, смотрю, летят где-то восемь "юнкерсов", как мы их называли "крокодилы", построились в круг и заходят в пикирование на нас...
По ним начал стрелять пулемет, но первая же бомба попала прямо в него... И смотрю, а второй пикирует прямо на нас... Думаю, ну все... Но большая бомба упала буквально совсем рядом от вагона, метрах в трех всего... Был сильнейший взрыв, но нам крупно повезло, что котел не взорвался, хотя осколком пробило тендер. А ведь боевая рубка находилась позади машиниста, и мы там постоянно опасались того, что если бомба попадала в котел, то когда он взрывался, заживо обваривало людей, которые находились в рубке, такие случаи бывали...
Но потом я сориентировался, подал команду: "Дымы". Солдаты побросали дымовые шашки, все накрыло дымом, и самолеты улетели.
В общем, наши бронепоезда в тот день разбомбили, хотя у нас из всего экипажа погибло только два человека: пулеметчик и повар. А все остальные успели разбежаться по окопам, которые мы специально выкопали на случай налетов. И потом я даже слышал такую цифру, что в тот день на наш бронепоезд немцы совершили 107 самолето-вылетов. Одни только улетят, сразу другие прилетали... А мы ничего поделать не могли, потому что немцы разбомбили пути впереди и позади нас, возможности для маневра никакого, поэтому только сидели в окопах и смотрели... Вот тогда я понял, что в современной войне бронепоезда хороши только в обороне, да и то не всегда.
А после этого нас отправили на переформирование в Москву, и там мы простояли, чуть ли не год. Но я и до сих пор точно не знаю, почему нам так долго пришлось ждать новых бронепоездов. Мы уже и сами в Бронетанковом Управлении справлялись, где они, и почему нас так долго не отправляют на фронт. Но вроде бы потому, что их должны были построить на добровольные пожертвования москвичей, поэтому их потом так и назвали: "Московский Комсомолец - 1" и "Московский Комсомолец - 2".
А пока их ждали, располагались на так называемой базе. Солдаты жили в оборудованных товарных вагонах, а командиры в мягких. Сначала располагались на каком-то вокзале, а примерно через месяц, нас вывели в Подмосковье.
И так как бронепоездов мы еще не получили, поэтому и особых обязанностей у нас не было, и мы часто ходили в увольнение, ведь сами себе были начальством. Можно смело сказать, что по сравнению с фронтом все это время мы прожили почти как на курорте. Вот только кормили нас там очень паршивенько и денег почти не платили.
Но мы все равно рвались на фронт. Нынешнему молодому поколению просто не понять, что у нас все люди рвались на войну. Смотрят как в кино это показывают и не верят, а ведь все так и было... Но они просто не знают, какой тогда в народе был патриотизм.
А потом мы все-таки получили новые бронепоезда, даже участвовали в их комплектовании. Они оказались гораздо лучше, чем наши первые бронепоезда, потому что те были фактически самоделкой, а тут все заводское, к тому же все заранее было грамотно продумано. И я горжусь тем, что добился того, чтобы на них установили 20-мм авиационные пушки "ШВАК". Уже после войны я в Румынии видел эти бронепоезда, они стояли в Плоешти на охране нефтяных месторождений, и оказалось, что из этих пушек, на установке которых я лично настоял, дивизион сбил четыре немецких самолета.
Но, несмотря на то, что меня в этом дивизионе по большому счету все устраивало, и у меня все нормально получалось, к тому же коллектив был очень хороший, но во время нашего пребывания в Москве я стал настаивать на своем переводе в полевую артиллерию. Ведь экипажи состояли в основном из бывших железнодорожников, и им это было в радость, зато у меня постоянно было такое чувство, что ну не мое это дело служить в бронепоездах. Например, я очень сдружился с зампотехом нашего дивизиона Георгием Емельяновым. До войны он работал директором Киевского паровозоремонтного завода, на котором и сделали наши первые бронепоезда, а когда их собрали, то он решил пойти воевать на них. Очень толковый мужик, и хотя он был раза в два старше меня, но мы с ним очень крепко сдружились. Я когда потом их в Румынии встретил, то оказалось, что ему в одном из боев оторвало одну руку по локоть, но, несмотря на это он все равно остался служить. А мы и после войны продолжали дружить, и я к нему ездил в гости несколько раз в Киев.
В общем, в Москве я постоянно настаивал на переводе в артиллерию и, в конце концов, меня направили в 41-ю отдельную истребительно-противотанковую артиллерийскую бригаду РГК (ОИПТАБр). Конечно, жалко было расставаться со всеми хорошими товарищами, но я считал себя артиллеристом и хотел воевать только в артиллерии.
Я попал в бригаду где-то в августе 1943 года и воевал в ней до начала 1945 года. Числился как заместитель начальника штаба бригады, но фактически исполнял обязанности начальника штаба, потому что хорошо справлялся с этими обязанностями. Как-то прислали нам офицера на должность начштаба, но наш командир бригады Коган Георгий Яковлевич увидел, что он с обязанностями не справляется, и уже через неделю отослал его обратно в отдел кадров штаба Фронта. Потом еще одного присылали - та же самая история. Зато сколько он ни посылал запросы на утверждение меня в этой должности, но нет, ни в какую - был в плену... Поэтому больше года, что провоевал в этой бригаде, я так и оставался "исполняющим обязанности" и подписывал все документы - И.О. начальника штаба. А командир бригады мне говорил примерно так: "Я буду отбиваться от противника, а твое дело отбиваться от штаба Фронта..."
А вообще, большие последствия для вас имело то, что вы побывали в плену?
Конечно. А сколько я написал объяснительных нашему особисту, пока служил в бронепоезде... Причем, у него ведь были осведомители, и только я что-то не то скажу или просто обмолвлюсь, как ему уже все известно, и он меня сразу вызывает... Едва ли не каждую неделю писал по разным поводам...
А потом начальник особого отдела сменился, и вместо этого молодого лейтенанта нам прислали какого-то пожилого. Но проходит месяц-два, а он меня все не вызывает. Тогда я уже сам не выдержал и как-то спросил его: "Вы разве не знаете, что я был в плену? Почему меня не вызываете?" - "Все я прекрасно знаю. А зачем просто так дергать? Работай спокойно, а набедокуришь, вот тогда припомним и старое..." Достойный был человек.
Но вообще еще, когда в Москве мы ждали новые бронепоезда, то я как-то встретил командира полка, в котором служил до войны, Винарского, и он мне сказал примерно так: "Если бы ты вернулся обратно к нам, то всей этой волокиты и неприятностей у тебя бы не было". А так разного рода неприятности из-за плена тянулись до 1953 года, и только после смерти Сталина как будто все сразу прекратилось.
У нас в бригаде было три полка, по шесть батарей в каждом. Если не ошибаюсь, два полка 76-мм пушек, и один полк 45-мм пушек. И только в начале 44-го года "сорокопятки" нам заменили на 85-мм пушки, а 76-мм так и остались. Так однажды Коган даже назначил меня командиром одного из полков, но меня опять не утвердили и прислали на эту должность нового человека.
К тому же я хотел и должен был вступить в Партию еще во время службы в бронепоездах, но ведь свою кандидатскую карточку мне пришлось закопать еще в плену в том сарае. А за ее утерю меня по правилам должны были либо исключить из числа кандидатов, либо из Москвы должны были прислать ее копию. Но на запрос поступил прямой ответ, что все архивы перемешались, и пока нет возможности выслать копию... И я когда сам оказался в Москве и попробовал заняться этим вопросом, то был в архиве и лично видел все эти огромные ряды ящиков с карточками... Поэтому я стал членом Партии только в 1953 году. Но то, что меня из-за плена зажимали, на моем отношении к Партии никак не отразилось. Причем здесь Партия? Никакой обиды у меня не было.
Многие ветераны отмечают, что среди политработников было много людей, которые не пользовались среди личного состава авторитетом.
Был такой момент. С одной стороны некоторые из них были толковые и в бою и в жизни, но среди них, действительно, хватало людей, которые свои пламенные речи личным примером не подтверждали, вели себя высокомерно, и поэтому среди личного состава авторитетом не пользовались. А были и просто случайные люди.
Например, у нас в дивизионе бронепоездов комиссаром служил как раз такой случайный человек. Ему было уже лет пятьдесят с гаком, причем, совершенно безграмотный, ни говорить, ни писать он толком не мог, но зато старый коммунист. Мне потом довелось увидеть его личное дело, и в графе образование там было написано так: 3 к. цпш. И все думали, что это три курса Центральной Партийной Школы, а оказалось, что это три класса церковно-приходской школы... Потом-то, конечно, разобрались.
Вы упомянули, что из этой бригады вас отправили на учебу.
Даже после второго ранения я вернулся в 41-ю бригаду и воевал в ней где-то до февраля 1945 года. А потом меня прямо с фронта отправили на учебу в "Высшую Артиллерийскую Штабную Школу", которая располагалась в Коломне. Но я не хотел уезжать, потому что надеялся встретить победу в своей бригаде, всячески отказывался, но начальник артиллерии нашего Фронта генерал-полковник Казаков сказал мне: "На твой век войны хватит". Я уехал на учебу, и больше мне воевать не пришлось.
Как и где вы узнали о Победе?
В этой школе готовили на начальников штабов артиллерийских полков и выше, и когда мы через три месяца ее окончили, то нас всех отправили в Москву, где должны были распределить по частям. И вот как раз в Москве нас и застало известие о Победе.
Как отмечали?
Радость была просто неописуемая. Люди обнимались, целовались, кричали, пели, а кто мог даже стреляли из оружия в воздух. Но, например, на моих глазах какой-то сумасшедший мотоциклист, насколько я понял бывший фронтовик, слишком разогнался, врезался в трамвай и погиб...
В те дни мы пережили огромный душевный подъем, но в то же время и тоскливо было за всех погибших...
Вы упомянули о ранении.
Я дважды был ранен. Первый раз меня ранило еще во время службы в бронепоездах. Однажды немцы предприняли авиационный налет, причем, их интересовали не столько мы, сколько нефтеналивной состав, который проезжал мимо нас. Немцы пытались разбомбить его, но так и не попали ни в него, ни в нас.
И вот во время этой бомбежки я бросился в окопчик, но там была болотистая местность, и мне не хотелось в той грязи сильно пачкаться, поэтому я только присел на корточки, а не лег в него. И маленький осколочек мне попал прямо в правый висок. Но он был уже на излете, поэтому просто пробил пилотку и впился в кость, но не пробил ее. И причем, он был настолько маленький, что врачи даже не смогли его вытащить, и он до сих пор там у меня. Но в целом это было легкое ранение, хотя какое-то время я и жевать нормально не мог, и смеяться было больно.
А вот во второй раз меня ранило значительно сильнее. В Польше есть такой город Минск-Мазовецкий, возле которого в одном месте получилось так, что на дороге образовался затор из наших войск. Как раз и мы тут подъехали, но именно в этот момент внезапно налетела шестерка немецких самолетов...
Я даже не успел выскочить из машины, только открыл дверь кабины, как раздался взрыв... Водителя убило, а у меня были множественные осколочные ранения. Самый большой осколок попал мне в левую ногу, а мелкими мне поранило и руки, и туловище, и шею. Этот осколок из ноги тогда так и не вытащили, а только уже в 1949 году, когда из-за него началась гангрена. А из правого запястья я потом и сам один осколочек вытащил. Его начало выдавливать, он проколол кожу, и я его плоскогубцами вытащил.
Но интересно, что сознания я не потерял. Меня перебинтовали, и еще полчаса я даже сам ходил, но потом нога сильно опухла, меня осмотрел врач и сказал: "Только в госпиталь".
Если не ошибаюсь, то в полевом госпитале я лечился около месяца, а потом вернулся в свою бригаду.
Сколько у вас боевых наград?
За бои при форсировании Днепра меня наградили орденом "Красной Звезды", а за тяжелые бои в Короватичах вручили орден "Отечественной войны" 1-й степени, и еще я награжден медалью "За освобождение Варшавы".
Насколько справедливо награждали?
В этом вопросе многое, если не все зависит от командования, именно оно должно этим вопросом заниматься. Например, наш командир бригады был не особенно щедр на это дело, но не потому что не хотел награждать людей, а просто считал, что мы выполняем свои прямые обязанности, поэтому о наградах особенно даже и не думал.
Вот вам такой пример. После тяжелых боев при форсировании Днепра я сказал Когану: "Товарищ командир, нужно представить людей к наградам". - "Хорошо, подготовь документы человек на десять". Но когда я понес эти документы в штаб дивизии, то мне там примерно так сказали: "Вы что смеетесь? Из других частей приносят списки, в которых по 150 человек, а у вас что?" Я вернулся, объяснил ситуацию и только тогда мы составили большой список.
К тому же в этом вопросе тоже урезали. Например, за бои в Короватичах звание ГСС получили несколько человек, хотя изначально представляли еще и командира полка, но его наградили "только" орденом "Ленина".
Так что в этом вопросе была определенная несправедливость, и при этом очень многое зависело от командования. Если оно отмечало удачные действия - хорошо, а если нет? Я считаю, что нас за многие успешные операции можно было бы еще отметить. Сейчас как вспомнишь какие бывали бои... Но лично у меня по этому поводу никакой обиды не было, хотя я помню пришел однажды в отдел кадров штаба нашей Армии, так там у начальника отдела было три ордена, а у меня два, поэтому, конечно, невольно начинал задумываться...
И, кстати, с наградами у меня получилась интересная история, ведь в госпитале у меня их украли. Когда я после второго ранения попал в полевой госпиталь, то с нами лежал какой-то парень. У него была какая-то проблема с ногой, то ли он ее где-то подвернул, поэтому она у него была чуть скрюченная. Я даже слышал, что ему эту ногу даже пару раз ломали, потому что она неправильно срасталась. В общем, он где-то целый год, если не больше, провел в этом госпитале, хотя в принципе был здоровый, и больше валял дурака. А я сделал ошибку и решил не сдавать свои ордена, держал их при себе, но в одно утро выяснилось, что этот проходимец сбежал. У кого-то он украл пистолет, у кого-то медали, а у меня оба моих ордена.
Но я знал, что вместо утерянных наград можно получить дубликаты, потому что у нас был случай, когда у одного командира батареи, Героя Советского Союза, случайно сгорел китель вместе со всеми наградами. И я помню, что "орден Ленина" так и остался сверкающим, а орден "Боевого Красного Знамени" стал как жестянка, поэтому вместо сгоревших ему прислали новые награды.
Я написал письмо в Верховный Совет, так, мол, и так, но мне ответили: " ... что если награды украдены, то когда их найдут, они попадут к нам, и тогда мы вам их вышлем, а в подобных случаях дубликаты мы не выдаем". Поэтому я оказался в таком дурацком положении, что остался без своих наград и приходилось ходить с планками.
Но когда в 1946 году я оказался в Москве, случайно проходил мимо приемной Верховного Совета, и думаю, дай зайду. Объяснил там свою ситуацию, и буквально минут через пятнадцать выяснилось, что мои награды нашлись и уже поступили в Верховный Совет. И прямо там на месте уладили все формальности, и когда я вернулся на службу, то меня вызвали в райсовет и получается, что мне второй раз вручили те же самые награды.
Вы упомянули о тяжелых в боях в Короватичах.
Да, там произошли одни из самых тяжелых и кровопролитных боев, в которых мне пришлось участвовать. В ноябре 1943 года нашу бригаду как обычно выдвинули на танкоопасное направление, поэтому мы и оказались в этом селе. Дело в том, что вокруг него были непроходимые для танков болота, поэтому немцы могли атаковать только непосредственно через само село. Поэтому три наших полка оседлали саму дорогу и окраины села.
Но когда начался бой, то на второй день пехота не выдержала натиска немцев, отошла и мы остались одни... И я лично по рации начальнику артиллерии 65-й Армии тогда открытым текстом сказал, что пехота нас бросила и мы остались одни... Так мне потом сказали, что за эти бои меня представляли на орден "Боевого Красного Знамени", но за то что я открытым текстом по рации это сказал, мне вручили орден "Отечественной войны" 1-й степени. Но когда я в тех экстремальных условиях должен был успеть еще и кодировать? В общем, бои там развернулись очень серьезные. Причем, что самое тяжелое, помимо танковых атак там просачивались немецкие автоматчики, и помимо своих прямых обязанностей нашим солдатам пришлось еще и отстреливаться от них из стрелкового оружия.
Даже до рукопашных доходило в некоторых местах. Я лично в стереотрубу видел, что когда один знакомый лейтенант перебегал через улицу, то его за плащ-палатку успел схватить немец, но он развернулся, и гранатой, которая у него была в руке, ударил фашиста прямо в лоб, вырвался и убежал...
Помню, в такой тяжелой ситуации один командир орудия не выдержал и отдал приказ отступить. Но когда они уже прицепили орудие к студебеккеру, и готовы были тронуться, то тут их всех немцы и расстреляли... Погиб весь расчет, и, кроме того, были уничтожены орудие и машина...
А потом немцы опять пустили на нас танки, причем, какие! Наши Т-34! В течение часа я несколько раз запрашивал по рации штаб Армии, но мне подтвердили, что на этом участке никаких наших танков в тылу у противника быть не может, и только потом мы открыли по ним огонь. Двенадцать танков успели подбить, а к ночи бой затих, как раз и пехота вернулась обратно. А утром наши ребята пошли посмотреть, что же это за танки, но что интересно, не нашли в них ни одного трупа. Всех до единого немцы забрали, и мы так и не узнали, кто в них против нас воевал.
Вскоре об этом бое написали в "Красной Звезде", и в статье прямо говорилось, что немцы против нас использовали наши Т-34, так что тайны из этого не делали. Но лично я больше не встречал случаев, когда немцы против нас использовали наше оружие.
Но можно сказать, что для вас это были самые тяжелые бои за всю войну?
В Короватичах, действительно были очень серьезные бои, в которых наша бригада понесла тяжелые потери. Но все же лично для меня самыми тяжелыми боями за всю войну остались наши бои в самые первые дни. Причем, не из-за какой-то своей особой напряженности, а именно из-за тяжелой моральной обстановки.
Но у вас во время войны не было ощущения, что мы воюем с неоправданно высокими потерями? Что людей у нас совсем не берегут?
По своему личному опыту могу вам сказать, что в этом случае все зависит от командования. И надо признать, что некоторые командиры людей особо не берегли. Но вот если взять, например, и посмотреть на этот вопрос с другой стороны. Ведь бывали ситуации, когда из вышестоящего штаба давался жесткий приказ немедленно взять рубеж, то, что в таком случае мог поделать командир подразделения? Ведь за малейшее промедление его самого могли привлечь за неисполнение приказа... И именно поэтому многие старшие командиры ходили с палками и били ими солдат и офицеров... Потом, например, у нас ходили такие разговоры, что Чуйков бросил свою палку только после того, как ударил одного политрука, а тот оказался депутатом, и написал жалобу в Верховный Совет. Так что я считаю, что и в этом вопросе все идет сверху.
Но, например, наш командир бригады полковник Коган был умный и храбрый человек, и всегда требовал от офицеров беречь своих людей.
Как вы можете оценить немцев как солдат?
Они были хорошие вояки, упорные, особенно в обороне. И меня, например, всегда неприятно задевает, что в фильмах про войну чаще всего немцев показывают дураками, что наши раз-раз и быстро что-то обтяпали. А ведь на самом деле они ведь были очень хорошие и опытные вояки, и нам не особенно удавалось их перехитрить и переиграть. Ведь если разобраться, то нормально воевать мы научились только после Сталинграда.
Вот, кстати, вспомнился эпизод, который относится и к вашему предыдущему вопросу. Я уже забыл, где это было, но, по-моему, когда мы воевали в Белоруссии в составе 3-й Армии. Причем, если не ошибаюсь, то ею командовал генерал, про которого говорили, что он бережет солдат. Нашу бригаду придали им в помощь, но на одном участке у немцев был выгодный рубеж, который наши части три дня атаковали, но так и не смогли прорвать его. И сколько там полегло наших солдат... Причем, что самое удивительное, высотка была совсем небольшая. Но немцы там очень грамотно организовали оборону, и, кроме того, в нужные моменты из-за высотки выползали немецкие самоходки, открывали огонь, а потом давали задний ход. Именно поэтому нашим полкам приказали двигаться вместе с пехотой и поддерживать ее огнем.
И тогда мне поручили пойти проверить, пошла ли одна наша батарея вместе с пехотой, потому что возникли какие-то сомнения. Ночью я пошел ее искать, но оказалось, что все траншеи там были просто забиты трупами наших солдат... По ним просто невозможно было идти, поэтому я плюнул на это дело, вылез из траншеи и пошел так. Двигаясь по телефонному проводу, я все-таки нашел нужную батарею, помню, что солдаты расположились в совсем небольшом окопчике. А мне же для доклада нужно сориентироваться и понять где они находятся. Начал в темноте осматриваться, и вижу на светлом фоне горизонта печные трубы и стволы деревьев... Понял, что находимся на восточной окраине этого села, но там буквально все было уничтожено... Вот это были страшные, а главное неудачные бои... И ведь так и не смогли прорваться на том участке, пришлось стороной его обойти.
Какие чувства вы тогда испытывали к немцам?
Ненависть была, но только как к врагам, а как к людям нет. Ведь даже в плену мне особенно и не досталось. И хотя я потом видел разные зверства: сожженные деревни и много еще чего, но я понимал, что есть обычные солдаты, а есть настоящие фашисты, эсэсовцы, которые это все и творили.
Расскажу вам такой случай. У нас был броневик, который обеспечивал защиту штаба. И как-то в Польше в одном месте мы с помощью него взяли в плен группу немцев. Это были окруженцы, которые хотели вырваться к своим. Их было человек тридцать, и они готовы были принять бой, но как только из броневика дали очередь из пулемета, то они все сразу побросали оружие и сдались.
Но встал вопрос, куда их девать. Поэтому я решил взять их с собой, и они нам помогали вытаскивать транспорт из грязи, мостить дорогу. Так мне потом из-за них даже выговор сделали: "Их же надо было в тыл отправить, а ты их в сторону фронта повел". А у нас просто в тот период не с кем было их в тыл отправить. Так вот, ведь вначале мои штабисты кинулись и хотели расстрелять этих пленных, но я не дал этого сделать, и утихомирил их.
Так что случаев жестокого обращения с пленными я ни разу не видел. Но нужно учесть, что в принципе за всю войну с немцами лицом к лицу я столкнулся всего два раза. Когда сам в плен попал, и когда мы взяли в плен эту группу. И поэтому за всю войну мне даже ни разу не пришлось по немцам стрелять из стрелкового оружия.
А у вас во время войны появлялись такие мысли, что мы можем проиграть?
Вы знаете, нет. Хотя в самом начале войны, когда мы увидели какая у немцев мощь и преимущество в технике, ведь их солдаты тогда пешком вообще не ходили, то начали невольно задумываться... Но когда выступил Сталин и пообещал, что: " ... враг будет разбит и победа будет за нами", то мы сразу успокоились. Это его выступление вселило в нас даже не то что надежду, а твердую уверенность, поэтому лично я никогда не сомневался в нашей Победе над врагом.
Ваше отношение к Сталину как-то изменилось со временем?
У меня отношение к нему почти не поменялось. Конечно, когда мы сейчас узнаем столько разных фактов, то какие-то вещи начинаешь переосмысливать... Но с другой стороны нужно ведь и понимать, что в то время и была необходима именно такая твердость в управлении государством... Зато сколько всего он успел сделать, и все для страны, для народа, а не для себя... А посмотрите, что сейчас творится...
На фронте вам приходилось видеть командиров высокого ранга?
Несколько раз мне пришлось присутствовать на совещаниях, которые проводили командующие нашего Фронта Рокоссовский, а потом и Жуков. И по этим встречам у меня создалось такое впечатление, что Рокоссовский был более общительный и либеральный что ли, а Жуков более жесткий и требовательный.
На фронте вы не стали верить в Бога?
Нет, я всю жизнь не верил, и только сейчас стал задумываться, что может и есть какая сила... А так я хоть и был крещеный, но всегда оставался убежденным атеистом. Но я знал, что многие солдаты, особенно в возрасте, верили, и крестики носили, и их за это никак не преследовали.
Были у вас на фронте какие-то предчувствия, приметы? Вообще, вы надеялись выжить?
С одной стороны вроде бы не было, а с другой вроде как да. Но на самом деле это только потом начинаешь понимать, что словно твой ангел тебе помогал и оберегал. Например, у меня был такой случай. Еще когда я служил в бронепоездах, то как-то во время отдыха мы сидели под деревом, а потом вдруг внезапно решили с того места уйти. И только ушли оттуда, как буквально через минуту прямо туда прилетел снаряд...
И вот не могу объяснить почему, но у меня была даже не то что надежда, а твердая уверенность в том, что останусь живым. Почему-то ничего не боялся и был уверен, что вернусь домой живой.
Например, когда я служил в бронепоезде, то немцы часто нас бомбили и по ночам. Так во время бомбежек весь личный состав должен был прятаться в специально отрытых окопах. И мы с моим другом Жорой Емельяновым тоже вначале бегали прятаться, но потом нам это настолько надоело, что стали всегда оставаться в своем вагоне, а наш комиссар из-за этого на нас сильно злился.
Зато у нас в 41-й бригаде был один майор, кажется, политработник, так он буквально всего боялся, и так хотел выжить, что почти не выходил из своего блиндажа. Но однажды в 1944 году мина попала прямо в его блиндаж, и все кто там находились погибли... Вот тебе и судьба... Боялся-боялся, только по траншеям ходил, но все равно погиб...
А мы по молодости, словно какие-то лихачи были. Помню, бывало такое, что не хотелось пачкаться о стенки окопов, поэтому выскакивали из них и шли рядом...
Но вы можете выделить самый явный случай, когда могли погибнуть?
Думаю, что в тот раз, когда разбомбили наш бронепоезд. Ведь мы же совершенно точно видели, что бомба летит прямо на нас... И мы тогда с вычислителем даже обнялись, потому что подумали ну все, конец... Но как в том анекдоте, видно не судьба...
А откровенные случаи трусости вам приходилось видеть?
Я помню, на всех нас крайне неприятное впечатление произвела история с одним офицером. Еще в первые дни формирования бригады, т.е. где-то летом 1943 года, одновременно со мной начальником разведки бригады был назначен один еврей. Но он занимался не столько службой, сколько бегал по женщинам, а потом у него вскочил чирей, и его положили в госпиталь. И вот представьте себе, что он опять объявился у нас в бригаде, только когда мы уже были под Варшавой... Где он этот год болтался, я не знаю, но когда появился, то хотел служить только на своей прежней должности. Но командир бригады Коган ему отказал: "Нет, но если хочешь, могу назначить тебя командиром батареи". А тот был майором, поэтому его такое предложение задело, он отказался, и его отправили из бригады обратно.
С людьми, каких национальностей вам довелось воевать вместе?
Самыми разными, и славянами, и татарами, но надо признать, что нацменов из Средней Азии в пополнение брали неохотно. То, что они по-русски не говорили это еще ладно, но ведь они еще и боязливые были. Забьется, бывало в окопе, и хоть что ты с ним делай... Зато татары были очень крепкие и смелые вояки. И грузины, и осетины тоже, а вот из Средней Азии нет, хотя и среди них тоже совсем разные люди попадались.
А как-то нам в пополнение прислали тридцать человек из бывших заключенных. Так вначале они еще пытались как-то ерепениться, но их быстро в чувство привели. Например, у меня в штабе служил белорус Сочивка, который раньше был то ли надзирателем, поэтому все блатные повадки он хорошо знал, и быстро с ними разобрался. Я помню, как мы смеялись, когда он им говорил примерно так: "Так бы и взял веровку, привязал бы тебя к бярозе, и мокрой трапкой по бруху тебя трап-трап..."
И евреев я на фронте видел достаточно много, и, причем, как правило, они занимали всякие хозяйственные должности. Например, как-то уже после войны я встретил одного еврея, так он прямо хвалился, что всю войну провел в каком-то автобатальоне, и у него три ордена.
Но, например, начальником разведки нашей бригады был еврей Давид Хургин, с которым у меня были отличные отношения. Наша бригада закончила войну в Берлине, и Давид мне прислал оттуда фотографию, так я еще больше стал жалеть, что меня отправили на учебу.
И зампотехом у нас тоже был еврей, очень толковый мужик, у которого я подсмотрел одну хитрость. Например, когда мы теряли пушку, то это было еще полбеды, потому что пушку можно и отремонтировать. А вот если теряли машину, то это была уже серьезно, потому что их всегда не хватало.
Так вот, как-то у нас разбили пушку вместе с машиной, и я обратил внимание, как зампотех просил новую. Вначале он отправил донесение. "При налете немецкой авиации была сожжена машина. Просим выделить новую". Но для того чтобы ее выделили как можно быстрее, нужно было подгонять штаб новыми донесениями, и вот в них он уже писал не о сожженной машине, а просто писал: "На наш запрос за таким-то номером от такого-то числа ответа мы так не получили". В ответ на это приходит ответ: "В вашем донесении, за номером таким-то просим указать конкретно вашу просьбу". И я ему говорю: "Так укажи конкретно, что просим машину". - "Эээ, нет", потому что за каждую потерянную машину начальник артиллерии нашего Фронта генерал-полковник Козаков такой разгон устраивал... Вот тогда я понял, что такое еврейский подход.
И командир нашей бригады Коган Георгий Яковлевич, про которого я могу сказать только хорошее, тоже был еврей. К нам его прислали из Генерального Штаба, насколько я понял, он там чем-то провинился. Это был очень боевой, грамотный и смелый офицер, и в особенности я ему очень благодарен за то доверие и поддержку, которую он мне оказывал.
Помню, что особенно строг он был в отношении спиртного, и держал в нашей бригаде чуть ли не "сухой закон", поэтому у нас не особенно и выпивали. А когда приглашал офицеров к себе, то всегда пили только из маленьких рюмочек.
На фронте удавалось как-то отдыхать? В карты может, играли? Или концерты для вас устраивали?
Концерты проводились только при штабах армии и фронта, а я за всю войну ни одного концерта не видел.
А в карты, конечно, играли. У нас даже шутка такая была. Когда командир вызывал на совещание, то спрашивал: "А карты прихватил?" - "Прихватил, но только без шестерок".
И насчет карт мне вдруг вспомнился такой случай. Я вам уже рассказывал, что во время службы в бронепоездах нам вместо молодого особиста прислали пожилого. И когда он увидел у меня игральные карты, спросил: "Играете?" - "Да так, балуемся" - "Но в очко играете?" - "Конечно". Тогда он мне предложил: "Давай я буду сдавать, и спорим, что из десяти раз, ты максимум только раз выиграешь". Сыграли, и действительно, только раз я смог у него выиграть. Оказалось, что в детстве он был беспризорником и именно тогда и научился хорошо играть. И он же мне рассказал случай, который с ним в юности произошел в Сибири.
Как-то два мужика при нем играли в карты, а потом предложили ему: "Ну, что комсомол, хочешь штаны проиграть?" - "Давай". Сели играть, и он выиграл у мужика все деньги. А тот только еще больше завелся и поставил на кон лошадь. Но проиграл и лошадь, а потом и корову... И только когда дело дошло до дома, то прибежала жена этого мужика и забрала его. А на следующий день к нему пришла эта жена и начала просить, чтобы он хоть корову им оставил, потому что кормить детей будет совсем нечем. Но он ей так ответил: "Не нужны мне ваши корова и лошадь, но деньги я не отдам. Пусть это станет ему наукой на всю жизнь, и чтобы он никогда больше не играл".
В карты, конечно, не поощрялось играть, но все играли, чтобы, когда делать нечего, особенно в обороне, как-то скоротать время.
Были у вас какие-то трофеи?
Конечно, были. Я и часы имел, и пистолеты разные были, но потом у нас все трофейное оружие отобрали. Но последний пистолет, отличный, маленький "вальтер", я сдал только в 1948 году.
Какое впечатление на вас произвела заграница? Как к вам относились местные жители?
Во время войны мне довелось побывать только в Польше, и могу сказать, что поляки относились к нам вполне нормально. Но надо учесть, что они ведь по своей сути продажные, к тому же зла мы им не делали, а на добро они отвечали благодарностью, и гадостей нам не делали. Правда, до этого нас строго-настрого предупредили, чтобы и мы ничего не творили, но и самим быть настороже. И общаться с ними мне почти не пришлось, разве что когда я на своем "додже" их подвозил. А мужчин мы почти и не видели, к тому же мы старались в домах не останавливаться, потому что стояло теплое лето.
Но вообще на Европу я нормально посмотрел уже сразу после войны. Просто так получилось, что в Москве прямого назначения нам не дали, а направили в штаб группы войск. И вот тогда мне пришлось проехать через Германию, Австрию, Чехословакию, Венгрию, Югославию, Болгарию.
В Австрии мы вначале недолго прожили в Вене, а потом нас на неделю перевели в небольшой городок Ейзенштадт, который мне очень запомнился. Чистенький, ухоженный, крыши покрыты черепицей, и особенно меня поразила такая картина. На улицу с метелочкой и ведерком вышла совсем маленькая девочка, лет семи, наверное, и начала подметать тротуар и возле деревьев... И я еще тогда подумал, вот как у них людей с малых лет приучают к порядку, а у нас... Порядок и чистота, конечно, бросались в глаза.
А потом мы получили направление в Софию, но ведь тогда же никаких билетов на поезда не было. И один офицер из нашей команды, то ли случайно, а может и умышленно, поехал в Париж. Но через пару недель он нас догнал, и рассказывал, что успел посмотреть Францию, Париж... И за это путешествие его сильно не наказали, просто из майоров разжаловали в капитаны
Кто-то еще из вашей семьи воевал?
Оба младших брата воевали. Средний, Александр, воевал в Сталинграде, был ранен. Я тогда как раз находился в Москве, и когда узнал, что он лежит в госпитале, то даже сделал запрос, чтобы после излечения его прислали в наш дивизион. Но его по ранению комиссовали из армии.
А Леонид - младший брат служил топливозаправщиком в дальней авиации. Я знаю, что потом какое-то время он летал стрелком-радистом, но после того как их самолет подбили, он опять стал заправщиком в БАО. Так что нашей семье повезло, все мы, трое братьев остались живы.
И мужья обеих сестер тоже воевали. Я знаю, что муж старшей сестры был танкистом, горел в танке, но остался жив. А вот муж второй сестры в самом начале войны попал в плен, и вернулся домой только через пару лет после войны. У них было две дочки, но так как от него долго не было вообще никаких известий, то она повторно вышла замуж, родила в этом браке еще двух дочек, и тут появился первый муж... Но сестра так и осталась жить со вторым мужем, а первый по-моему опять попал в лагеря, но точно я этого не знаю, потому что он сразу уехал...
Вы ведь с вашей супругой познакомились на войне.
Да, с Татьяной Дмитриевной мы познакомились в штабе нашей бригады. Она приехала к нам уже после госпиталя и служила секретарем в политотделе. Но как раз тогда, когда меня направили на учебу в коломенскую школу, то ее по беременности комиссовали из армии, и она уехала к своим родителям в Орловскую область. А официально наш брак мы смогли зарегистрировать уже только после войны.
Кстати, из Коломны я ей написал, что нас отправляют на фронт через Москву, и она смогла приехать ко мне туда всего на один день, поэтому так получилось, что о Победе мы услышали вместе. У нас двое детей: дочь и сын, двое внуков.
Как сложилась ваша послевоенная жизнь?
В Болгарии меня назначили служить заместителем начальника штаба 318-й корпусной артиллерийской бригады в Старо-Загоре. А когда в мае 1946 года бригаду вывели из Болгарии на Украину, в город Ананьев, то меня хотели сразу демобилизовать, потому что я был в плену... Но командир бригады меня отстоял, и фактически из-за него я и остался служить в армии.
И надо честно сказать, что после войны плен мне все время аукался. Например, даже после этой школы меня не утверждали в качестве начштаба бригады, хотя я и там фактически исполнял его обязанности... Подавал документы и в Академию, но мне сразу дали от ворот поворот...
Майором я стал в 1943 году, подполковником в 1948-м, и на этом все, хотя я служил до 1961 года... Командиром полка тоже не хотели назначать... Потом исполнял обязанности начштаба артиллерии дивизии, а это ведь полковничья должность, так все равно не присвоили...
И хотя после смерти Сталина все это прекратилось, все эти бесконечные расспросы, но когда в 1958 году командующий артиллерии 14-й Армии лично рекомендовал меня на учебу на какие-то ленинградские курсы, связанные с ракетами, то даже в "особом отделе" не возражали, но начальник политотдела не дал свою резолюцию: "... он был в плену, а ведь это секретное оружие..."
А уходил из армии я с должности начальника разведки артиллерии 14-й Армии, но мне повезло в чем. У меня знакомый генерал был завкафедрой Кишиневского Университета, и он пригласил меня поработать у него на кафедре. Два года я там проработал, и тут это печально знаменитое хрущевское сокращение армии, когда людей просто выкидывали на улицу... А ведь незадолго до этого я как раз хотел демобилизоваться. И хорошо, что к тому времени у меня уже была квартира, а так бы... Поступил на экономический факультет, окончил его и остался работать преподавателем статистики в Университете. Потом преподавал в институте торговли, работал в НИИ при молдавпотребсоюзе.
Часто войну потом вспоминали? И что вспоминается в первую очередь?
Все вспоминается. И я кстати, хотел после войны съездить в те места откуда пробирался из окружения. Но я ведь толком даже и не знал, где это точно было, только примерно, и к тому же была уже семья, разные заботы, тяжелая послевоенная жизнь, поэтому так ни разу и не собрался.
Но особенно часто и ярко вспоминаются первые дни, самые первые часы войны... Как мы встали на высотке, все в большом нервном напряжении, и тут один мой приятель решил пошутить и бросил мне в каску камушек... Эти отходы от границы... Вот, казалось бы, с тех пор уже столько лет прошло, что даже страшно подумать, а так ясно все помню, как будто вчера это было...
| Интервью и лит.обработка: | Н. Чобану |
