Красик Евсей Давыдович

Е.К.- Родился в 1924 году в Гомеле, но мое детство и юность прошли в городе Иваново. Был активным комсомольцем, как и многие мои сверстники гордился значками «ворошиловский стрелок» и «отличник Осовиахима».

Последние два класса школы закончил экстерном. Перед войной подал документы в Новосибирский военный институт инженеров транспорта и в сентябре сорок первого года был зачислен на учебу в НВИИТ, на факультет: строительство мостов. Этот институт пользовался репутацией академии, и учиться в нем было заветной мечтой для очень многих юношей. Вскоре после начала учебы студентам НВИИТа объявили, что всем учащимся дается «бронь» и призыву на фронт до окончания учебы мы не подлежим. С трудом пережили очень голодную и суровую зиму сорок первого.

Летом сорок второго года студенты находились в полевых лагерях в Юрге. Рядом стояла на формировке сибирская добровольческая дивизия.

Я был комсоргом факультета. На заседании комитета комсомола выступил с какой-то «пламенной» речью, сказал, что стыдно быть студентом в тылу, в то время, когда наши друзья и братья на фронте. Одним словом, «взбаламутил» 9 человек с курса, и мы пришли в расположение сибиряков с просьбой о зачислении добровольцами в дивизию. Нас приняли без расспросов. Через две недели пришел приказ отобрать группу солдат «с законченным средним образованием и выше», и направить на учебу в военное училище. Нас, вчерашних студентов, направили в 1-е Томское артиллерийское училище ( ТАУ-1 ).

Г.К.- На днях вышла книга воспоминаний артиллериста Монюшко «Год призыва-1943». В ней очень подробно и красиво рассказано о 1-м ТАУ. А чем Вам лично запомнились месяцы проведенные в артучилище?

Е.К.- Училище готовило будущих офицеров по ускоренной программе: шесть месяцев учебы, и на фронт. Выпускникам присваивали звания младших лейтенантов, отличникам учебы при выпуске давали звание - «лейтенант».

1-е ТАУ было кадровым, считалось элитарным, и дислоцировалось в Томске еще задолго до войны. Требования к курсантам были на порядок выше чем в соседних училищах.

Во время войны в городе Томске разместили еще три артучилища: Днепропетровское -ДАУ, созданное в 1942 году 2-е Томское (ТАУ-2), и Ленинградское арт.тех. училище.

ТАУ-1 очень высоко котировалось среди артиллеристов и подготовка выпускников училища была очень солидной.

И это действительно было так, говорю без малейшего апломба.

В артиллерийских частях на вновь прибывших офицеров из ТАУ-1 полагались с закрытыми глазами. К нам относились с уважением, все равно как сейчас, вы бы отнеслись к выпускникам Кембриджа или Оксфорда, пришедшим наниматься к вам на работу. В отличие от курсантов других томских артучилищ у нас были хорошие теплые казармы и нас сносно кормили. Но мне было очень тяжело психологически. Меня бесила армейская тупость и «училищные понятия» о дисциплине. Я постоянно пререкался с командирами и получал такое количество нарядов вне очереди, которое бы с лихвой хватило на весь мой курсантский взвод. Мне трудно было понять, почему 1-я батарея до обеда сгребает снег на плацу в одну сторону, а после обеда - 2-я батарея лопатами перекидывает снег в обратную сторону? Или, почему курсантам запрещено пользоваться туалетами в учебном корпусе, и надо бежать на сорокаградусном морозе за 300 метров в уборную на улице? Или, к чему артиллеристам постоянные бессмысленные лыжные ночные кроссы и марш-броски в противогазах?

Когда я на фронте принял под командование батарею, то первым делом собрал все лыжи и противогазы в ровике и сжег. Написал в рапорте: «Прямым попаданием немецкого снаряда в ровик уничтожены...»...

Командиры решили «исправить» мой бунтарский характер.

Вызвали меня к комиссару Иоффе на воспитательную беседу. Политрук сказал: «Свобода есть осознанная необходимость. Сделай трудное привычным, привычное легким, а легкое приятным. И все у тебя в армии получится».

Зимой, выдалбливали в мерзлой, твердой как гранит, земле, окопы с точностью до 3-4-х сантиметров, согласно параметров записанных в уставе.

Постоянная механическая подготовка, оголтелая муштра. И голодуха...

Ходили всегда голодные, злые... Мороз 25-30 градусов, а нас выгоняют голыми по пояс на зарядку и заставляют обтираться снегом. Удовольствие из разряда экстремальных. Дежурный по училищу наблюдает за нами, и после... следует вновь дежурная команда: «Поднять уши у шапки! Повторить обтирание!»...

Курс состоял из трех дивизионов и дополнительных спецкурсов. Всего, приблизительно, 1000 курсантов в училище. Готовили нас только на гаубицах 122-мм. Большинство курсантов были коренными сибиряками. Примерно 90% процентов курсантов были русские, остальные - евреи. Бывшие студенты, попавшие в артучилище из-за «излишней» образованности.

Наши пушки были на конной тяге. По этой причине нас заставляли долго и нудно заниматься кавалерийской подготовкой. До сих пор, иногда, вижу во снах эти училищные занятия. Слышу как наяву голос командира -«Курсант Красик! Что сидишь на коне как на заборе! Опусти поводья!». Уже перед нашим выпуском батареи перевели на механическую тягу, училище получило трактора НАТ.

Преодолеть все эти трудности, настоящие и «надуманные», нам помогал командир курсантского взвода, латыш, лейтенант Александр Ляпер.

Он был справедливый человек, и курсанты его уважали. Очень запомнился наш командир батареи, сибиряк, старший лейтенант Кучер. Резкий, суровый, требовательный командир, искусный знаток «крепкого слова», он порой выдавал такие «перлы», что его фразы передавались как народный фольклор из одного поколения курсантов другому. Одна из любимых поговорок комбата была следующая: «Артиллерист должен быть всегда чисто выбрит и слегка пьян! И любая баба, если сразу артиллеристу не дала, то должна о своей глупости задуматься и сожалеть!». За время учебы мне пришлось всего два раза быть «стреляющим» - готовить данные для стрельбы.

Дать общую оценку нашей подготовке можно одним предложением - Готовили жестко, но профессионально.

В феврале 1943 года наш дивизион выпустили из училища. Выдали портупеи, шпоры. Погрузили нас в теплушки. Две недели мы добирались до Коломны, где размещался запасной артиллерийский центр. В дороге меняли обмундирование на табак и самогон. Мне не терпелось попасть побыстрее на фронт. Другие курсанты говорили мне: «Куда ты помирать торопишься?». Слышались реплики: «Евреи Советскую власть больше других любят, вот Красик и хочет побыстрей жизнь отдать за власть Советов»...В Коломне я пробыл одну неделю. Приехали «купцы» с фронта и меня отобрали служить в 1004-й пушечный артполк 51-й ГАБр, входившей в состав 20-й артиллерийской дивизии РГК.

Г.К.- Расскажите подробнее о вооружении полка, о своих первых командирах?

Как Вас встретили в полку?

Е.К.- Полк был вооружен гаубицами калибра 152-мм. Бригада в тот период была двухполкового состава, и мой, 1004-й полк, воевал под Сталинградом. Сам факт участия полка в битве на Волге был предметом гордости личного состава полка. На каждом шагу только и слышалось: «Мы-сталинградцы!».

Полк простоял всю битву на левом берегу Волги...

Я попал на батарею капитана Александра Кириленко. Хороший практик, прагматик, лично смелый офицер, Кириленко не очень сильно владел теорией стрельбы и подготовка данных для ведения огня была для него непростым делом, но комбат он был отменный Кириленко не умел красиво говорить и по этой причине избегал всяких митингов и собраний.

Помню, как на переформировке, состоялось партсобрание, на котором Кириленко давал рекомендацию в партию одному из взводных офицеров. Он встал, смущаясь и морща лоб, выдавил из себя следующую «рекомендацию» - А..., мля....А..., не знаю чего сказать...Мля...Мужик он хороший...вот на фронте...мля...играет на баяне...Надо его...мля... в партию принять!».

Кириленко во многом помог мне быстро адаптироваться в боевой обстановке.

Попасть служить на гаубицы считалось огромным везением, но я тогда этого не понимал и не осознавал. Потери у «гаубичников» были относительно терпимыми. У нас было несколько орудийных расчетов, которые умудрились в одном составе провоевать больше года. Редкая удача даже для воевавших на 152-мм орудиях. Мой друг Леня Шеффер попал в дивизион 122-мм. Там выживало примерно 30 % личного состава огневых взводов.

Только для тех, кто служил в взводах управления, вероятность выжить после двух-трех месяцев боев была нулевой.

Моя голова была полностью «затуманена» пропагандистскими лозунгами и мне было все равно, где и на чем воевать, хотел только одного - побыстрее оказаться в бою и убиватьврагв.

Меня назначили командиром взвода управления -КВУ. Во взводе было 18 человек, два отделения: разведки и связи. Топографический взвод был только при штабе полка. У нас было две рации. Все бойцы взвода были старше меня по возрасту. Во взводе служили солдаты имевшие как минимум образование 7 классов, а двое связистов имели высшее образование. Пятеро бойцов взвода были «нацмены» призванные из Средней Азии, остальные солдаты - русские.

Приняли меня хорошо, но поначалу, относились ко мне с легким налетом высокомерия, мол, мы в Сталинграде воевали, а лейтенант еще «зеленый», там посмотрим чего он стоит в бою. Батареи 152-мм состояли из двух пушек. Всего в бригаде было 36 орудий, перевозимых на тракторах ЧТЗ и НАТ.

80% личного состава бригады принимало непосредственное участие в боевых действиях. Остальные попадали под определение: «...придурки и прочая нестроевая сволочь...».

Г.К.- Когда Вы приняли первое боевое крещение?

Е.К.- В конце весны 1943 года всех офицеров бригады собрали по тревоге в штабе. Приказали явиться в течение 10 минут. В условиях строжайшей секретности вскрыли пакет и объявили приказ: Отправка на фронт через два часа!. Мы еще не вышли из штаба, как по всему селу раздался плач домохозяек, на постое у которых мы находились второй месяц. Вот вам и военная тайна. Прибыли под Курск.

Первый бой был для меня очень трудным. Полк занял оборону на высоте. Я пошел с радистом и разведчиками к пехоте, сделал ПНП. Немцы находились перед нами на высотах. Тяжелый бой. Все время ходил с пехотой в атаки. Отбили у немцев четыре километра нашей земли, но чего нам это стоило...Потом Прохоровка. Танки до нас не дошли, да и стреляла бригада с закрытых позиций.

Через месяц в 1-й батарее первого дивизиона убило комбата и меня перевели командовать этой батареей.

После Курской дуги нас на короткое время отвели на пополнение, и вскоре перебросили на Брянский фронт. Потом начались бои под Оршей.

Немцы кидали нам листовки: «До Орши шестнадцать траншей, не видать вам Орши как своих ушей».

Г.К.- Как происходило Ваше становление в качестве боевого офицера?

Е.К. - У меня заняло несколько месяцев, чтобы понять простую фронтовую истину, что война - это тяжелая, грязная и опасная для жизни работа, что никто не ждет от меня подвигов и самопожертвования, а надо только выполнять свою работу. Вся комиссарская пропаганда слишком крепко сидела в моем сознании. Помню, в одном из боев, осенью 1943 года меня контузило и осколком, по касательной, срезало лоскут кожи с головы. Голову забинтовали, кровь сочится через повязку. Командир дивизиона майор Качалов, лихой и опытный, приказал мне отправиться в санчасть. Я, заливаясь кровью, ответил: «Не уйду с боевого поста! Не пойду в санчасть! Жизнь отдам за Родину!» и кричал еще какие - то высокие и жалкие слова. Я помню изумленные глаза Качалова и его реакцию на мою глупую тираду: «Ты, б.... будешь нас учить как Родину любить!? Лозунги здесь пихаешь!? Стукните его по голове и отнесите в санчасть. Пока не выздоровеешь, чтобы духу твоего на батарее не было ! Не мешай работать!».

Так до меня дошло, что на передовой надо работать, а не агитировать. А все эти лозунги и призывы мало чего стоят...

Г.К- Читаю Вашу боевую характеристику, датированную концом 1944 года и поверьте, преклоняюсь перед тем, что Вы совершили на войне. И разведка боем на танке, и корректировка артогня с аэростатов, и командование в бою стрелковыми подразделениями потерявшими убитыми своих командиров.

Как Вы лично справлялись с чувством страха?

Е.К.- Страх в той или иной степени на фронте сопровождал меня всегда.

Просто я научился его контролировать.

Я понимал, что если не преодолею страх, то будет тяжело работать на передовой.

Приходилось постоянно находиться на НП, все время под обстрелом и бомбежками. Пришлось очень быстро привыкнуть к смертельной опасности, сопровождающей нас ежеминутно.

Есть еще один, очень важный для меня аспект. Я не хотел чтобы кто-то из бойцов сказал -«Евреи -трусы»...

Г.К. - Для Вас был важен так называемый «национальный вопрос»?

Е.К.- Да. Очень...Все время на фронте я воевал с этим диким традиционным «генетическим стереотипом» в мышлении некоторых однополчан, мол, все «евреи - трусы», или «все евреи сидят в Ташкенте».

Долгое время на фронте я служил бок о бок с командиром бригады полковником Новодряновым. Человек окончивший до войны академию, скрытый антисемит веривший даже в «кровавый навет», но при этом обладавший достаточным интеллектом, хоть и не способный связать двух слов без мата. Он постоянно мне заявлял: «Все евреи - трусы!». Я спрашивал его: «Товарищ полковник, у вас в бригаде батареями командуют Вайсбейн, Ярославский, Тишковский, и так далее. Треть КВУ и треть разведчиков бригады тоже евреи. Эти люди все время на передовой в пехотных ротных порядках. А скольких из них уже убило ! Кто из них трус?!». Новодрянов мне отвечал: В моей бригаде все евреи смелые, но вот я слышал про одного-другого, да и вообще...

Никакие объективные аргументы на него не действовали...

Поскольку я занимал должность начальника разведки бригады, то мне всегда приходилось быть вместе с комбригом во время совещаний с командирами стрелковых подразделений, которых мы поддерживали огнем. Меня коробило от слов комбрига, когда он представлял меня пехотным командирам: «Это мой еврей-разведчик, но ведет себя как русский!».

С Сашей Кириленко на эту тему вообще было невозможно разговаривать. Один раз отобрали добровольцев в десант через реку, на захват плацдарма. Требовалось девять офицеров КВУ для корректировки огня с плацдарма. Шли на верную смерть. Это уже была не первая переправа такого калибра и мы знали, что никто из КВУ с таких операций целым и невредимым не возвращается...

Говорю Кириленко: «Комбат, что скажешь? Из девяти добровольцев пятеро евреи». В ответ услышал от него: «Это неправильные евреи. И вообще, они все в Ташкенте прячутся от передовой!»...

А добровольцы эти, на плацдарме все погибли или были ранены...

Для меня эта тема стала «больной», своеобразным «комплексом».

Когда я бывал у пехоты или у танкистов, то всегда спрашивал: У вас евреи в батальоне есть?

Отвечали: Есть. Спрашивал дальше: Ну и как они воюют?

Всегда отвечали: Нормально, как все, хорошие люди и хорошие солдаты.

Но, я, по своей наивности и молодости, все время лез в самое пекло, чтобы доказать антисемитам, что они заблуждаются.

Это была пустая трата времени и сил.

Были моменты, когда весь мой патриотизм был почти стерт буквально одной фразой. К нам должен был прибыть с проверкой командующий артиллерией армии. Обычно, во время подобных инспекций, устраивались показательные стрельбы, например - пристрелять репер двумя снарядами, и так далее. За удачные стрельбы обязательно поощряли. Комбриг попросил меня подобрать комбата для «инспекторской» стрельбы. Говорю ему: «Т-щ полковник, зачем подбирать? Вот, Семен Вайсбейн, лучший артиллерист в дивизии. С первого дня войны на фронте. Стреляет как Бог». Комбриг сразу «спустил на меня всех собак» - «Е.... твою мать ! Ты что, охренел?! Командующий терпеть не может евреев!»...

Когда мне пару раз объявили, что меня представили к ордену Красного Знамени, то я заранее был уверен - ничего не дадут. В штабе армии мой наградной на орден такого высокого ранга обязательно «потеряют». Таковы были реалии.

Г.К.- Давайте вернемся к вопросу о страхе в бою. Вы стали после войны одним из ведущих психиатров СССР, профессором, доктором медицинских наук, заведующим кафедры психиатрии Томского ГМИ. По Вашим книгам и монографиям училось несколько поколений советских врачей. Как специалист и знаток человеческой психики, ответьте, что такое бесстрашие и безрассудная смелость?

Е.К.- Страх в бою не испытывают только шизофреники и олигофрены.

И... еще наверное необстрелянные солдаты в первом своем бою могу позволить себе беззрассудную смелость. На войне страшно всем. Без исключения.

А вот умение контролировать страх дано не всем...

Я бы не хотел сейчас углубляться в этот вопрос и давать профессиональный анализ поступкам человека в экстремальных условиях. Наша беседа о войне, и давайте вернемся к основной теме.

Г.К. - Но хотя бы на Ваших примерах из боевой характеристики. Что вы испытывали в эпизодах описанных в этом документе?

Е.К. - Корректировал огонь с аэростата по рации. Аэростат подил, но мы успели сесть на землю и не разбиться. Докладываю комбригу: «Нас сбили!». Новодрянов орет мне по рации: «М...., давай снова в воздух! Если судьба, то тебя и на земле снова собьют! Корректируй, б....!». Подняли в воздух новый аэростат.

Во фронтовой газете этот эпизод был интерпретирован следующим образом: «Ст. л-т Красик, будучи сбит, немедленно потребовал вновь подняться в воздух на другом аэростате и геройски...», и прочая дребедень. «Высокие и жалкие слова»...

Но я то помню, как мне было страшно в те мгновения...

Осенью сорок четвертого пошел с экипажем Т-34 в разведку боем. Немцы открыли по нам ураганный огонь с трех сторон, я не успевал засекать их огневые точки. Танк быстро подбили, он загорелся. Механик- водитель был убит, командир танка тяжело ранен. Я выскочил из горящего танка целым. Продолжил свою работу, лежал в воронке, засекал и отмечал на карте немецкие орудия ведущие стрельбу по уже горящему Т-34. При этом, я дрожал всеми частями своего тела от страха.

В газете опять написали: «ст. л-т К. бесстрашно, под бешеным огнем...» и так далее...Но я то знаю, чего мне стоило это «бесстрашие».

Мне довелось неоднократно ходить в пехотные атаки. Меня, к счастью, никогда не покидало хладнокровие в стрелковом бою. Но перед каждой атакой я думал не о страхе смерти, а очень боялся ослепнуть в результате возможного ранения.

Г.К.- А почему Вы лично пошли в разведку боем на танке. У Вас в прямом и косвенном подчинении было как минимум пятнадцать офицеров -КВУ и несколько начальников разведки дивизионов. Что, послать было некого вместо себя?

Е.К. - Очень трудно послать человека вместо себя на верную смерть. Даже имея на это полномочия и права командира. Легче погибнуть самому, чем обречь товарища на гибель. Хочу вас поправить, начальник разведки бригады - это фактически ПНШ-2, и у него нет строго определенного личного состава в непосредственном подчинении.

Г.К.- Судя по простым солдатским воспоминаниям редко кто из офицеров отличался благородством подобного рода.

Е.К.- А я не особо фиксировал как ведут себя другие офицеры.

Мне это было неинтересно. Я был слепой фанатик, дурак, всецело верящий тирану Сталину, с сплошным «Ура !» и «Вперед!» в голове. Понимаете, даже когда в боях за Невель, перед НП дивизиона лежали несметные груды убитых наших бойцов, и некоторые офицеры находившиеся на НП проклинали Жукова, называя его «кровавым мясником», я не соглашался с ними...Я не мог им поверить...

Г.К. - Какими были отношения между солдатами и офицерами на батарее?

Е.К.- Субординация была относительной. Отношения строились на взаимном доверии и уважении. Но дисциплина была. Всякие « суровые уставные штучки» воспринимались как нечто неприемлемое во фронтовых условиях.

Доппайки офицеры отдавали в общий котел.

По традиции в артиллерию набирали людей умных и грамотных.

Один раз я дал затрещину солдату. Под Курском у меня пропал солдат-узбек из взвода управления. Из штаба дивизиона стали угрожать трибуналом и раздавать обещания «закатать» меня в штрафную роту. Через три дня солдат объявился.

Я дал ему оплеуху, а потом обнимал его, радуясь, что он нашелся, находится с нами, и на батарею не ляжет позорное пятно, что в ней служил перебежчик!. Все солдаты смеялись, видя, что со мной происходило в тот миг.

Моя батарея была дружной. Почти двадцать человек во взводе управления и еще двадцать в огневом взводе. Трактористы числились в «огневиках».

На НП висело расписание боевых тревог. Под №1 в нем значилось - «Проверяющие на батарее». Немцы шли в расписании под №2.

Г.К. - Как организовывалась боевая работа батарейцев?

Е.К. - Тяжелый физический труд. Многие тонны вырытой земли.

Выводим орудия на позиции. Надо оборудовать огневые и наблюдательный пункт, протянуть связь к НП и в тылы, привязать орудия к местности, пристрелять репер, вырыть окопы, ровики, землянки, укрытия для боеприпасов и тракторов, и многое другое. Люди так умаются, что фактически валятся с ног, и вдруг - получаем приказ немедленно поменять позиции. Все матерятся, но делать нечего. И снова, от зари до зари, люди, как кроты, роют лопатами и долбят ломами мерзлую землю... Любой детальный рассказ о артиллерийском бое меркнет на фоне этой безрадостной ежедневной «земляной каторги».

Г.К.- Использовали в Вашей бригаде пушки- гаубицы 152-мм для стрельбы прямой наводкой?

Е.К. - Крайне редко, и только по одной причине: подобный приказ отдавал полный идиот, ничего не понимающий в артиллерийском деле. Вывести такую махину на прямую наводку означало одно: угробить расчет и орудие за пару минут без малейшей пользы. Даже на Курской дуге старались такой крайности не допускать. Но самодуров хватало. Зимой сорок третьего, приехал какой-то генерал из штаба армии с проверкой. Не понравилось ему, что гаубицы стоят в километре от передовой. Приказал: ночью вытащить гаубицу на прямую наводку на высоту, на открытую огневую, впереди пехоты и показать немцам «кузькину мать»...Чем это кончилось, даже не надо гадать...

Но были иногда такие обстоятельства, что деваться было некуда.

В феврале сорок пятого нас перебросили в Курляндию. Там были очень тяжелые бои, наши неподготовленные атаки захлебывались одна за другой. Последовал немецкий контрудар. Началась паника. Мы драпали километров двадцать от моря. В какой-то момент я оказался старшим офицером на несколько пушек с разных батарей. Мы стояли в чистом поле, приготовились к стрельбе прямой наводкой. Окопаться и замаскироваться уже не успевали. Пехота быстро и без приказа «утекла» в сторону тыла. Связался по рации со штабом дивизии, доложил обстановку. Получаю приказ: «Мотай оттуда! Спасай орудия!». Отошли к своим без больших потерь.

Г.К.- Наградную тему затронем?

Е.К.- Не очень хочется. Какие-то странные воспоминания остались по «наградному вопросу»...

В начале сорок пятого готовились к переправе через Одер в районе Панеген. Снова отобрали добровольцев на захват плацдарма. Я был в их числе. Высадились... а немцев на берегу нет!... Отошли немцы на несколько километров в заранее оборудованный укрепрайон. Оставили берег без боя.

И тут выясняется, что на всех офицеров-добровольцев уже заполнены наградные листы на разные ордена. Мы представлялись «посмертно»!... Поторопились резвые политотдельцы нас в покойники записать. Наградные листы еще были в дивизии, их в спешном порядке уничтожили. Но одно представление на звание ГСС (посмертно) на нашего командира батареи, бывшего в списке добровольцев, уже ушло в штаб фронта. Этот наградной лист не успели ликвидировать.

Комбату дали Героя, но никто в дивизии не возражал и не посмеивался. Этот комбат был смелый офицер, и геройского звания по совокупности боевых достижений заслуживал давно. Вот такой случай, почти курьезный.

Г.К.- И много курьезных моментов было в Вашей фронтовой жизни?

Е.К. - Хватало. У нас снаряды состояли из двух частей: гильзы и заряды. Один раз, прямо перед боем, привезли на одну батарею только гильзы, а на другую только заряды. И поступает приказ открыть огонь. Количество и качество мата разносившегося по окрестностям трудно передать.

Когда я еще был комбатом, у меня случился один смешной эпизод. Рядом с огневыми были брошенные ровики. Я решил потренироваться в броске гранат. Кинул одну «лимонку» в ровик, следующую...И тут, из соседнего ровика вылетает, придерживая руками штаны, один из моих солдат!...И смех и грех...

Вспоминается еще один момент. После второй контузии я совершенно не мог переносить алкоголь. Чуть выпью...и у меня начиналась рвота.

Но когда идешь к пехоте координировать действия, то первым делом пехотные командиры предлагают выпить. А на передовой, если честно говорить, пьянка никогда не прекращалась. Когда я отказывался выпить, то сразу слышал в ответ: «Артиллерист, интеллигента из себя корчишь!? Брезгуешь нами!?». Я нашел универсальную отговорку. Говорил всем, что подхватил гонорею и пить мне нельзя. Это срабатывало. Мне все сразу начинали сочувствовать и рекомендовать свои «народные методы лечения».

Г.К. - Чем запомнились комиссары и «особисты» служившие в Вашей бригаде?

Е.К.- Ничем особенным они мне не запомнились. К замполитам я всегда относился с легким налетом презрения и с опаской. Кто знает, что политрук в политдонесении настрочит, и на кого «настучит» на этот раз? Но политруки были разные, попадались среди них вполне приличные и достойные люди.

А «особисты» в нашей дивизии за анекдоты не сажали и «сверх меры» свою службу не акцентировали. Лютых зверей среди них не было. По крайней мере у нас. На моих глазах как-то застрелили трех пленных «власовцев», и я не помню, чтобы «особист» прибежал искать стрелявших.

Г.К.- Какой главный след оставила война в Вашей жизни?

Е.К- Горечь потерь. Очень многих друзей я потерял на войне...

Когда-то, поэт-фронтовик Григорий Поженян написал строки:

- Может осколки были острее, может к ним пули летели быстрее, дальше продвинулись, больше сгорели, тех что погибли, считаю храбрее...

Я люблю фильм «Белорусский вокзал». Но одна строка из знаменитой песни из этой кинокартины: «А значит нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим», вызывает у меня сейчас противоречивые чувства. «За ценой не постоим...»...Цена каждого миллиметра отвоеванной нами родной земли была человеческая солдатская жизнь. Мне пришлось увидеть на войне буквально пирамиды из трупов наших бойцов под Курском, под Витебском...Солдатская жизнь и кровь не стоили ничего. Больно об этом думать даже сейчас.

Да будет благославенна память о погибших !..