Кривобоков Алексей Петрович

Родился я 5 марта 1926 года в деревне Вторые Мещеряки Шехманского района Воронежской области. Будучи еще мальчишкой, помню, когда организовывались колхозы, отец мой был избран в соседней деревне Доможировка председателем колхоза. Колхоз назывался «Буксир». Доможировка и находящиеся по соседству деревни Лосина и Хреновка, были объединены в Первомайский сельский совет.

У бабки моей, матери отца, было пять сыновей и две дочери. Жили они там же, в Доможировке. Село было небольшим, всего 30 или 35 дворов. Вся деревня перероднилась, переженилась, пересваталась. Поэтому там доминировали три фамилии: Былинкины, Соловьевы и мы, Кривобоковы. Мой отец, Кривобоков Петр Федорович, был вторым сыном в семье. Старше него был Константин Федорович. За отцом шел Иван Федорович, а после два брата-близнеца – Николай Федорович и Александр Федорович. Во время войны четверо братьев Кривобоковых погибли. Вернулся только один из близняшек, Николай. Но у него было на фронте тяжелое ранение, он по возвращению с фронта год прожил в деревне, проболел и умер. А мой отец погиб под Смоленском в августе 1942 года.

Ну, вот, значит, жили мы не тужили, отец председателем колхоза работал. Лет пять, наверное, он председателем был, а потом его перевели на должность председателя сельского совета. Он еще лет пять председателем сельсовета был. Сельсовет находился в селе Хреновка и объединял, как я уже говорил, несколько деревень. В Хреновке тоже был большой колхоз, только как он назывался, уже не помню. Жили мы там в большом хорошем каменном доме. В нем раньше жили какие-то кулаки, но их сослали куда-то на Север. Этот дом разделили надвое, поставив посередине стену. В одной половине жила наша семья, а во второй половине находился сам сельсовет. А у нас в семье был куплен велосипед. Это было такое достояние! Поскольку я был еще ростом маленький, то ездить на нем приходилось под рамой.

Как оценивали моего отца на посту председателя сельсовета, я не знаю. Знаю, что он часто ездил в райцентр километров за двадцать на лошади. У него тачаночка была своя. А потом отца перевели в райисполком. Была такая должность у него – уполкомнорзаг по недоимкам, то есть «уполномоченный народного комиссариата по заготовкам». Короче говоря, колхозы всегда были должны государству. Рассчитываясь продукцией за использование техники, колхоз всегда недодавал что-то. И вот мой отец ездил по колхозам района. Я с ним частенько тоже ездил. Пока отец в конторе решает какие-то вопросы, я на улице с лошадью вожусь. А когда возвращались домой, я коня в конюшню отводил. Там отдельное стойло для отцовского коня было.

В 1938 году, это я хорошо помню, было распоряжение о подготовке переселения людей для заселения земель Дальнего Востока. Там, на Дальнем Востоке, земли было много, а возделывать ее было некому. Отец к тому времени уже был членом партии. Однажды он говорит маме: «Постоянно я в деревне живу и живу. Нигде не был дальше райцентра.» Пошел он куда-то в районе в организацию, узнать о переселении на Дальний Восток. Райком его не отпустил. И тут же проходила контрактация людей в западную часть СССР, в ее промышленные центры. Насчет промышленных центров райком не возражал, и отец заключил контракт, или как раньше говорили, «завербовался». Есть на Запорожье такой город Марганец. Там шахты, в которых добывают марганцовые руды. Отцу была предоставлена квартира, выплачены подъемные. Он уехал, а мы с мамой еще месяца два жили в деревне.

- Кем же он там работал? Ведь он всю жизнь на земле провел.

- Он в шахте работал. Я там тоже бывал, спускался к нему в шахту, когда еду ему приносил. А должность у него была не требующая квалификации и называлась «откатчик вагонеток». Там в шахте в полный рост ходить не получалось. У него была лямка между ног и он закатывал вагонетку на какую-то площадку и ее поднимали уже на-гора.

Когда мы приехали в Марганец, то добрались до города на автобусе. Вещей у нас с собой было мало. Адрес отца у нас уже был. Несмотря на то, что отцу уже выделили квартиру на семью, он до нашего приезда жил у кого-то из друзей в общежитии. Но он нам об этом написал, поэтому мы этот адрес нашли сразу. Но получилось так, что, когда мы приехали, у них в шахте была пересменка и они все выходили наружу. Все шахтеры были чумазые, все на одно лицо и поэтому мы среди них отца не узнали. Потом, когда они сходили в душ, помылись, вышел отец и говорит: «Ну теперь здравствуйте!» Ночи две и нам пришлось переночевать в этом общежитии, а потом переселились в выделенную квартиру. Квартира была в центре города, рядом школа. Но в этой школе преподавание велось на украинском языке, поэтому я ходил чуть подальше в русскую школу. В русской школе был устроен такой порядок: если я поступаю туда с начала года, то один год я посещаю занятия, получаю все задания, но никаких отметок мне не ставят. Из языков мы в школе изучали украинский и немецкий. Я пошел в седьмой класс. Но тут как получается, мне оценки не ставят, но по окончании седьмого класса надо было сдавать экзамены. Раньше экзамены были после седьмого и десятого классов. Я планировал продолжить учебу в восьмом классе. В 1941-м году летом меня отправили отдыхать в пионерский лагерь, который находился примерно в пятнадцати километрах от города. После объявления о начале войны, в наш лагерь приехали человека три или четыре военных. Тогда еще погон не было, а в петлицах я не разбирался. Переговорив с директором лагеря, они отобрали всех мальчишек постарше, от седьмого класса и выше. В том числе и я попал в эту группу. Оказывается, военным стало известно, что где-то недалеко в полях, а их там много было, особенно кукурузных, немцами выброшен десант. Задачу нам поставили такую: строимся колонной и идем к пшеничным полям. Хочу сказать, что там, откуда я родом, сажали только рожь, пшеницы там не было. А тут только пшеницу сажали. Недалеко от лагеря была речка с быстрым течением под названием Ревун. Купаться там было из-за течения неудобно, поэтому в воде делали заграждения, чтобы волной не уносило и купались в затишье у этих самых загородок. Но когда весной река разливалась, то на острове, который был напротив нашего пионерлагеря, постоянно образовывались завалы из веток настолько большие и густые, что там можно было целую роту схоронить, даже и не найдешь. И вот эти военнослужащие поставили нам задачу обнаружить вражеский десант, для чего мы, человек тридцать, должны стоять в оцеплении вместе с военными. Стояли мы так: сначала военный, затем, метров через четыре-пять, школьник, затем через пять снова школьник и так пять школьников до следующего военного. Таким образом, мы все это поле полностью перекрыли. Я уже потом подумал, что, если бы там были немцы с автоматами, то они нас, безоружных мальчишек, как щенят постреляли бы. Да и у наших военных автоматов тоже не было, только пистолеты одни. Стояли мы в этом поле, наверное, больше двух часов.

- Вы просто стояли или прочесывали это поле?

- Просто стояли, никуда не ходили. Мы поле наполовину пересекли и просто стояли. Пока стояли, ели зернышки с колосков. А потом нас всех собрали и обратно в пионерлагерь. Вернулись мы и директор объявил, чтобы мы любыми путями, потому что транспорта не будет, отправлялись потихоньку пешком домой. И мы оттуда бегом побежали по домам.

- Об объявлении войны вы узнали, когда пришли военные в лагерь или объявил директор лагеря?

- Нет, нам объявил директор. Солдат еще не было. Они прибыли спустя некоторое время. Когда директор сказал о начале войны, все заволновались, конечно. Сразу появились вопросы «А что нам делать?». Директор сказал, что все мы остаемся в лагере и что надо ждать команды. Тут же через день-два появились военные, которые боялись, что немецкий десант отравит городской водозабор.

Когда мы большой толпой направлялись домой, мы проходили через большой лагерь, в котором находились взрослые ребята призывного возраста с какими-то мешками за спиной, то ли это были вещмешки, то ли парашюты. У них в это время построение было. Я там был первый год, а местные ребята дорогу хорошо знали и мы быстро добрались до дома.

На третий или четвертый день после объявления войны отца вызвали в военкомат. Мой отец к тому времени уже был членом партии и у него была очень большая библиотека партийной литературы. И каждая книга была на первой странице подписана его фамилией. И как-то вечером, еще перед его уходом на фронт, мы с ним сидели дома и он, достав эти книги, говорил мне: «Ленька, вот из каждой книги вырывай первую страницу с моей фамилией и сжигай. А книжки пусть валяются». Он для сжигания бумаги поставил специальное ведро.

- Это было перед самым уходом на фронт?

- Нет. На фронт его отправили позже. А тогда его вызвали в военкомат, каждый день вывозили за город дней и он с там строил оборонительные укрепления. Дней пять он этим занимался. На ночь приходил домой, а рано утром опять уходил на строительство.

Вокзал станции Марганец находился километрах в трех от города Марганец. От вокзала к городу ходил автобус. Вокзал находился на возвышенности, а внизу начинались плавни, заливаемые водой. Мы в эти плавни постоянно ходили с ребятами. Там всегда было море мошки. Но в магазинах города продавалось специальное оборудование, напоминающее церковное кадило. Похожее устройство, на шпагатиках, в него что-то заложено было. Поджигаешь его, оно дымит, а ты идешь, раскачивая его и никто тебя не кусает. Вот мы с такими устройствами и ходили с ребятами в плавни птичьи яйца собирать. Дно было там твердое и воды по колено. И мы лазили по деревьям, искали дупла с яйцами. Помню, очень много змей было. В плавнях далеко не заходили, потому что можно было заблудиться.

В последний день отец пришел домой и сказал, что их должны куда-то переместить. Поэтому мы должны были срочно все бросить и взять с собой только самое необходимое. Бросить пришлось все что было нажито – и квартиру в доме с паровым отоплением, и библиотеку. Мать расстроилась, что пришлось оставить хорошую перину, которую еще привезли из деревни. Отец говорит нам: «Любыми путями, на любом транспорте, на любой подножке, где можно, вы должны выехать из города». Он нас проводил на вокзал, а сам ушел.

Моя мать работала на фабрике по промывке марганцевой руды. Там были такие огромные барабаны, вода большим фонтаном бьет. Она сортировала руду - стояла между двумя транспортерными лентами и перебрасывала негодную руду с одной ленты на другую, которая шла в отвал. Ленты были очень широкие, больше метра шириной и по ним идет груда руды.

Когда мы все отправились на вокзал, все делалось в спешке, разумеется, на фабрике она не рассчитывалась, никаких заявлений не писала. На вокзале мы переночевали, лето ведь было, это ж Украина, там в это время тепло. Мать примкнула к какой-то рабочей бригаде, в которой было много женщин. Это оказалась бригада по погрузке оборудования той фабрики, на которой она работала. Видимо она нашла там кого-то из знакомых и вместе с ними стала таскать оборудование в вагоны для эвакуации фабрики за Урал.

Через неделю после начала войны начались налеты немецкой авиации. Были регулярные бомбежки. А если бомбежки не было, то они, значит, что делали: они на транспортные самолеты грузили пустые двухсотлитровые бочки и с высоты километра или восьмисот метров бросали их на город. Это делал не один самолет, а их несколько летели. Вы знаете, что такое сирена? Так эти бочки в десять раз усиливают звук сирены, как будто она над головой у меня воет. Тем самым они надеялись, что в городе начнется паника. И листовки они тоже разбрасывали, я эти листовки даже в руках держал. В этих листовках они предупреждали, во сколько начнут бомбежку, даже часы указывали.

Рядом с вокзалом располагались дома железнодорожников с огородами. Так в этих огородах срочно начали копать убежища, в которых можно было переждать бомбежки. Как только начинался налет, все бегут в укрытие. Причем падали туда, не разбираясь – сначала один, на него другой, третий и так далее, насколько хватало ширины укрытия. Обычно тому, кто оказывался сверху, было опаснее всего – мог получить осколки.

- Вы вместе с мамой участвовали в погрузке оборудования?

- Нет, только мама. Я не таскал ничего. Я помогал в другом, копал, например.

- Где жили вы все эти дни?

- Там же, на вокзале. Там была организована кухня для рабочих, занятых на погрузке, был поставлен котел, в котором варили кулеш и раздавали.

- Маму не искали? Ведь она не вышла на основное место работы, а это уже являлось преступлением.

- Нет, никто не искал ее. Дождались мы, пока загрузили оборудование, сели в эшелон и он тронулся. Эшелон состоял из вагонов без крыши. Всех, кто ехал в эшелоне предупредили, что в случае налета на эшелон, движение состава будет заторможено и нужно как можно быстрее соскочить на землю и отбежать от вагона метров на пятьдесят. Светомаскировка в эшелоне была полнейшая. Женщинам даже категорически запрещали ходить ночью в белых платках. Но на подходе к Запорожью, когда эшелон проходил в низине, на верху, по бокам от путей, кто-то стоял и светил фонариками на наш состав, давал авиации сигнал. Все в эшелоне возмущались: «Кто это может быть!?» Ну кто может? А еще говорили, что все люди в нашей стране жили дружно! Неужели свои могут так поступать с простыми людьми?!

Когда подъезжали к ГЭС в Запорожье, была уже вторая половина дня, часа четыре или пять. При подъезде дорога делает поворот таким образом, что мы из своего вагона, который находился в середине состава, видели одновременно и паровоз и последний вагон нашего эшелона. И в этот момент наш паровоз въехал на первую мостовую часть. А мы знали, что составы идут один за одним, и что в километре за нами идет еще один эшелон. Мы его видели иногда в тех местах, где дорога была ровной и было видно далеко. Наш состав уже полностью был на мостовом переходе и, следующий за нами, тоже начал заходить на мост. И в это время случился налет авиации. И почти все бомбы попали в тот эшелон, который шел за нами. Там такая страшная кутерьма была: и эшелон разбомбили и мост порушили, все люди ревели.

Таким образом, везли нас на Урал. Там, где Обь и Иртыш сливаются, есть такое местечко – городок Сатка называется. Там были марганцевые руды и наше предприятие со все оборудованием везли именно туда.

Мама подумала-подумала и говорит: «Ну что ж мы поедем за Урал? У нас родня в Воронежской области, уж как-нибудь до них доберемся. Если немец туда придет, то все вместе и помрем там. Давай, наверное, с эшелона сойдем.» Нас в этом эшелоне никто не учитывал, никто не переписывал, списков никаких не было. На довольствие в эшелоне не стояли, да и довольствия никакого не было. Хотя нет… Давали хлеб. Но нам не давали, потому что мать примкнула к этой бригаде, а не состояла в ней.

- Чем же вы тогда кормились?

- С протянутой рукой на станциях с матерью ходили. Кто что даст.

- Те, кто с вами вместе ехали, не делились с вами едой?

- Ну, делились, помогали, конечно!

Когда мы проезжали Донбасс, то ехали мимо города Сталино. А железная дорога проходила чуть в стороне от города и была слегка на возвышенности. И вот, когда мы проезжали мимо Сталино, мы наблюдали бомбардировки этого города и как город горел.

Когда мы доехали до Воронежа, был уже август месяц. Во время стоянки нашего эшелона в Воронеже, на соседний путь встал другой эшелон, на котором эвакуировали раненых с фронта. Эшелон был большой. Зрелище было страшное! Раненые все в крови, их же сразу с фронта забирали, у кого чего нету… Сестры бегают туда-сюда.. И это все было у нас на глазах. Наш эшелон там стоял сутки. И мать говорит: «Давай, Ленька, наверное, тут и сойдем с эшелона».

До войны некоторые наши родственники ездили в Воронеж, да и жили там некоторые. И мы с ней потихонечку ушли из нашего вагона. Вещей то у нас никаких с собой не было. Зашли за угол одного дома и стоим, смотрим на наш эшелон. Мама говорит: «Давай дождемся, пока он тронется, чтобы уж точно знать, что они уехали». Стояли мы долго, наверное, часа полтора, если не два. Смотрим, эшелон тронулся. Мать, спустя некоторое время пошла на вокзал, чтобы найти, на чем нам можно было бы добраться до станции Грязи. А Грязи – это уже в семидесяти километрах от нашей деревни. В Грязи наши колхозники всегда ездили на базар мясо продавать. Поэтому там всегда у них были какие-то знакомые. Но несмотря на то, что мать тоже раньше туда ездила, знакомых у нее там не оказалось. Добрались мы до Грязей. Представляешь, ни чашки ни ложки у нас при себе не было.. Ну ничего нету! Вот как мы с тобой сейчас сидим, только одежда была уже совсем задрипаная. Там на вокзале была такая поляна. На этой поляне стоял огромный котел, снизу горят дрова, а в нем варился куш. Знаешь, что такое кулеш? Пшено варили, иногда картошку добавляли, сало – все туда кидали. А тут людей море!

- Кто варил этот кулеш?

- Варили грязевские железнодорожники для эвакуированных из Белоруссии. Там было много белорусов и очень много было евреев. Очень много, очень много! Мать сказала мне, чтобы я занял очередь. Очередь моя все приближалась и приближалась. Остается, наверное, человек девять-десять. А я пацан, стою в очереди. Один дядька берет меня за шкирку и выкидывает из очереди: «Ну-ка, вон отсюда! Ты тут не стоял!» А впереди стоит женщина, которая черпаком кулеш разливает каждому в чашку. А у нас чашки не было, мать все это время искала, где бы чашку найти. Нашла на мусорке что-то похожее, вытерла подолом платья и дала мне. И вот я стою с этой «чашкой», реву. А эта женщина, вот как ее можно забыть, видит, что я чисто русский, рыжий еще к тому же, красноватый, весь в деда, видит, что пацан плачет и говорит: «Мальчик, иди сюда!». Я подошел. «Держи чашку!» - и мне прямо ррраз - в чашку кулеш налила. А он горячий! Ну, кое-как донес до земли, поставил. Мать, конечно, тоже обрадовалась. А кушать то нечем! Посидели, подождали, пока кулеш слегка остыл, потом, постепенно, через край отхлебывая, все съели. Вот этот момент не забуду никогда! Мы же сами были голодные, в вагонах не жрали толком. А тут эта тетка так хорошо поступила!

Я один раз потом ездил туда на своей машине, нашел эту поляну, хотел бы найти и эту женщину, но не получилось у меня. Нашел бы – точно расцеловал бы!

Нам же еще семьдесят километров в сторону Москвы надо было добираться, поэтому в Грязях мама опять пошла на вокзал, чтобы узнать, на каких составах или эшелонах нам можно было это сделать. Нам нужна была станция Добринка. Она, хоть и была в восемнадцати километрах от нашей деревни, но была к ней самой ближней. Нам повезло, через Грязи должен был проходить грузовой эшелон. Он, конечно, хоть и не пассажирский, но у него же есть подножки, на которых мы могли стоять во время движения. Разместились мы где-то в середине эшелона. Подъезжаем к Добринке. Мать уже по очертаниям узнала свою деревню. А поезд не останавливается! Он притормаживает, но не останавливается. А скорость у него порядочная. Мы видим, что паровоз уже опять начинает набирать ход. Мать говорит мне: «Ленька, прыгай. А я потом прыгну». Местность рядом с путями была неровная, трава, бурьян. Я прыгнул кое-как. Ушибся, конечно. Встал, очухался – а поезд уже, наверное, километра два ушел. И вижу, что мать дождалась, когда местность станет поровней и тоже прыгнула. Но она прыгнула неудачно. Когда я до нее дошел, мы с ней, наверное, часа два сидели, в себя приходили.

- Вы влезли на подножки грузового эшелона и ехали, а разве у эшелона не было охраны?

- Охрана в конце эшелона была, как правило, в последнем вагоне. Там охранник всегда сидел с фонарем. Поэтому всегда старались выбирать вагон с подножкой в середине состава.

На станции Добринка мать нашла своих знакомых, у которых раньше ночевали, когда на базар ездили. Рассказали им про наши мытарства. Нас накормили, ведь мы нормально не ели уже дня два. Пришли мы в Добринку утром, а уже днем, часа в два, мы отправились с матерью в ее деревню. Эти восемнадцать километров мы шли пешком, через поля. Даже речку вброд пришлось переходить, которая разделяет Тамбовскую и Воронежскую области.

- Вы возвращались в ту деревню, где Ваш отец был председателем сельского совета?

- Нет, эта деревня была ближе. А Доможировка, куда мы шли, была еще чуть подальше. Там жила бабушка, мать отца. Вот к ней мы с мамой и шли. Деревня эта была небольшой, дворов тридцать. Но расположена она была полукругом. Я, когда был пацаном, жил с родителями в этой деревне в крайнем доме. Мой друг Петька тоже жил в крайнем доме, но на другом краю деревни. И расстояние между нашими домами было настолько небольшим, что я мог докричаться до Петьки, чтобы он приходил ко мне в гости.

В деревне уже знали, что местность, в которой мы жили на Украине, оккупирована немцами и считали, что мы пропали без вести. Стоило нам зайти в крайний дом, где жила семья брата отца дяди Кости, который воевал на фронте, как по деревне мигом разнеслась весть о нашем прибытии. В течении полутора часов уже вся деревня знала, что Полька Кривобокова, т.е. моя мать – Пелагея Алексеевна, с Ленькой приехали и находятся у родственников. И вся деревня собралась у нашего дома. Мы ведь уезжали в конце июня, а добрались уже в конце августа. А в стране уже вовсю шла война и в деревне к тому времени некоторые успели получить похоронки. Поэтому вся деревня так ревела!

Деревня наша была небольшая, как я уже говорил. За деревней был лог, там же пруд был, а рядом с ним огороды. Лесов у нас не было, лишь у некоторых домов росла ветла да кусты сирени. Деревушка была бойкая, хорошая. Если за логом подняться вверх и пройти метров триста, то там была дорога, которую называли «большак». Дорога была ровной и имела ширину метров тридцать. Когда мы приехали к бабке, по этому «большаку» шли военные обозы, один за одним.

- Техники не было?

- Не было. Одни лошади и повозки, повозки, повозки… Шли они и когда зелень была и когда снег лежал, но тогда уже больше саней шло. Иногда в колхоз приезжали два-три военных, у которых что-то случилось с лошадью. Почти всех лошадей в колхозе позабирали. Взамен оставляли какие-то расписки, говорили: «После войны их представите и вам все компенсируют».

- Чем вы занимались в деревне после прибытия?

- У бабки дом был большой, поскольку у нее было много детей. На зиму они половину хаты использовали как амбар и хранили там пшеницу, просо и прочее хозяйство. А во второй половине стояла печь - «голландка», которая отапливала дом. Зимой, в начале 1942 года, председатель колхоза говорит: «Надо работать, ведь мужчин в колхозе почти не осталось». Чем пацанам зимой заниматься, кем работать? Нам приходилось вот что делать. Когда шел отопительный сезон, мы брали лошадь, повозку и с этой повозкой объезжали все дворы. Каждая хозяйка, после того как протопила печь, встречает нас с древесной золой около своего дома. Эту золу мы высыпали в повозку в деревянные короба и везли за деревню, где и рассыпали ведрами и лопатами там, где укажет бригадир. Эту золу использовали на полях как удобрение. Зимой на белом снегу было хорошо видно, где рассыпали уже золу, а где еще нет. Сбор золы осуществлялся в приказном порядке и был обязателен для всех.

Весной мы эти поля пахали. У нас были маленькие двухлемеховые плуги. Лошадей мы на ночь отгоняли в ночное, а утром запрягали. Днем нам лошадей меняли и пахали мы допоздна, до тех пор, пока видно было.

Пацанов у нас в деревне было много, человек двенадцать. К нам приезжал военком, собрал нас в деревне и установили нам норму, чтобы за рабочий день каждый из нас вспахал гектар земли.

- Сам военком устанавливал нормы?

- Нет, не военком. Наши, колхозное начальство, устанавливали. Но в присутствии военкома.

- Справлялись с такими нормами или не всегда?

- Справлялись. Тяжело было, но справлялись. Обо мне даже в газете писали. Была такая районная газета «Колхозная правда». Написали в ней, что призывник такой-то добросовестно трудится во имя Победы и так далее. Когда меня призвали в армию, эта газета осталась дома. А когда я приехал в часть, я в разговоре поделился этим со старшиной. Он говорит: «Ты попроси, чтобы тебе эту газету прислали». Написал я домой, а ее там не сохранили. Поэтому пришлось мне писать письмо в районную газету «Колхозная правда». Но мое письмо осталось без ответа, ничего мне не прислали.

- Если не справлялись с нормой, вас наказывали как-нибудь?

- Нет, нас не наказывали. Но выполнять норму старались все.

- Немецкие войска не дошли до хутора, в котором вы проживали?

- Нет, не дошел немец. Он бомбил Воронеж, бомбил Грязи. А Грязи были от нас километров семьдесят, и мы даже в своей деревне, когда ночь была ясная, видели трассирующие пули зениток.

Я тут пропустил немного. Когда отец был председателем колхоза, в Борисоглебске были какие-то союзные курсы по подготовке председателей колхозов и председателей сельских советов. Он сначала в Борисоглебске эти курсы закончил, а затем был председателем колхоза, а потом председателем сельского совета. Основанием для работы на этих должностях было как раз то, что он окончил эти курсы.

Погиб мой отец в августе 1942 года под Смоленском, в должности политрук роты. Звание у него было ну как лейтенант, вроде. У меня есть его фотография большая. Когда мы в Корею перешли, мать мне прислала фотографию отца. Перед выводом наших войск из Северной Кореи, а это было в 1948 году, я заходил в корейское фотоателье и они мне сделали копию фотографии. Это фотография и сейчас у меня цела. Размером как стандартный лист, 13 на 18, цветная, хорошая фотография.

Политрук Кривобоков Петр Федорович

Все время, до призыва в армию, мы работали в колхозе. Летом, когда была жатва, была жара, и мы в бочках развозили питьевую воду по бригадам. А во время сенокоса главная задача была скирдовать. Все это делалось под присмотром рабочих, которые знали, как скирду уложить, чтобы она не промокла и не спрела. Сначала на поле собирался «хрестец», состоящий из двенадцати снопов, а четыре «хрестца» - это уже копна. Но копны в основном женщины собирали. Копны выстраивались на поле ровно по линеечке, чтобы собирать их на машине было удобнее. Счет в колхозе заготовкам шел не в «хрестцах», а в копнах. В этих копнах и скирдах разводится столько мышей, это ужас! Если скирды находились неподалеку друг от друга, то возле одной из них делался ток, ровнялась земля, выметалась вся начисто и на это место устанавливался барабан для обмолота зерна, который вращался лошадьми. После обмолота солома сгребалась в кучи, а зерно отправлялось на веялку, а затем в амбар или на хлебозаготовку.

С этой заготовкой, не хочется говорить, но химичили. Зерно мы возили на станцию Хворостянка, там были приемные пункты, на которых были огромные весы. Проезжали мы мимо завода имени Пушкина, а это был спиртзавод. Перед отправкой на заготовку наше зерно все взвешивали, вес каждой повозки был известен. А народ с завода выходит и просит хоть полведерка ржички. Мы говорим, что не можем. Но они настойчиво просят: «Ржички, ржички, ржички…». Мы отвечаем: «Ждите нас на обратном пути. Если у нас получится, то привезем». При взвешивании на заготовке лошади должны были стоять на земле, а повозка с зерном на весовой платформе. Чтобы увеличить вес повозки, надо было снять чересседельник, отвязать оглобли, тогда все они шли в общий вес повозки. А когда разгрузился, то ты повозку должен был опять на загонять на весы. Только потом тебе скажут вес зерна, который ты привез на сдачу. Когда заводили пустую повозку на взвешивание, то чересседельник так поднимали, чтобы он с оглоблями практически на лошади висел и веса не давал. И получалось иной раз где-то килограмм 40 – 50 за один раз. И вот мы на обратном пути меняли полведра ржи на спирт у работников этого спиртзавода. А председатель нашего колхоза был фронтовик, без руки. Хороший был дядька! И организатор тоже был хороший. Когда не хватало подвод, так он соберет нас, четверо-пятеро ребят, мы возьмем с ночных лошадей, наденем на них хомуты, постромки и поедем по другим селам. Около кузни обязательно стоят на ремонте какие-нибудь повозки. А никто там не ночует. Мы запрягаем эти повозки и домой. Два раза нас только ловили. Уже на станции узнавали свои повозки, когда мы зерно выгружали. Скандал был!

- Повозки, которые у кузни стояли, раз ремонтировались, значит были не на ходу? Как же вы их угоняли?

- Они, как правило, уже почти отремонтированы все были. Да нам это не важно было, нам бы поскорей лошадь запрячь и умотать оттуда. Ну не на чем было возить!

- Потом не возвращали угнанные повозки?

- Возвращали! А некоторые и не возвращали. Возвращали, как правило, те, которые были явно «не нашего» вида, в которых какая-нибудь штучка на это указывала.

- Спирт вам с завода в чем выносили?

- В бутылках разлитый, без упаковки.

- По какому курсу меняли зерно на спирт?

- Да кто сколько даст. Иногда и просто так отдавали зерно. К примеру, женщина просит, плачет, жрать дома нечего. Поэтому и так давали. Но меняли всегда только на обратном пути!

- Председатель «в доле» был?

- Председатель любил «алямс-тралямс». Мы с ним делились. Причем, как я говорил, у него не было одной руки. А он гармонистом был и играл одной рукой. Что-то даже получалось у него.

- Когда Вас призвали в армию?

- Призвали меня 12 ноября 1943 года. Нас призвали много, человек двенадцать. У нас порядок был заведен такой: деревня дружила с другой деревней. Сегодня, допустим, у нас какое-то событие в селе, а через месяц, допустим, в соседней деревне какое-нибудь событие. Мы сегодня приглашаем ребят и девчат оттуда, а потом они нас приглашали. И вот последнее приглашение было наше, в наше село.

А еще у нас была в селе одна традиция – по осени воровать кур. Я такого потом нигде не слышал, а в нашем селе эта традиция шла аж с царских времен. Ребятам, к примеру, нужно сделать какую-то вечеринку. Нужно мясо. Договариваемся заранее, у кого будем воровать. Еще днем идем «в разведку». А вечером берем мешок, аккуратно снимаем спящую курицу с шеста, сворачиваем ей голову и в мешок. И так набирали их штук восемь или десять. Но предварительно нужно было выбрать женщину, которой мы принесем этих кур и которая знала бы о том, что мы идем их воровать. Чтобы она заранее поставила воду, вскипятила ее, а также ошпарила и ощипала принесенных кур. Мы ей за работу оставляли перо, ножки, голову, потроха. Себе оставляли только готовую тушку. Часто это дело доверяли, почему-то, матери моей. Такой вечер у нас состоялся как раз за день или за два до призыва.

У нас в селе был один гармонист - Семен. Слепой. Он в двенадцатилетнем возрасте перенес корь, которая отразилась на глазах. Но он научился играть на гармошке. Нарасхват был. Играл от души, да и человеком он был честным и безотказным. Чтоб свадьбу с ним провести, записывались заранее. А его мать и моя бабка были родными сестрами.

Ладно, это я отвлекся. Короче говоря, нам прислали повестку такого-то числа прибыть с вещами, с продуктами не менее чем на три – пять дней в райвоенкомат. Колхоз дал повозку, мы погрузили туда чемоданы. А районный центр Шехмань был километрах в двадцати и нас туда повезли. Где пешком шли, а где присаживались на телегу. Вместе с призывниками из других деревень народу у военкомата собралось более ста человек. До этих пор что такое «комсомол» мы и знать не знали. Вернее, знали, что он есть, а что это такое – понятия не имели. У нас в деревне никакой комсомольской организации и не было. Сидим мы, значит, у военкомата кучками. Одна кучка – одна деревня. Подходит к нам девушка: «Ребята, ну вы чего голову повесили? В армию же идете! Наши уже наступают везде! Вы комсомольцы?» - «Да у нас никакой организации не было», - «Ну вы хотите быть комсомольцами?». Мы все в один голос отвечаем: «Конечно хотим!», - «Тогда давайте каждый по три рубля». Собрала она со всех по три рубля и пошла в военкомат. Часа полтора мы сидели, затем она выходит, всем вручила комсомольские билеты, правда, без фотографий. А в наших документам, которые в военкомате, не написано, что мы члены ВЛКСМ. От военкомата на повозках повезли нас на станцию Избердей. На станции в вагоны нас рассаживали по принципу «один район – один вагон». В каждом вагоне назначался старший. В вагоне были двойные нары. А был уже ноябрь, холодно было, кое-где даже снежок уже выпал. Привезли нас на станцию Мичуринск. В Мичуринске нас высадили и мы добрались до какой-то школы, в которой пришлось провести ближайшие три ночи. В Мичуринске было много бандитов, которым были нужны наши сидора с едой. Было много драк между нами и местными, бывало и из окон школы выбрасывали. Смертельных случаев не было, но потасовки были часто. На ночь мы дверь закрывали, привязывали ее к стойке ремнями, которые собирали у всех. Окна тоже закрывались, потому что и через окна тоже могли влезть. Спали мы на полатях, сколоченных из досок.

Через три дня нас снова повели на станцию. Теперь уже распределение шло поэшелонно. Там кричат, там вызывают кого-то. Куда бежать, где записываться? Нас с одного села было человек двенадцать, и мы старались держаться вместе, даже ехали вместе в одном вагоне. Вагон нам попался не большой, а укороченный. Ехало нас в нем пятьдесят человек и старший из сержантского состава, у которого уже были погоны. Посреди вагона стояла круглая печка-буржуйка, у стен двухъярусные деревянные нары. Невозможно было дотянуться до печки, чтобы воды согреть – все пятьдесят человек сидели вокруг буржуйки и грелись.

- Отхожее место где было?

- Да прямо на ходу все делали. «По-легкому» - это запросто, а в остальных случаях – задницей наружу.

Эшелон наш получился очень большой. Но через некоторое время он остановился и прозвучала команда, что эшелон делится на две части. Одна часть пойдет на запад, а вторая на восток. Наш вагон попал во вторую часть. И нас целый месяц везли до станции Бамбурово. Раз пять нас водили в баню, когда останавливались в крупных городах, таких как Свердловск, Чита. При походе в баню надо собирались на прожарку от вшей вещи: надо было все положить в рубаху, а рукава завязать и привязать бирочку с фамилией. По выходу из бани выкрикивались фамилии и раздавались согласно биркам. А тем, у кого были кожаные вещи, например, верх у шапки, приходилось туго, так как кожа при прожарке утягивалась и шапку уже натянуть на голову было невозможно, вся она скукожилась.

- Вшей много было?

- Нет, не было. Просто такой был порядок. И причем, перед тем, как зайти в баню, стоял крепенький такой дядька, а у него была мочалка. Подходишь к нему, он тебя всего чем-то намажет а потом идешь в баню и все это смываешь. А в некоторых банях, помимо всего этого, в обязательном прядке заставляли выпить стакан какого-то белого зелья.

Приехали мы на станцию Бамбурово на Дальнем Востоке, где располагался 91-й пушечный артиллерийский полк. И там же, на этой станции, располагался штаб 40-й стрелковой дивизии 25 Армии. Самая дальняя станция на Дальнем Востоке - это станция Краскино. Краскин и Бамбуров – это фамилии героев хасанских событий. Оба были лейтенантами и их именами назвали железнодорожные станции. Рядом находился морской причал Славянка, там моряки стояли. Из нашего полка, из Бамбурово, мы потом часто ездили в Славянку за кинолентами. Они давали нам несколько кинолент, мы их неделю крутили у себя в полку, а затем отвозили обратно. Возили фильмы в мешках, делали перевязь, перебрасывали ее через лошадь и верхом на лошади ехали в Славянку. У них там все учитывалось – какой колхоз или какая часть получила фильмы. Сдаешь просмотренные, а тебе взамен другие фильмы выдают.

Когда вышли мы из вагона и построились, к нам подошел военный и скомандовал: «У кого плохая обувь – пять шагов вперед!». А у меня обувь к тому времени совсем развалилась, поэтому я тоже вышел из строя. Из каждого вагона, а вагонов было не менее десятка, всех, кто вышел из строя, собрали в одну кучу. Остальным скомандовали «Нале-во! Шагом марш!» и повели куда-то. Мы чуть ли не реветь: «Почему они пошли, а нас оставили?» Нас стали успокаивать: «Они пошли далеко, а у вас обувь плохая и вы туда в своей обуви не дойдете». Оказывается, в сопках стоял 178-й стрелковый полк. В 40-й стрелковой дивизии было три стрелковых полка – 3-й, 178-й и 231-й и два артиллерийских полка – один гаубичный, другой пушечный. В пушечном полку было два дивизиона пушечных и один гаубичный, а в гаубичном два дивизиона гаубичных и один пушечный.

В общем, уговорили нас, что сейчас нас заведут на склад, переобуют и тоже отведут в часть. В 91-й ПАП из нашего района попали я и еще один товарищ - Володя Болдырев, как сейчас помню.

- То есть те, кто ушли, попали в стрелковый полк, а кто остался – в артиллерийский?

- Да, все, у кого была плохая обувь стали артиллеристами. А стрелковый полк находился в четырех километрах, в сопках. Нам, оставшимся, дали топоры, молотки и пришлось во всех вагонах нашего эшелона разбирать деревянные нары и складывать их в один вагон.

На станции Бамбурово для нас в расположении артиллерийского полка были подготовлены конюшни, в которых мы должны были размещаться. Коней, видимо, перед этим перевели в другие конюшни. Конечно конюшни перед нашим заселением продезинфицировали и постелили полы из горбыля. В углу стояли тюки с сеном, которое мы стелили для себя. На этом сене мы три дня ночевали, потом нас сводили в баню. Перед баней всех постригли машинкой. Вышли из бани, получили обмундирование. Смотрим и не узнаем друг друга. Шинели у всех были не русские серые, а суконные, цвета хаки. Но все шинели были б/у и изрешечены пулями. Говорили, что это вроде английские шинели.

После бани распределили по подразделениям. В одну только штабную батарею нас попало человек двадцать пять, не меньше. В полку людей не хватало, потому что ранее в ней были сформированы маршевые роты и отправлены на запад. Осталось лишь немного солдат, которые ухаживали за лошадьми. Поэтому из нашего эшелона в полк попало служить, наверное, человек двести.

Начались у нас занятия. Командиром нашего взвода был назначен молодой лейтенант. Он сам был воронежским. Фамилию никак не вспомню.

- Поблажки делал как землякам?

- Делал. Сейчас расскажу. Поблажка одна была, очень опасная, но спасибо ему.

Построили нас перед штабом полка, всех прибывших. Командиру штабной батареи капитану Смирнову было дано право из вновь прибывших набирать к себе в штабную батарею тех, у кого образование не ниже семи классов. Они, наверное, заранее из документов это уже узнали. Штаб есть штаб, туда люди грамотные нужны. Попал я туда с Володей Болдыревым. Стоим с ним в строю. А я вообще раньше боялся, что меня в армию не возьмут из-за роста, я такой маленький шкетик был. Построил нас, грамотных, капитан Смирнов в две шеренги, лицом друг другу, а сам между шеренгами идет. Красавец мужик! Все офицеры-артиллеристы носили портупею с кобурой, шпоры. А мы с Володей по ранжиру самые последние стоим. Смирнов подходит к нам и говорит: «Я из вас разведчиков сделаю!». Ну, думаю, пропали мы. А он оказался такой дядька, лучше родного отца!

В штабной батарее орудий не было, там был взвод связи, топовзвод, взвод разведки и комендантское отделение. Если какие-нибудь учения и для штаба нужно оборудовать командный пункт, то все взвода для этого привлекались. А земля там не такая как у нас, которую можно лопатой рыть. Там каменные пластинки из ямки выбираешь. А окоп надо сделать. И для палатки штабной подготовить место.

Комендантское отделение обычно ездило получало корм для лошадей: и овес и сено тюками возили. У нас было у конюшни стояла бочка с решеткой сверху. Бочка стояла на подставках. В эту бочку наливали воду, разжигали под ней огонь, а на решетку раскладывали сено. Вода в бочке кипела, сено размягчалось и его давали лошадям. Причем сено нужно было набирать только деревянным ведром. Ведро было большим, тяжелым. И обязательно за каждой лошадью было закреплено свое ведро. Не вздумай накормить или напоить лошадь из чужого ведра! Тебя сразу накажут! Лошадей берегли очень! Две бани в батарее лошадиных было. Две крытые бани! Они были сделаны на берегу протекавшего неподалеку ручейка. У каждого была своя попона. На каждую лошадь давали два куска земляничного мыла. И не вздумай я принести это земляничное мыло к себе в батарею умыться или руки помыть! А солдатам давали хозяйственное мыло. Но лошадей нельзя было мыть хозяйственным мылом из-за того, что в нем было много щелочи, а это вредно для лошади.

- Вы обещали рассказать о поблажке, которую сделал Вам лейтенант.

- Курбатов. Вот, вспомнил его фамилию! Он был командиром взвода разведки. Как я говорил, в штабной батарее орудий не было. У командира полка был свой коновод, у начальника разведки и начальника связи полка свои коноводы. Я попал коноводом начальника разведки полка, поскольку в колхозе работал, с лошадьми был связан и знал, как их запрячь, оседлать, почистить. Начальником разведки полка был капитан Гридасов. Постоянно я с ним на рекогносцировки и учения, учения, учения. Он молодец был. Знал всех лесничих. А лесничие жили с семьями, у них огородики были, хозяйство. Как поедем на рекогносцировку и задержимся, он говорит: «Так, уже темнеет. Давай заглянем в лесничему такому-то». У него лошадь и у меня лошадь. А если учения какие-нибудь большие, то, Алексей Петрович, пожалуй в строй, а командир взвода забирает мою лошадь. Как-то раз на учениях надо было замкомандира полка отправиться из Бамбурово в Занадворовку. Меня разбудили ночью и сказали готовить лошадь. Причем подняли не коновода замкомандира, а меня, сказав, что сопровождать руководство - это дело разведки. А раз разведка, то значит поеду я. Часа в два ночи я должен был выйти, часам к шести добраться до Барабаша, а там еще километров сколько.

- То есть Вы должны были подготовить лошадь и его и свою?

- Да. И ему и себе. И чтобы торба была, и чтобы овес в ней был.

Замкомандира полка по строевой был строгий мужик, он строже командира полка. А командиром полка был полковник Слободяник, украинец, он из запаса, где-то в гражданскую еще воевал. Его все звали «батей». И вот этого замкомандира полка надо было доставить туда. У него семья на станции Бамбурово жила. И его жена когда провожает в командировку, она о нем позаботится. А у меня среди ночи никакой столовой рядом нет, чтобы позавтракать. Только «Подъем! Седлать и подать на квартиру лошадь!». Моя задача как коновода какая? Как только спешились, взять лошадь и отвести в сторонку. У меня серп с собой, я им травки накошу или торбу с овсом на уши повешу. Лошади у нас были какого-то монгольского типа: маленькие, коротконогие, по любой тропе как кошки пробирались. Уздечку не надо было дергать, чтобы повернуть ее, я только уздечку положу, например, на левую сторону, как она сама налево повернет. И о лошадях заботились: в полку был отстойник для лошадей, если они заболели. Им там температуру каждый день измеряли. Семь кругов чистки – это как отдай! А вот с овсом проблемы были. Вместо него всякая ерунда была. Поверяющий, к примеру, приезжает и устраивает выводку в полку. Полк выстраивается в две шеренги, лицом в разные стороны. Проверяющий идет между шеренгами и белым платком по крупу лошади проводит. Если она худая, то она трещит и перхоть с нее сыплется. Это сразу «неуд». Чтобы «удовлетворительно» получить - это счастье, за это благодарность объявляли. А когда мы перешли границу, а тогда наш полк был на конной тяге, так там корма стало вдоволь и наши лошади аж лосниться стали. Но к этому времени мы получили трактора, а лошадей у нас забрали.

К марту нас уже кое-чему научили: что такое стереотруба, как угол замеряется. Во взводе разведки стереотруба с треногой были основными приборами. Тяжелые они были, но тащить все равно приходилось. Стереотрубу носили за спиной, а там еще обязательно и оружие.

- Какое оружие у Вас было?

- Автомат ППШ уже был, хотя присягу принимали с винтовками. Присягу мы приняли почти сразу после того, как нас, по прибытию, в бане помыли. В батарее было три землянки для каждого взвода – связистов, топографов и разведки. И была отдельная землянка командира капитана Смирнова. Вот в этой землянке, внутри, мы и приняли присягу. К винтовкам обязательно должен был быть пристегнут штык. У землянки была пристройка и мы в ней все ожидали, а в землянку заходили по одному.

- Каждый был со своей винтовкой?

- Нет, была одна на всех и мы ее передавали друг другу. А винтовка с пристегнутым штыком была намного выше, чем потолок в землянке. Поэтому пришлось слегка нагибаться, при этом винтовка прикладом становилась на пол, так как я был небольшого роста. Так что присяга у нас прошла быстро: зашел, прочитал, расписался и на выход. Вышел, передал винтовку другому.

- И снова возвращаюсь к Вашему обещанию рассказать, как помог Вам земляк, лейтенант Курбатов. Что же он для Вас сделал?

- Когда стояли в Бамбурово, у нас был наряд на конюшню. И мы, коноводы, туда обязательно ходили, кроме коновода командира полка старшины Мурашко. Топографов и комендантское отделение в этот наряд не посылали, только разведчиков и связистов. Длинная конюшня, электричества не было, только фонари, один в начале горит, другой в середине и третий в самом конце конюшни. Отдельная коновязь на каждую лошадь. Задается сено, задается в лоток норма овса. Если я пошел дневальным в конюшню, то это на сутки. Я утром заступаю и, проходя от одного края до другого, проверяю, чтобы конюшня была очищена. Я должен принять у смены конюшню чистой и должен ее такой же чистой и сдать.

- Сколько человек заступало в наряд по конюшне?

- По два человека заступали. На Дальнем Востоке очень много сеяли сои, она там растет хорошо. Ребята мне сказали, мол если пойдешь вон туда, то там соевые поля. А нам всегда голодно было. У нас в полку было три бригады. Одна бригада ищет виноградный лист дикого винограда, другая бригада ищет крапиву по всяким буеракам. Это для кухни, чтобы цинги не было. А третья бригада ищет липу и дерет лыко. Специальная бригада была, «ковылюшки», плели лапти. Я в лаптях ходил. Отличная обувь, оказывается, в ней так легко! А ботинки английские у меня были на три размера больше, в них приходилось сено набивать и ходили в них как на лыжах. И то одевали ботинки только когда старшина выдаст на выходные.

- А в будние дни в лаптях ходили?

- Да, в лаптях ходили. Начальство это не запрещало. Вот нигде в литературе не найдешь упоминание о том, что в лаптях ходили, а ведь было такое! А над лаптями обмотки, или как у нас их называли «голенища двухметровые», наматываешь. Обмотки были из твердого материала сделаны, примерно такого, как сейчас в автомобилях ремни безопасности. Одну сторону обмотки прижимаешь снизу и начинаешь вокруг ноги туго наматывать эти обмотки до самого колена. А сверху две завязочки сантиметров по пятнадцать, их на узелок завязываешь и все. Если тебя заставляют бежать бегом, а на пути попадается маленькая лужа, бежишь смело – даже вода не проникает.

- Сапоги вообще не давали?

- Нееет, даже понятия о них не имели. Только ботинки.

Так вот, я про Курбатова, про командира взвода… Заступили мы на дежурство с Володей Болдыревым. Дождались мы, когда дежурный по батарее придет с проверкой. Он после проверки своими делами занимался. Да и конюшня находилась на отшибе, метрах в двухстах, так что часто туда дежурный не ходил. Хотя мы знали их расписания и знали, что за ночь он к нам еще раз придет. За это время нам надо было успеть сбегать за два километра на соевое поле, набрать сои, надергать с корнем вместе и этот сноп принести в конюшню и спрятать в какой-нибудь повозке. Потом надо было дождаться второй проверки дежурного. А после того как он уйдет, мы садились, перебирали эти ветки сои, отрывали семена и их кушали. И вот мы кушали, кушали и уснули оба. Он пришел третий раз с проверкой, а мы спим. Он нас разбудил: «Ребята, нельзя спать на посту! Вы знаете, что бывает за сон на посту?» - «Знаем, конечно», - «В общем так, об этом происшествии никому не говорить! Об этом будете знать только вы и я. Чтоб никакого разговора ни с кем!»

- Дежурным по батарее был Курбатов?

- Да, он был. Мы тогда, конечно, перепугались оба. Мы сами виноваты, расслабились. Ну а как быть, ночью света нормального нет, нас в сон и потянуло.

- Кого-нибудь в части за проступки наказывали?

- Был один грех. У одного военнослужащего в полку пропала ложка. Ложки мы носили обычно за обмоткой. Раз ложки нет – кушать нечем, а купить ее негде.

- Ложки у вас какие были? Алюминиевые?

- Нет, деревянные. Он пошел в лесочек рядом, чтобы вырезать себе из дерева ложку, и случайно отрубил себе топориком два пальца. Признали как членовредительство. Судили и вроде как отправили на фронт в штрафную роту. Это один случай был такой. Был и другой случай. Склад ГСМ обычно делался поближе к сопкам: рылись углубления в земле и в них хранились бочки с топливом. Туда обязательно ставился часовой. А на Дальнем Востоке очень много было жучков-светлячков, которые издалека похожи на горящий кончик папиросы – так же ярко разгораются и затухают. Часовой принял этого жучка за человека и стрелял по нему. Да к тому же стрелял не один раз, а несколько. Он думал, что кто-то к складу приближается. Подняли тревогу.

- Наказали за стрельбу?

- Я уже и не помню. Но, если разобраться, то он проявил бдительность.

Ну что говорить, трудные времена были, голодно было. За стол в столовой садилось десять человек. Кто крайний, тот идет на кухню, приносит оттуда бачок и из него разливает первое. Он вроде мешает, мешает… Суп фасолевый. Если тебе попадется в нем десять – двенадцать фасолинок, это для тебя праздник. Но обычно три – четыре фасолины, а остальное все вода. Чаще для варки первого использовалась какая-то американская крупа, похожая на песок. Принесут первое, мутное, размешают, не проходит минуты, как эта крупа оседает и вода становится совершенно прозрачной. Что за крупа была такая, черт его знает. Но ели. Мяса практически не давали. Если знали, что после завтрака отправляемся на учения к Барабашу в район Двуглавой горы, то перед выходом обязательно строили батарею и врач обходил строй и смотрел, чтобы ни у кого во фляжках не было ни капли воды. А на завтрак давали вынутую из рассола соленую треску с каким-нибудь гарниром. Пить же хочется после нее. Но врач говорит: «Если ты напьешься, ты сдохнешь. Ни в коем случае нельзя капли воды в рот брать.» Оказывается, желудок вырабатывает свой сок, который забивает жажду. Все равно некоторые ухитрялись набирать с собой воду. Тайком ее хлебнет, а потом не знает, куда деться. У него еще больше появляется желание напиться воды.

Про учения. Вот я коновод начальника разведки полка и плюс еще у меня своя лошадь. Но во время учений на мою лошадь садится, конечно, командир взвода Курбатов. У него ведь нет своей лошади, она ему не положена. Коноводы были только у штабных работников, а в батарее коноводов не было. Ни у командира взвода связи, ни у командира топовзвода. Поэтому мою лошадь забирал Курбатов, а меня в строй. На учениях, бывало, идешь-идешь в сопку, тебя в сон клонить начинает. Так ты берешься за ремень впереди идущего и идешь в полусне. Стоит только руку чуть ослабить и ты уже в кювете.

- Что, как правило, отрабатывалось на учениях?

- Засекали цели, определяли расстояния, готовили исходные данные для стрельбы. Взвод разведки, как и топовзвод, тоже готовил исходные данные для стрельбы орудий. Топовзвод обязан был это делать особенно хорошо. Ну, а потом, мало ли, тебя вызывают в штаб дивизиона с донесением боевой обстановки. Оно хоть и учебное, но считается как боевое. А где у нас штаб дивизиона? Приходится брать в руки провод связи и по проводу идти в штаб. А если на пути овраг? Связист, когда кабель прокладывал, овраг обошел и провод потом натянул. А я, если начну обходить, то могу провод этот потом и не найти.

- Приходилось лезть в овраг?

- Да по-всякому было. Или, допустим, зима. Зима в лесу, ночь. Спать то надо? Это уже с разрешения командира батареи. Мы режем деревья, сушняка натаскиваем. Вот нас сколько, допустим, десять человек. Мы эту площадку застилаем лесом, поджигаем и оно горит. Горит, горит, земля немножко нагревается. Тогда мы немножко поменьше веточки стелим, на них сверху какую-нибудь плащ-палатку, а потом сами ложимся и укрываемся. А тут ночью снег пошел и нас всех снегом накрыло! И так тоже было! Или дождь пройдет: лег спать в своей плащ-палатке, просыпаешься наполовину в воде.

- Текущую ситуацию на фронте отслеживали?

- А как же! Политинформации обязательно были. В полку обязательно был пропагандист полка. Есть начальник штаба полка, есть зам по политвоспитательной работе, а есть пропагандист полка.

- «Особисты»? Сталкивались с ними?

- Конечно сталкивался. Штабной батарее в штабе часто приходилось бывать: мы несли службу дневальными по штабу из числа взвода разведки. Если надо в штабе порядок навести, убраться, то, дежурный по штабу, конечно дневальных привлекает. Поэтому приходилось задерживаться и однажды я стал свидетелем разговора командира полка с «особистом». А к этому времени наш бывший командир полка Слободяник ушел, а из расформированной артиллерийской бригады к нам был назначен командиром полка полковник Андреев. Грамотный был, настоящий вояка! Посмотришь на «особиста», он - младший лейтенант, а командир полка – полковник. А этот лейтенант с ним разговаривает так грубо, видимо цену они себе имели очень большую. Да такими словами на командира говорит, что мне даже неудобно было присутствовать при их разговоре.

- Про Победу 9 мая как узнали?

- Значит так. Есть землянки, в которых мы жили, есть конюшни, есть землянка командира батареи. Неподалеку находился ручей, конские бани. Когда взвода идут на занятия, то дежурному по батарее обязательно сообщается, в каком месте будут у них будут занятия: взвод связи там-то, взвод разведки там-то. У нас же у каждого командира есть карта. Топовзвод обычно занимался со взводом разведки. Вообще топографов было человек пять, но они считались как топовзвод. Там были ребята, которые не окончили геодезический институт. Даже у нас во взводе разведки старшина был один, который раньше учился на геодезиста, так он преподавал геодезию командирам батареи нашего полка.

На базе нашей конюшни был сделан высокий такой шест, на конце его прикрепили белый флаг. Если мы занимались на сопках, то нам было видно свою конюшню. И каждый раз во взводе во время занятий назначался ответственный за наблюдение за этим флагом. Обычно сигналы, подаваемые флагом, обговаривались заранее. Если этот флаг начинал раскачиваться, то нужно было срочно, по тревоге, бежать в батарею. 9-го мая было обычное утро: встали все, разошлись на учения по близлежащим сопкам. А когда глянули на флаг – а это «мотовило» аж крутится из стороны в сторону! Все по тревоге помчались в полк. Прибегаем, а нам говорят: «Победа!» Весь полк выстроили перед зданием штаба полка. Четвертая батарея, командира ее забыл фамилию, такого небольшого росточка капитан, шустрый дядька, по одной сопке как начала стрелять. По-моему, даже боевыми снарядами, стреляли. В честь Победы все кричат «Ура! Ура!»

А в это время уже с запада шли наши войска для участия в боевых действиях против Японии. Все пути на станции, а она была от нас недалеко, были заняты вагонами-теплушками. Мы ходили к ним, просили у них пожрать чего-нибудь. Они жили себе богато: и шнапс у них был и харчи были. Когда сказали, что Победа пришла, так на станции пошла стрельба из стрелкового оружия – вся станция Бамбурово стреляла. Не забыть, какое было настроение!

Месяца за полтора или два до дня Победы, нас, взвод разведки и топовзвод, вызывают в штаб. Кроме нас еще прибыли какие-то люди. Нам дают некоторое время на сборы и завтра с утра мы должны будем отправиться в окружной топоотряд. Где он располагается, знает командир взвода, у него он нанесен на карту. Утром сбор и шагом марш, и чтобы к исходу дня мы уже были там. А далеко было идти, километров семьдесят, наверное, по лесным дорогам.

- Топоотряд располагался в населенном пункте?

- Да, он отдельно стоял. Они были связаны с пограничниками, там рядом находилась погранзастава. Когда мы прибыли туда, нас разделили. Я был назначен к специалисту топотряда, и другие так же. Артиллерийский полк, он важен только тогда, когда знает координаты. Прямой наводкой можно стрелять куда угодно, если тебе видно, куда стрелять. А если на три – четыре километра стрелять, то нужно знать координаты, а привязки на местности нет. Так вот, координаты развивали ходами. Что значит «ход»? Может ты когда-нибудь встречал в степи столбик небольшой, с четырьмя цифрами по бокам? Это точка, чьи координаты известны и занесены в государственный каталог. Это очень важная точка! Эту точку нельзя уничтожать и переносить в другое место. Так вот рядом с погранзаставой находилась такая же точка. И от нее мы вдоль границы, в уссурийской тайге, начали развивать опорную сеть координат. Что это значит? У специалиста топоотряда прибор с треногой, у меня рейка метра полтора высотой с белым флажком. От этой известной точки координат мы должны дойти до другого определенного места. А ведь вокруг тайга, сопки. Поэтому мы выбирали ту сосну, которую мы видели со своего места, топограф оставался на месте, а я иду к той сосне. Ну, местность неровная: где-то ручей или еще чего, что я должен обойти. А у сосны сучки начинаются вон аж где, снизу сучков нету! На этот случай нам выдавали «когти», с помощью которых связисты лазят по столбам. Еще автомат с собой и запас харчей на три дня. К исходу третьего дня мы должны были выйти где-то на участок, который точкой нам отметили на карте. Там весь наш сбор собирался, а потом получали новое задание. Подхожу я к сосне, одеваю когти, добираюсь до первого сучка и стараюсь быть в зоне прямой видимости топографа. Все свое имущество тащу с собой: автомат нельзя оставлять, да и харчи тоже, ведь там зверья полно. Добравшись до первых веток, сбрасывал когти вниз, а сам лез вверх на самую верхнюю точку. А на верху дерево очень сильно покачивает. Забравшись как можно выше, срезаю маленькой ножовкой, которую нам тоже выдавали, верхушку сосны. Верхушка падает вниз, а я должен вкрутить в дерево бурав, на который потом мой топограф придет и зажмет с помощью цапфы свой прибор. А я в это время, посовещавшись с ним, ищу следующую сосну. И вот так за день нам нужно было пройти не менее трех километров по уссурийской тайге. А ночь подходит, что делать? Оба подыскиваем, он себе, а я себе, место для ночлега. Располагаемся метрах в пятидесяти друг от друга. На земле ночевать опасно, поэтому размещаемся на соснах. Когти оставляем на земле, а все остальное имущество и оружие забираем с собой. Нам с сбой давали мотки какого-то плетеного шпагата. Он не толстый был, но прочный. Находишь ветку, на которой можно было бы расположиться поудобнее, чтоб пониже была и чтоб сучков рядом побольше было, на которые можно ноги положить, потом привязываешь себя к стволу и засыпаешь. Ну, за ночь, конечно, десять раз проснешься – ветер сосну качает.

А тут же рядом граница. Что такое граница в тайге? Это просека, которая была сделана лет тридцать назад. Она уже заросла и сравнялась со старым лесом. А карты такие хреновые у нас были! Мы в них часто путались – два раза приходилось уходить за границу. И два раза нас выручали пограничники. Один раз ушли метров на сто. Когда мы шли, то пограничников мы не видели, они в «секрете» сидели. Тайга не совсем была непролазная, сосны кругом. Вдруг слышим: «Стой! Ни с места!». Мы ж идем вперед, а голос раздается сзади. Остановились. «Положить оружие на землю!». Кладем автоматы. «Кругом!» Повернулись. «Десять шагов вперед!» Только мы прошли десять шагов, как они выходят нам навстречу с автоматами, подходят, берут наше оружие и доставляют нас на погранзаставу. Никакого наказания за нарушение государственной границы мы не понесли, ведь всему виной плохие карты. Кстати, опорную систему координат мы развивали не в глухой тайге, там она нам не нужна была. Мы это делали, в основном, вблизи опушек, на которых могла бы разместиться артиллерийская батарея. Но, чтобы туда добраться, надо было знать координаты этих точек.

- Это, в основном, для гаубичных орудий все делалось?

- Да. И еще я забыл один момент. Перед тем, как нас направили в этот топоотряд, я же служил во взводе артиллерийской разведки. Мы находились неподалеку от границы. К примеру, находимся мы на возвышенности, внизу протекает ручей. Так вот этот ручей уже и есть граница, а за ней японцы. Нашим командованием выбиралось место и по ночам туда отправлялись люди, рыли яму в человеческий рост, сверху забрасывали ее ветками и травой. Там была размещена стереотруба и мы наблюдали за границей. Прихожу я на этот наблюдательный пункт, у меня карта «двадцатипятитысячная» и мне известен в градусах мой сектор наблюдения. Я должен тщательно наблюдать за своим сектором: вдруг появился клочок чернозема, значит там какие-то работы ведутся или вдруг стекло блеснуло. Японцы такие наглые, такие наглые! Они ни хрена нас не боялись.

- Они наверняка знали, что вы там сидите.

- Они знали, что мы сидим, а мы знали, что они там. Что они делали? До смехотворного доходило. Выйдет он на бугорок, снимет штаны и задницу нам показывает, мол, «стреляй»! Мы, конечно, не подавали виду, что наблюдаем за ними, но все фиксировали: «во столько-то времени на такой-то местности», затем ставишь точку и все потом расписываешь что видел. А когда приходит ночь, тебе приносят новую карту с отмеченным моим сектором, а мою карту с пометками забирают в штаб. Если нужно что-то пояснить, то я тому, кто принес карту, все разъясняю на словах. Карту забирают не только у меня, но у всех, кто ведет наблюдение за своими секторами.

- По сколько человек было на наблюдательном пункте?

- По одному мы там вели наблюдение. Мы туда заступали только на день, но порой оставались и на ночь.

Все-таки нашей армией руководили умные люди. Незадолго до того, как мы должны были перейти границу, в наш полк прибыл новый заместитель командира полка, который в совершенстве знал корейский язык. С ним еще прибыли какие-то незнакомые мне люди. Они прибыли с запада и были из тех, кто сейчас называются «специальные войска». Они по ночам переходили границу. Даже разговоры были, не знаю, насколько это правда, что они обезвреживали вражеские погранзаставы, снимали часовых и сами двигались вперед. Фамилию этого замкомандира полка уже не помню. А бригаду, что с ним прибыла, у нас называли «асы».

- Сколько их было?

- Один офицер был среди них, это замкомполка, а остальные простые солдаты. Было их чуть меньше десятка.

- Где они размещались?

- Я не знаю, где они жили. Меня это не касалось.

- Как для Вас началось участие в операции?

- Перешли границу полком. Первым городом на нашем пути был Санчагоу. Город брошен, пустой. Когда проходили через город, (нам уже к тому времени трактора «НАТИ» дали, тихоходные), довелось побывать в одной квартире, так представляете, там все целое стоит, и мебель и посуда, а людей нет никого. Видимо знали, что скоро война будет, поэтому бросили город и ушли вглубь страны.

Следующим городом, это я хорошо помню, был Дуннин. Это город, в котором находился Дуннинский укрепрайон. Вот там наш полк стоял, наверное, неделю. Много приходилось полку вести артиллерийский огонь, долбили этот укрепрайон. Для подавления этого укрепрайона даже присылались орудия большего калибра, не то, что наши 75-миллиметровые и 152-миллиметровые орудия! Там были калибры раза в два больше!

Был один случай. В Дуннине был какой-то завод по производству алкогольных напитков. Мы туда ходили смотреть. Там стояли большие деревянные котлы. Подходит русский солдат. Чего ему лезть в этот котел? Он в него из пистолета «бах!», подставил котелок, набрал сколько ему надо, а остальное пусть льется. А один боец полез в этот котел и не вылез оттуда, утонул.

В районе Дуннина мы повстречались с каким-то полком особого назначения, в котором все были офицерами. Видимо, это был какой-то резервный полк.

- Этот полк тоже участвовал в боевых действиях?

- Нет, они в резерве были, видимо на случай, если кого-то убьют или ранят из командования, например, командира батареи. Они все были с личным оружием. Было их очень много. Они откуда-то приходили, куда-то уходили. Я не знаю точно их цель пребывания там.

После Дуннина следующий город был Хойрен. Вот на карте его сейчас нет, наверное, по-другому как-то называется. Рядом с ним находились поселки Сесин и Расин, в которых были причалы и туда раньше приходили японские пароходы.

- На сколько Ваш полк углубился на территорию Кореи?

- Где-то на километров около двухсот. И как только мы достигли города Хойрен, мы узнали о том, что Япония капитулировала.

- Ваш полк шел позади наступающей пехоты?

- Да. Наши два пушечных дивизиона были приданы пехотным полкам. Помню только, что один наш дивизион был в 231-м полку, а в каком полку был другой не помню уже, то ли в 3-м, то ли в 178-м. Эти пушки были легкими, проходимыми, их можно было быстро развернуть для стрельбы.

В Хойрене, после капитуляции Японии, нас разместили в японских казармах. Пробыли мы там меньше месяца. Потом нас подняли по тревоге, и мы отправились по железной дороге еще южнее, к 38-й параллели.

В Приморье стояла то ли бригада, то ли полк особого назначения. В том, что мы победим японцев, никто из руководства не сомневался и уже заранее были определены лица, которые займут должности в новом корейском правительстве.

Когда уже разделение по 38-й параллели обозначилось, там стояли наши стрелковые полки и приданные им наши два пушечных дивизиона. Командиром полка в это время у нас был полковник Нужин. Вторая мировая война уже закончилась, многих солдат по возрасту уже отправили домой. В том числе отправили и старшину-секретчика 91-го артиллерийского полка. Он был из Прибалтики, звали его Август. Мы его звали Август Петрович, хотя отчество у него было совсем другим. Штабную батарею начальник штаба полка майор Гарин знал хорошо, он часто с нами вел беседы, разговаривал по-отцовски. Ну а наш взвод разведки он вообще всех знал по именам, ведь нам часто приходилось доставлять различные боевые донесения из полка в штаб дивизии и обратно. Вызываю меня в штаб полка и говорят: «Мы тебя переводим в штаб полка в секретную часть», видимо к тому времени уже была проведена проверка моей родословной. Вот этот Август со мной перед своим увольнением позанимался немного. До сих пор помню номер секретного приказа о моем назначении на должность секретчика - №050. Доводилось однажды ездить на 34-ю параллель. Личные дела офицеров хранились в секретной части. А я еще исполнял роль и делопроизводителя: допустим, кому-то по полку объявили благодарность, а личное дело его лежит здесь, у нас. Так я должен достать это личное дело и в графу «взыскания и поощрения» сделать соответствующую запись.

- В каком звании Вы были к этому времени?

- Старшим сержантом был. А как мне ефрейтора присваивали я не рассказывал? Сейчас расскажу. В ноябре 1943 года нас привели в полк, а в феврале ко Дню Советской армии, перед штабом полка построили весь полк для присвоения очередных званий. Уже погоны были. Кто сержантом был, получил старшего сержанта, кто старшим сержантом – старшину. Ну а у меня то погоны рядовые были. Мне должны были присвоить ефрейтора. Подходит очередь нашей штабной батареи. Подошел к нам командир полка полковник Слободяник с начальником штаба и кадровиком. Я то и сейчас ростом невысокий, а тогда и вовсе был меньше ростом. Когда подходит командир полка, положено представляться; «Рядовой Кривобоков, взвод разведки». Кто-то из сопровождающих командира полка меня ему охарактеризовал: «Добросовестно службу несет, изучает все, хорошо знает стереотрубу, замеры, углы». Командир посмотрел на меня оценивающе и говорит: «Думаю, рановато еще, рановато… Что ж, он в армии то еще совсем мало отслужил. Давайте до мая подождем». Так что с первого раза мне ефрейтора не присвоили. А когда пришел май, мне сразу присвоили младшего сержанта.

Был у нас старшина батареи, грамотный парень, был призван с 4 курса института. А в топовзводе тоже был бывший студент, я о нем уже говорил, тот, который офицеров наших обучал. Оба они были грамотными ребятами, много читали. Как-то раз заспорили они между собой. Раньше мы обязательно должны были знать десять сталинских ударов. Ночью разбуди тебя и ты должен наизусть их всех перечислить. Старшина батареи говорит тому, который с топовзвода: «Знаешь, эти удары открытие не Сталина. Такие военные стратегии еще при Александре Македонском использовались». А тот, который из топоотряда, он у особиста информатором был. А старшина батареи был секретарем комсомольской организации. Наш полк тогда стоял в Хойрене, а штаб дивизии находился в городе Канко, это по-японски, а по-корейски Хамхын. Под предлогом сверки учетных комсомольских данных старшину батареи вызвали в политотдел штаба дивизии. Как он туда уехал, так оттуда он больше и не вернулся.

А я уже в секретной части работал. Получаю выписку из приказа по штабу дивизии, что было закрытое судебное заседание и ему дали двадцать лет. Хороший был старшина, все его любили.

- Пленных японцев довелось видеть?

- В Хойрене нам дали на полк много пленных японцев. Они строительством занимались. Баню строили, хлебопекарню. Солдатскую столовую они построили, отдельно офицерскую столовую тоже построили.

- Где же такое количество пленных содержали?

- В городе был квартал обнесен колючей проволокой, выход из него был только один. Они там сами себе даже пищу готовили. Некоторых из пленных отвозили на побережье, где они занимались заготовкой морской капусты. Один из них, правда, сбежал.

- Кто их охранял?

- Да какая-то охрана была, я точно не знаю. Наш полк к их охране не имел никакого отношения.

Потом с пленными японцами еще довелось встретиться в Находке. Они там строили огромный морской причал. Там, в Находке, было очень много побегов. Кроме японцев там работали и наши заключенные, они тоже убегали часто.

- Во время боевых действий японская авиация в небе присутствовала? Видели ее?

- А как же не видел!? Видел! Лето, жара, жажда. Я где-то лизнул водички, в какой-то копытной ямке, и у меня началась рвота и диарея. Меня в медсанбат отправили. Медсанбатом была большая такая батальонная палатка. Народу там было мало. Как раз на границе это дело было. И над нами летал японский самолет, который иногда обстреливал и бросал бомбы. Правда, попадания не было ни одного.

В Хамхыне мы простояли год, а потом нас перевели в Пхеньян, столицу Северной Кореи. В Пхеньяне, перед въездом в гарнизон, где раньше располагались японские войска, посреди лужайки стояла ротонда, сделанная из белого-белого мрамора. Это просто игрушка какая-то! В нее вели маленькие ступеньки и на колоннах возвышалась конусообразная крыша. Смотрим однажды: корейцы разбирают эту ротонду, ломают ее. Мы подошли, чтобы узнать, почему такую красоту разрушают. А среди рабочих был один кореец, который в 40-х годах бывал во Владивостоке. Он нам на ломанном русском рассказал, что это «пу хо», что означает по-корейски «плохо». Оказывается, эта ротонда служила в определенные даты для совершения японцами обряда харакири, чтобы доказать свою верность Императору. И после того, как японец вспорет себе живот, он должен был взять в руки свои кишки и успеть как можно дальше убежать от этой ротонды. Поэтому корейцы эту ротонду разобрали и сровняли с землей.

Выезжаем мы как-то с командиром полка на 38-ю параллель, везем в металлическом ящике личные дела офицеров, подлежащих увольнению в запас из дивизионов, приданных пехотным полкам. На остановке, на выезде из Пхеньяна, среди десятка гражданских людей, стоит один корейский офицер, капитан. Звездочки у корейцев на погонах располагаются не так, как у нас, а в прямую линию, как у наших прапорщиков. Командир полка, сидящий рядом с водителем, говорит: «Давайте узнаем, если корейскому капитану с нами по пути, то подвезем его». Остановились, махнули ему рукой, он подошел. Показали в нужном нам направлении, он кивнул и сел в машину. Едем мы, разговариваем о своем, на какие-то отвлеченные темы. Кореец сидит молча. Начальник штаба хотел с корейцем пообщаться жестами, на что тот ответил на чистом русском языке: «Не беспокойтесь, я все понимаю. Я сам из-под Астрахани». Оказывается, он был старшим преподавателем в каком-то военном училище.

В 1948 году нас вывели из Кореи через станцию Краскино, мимо Хасана и прибыли мы в Приморье, на берег залива Петра Великого. После окончания срока службы я получил звание младшего лейтенанта и продолжил службу в штабе нашей военной базы в Порт-Артуре. После увольнения из армии пришел на службу в органы внутренних дел, где и прослужил до самой пенсии.

Кривобоков А.П. Пхеньян, 1948 г.