Г.П. - Родился 1/2/1925 в китайском городе Харбине. Моя семья поселилась в Харбине задолго до революции. Дед со стороны отца, сын купца 1-й гильдии, участвовал в революционном движении и в результате преследования со стороны царских властей был вынужден эмигрировать из России и вместе со своей женой (моей бабушкой) вырастил пятерых детей. Бабушка была искусной рукодельницей, особенно ей удавалось изготовление дамских шляп, которые пользовались спросом, что приносило определенный скромный доход. Мамин отец был в Харбине агентом фирмы швейных машинок фирмы "Зингер", в его обязанности входили продажа и ремонт этих швейных машин. При выходе на пенсию он получил от фирмы некоторую сумму, которую вложил вместе с личными накоплениями в какое-то частное дело, показавшееся ему выгодным, но дело "прогорело", и дед от всех переживаний вскоре заболел и умер.
Мои родители, находясь в далеком чужом краю, оставались патриотами России, поддерживали новую Советскую власть и приняли советское гражданство.
Отец редактировал просоветски ориентированную газету "Ангаста", а меня отдали в детский сад при советском консульстве в Харбине.
До сих пор не могу забыть один случай из моего раннего детства. В детский сад нас забирал по утрам на "консульском" автобусе шофер-китаец и вез к консульству, а на капоте его машины развевался маленький красный советский флаг. Один раз, после того как наш шофер, как видно, нарушил правила движения, машину остановили полицейский из белоэмигрантов, и стал прямо на глазах у детей с остервенением избивать в кровь этого шофера-китайца. Мы, дети, стали громко кричать и плакать, но полицейский не обращал на нас внимания и еще долго измывался над бедным китайцем, вымещая на нем свою ненависть к красному флагу на капоте.
В 1930 году родители и младший брат отца решили вернуться на Родину, оформили все документы и мы прибыли в Москву, где поселились на Стромынке.
Отец стал работать редактором у Бухарина, в редакции газеты "Известия", мама устроилась на работу в газету издававшуюся в СССР на английском языке "Москоу дейли ньюс" ("Московские новости"). Брат отца стал старшим инженером Ховринского железнодорожного депо. Жили мы в доме, который одним торцом выходил на Яузу и таким образом этот дом можно было считать "домом на Набережной", в нем проживало много руководящих работников правительственного уровня. Летом 1937 года отец уже четко понимал, что ему, как "харбинцу" и как работнику "бухаринской" газеты, никак не удастся избежать репрессий, пошла повальная, сплошная волна арестов, почти каждую ночь у подъездов нашего дома стояли по несколько машин с чекистами, которые "брали", фактически по очереди, всех мужчин в "правительственном доме".
Отец был морально готов к аресту и когда 19/9/1937 за ним пришли, он был внешне спокоен. Чекистов было трое: один в гражданской одежде, представился по фамилии -Наседкин, второй - в армейской форме и в зеленой фуражке пограничника, третий - простой красноармеец с винтовкой, который, судя по его суровому взгляду, видел в нас этаких врагов... Нас сразу выкинули из квартиры, мы поселились у папиного брата (которого вскоре тоже арестовали), а потом мы узнали, что энкэвэдэшники пришли по "старому адресу" арестовывать маму, но нас там уже не было.
Мама сама пошла в управление НКВД, узнать что-нибудь об отце, была арестована прямо на месте и вскоре осуждена на 8 лет лагерного заключения. Свой срок мама отбывала в казахстанских лагерях, в АЛЖИРе и в Карлаге… О судьбе отца я узнал только в восьмидесятые годы, выяснилось, что он был расстрелян через три месяца после ареста, 10/12/1937… Двоюродный брат матери Зяма Элькинсон забрал меня и бабушку к себе и тем самым спас нас от высылки, а меня от отправки в детский дом для "детей изменников Родины". Родственники не отвернулись от нас, передавали из семьи в семью, как по эстафете, и такой поступок в те годы можно назвать гражданским подвигом, без лишнего пафоса. Я продолжил обучение в московской школе № 369 в Сокольниках, и когда в школу пришли представители НКВД и Наркомпроса, чтобы очистить советскую школу от "детей репрессированных", которых отправляли в ФЗУ, то учителя меня отстояли, меня не тронули, и в 1941 году я закончил девять классов.
Началась война, но я, как и многие, не верил, что немцы дойдут до Москвы и захватят столицу. И тут наступило 17-е октября, когда над всей Москвой стоял запах гари, во всех советских и партийных учреждениях жгли документы, а город опустел на глазах.
Многие из обывателей "распустили языки", не скрывали свое злорадство.
Мне потом рассказывали, что наша учительница немецкого языка Марта Карловна Шмидт, немка по национальности, не скрывала в это время своей радости и говорила: "Наши! Скоро наши придут!"… Я не знал, что мне делать, в армию или в ополчение меня не взяли бы возрасту, но полное осознание нависшей опасности произошло в тот момент, когда я ехал в трамвае и стоявший рядом мужик, глядя на портрет Кагановича, сказал своему товарищу: "Посмотри на этого жида… Ничего, скоро мы до них до всех доберемся!"… И тогда я решил уходить из города. Выбирался через Ногинск, вместе с толпами москвичей, не желавших оставаться под немецкой оккупацией.
Оказался в Томске, а оттуда перебрался в Казахстан, в Усть-Каменогорск, где пошел работать электриком на военный оборонный завод, который занимался обогащением руды с высоким содержанием олова. Ночью работал в цеху, а утром шел в школу, продолжал учиться в десятом классе, сначала в вечерней, а потом в обычной школе.
Как рабочему оборонного завода мне оформили "бронь" от армейского призыва и еще полагался паек - 800 грамм хлеба в сутки.
Когда из военкомата пришла первая повестка на призыв, то я показал ее начальнику цеха, который на моих глазах порвал эту повестку и сказал: "Иди, работай!".
1/2/1943 я получил аттестат об окончании средней школы с отличием, и сразу пришла вторая повестка из военкомата. Я решил идти в армию, чтобы потом мне не сказали, что "еврей в тылу прячется", повестку на заводе никому не показывал, а в военкомате не сказал, что работаю на номерном военном заводе, чтобы меня не "завернули назад", как "дезертира с трудового фронта". На призыве я скрыл, что мои родители репрессированы, сказал, что отец на фронте, и меня, как имеющего полное среднее образование, отправили в военное училище, я попал в Рязанское артиллерийское училище(РАУ), расположенное в Талгаре, под Алма-Атой. Здесь готовили командиров-артиллеристов для корпусной артиллерии, я был зачислен курсантом в дивизион АИР (артиллерийская инструментальная разведка), в отделение топографии.
Но, стать офицером мне не довелось, в начале 1944 года наш "особист" раскопал, что я являюсь "сыном врагов народа", и незадолго до выпуска из училища я был отчислен из РАУ и в звании старшего сержанта был отправлен в запасной полк в Алма-Ату, откуда с маршевой ротой ушел на фронт.
Г.К. - В какую часть, и на какой фронт Вы попали?
Г.П. - Мы прибыли на 2-й Прибалтийский Фронт, в 282-ую стрелковую дивизию. Здесь кадровики стали "сортировать пополнение", и увидев мои документы, мне предложили: "Хочешь топографом в штаб дивизии?", но я отказался. Меня направили в дивизионный 826-й артполк, где я был определен во взвод управления дивизиона, на должность командира топовычислительного отделения (старшего вычислителя дивизиона).
В мои обязанности входили подготовка и расчет данных для стрельбы дивизиона. Моим единственным подчиненным был младший сержант Иван Сергеев, а других бойцов в этом отделении не было до самого конца войны. Вся "моя война" проходила непосредственно на самой передовой, на ПНП и КП, вместе с пехотой.
Г.К. - Какова была структура гаубичного дивизиона?
Кто командовал его подразделениями?
Г.П. - Дивизион состоял всего из двух батарей 122-мм пушек-гаубиц, первой командовал старший лейтенант Путерман, второй - капитан Белоусов. В самом конце войны у нас в дивизионе появилась третья батарея. Все орудия были на автомобильной тяге, для "огневиков" у нас были машины "студебеккер", а для взводов управления - грузовики "шевролле".Нашим дивизионом командовал майор Хлопов, хороший, грамотный и внимательный офицер, смелый человек. Он любил выпить, и это его и погубило в конечном итоге, погиб он глупо, уже в конце войны. Хлопов, как выпьет, все время порывался пострелять из "фаустпатронов", которые во множестве валялись на поле боя под нашими ногами, но ординарец майора, Шепоткин, не давал ему стрелять, но один раз ординарец недоглядел, Хлопов поднял "фауст" и выстрелил. Майор был в плащ-палатке и выхлопная труба "фаустпатрона" оказалась под ней, Хлопов получил сильнейшие ожоги спины и умер в мучениях…
На смену погибшему командиру дивизиона назначили другого офицера, Кулагина, труса, который сбежал с поля боя, когда на нас пошли немецкие танки, но после войны этот Кулагин ходил по расположению дивизиона "героем и франтом", корчил из себя…
Но "старые" бойцы помнили, как он себя "геройски проявил в бою"…
Начальником штаба дивизиона был капитан Калугин, грамотный артиллерист, совсем еще молодой парень, порядочный, толковый и смелый.
Замполитом у нас был капитан Дидоренко, пожилой украинец, тип во всех отношениях отрицательный, типичный представитель "гильдии политруков", которые комиссарили только в штабах и в теплых тыловых землянках, и только путались под ногами, совали везде свой нос и мешали бойцам и офицерам спокойно воевать… Этот Дидоренко все время искал, где бы напакостить, как свести счеты с людьми, которые ему не приглянулись, которые были умнее, образованнее, или лучше его по своим человеческим качествам. Мог пойти на любую подлость, например, выкрасть у пьяного писаря дивизиона Кошелева журнал "Список личного состава", чтобы только насолить начальнику штаба Калугину и выступать потом с гневными речами: "Списки попали к врагу! Это утрата бдительности!". Калугину отменили представление на очередной орден, который он, несомненно, заслужил…
Начальником разведки полка был Климов, а в нашем дивизионе - старший лейтенант Лесников, всегда пьяный офицер, который в бою терялся, и поэтому мы на него в сложной обстановке никогда не полагались. Командиром взвода управления дивизиона был короткое время какой-то младший лейтенант, а потом он куда-то исчез и до самого конца войны взвод управления воевал без офицера, все команды мы получали напрямую от Хлопова, Калугина или Лесникова. Наш взвод состоял из четырех отделений: телефонной связи, радиосвязи, артразведки и топовычислителей.
Г.К. - Вы упомянули сейчас немецкую танковую атаку. Были случаи, что гаубицы выводили на прямую наводку против танков или в других критических ситуациях?
Г.П. - Сколько угодно. У меня был товарищ, командир орудия Дзюба, кавалер двух орденов Славы, так его гаубицу в сложной обстановке всегда выводили на прямую наводку, так как Дзюба был отличным артиллеристом и мог поразить любую цель.
Я помню, как в первый раз на фронте оказался в ситуации, когда на нас пошли танки.
Впереди нашего ПНП (передовой наблюдательный пункт) был окопы пехоты, которая в 1944 году уже не бегала от танков, а встречала их бросками связок гранат под гусеницы. Но вот идут на наши позиции танки "под углом", мы занервничали, и тут майор Хлопов стал рассказывать анекдоты, мы сразу успокоились. И когда пришло наше время вступить в бой, Хлопов вдруг серьезным голосом произнес: "Приготовиться!"…
После этого эпизода "мандража" при появлении немецких танков у меня уже не было…
Г.К. - Были моменты, что по - настоящему становилось страшно?
Г.П. - Один раз, под польским городом Катовице. Ночной бой.
Все части, и наши и немецкие, смешались, все били во все четыре стороны, в белый свет как в копеечку, и по нам непрерывно стреляли со всех четырех направлений.
Снаряды пролетали прямо над головой, и становилось просто жутко…
Кругом множество трупов…
Г.К. - Сегодня очередная годовщина со дня освобождения концлагеря Освенцим.
Вы были в числе первых советских солдат вступивших на территорию этого страшного места, "конвейера смерти", символа гитлеровских злодеяний. Как это было?
Г.П. - Мы понятия не имели, что перед нами где-то находится концентрационный лагерь уничтожения. Немцы в эти дни стремительно прорывались из полуокружения в районе города Кракова, они были охвачены "подковой". Мне приказали подготовить данные для стрельбы дивизиона по пустому перекрестку. Я еще удивился, зачем нам стрелять по пустому, открытому месту, где нет ни единой живой души. Но, молча, выполнил приказание, приготовил расчеты для стрельбы, а через какой-то час через этот перекресток на прорыв "волной" пошли немцы. Артполк бил по немцам залпами, на этой дороге образовались горы из немецких трупов, никто через нас не прошел.
Затем мы снялись с позиций и вместе с пехотой пошли вперед. Где-то на указателе "до Кракова - 70 километров" мы увидели перед собой ряды колючей проволоки, пулеметные вышки, длинные барачные строения. У стен бараков стояли истощенные до максимального предела узники концлагеря, выглядевшие, как живые трупы, ходячие скелеты. Многие из них смотрели на нас с апатией, у них от голода даже не было сил, радоваться освобождению… Мы были потрясены увиденным, но не заходили в бараки, так как последовал приказ немедленно двигаться вперед на запад.
Дальше были бои за Оппельн (Ополе), взятие Гляйвица и Гинденбурга, переправа через реку Одер, берег которой был завален трупами, кто-то до нас здесь уже неудачно пытался переправиться и захватить плацдарм… Потом мы дошли до Бреслау, в котором засели "власовцы", и здесь пришлось с ними долго повозиться…
Но ужасная картина Освенцима навсегда осталась в моей памяти…
Г.К. - Недавно в интервью с разведчиком Захаром Красильщиковым, который первым освобождал Майданек, я задал вопрос: "Изменилось ли отношение к пленным немцам после увиденного в концлагере?", и такой же вопрос хотелось бы задать и Вам.
Г.П. - Отношение к пленным немцам и до этого было разным, когда гуманным, когда предельно жестоким… Идет бой, пехота пошла вперед, а мы, артразведка, сразу двинулись вслед за стрелками. У меня карабин и несколько гранат-"лимонок".
Кругом непрерывная стрельба, рядом со мной идет товарищ, Шепоткин, ординарец Хлопова. Лежит на земле раненый в ноги немец, нас увидел, сразу сел, и просит меня по - немецки, чтобы я его добил. И тут я допустил ошибку, я не пристрелил этого немца, не извлек затвор из его винтовки, что обязательно надо было сделать, а просто прошел мимо раненого. И эта ошибка чуть не стоила мне жизни. Раненый немец подполз к своей винтовке и выстрелил мне в спину. Пуля прошла по касательной к голове, только срезала кусок кожи с черепа. Щепоткин моментально развернулся и убил немца автоматной очередью. После этого случая мы за своей спиной живых немцев никогда не оставляли…
Один раз мне пришлось стать свидетелем такого случая. Иду по дороге к штабу полка, почти сплю на ходу, и вдруг чувствую, как меня со всех сторон "обтекают" люди, глаза открыл, а это по дороге ведут строем толпу пленных немцев, человек тридцать, и они меня обходят с обеих сторон. Пленные меня обогнали, и когда я подошел к штабу, то услышал дикие крики и вопли. У штаба стоял пьяный, в слезах, наш "сын полка", немцев подводили к нему и он их всех пристреливал по очереди… Как эти пленные немцы жутко орали перед расстрелом… Тогда все подобное казалось справедливой местью, но сейчас…
Г.К. - Местному немецкому гражданскому населению тоже доставалось?
Г.П. - Только на первых порах… Когда был захвачен город Глейвиц, то нам предоставили отдых на три дня, другими словами - делай что хочешь. А в городе на каждой улице полные неразбитые войной магазины, заставленные едой и спиртным.
Так те, у кого не было каких-либо "моральных тормозов", стали грабить и насиловать немок. Был у нас такой ст.сержант, командир отделения связи Богачев, так он в каждом захваченном нами городе насиловал женщин. Замполит, на глазах у которого сержант насиловал очередную немку, решил вмешаться и сказал Богачеву: "Прекрати!", но командир дивизиона Хлопов остановил замполита: "Ты, капитан, не лезь не в свое дело. Это его заслуженный трофей!"… Можно, конечно, сказать, что войны без насилия и мародерства не бывает, но, те из нас, кто не потерял совесть, себя в Германии вели достойно. Таких, как Богачев, в наших рядах было мало.
Я, как и многие другие мои товарищи, считал зазорным, ходить по пустым немецким домам и собирать барахло для разрешенной командованием посылки на Родину, так как мы считали это позорным мародерством.
Иногда посмотришь на поле боя, лежат тут и там убитые пехотинцы, а за спинами торчат "горбом" набитые немецким барахлом "сидоры" - вещмешки…
Продовольствие не в счет, это считалось у всех положенным трофеем, мы стреляли и резали свиней в свинарниках, уводили коров в хозяйствах у бауэров.
Но иногда и "за кусок мяса" бойцы могли попасть под жернова репрессий, в рамках "борьбы с мародерами". У нас был парень, старший сержант Гладилин, боевой, неоднократно награжденный, на фронте с первых дней войны. Его наши штабные командиры послали в ближний тыл, добыть корову для кухни дивизиона, но комендатура поймала Гладилина "как дезертира и мародера", старший сержант "пошел под трибунал", но не выдал своих командиров, пославших его на эту "продзаготовку"….
Г.К. - Командование части знало, что старший сержант Полубанов - "сын врагов народа"? Если да, то эти по меркам сталинского периода "очень черные пятна" в биографии как-то влияли на отношение к Вам? Скажем, в наградном вопросе?
Г.П. - Все знали. Я на фронте никогда не скрывал, что мои родители репрессированы.
В открытую только один раз меня "задели" по этому поводу. Начальник связи дивизиона старший лейтенант Пашков при мне сказал командиру отделения радиосвязи: "Ты рацию не оставляй без присмотра. Полубанов может немцам что-нибудь сообщить!"…
Там же на фронте меня приняли в партию, не спросив моего желания.
Парторг дивизиона, старший лейтенант, бывший председатель колхоза, за всех написал заявления на прием в ВКП(б): "Хочу идти в бой коммунистом", а потом подходил к каждому: "Подпиши". Этот парторг, кстати, был неплохим мужиком.
Его потом от нас приказом перевели куда-то замполитом на повышение, он очень не хотел уходить из дивизиона, но его мнения никто не спрашивал.
В новой части он вскоре погиб, нарвался на "власовцев", которые делали рейд по нашим тылам и вырезали весь штаб батальона, куда парторга направили служить.
В 1950 году я демобилизовался из армии и поехал к матери, которая после лагеря находилась в ссылке в поселке Долинка Карагандинской области. Работал преподавателем в школе и даже был выбран школьным парторгом. Когда в марте 1953 года умер Сталин, то кто-то написал на меня донос, что "… когда вся страна содрогалась от горя, когда плакали даже камни, учитель и коммунист Полубанов прилюдно смеялся во время похорон вождя…", и так далее, в подобном духе… Сплошная ложь.
Я, конечно, не смеялся, это кощунство смеяться над чьей-то смертью, но и не плакал, как все. Этого было достаточно, чтобы меня исключили из партии.
Было собрано партийное собрание, на котором меня обвинили, что я скрыл факт, что являюсь ЧСИР ("Член семьи изменников Родины"), и обманным путем проник в ряды коммунистов, и я был исключен из партии. В те годы за исключением из партии обычно следовал арест, но маховик репрессий после смерти "вождя народов" стал крутиться в обратную сторону, меня не тронули, впереди были только "мелкие пакости " - мне отказали в приеме в аспирантуру и запретили преподавать в Карагандинском институте. В 1956 году я, в надежде на справедливость, написал письмо прямо на 20-й съезд КПСС, нашел свидетеля, что я на фронте не скрывал свою биографию, и вскоре меня восстановили в рядах КПСС. Тогда мне это было важно…
Смотрели ли на анкету при представлении к наградам? Думаю, что да. Но свой орден Отечественной Войны 2-й степени я получил за участие в захвате плацдарма на реке Нейсе, и, скорее всего, наградные листы оформляли за плацдарм моментально, очень быстро, вот в штабе и "прохлопали", кого они награждают. Мы вышли к Нейсе, берега реки соединяли три моста, которые немцы пытались взорвать в последний момент.
Мост, который был слева от нас, рухнул в воду прямо на наших глазах, а прямо перед нами горел железнодорожный мост. Несколько танков Т-34 на скорости рванули по горящему мосту, а мы человек пятнадцать пехотинцев и артразведчиков, тоже кинулись через дым и огонь вслед за танками. Перебежали на ту сторону, прямо от моста горели городские дома, целые улицы в пламени пожаров, но немцы сам мост не обороняли.
Г.К. - А каким было во время войны Ваше личное отношение к Сталину?
Г.П. - Отношение к Сталину не было однозначным, одно время я даже к нему хорошо относился… Но приехал после демобилизации в Долинку к матери, посмотрел, что происходит вокруг, многое узнал от людей отсидевших свои срока по 58-й статье (моя мама, например, дружила в ссылке с сестрами начальника ГлавПУРа РККА Гамарника, который в 1937 году покончил с собой), и тогда окончательно понял, в какой стране я живу и что представляет из себя Сталин. А когда прошел 20-й съезд и большая часть сталинских преступлений стала известной, то я окончательно определился в своем отношении к Сталину - это был и есть монстр, убийца и злодей, загубивший нашу страну…Когда кто-то из ветеранов начинает "заливать", что "…с именем Сталина мы поднимались в атаку", то это значит, что он сам в атаки не ходил.
Никто и никогда перед боем или поднимаясь в атаку не кричал "За Сталина!", и тот, кто утверждает обратное, просто безбожно врет…
Г.К. - С "власовцами" лично сталкиваться приходилось?
Г.П. - В Германии. Линия передовой проходила между деревнями Пудигау на немецкой стороне и Катцен на нашей. Нейтральной полосы почти не было, какие-то жалкие сто метров отделяли нас от противника. Я находился, как артразведчик, на ПНП, в первой траншее, и тут бойцы мне говорят, что у немцев что-то непонятное происходит, бегают по траншеям как угорелые, будто муравейник разворошили. Я прильнул к стереотрубе и вдруг слышу голоса за спиной: "Где такой-то полк?" (называют номер соседнего полка, из нашей дивизии), и кто-то отвечает: "Идите по траншее прямо, а потом повернете вправо". На войне нет улиц и номеров домов, и всем, кто ищет своих, приходится спрашивать. Смотрю, стоят два бойца: один коренастый, спокойный, с погонами старшины, а другой молоденький, "дергается", сразу видно что "весь на нервах".
А что нервничать-то, если к себе "домой идешь"? Это и вызвало подозрение.
Они пошли дальше по траншее, но по приказу находившегося на ПНП командира стрелкового батальона обоих вернули и спросили: "Кто такие?" - "Да свои мы, вот документы". Комбат сразу позвонил "особисту" полка Черкасову и доложил: "Задержал двух подозрительных", и вскоре пришел "особист", я тогда, кстати, впервые увидел "смершевца" на передовой. "Особист" попросил двух бойцов для конвоирования задержанных и повел их в штаб полка. Потом выяснилось, что эти двое - "власовцы"-лазутчики, искали у нас подходящее место для прорыва. Сразу на передовую из тылов бросили для "уплотнения обороны" всех тыловиков, подвезли ящики с гранатами, но в тот день немцы и "власовцы" на прорыв не пошли…
Г.К. - Насколько велики были потери в Вашем взводе управления?
Г.П. - Чаще всего погибали линейные телефонисты. Почти все в нашем взводе были ранены или контужены. К смерти на фронте относились как к чему-то неизбежному.
Ко всему привыкаешь, это только сначала кажется, что все пули и снаряды летят только в тебя… Но были редкие случаи, когда люди погибали не в бою, а при каких-то нелепых обстоятельствах, как, например, погиб майор Хлопов, и именно такая смерть товарищей оставалась навсегда в памяти выживших.
Из Прибалтики нас вывели на переформировку под Архангельск, и уже с Севера по железной дороге дивизию перебросили на 1-й Украинский фронт. Уже ехали по Западной Украине, поезд шел довольно медленно, в соседнем вагоне солдат очень красиво пел украинские песни, что все мы невольно заслушались. И тут из леса по эшелону раздался единственный выстрел и солдат, который так красиво пел, был сражен наповал. Так украинец-бандеровец убил украинца-красноармейца, защитника Родины, в том числе и Украины, от ненавистного фашизма …
Г.К. - Кто из боевых товарищей Вам наиболее запомнился?
Г.П. - Топовычислитель Сергеев, командир отделения разведки Французов, командир отделения связи татарин Хахалкин, кавалер ордена Красного Знамени.
У нас был очень дружный и интернациональный боевой коллектив.
Русский Бабков, белорус Хлебцевич, украинец Бабокур, таджик Муратов, еврей Портной, киргиз Каржгалиев - все эти люди воевали вместе, плечом к плечу, сражались с гитлеровцами. У нас в дивизионе был даже немец, выдававший себя за еврея, но его забрал СМЕРШ, каким-то образом "особисты" узнали настоящую национальность этого бойца.
Г.К. - Какие карты были наиболее точными, наши или немецкие?
Г.П. - Однозначно, немецкие карты были самыми точными.
Умением хорошо ориентироваться по карте обладали не все артиллерийские командиры. Как-то был получен приказ одну батарею по найденной разведчиками свободной дороге провести в немецкий тыл, но командир батареи не смог выполнить приказ, заявил, что не может взять на себя такую ответственность. Тогда мне, как владеющему чтением карты, пришлось, вместо ее командира, самому вести батарею в тыл к немцам. Кроме отменных немецких карт, я бы еще отметил прекрасное качество немецкого оружия. У нас некоторые бойцы таскали, вдобавок к своему штатному оружию, немецкие автоматы, так как наши ППШ имели стойкую репутацию ненадежных, они часто подводили в бою при стрельбе.
Г.К. - В мае 1945 года Ваша дивизия была брошена на помощь восставшей Праге.
Эти события чем-то запомнились?
Г.П. - Конечно. Боев мы уже фактически не вели. Шли к Праге через горы Судеты, по автостраде, на которой немцы устроили множество завалов из поваленных деревьев. Разбирая эти завалы мы все перепачкались в смоле деревьев, и наше дряхлое х/б обмундирование выглядело в глазах у чехов, как лохмотья, один из них нам даже сказал: "А одежонка у вас …, не очень", на что мы ему ответили: "Зато мы войну выигрываем!"… На одной из дорог стоял указатель "До Берлина … километров, до Праги … километров", и кто-то из наших бойцов написал внизу "Ни хрена! Дойдем!"…
В Праге нам чехи говорили про "власовцев": "Русские нам помогли!".
А мы пытались им объяснить, что эти "власовцы" - предатели и изменники Родины…
Г.К. - Как складывалась Ваша судьба после окончания войны?
Г.П. - В мае 1945 года наша дивизия была расформирована, наш полк перебросили в Венгрию, где старшие призывные возраста были демобилизованы, а молодежь была отправлена в Австрию, под Вену, дослуживать в 3-ую гвардейскую артиллерийскую бригаду. В 1948 году нас вернули в СССР, мы были дислоцированы под Львовом.
Еще находясь в армии, я начал заочно учиться на филологическом факультете МГУ, который закончил в 1954 году. В 1950 году демобилизовался и поехал в село Долинка Карагандинской области, где моя мама находилась в бессрочной ссылке.
Стал работать учителем и завучем вечерней школы, преподавал русский язык и литературу, а потом переехал в небольшой казахстанский город Абай, где до пенсии проработал директором средней школы.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
