Рывкин Яков Мордухович

Я.Р. – Я настоящий киевлянин. Родился 19 апреля 1923 года в Киеве на Подоле, возле Житнего рынка, на улице Фрунзе, 4. Семья была большая — шестеро детей, отец и мать. Отец работал сапожником, на Подоле была огромная обувная фабрика — он утром работал там, а вечером дома, чтоб нас всех прокормить. Старший брат Иосиф, 1915 года рождения, в пятнадцать лет пошел работать — на один завод, потом на второй, но то, что он получал, в семью не попадало. Знаете — молодой парень, хочется погулять. Хотя в еврейской общине считалось, что парень в пятнадцать лет — это уже мужчина, а девочка в тринадцать лет — это уже женщина. Но мы были не особо «ритуальные», потому что у отца голова была постоянно забита одним вопросом — как заработать.

Жили в двухкомнатной квартире — одна дверь на улицу, а другая во двор. Все удобства были на улице, а еще в доме был подвал, в котором каждая семья имела бочку, и летом, когда огурцы были дешевые, мама их солила вместе с яблоками. И когда мы кушали, то мама ставила на стол полведра этих огурцов, и нас не надо было уговаривать — через пять минут ничего не оставалось! Жизнь была бедная. Для примера — когда я окончил десятый класс, то мне нечего было одеть. Надевал футболку, какие-то штаны и туфли, которые я очень берег, мазал кремом. Вот и все богатство. Что поделать, шестеро детей в семье... А подросла одна дочка, вторая дочка, их надо одевать... И мы этого фининспектора боялись как черта – когда папа работал дома, то мы с братом дежурили на входах, чтобы фининспектор к нам не попал. А в 1932-33 годах был голод. Папа на карточку получал всего четыреста граммов хлеба, еще дома были запасы продуктов, но совсем маленькие. Когда поели все продукты, то подошло нам время умирать. А родители мои родом из Белоруссии, из местечка Комарин – это недалеко от Чернобыля. Так вот отец с матерью собрали все вещи, какие только можно было собрать – кольца, платки и все остальное, и папа поехал туда, продал часть вещей за мешок картошки, привез картошку домой. Хватило на четыре-пять дней, и опять надо ехать. Вот так отец съездил несколько раз, и ничего у нас не осталось. Одежду всю продали — уже дошли до того, что портянки продавали. Тогда папа поехал в Бровары, там были наши родственники, и они посдавали все, что у них было — у одних кольца, у других еще что-то, и помогли нам. Вот так и пережили этот голод.

Из всех братьев и сестер в школе занимался только я. Учился в еврейской школе до седьмого класса, потом еврейские школы позакрывали. Даже если был какой-то маленький еврейский театр или клуб, то все это было закрыто в 1936-37 годах. Но я успел окончить семь классов еврейской школы. Иврит мы не изучали, но идиш знали отлично, знали всех еврейских писателей, стихотворения, и все остальное. А сейчас идиш почти никто не знает. Когда я захожу в Хесед и вижу, как люди сейчас пишут на идиш, то мне тошно становится! А это ведь очень легкий язык для изучения, и очень музыкальный, на нем можно писать отличные стихотворения, книги. Там же много взято из немецкого – Вы же знаете, что когда начались гонения в Испании и Франции, то евреи переселились в Германию, и там сформировался идиш.

В общем, в восьмой класс я пошел в школу №19. Все предметы преподавали на русском — мне было очень трудно учиться, особенно по физике и по химии. Я не был круглым отличником, учился в основном на четверки.

Когда началась война, то я должен был первым получить повестку. Старший брат к тому времени уже отслужил в армии, был танкистом, в 1939 году ходил в Польшу, а в Финляндию уже не попал, демобилизовался. Повестку мне дали 9 июля 1941 года. Брат подарил мне свои хромовые сапоги, пришел я в Петровский райвоенкомат, а там уже собрались призывники, и среди них было очень много еврейских ребят, очень много! И сказали, что нас пошлют на Донбасс на работу. Но на поезд нас посадили не сразу, потому что паника была. Поэтому сначала шли 100 или 150 километров до поезда. И вот садят нас на поезд, и мы едем на Донбасс. Приехали на Донбасс, а там ужас — эти местные шлепперы как начали лазить по вагонам! Искали, где что украсть. Потом пришло указание — всех, у кого десять классов образования, отправить в училище. Нас построили, хромовые сапоги у меня сразу забрали, рубашку забрали, говорят: «Получишь в училище!» Пришлось отдать. А что я мог сделать — такие были здоровые старшины, что особо не будешь выступать.

Опять посадили нас в поезд, едем. А когда война идет, то поезда ходят медленно, поэтому ехали очень долго. Добрались до Омска, всех определили во 2-е минометно-артиллерийское училище. В Омске есть старые казармы, еще царских времен — в этих казармах мы жили и учились. Да и то, все хорошие помещения уже были заняты, а нас завели в сарай. Мы были грязные, нас даже сначала не хотели в столовую пускать, но потом пустили. Когда война началась, то училища еще не трогали, мы занимались. А где-то в октябре 1941 года дали указание отправлять курсантов в села убирать хлеб, потому что оттуда много людей забрали на войну. Посадили нас на пароход, он был колесный, старый — такой как в кинофильме «Волга-Волга». У парохода рейс был такой — идет вниз по Оби и Иртышу два дня, а обратно идет три дня, из-за сопротивления воды. Плыли мы на пароходе, было интересно посмотреть на Сибирь. Там очень дикие места. Я никогда не мог понять, как Сталин в царское время удрал из Сибири. Если ты удрал, то ты обязательно появишься возле железной дороги, больше тебе идти некуда. А на станциях везде стояла полиция, и тайга кругом. А он шел прямо на полицию, и каким-то образом от них удрал.

В общем, целый день шел наш пароход, ночью куда-то приплыли, всех высадили на берег. Когда рассвело, смотрим — море кругом! Это как раз стык Оби и Иртыша — море самое настоящее! И течение такое мощное, сильное! Дали нам команду: «У кого есть хлеб, сухари, еще какой-то паек — все немедленно сдать! Будем выдавать по кусочку». Сидели-сидели на берегу, потом видим — идет какой-то другой пароход и проходит мимо! Начали стрелять в воздух, он остановился, причалил и перевез нас через реку. И мы в колхозе работали месяца два. Потом вернулись назад в училище, стали дальше заниматься. У нас был очень хороший коллектив, никто никого не погонял, не было «старших» и «младших». Старшиной у нас был узбек Атаханов, он нам поднимал дух на маршировках: «Выше ногу, ребята!»

Ну а дальше Вы знаете. В начале войны миллионы наших войск попали в плен, и людей стало не хватать, поэтому начали добираться до военных училищ. Уже шел 1942 год, немцы пошли на Сталинград. Когда на фронте дела шли очень плохо, то давали команду училищам, которые ближе к этому участку фронта: «Давайте сюда весь личный состав!» Нам рассказывали, что когда немец подошел с юга к Москве, то там было танковое училище. Курсантам оставалось десять дней до офицерских званий, а их всех пустили на фронт. Это же тоже были ребята-десятиклассники, как я. Они остановили немцев, но все погибли — все училище! В общем, в конце 1942 года и до нас очередь дошла. В декабре всех нас собрали, дали сержантские звания и послали в Канск, там сформировали 26-ю отдельную лыжную бригаду, выдали оружие – винтовки СВТ. Меня отправили в артиллерию – назначили командиром орудия малого калибра, 45 миллиметров. Пробыли в Канске пару месяцев, и посадили нас в поезд — все думали, что под Сталинград попадем. Но немцев там уже окружили, поэтому нас послали куда-то на Валдай, ближе к Новгороду. Когда попали на фронт, то снег уже таял, а мы на лыжах, двигаться не можем, сидим на месте. Против нас стояла 16-я немецкая армия – мы говорили, что они у нас в плену, а они говорили, что мы у них в плену. Места там были ужасные — кругом болота… Очень плохо было воевать в болотах. Почему? Потому что если ранило кого-то и днем он сидит в грязи, то санитары за ним по болоту не придут. А ночью грязь замерзает и раненый погибает. Получалось так, что целые дивизии, наши и немецкие, залазили в эти болота и гибли от обстрелов. У нас пушка была маленькая, но мы ее вшестером не могли вытащить из этого болота! Яму для укрытия выкопать невозможно, вода заливает. Еще плохо то, что там мало маневра, как только вышли на открытое место — так немцы и расстреливают. Немецких танков там, по-моему, не было, мы стреляли из пушки по ихней пехоте. «Катюши» хорошо помогали, но на нашем участке их было мало.

Одно время у нас было так – пять дней сидим под обстрелом, питания не подвозят. Лошадей убивает, ребятам говорят: «Вам нельзя сейчас мясо кушать! Вы же пять дней ничего не ели! Надо терпеть!» А все ж молодые, дураки, а лошади хорошие, чистые. Разделывали этих лошадей штыками и ели. Больше половины личного состава наших лыжников погибло! Пять дней не ели, а тут наелись мяса, и все… Потом привезли питание, но мало, а водки много привезли. Ну и кому она была нужна? Когда люди голодные, то тут не до выпивки.

В общем, привезли нам кушать, и приехало руководство 4-й гвардейской воздушно-десантной дивизии. Дивизию эту немцы расклепали, и им нужны были люди. И нас, остатки лыжной бригады, переводят в эту дивизию — меня опять назначают командиром «сорокапятки». Где-то в июне месяце 1943 года дивизию посылают ближе к Курской дуге – немцы хотели окружить Курскую дугу, а наши узнали и приперли туда войск. Там наших войск было больше, чем под Сталинградом! И у немцев было войск до черта, и у нас до черта! В июле начались сильнейшие бои. Куда ни посмотришь – везде ведут огонь. Дивизия пришла, повоюет два-три дня, и ее нет, не остается никого. Надо было постоянно перевозить пушку с места на место, а после такого слабенького питания, как у нас было, мы ее еле-еле тащили. А когда ты с солдатами тащишь пушку, и немцы тебя видят за сто метров, так это жить тебе осталось недолго! У нас артиллеристов убивало не меньше, чем пехоту! Несколько раз было так, что у меня в расчете оставалось два или три человека. Когда шел обстрел, солдаты больше всего боялись, чтоб их не контузило, потому что если тебя контузит, то скажут, что ты придуриваешься! А если ранило, то хотя бы видно — осколки, кровь идет.

Бои там были такие, что танки лезли друг на друга. К тому времени немцы сделали новые танки – очень сильные. Но и наши «тридцатьчетверки» были хорошие — очень маневренные, и бронь на них была приличная.

А.И. — Вашему расчету пришлось воевать против танков?

Я.Р. — Нет. Если бы нашу пушку атаковал танк, то я бы с Вами сейчас не разговаривал. Если «сорокапятка» вступает в бой с танком, то это по-еврейски называется «азохн вэй»! Это не бой, а гибель артиллеристов! Но нам повезло. Получилось так, что мы выкопали себе окопы и с места не сдвигались, а немецкие танки нашу пушку не атаковали — только пехота шла.

Повоевали мы там я даже не знаю сколько. Наша пушка стояла на третьей линии обороны, а потом вдруг оказалось, что мы уже на первой линии – перед нами уже никого нету, и за нами уже никого нету! И когда немцы опять пошли в атаку, меня как шарахнуло! У нас во время войны появились «катюши», а у них был реактивный миномет, он стрелял «площадями». И я попал под обстрел вот такого миномета. Мне повезло в том смысле, что самый большой осколок, который меня ударил, отбил кусок лопатки, а маленькие осколки просто застряли в спине. Я упал, подошли ребята, бросили меня на машину, привезли во фронтовой госпиталь. Сделали перевязку, а ковыряться у меня в спине у них не было времени, первым делом они рубали ноги-руки – я там насмотрелся на этих несчастных ребят после ампутаций. Посадили меня в эшелон, а там только перевязки делали, и мы в этом эшелоне телипались целых два месяца, нас задерживали где только можно – пропускали поезда, которые шли на фронт, а мы стояли. Приехали аж в Тюмень, там надо мной уже начали «издеваться» – сделали одну операцию (вынули некоторые осколки), потом еще и еще.

Пролежал я в госпитале почти пять месяцев, потом меня выписали и отправили в батальон для выздоравливающих. Фронтовики оттуда хотели удрать, потому что это был концлагерь – все ходили голодные, кроме старшин. Этих старшин на фронт не посылали, их служба была собрать людей после госпиталя и когда приедет какая-нибудь дивизия, спихнуть им этих людей. Вот они ходили в хромовых сапогах, их хорошо кормили.

Ну, и наконец меня оттуда забрали, уже в 1944 году, в январе. Попал я в Белоруссию в 348-й самоходный артиллерийский полк, стал командиром отделения автоматчиков. Зимой мы, по-моему, стояли в обороне, а весной началась войсковая операция по освобождению Белоруссии. В полку были самоходки и танки, мое отделение сидело на самоходках ИСУ-122. Когда самоходка идет в атаку, то мы сидим на ней — четыре-пять человек. Там на броне есть такие скобы, за них мы держались.

Тяжелые бои были под Оршей, там было болото слева и болото справа. Самоходки идут вперед, немцы сначала подбивают первую, а потом последнюю. Так вот в войсках был приказ, что надо эту первую подбитую самоходку сразу же сбросить с дороги, чтобы все остальные могли проехать. Еще Вам скажу, что самоходки очень неповоротливые, у них слабая бронь, и их легко подбить. Наши самоходки горели почти что в каждом бою.

Я сейчас уже точно не скажу, куда мы пошли после Орши. Наступали куда-то в сторону Минска, а куда именно, не помню. Везде было то же самое – самоходки с танками идут вперед, когда начинается бой, мы спрыгиваем со своей самоходки, ведем бой. Тут много зависит от командира взвода, командира отделения. Если командир хороший, то он своих солдат старается прикрыть, следит, чтобы они шли за танком.

Как-то взяли немецкую линию обороны. После боя зашел я в блиндаж, а там немцы сидят. Я думаю: «Что я их буду убивать? Пусть их начальство заберет». Отдал их начальству. Так вот я посмотрел на этот блиндаж – он сделан из стали и круглый! А почему круглый — потому что ни один снаряд его не пробивает, уходит в сторону. И в таких блиндажах у немцев сидели наблюдатели, корректировали огонь, и их просто так не убьешь.

В Белоруссии прислали нам пополнение, мне в отделение дали несколько человек. Я смотрю на это пополнение — бандиты. Уже дожились до того, что привезли на фронт бандитов и воров из Сибири. Я одного спрашиваю: «За что тебя посадили?» А он говорит: «Я пять человек убил». Вот такой состав! Поехали на передовую, сделали по дороге остановку, а они увидели село белорусское, говорят: «Мы сейчас туда побежим!» Я говорю: «Ребята, не ходите! Они голодные, у них в Белоруссии ни хлеба нет, ничего». Они говорят: «А мы вернемся!» Ну что им сказать? Стрелять по ним? Они побежали, взяли сметаны, еще чего-то там, вернулись вовремя. В тот же день пошли в бой.

В августе 1944 года меня опять ранило, не помню, какого числа. Самоходку подбили, а нас накрыли из минометов, и меня осколками клацнуло в ногу. Так вот один ворюга из моего отделения рубаху свою пожертвовал, завязал мне ногу. Потом едет машина с ранеными, в кабине женщина, лейтенант медслужбы. Ей говорят:

– Забери нашего раненого!

– Мы не возьмем!

Они ей:

– Мы тебя сейчас сами так возьмем, что ты и в Сибири нас не найдешь!

Положили меня в машину и сказали этим медикам: «Если вы его где-то сбросите, так мы вас найдем!» Ранение было тяжелое, в правое бедро — хорошо, что кость не разбило, но кусок мяса вырвало большой. В этот раз попал я в госпиталь на Волгу, в Казань. И дальше начинается как в сказке — в госпитале главный врач была женщина, которая в Киеве знала нашу семью. И брат мой там оказался! Его прислали в Казань вместе с другими экипажами, и они должны были ждать, пока им дадут танки, и потом ехать на фронт. И эта главврач знала моего брата, и они как-то нашли друг друга. А когда в госпиталь поступают раненые, то главврачу дают список. Она увидела в списке меня, сказала брату, и он меня нашел, мне уже стало веселее.

Пролежал я в Казани месяца четыре. Выписался в январе месяце 1945 года, и направили меня в 76-ю зенитную артиллерийскую дивизию. А почему меня направили туда — дело в том, что там служил муж моей сестры, и она сама там работала вольнонаемной. Брат Иосиф им сообщил, что я в госпитале, и они сделали так, чтобы меня направили служить в их дивизию — я даже не знаю, как это у них получилось.

Дали мне в госпитале обмундирование — какое-то рванье, но сказали: «Ты не переживай, пройдет два-три дня, и тебе дадут новое!» Дали выписку, хлеба на три дня, пару банок консервов, продаттестат и медицинские документы. Посадили на поезд, и до Москвы я ехал, меня никто не трогал. Посмотрят на такого шлеппера — что с меня взять? В Москве, когда я выходил на вокзал, ко мне ни один патруль не подошел — до того я был грязный! А в вагоне напротив меня ехал парень моих лет — в таком костюме красивом! Открывает свой мешок, а у него там сала, хлеба сколько хочешь! А у меня всего пару баночек на много дней. А если пойду с продаттестатом на станции просить хлеба, то эшелон уйдет — как я его буду потом искать? Так я боялся отходить от поезда! А он открыл мешок, мы разговорились, он мне отрезал кусок сала. Я говорю:

– А чего ты такой красивый?

– У меня папа начальник танкового завода, а я у него практику прохожу.

Доехали до Львова, дальше поезда не шли. Только вышел из поезда — патруль идет. Командир патруля молодой офицер, рука у него перебита — видно, что был на войне.

– Покажи бумагу! Куда ты едешь?

– Я еду в свою воинскую часть.

– В воинскую часть ты едешь? А где твоя часть?

– Та где-то за Карпатами.

Он мне показал колонну «студебеккеров», они американские боеприпасы везли: «Поедешь с ними! Залазь под брезент, и чтоб сидел тихо!» Залез я под брезент, надо ехать через горы, а это же зима, холодно! Долго ехали, медленно, шофера тоже трусятся, боятся — такой груз везут! Ехали-ехали, потом слышу: «Эй, солдат! Ты еще живой?» А я замерз, еле-еле говорю. Сняли брезент, а у меня руки-ноги как палки — синие, холодные. Это мы приехали в Ужгород, там находился штаб 4-го Украинского фронта. Подхожу к какому-то солдату: «Мне дежурного офицера!» Он побежал, позвал, приходит дежурный офицер. Позвали мужа моей сестры, он в то время был уже майор, приехал в штаб фронта из дивизии, которая находилась в Чехословакии.

Пока мне сделали все документы, я там с неделю побыл при госпитале, помогал, меня за это даже главврач поблагодарил. Привезли мне новое обмундирование, поехал в дивизию. Меня к себе взял помпотех дивизии, старший лейтенант. Это был моего зятя брат — они его еще на Кавказе случайно нашли. Ехали, видят — он идет в колонне оборванный, так они его забрали к себе. Он говорит: «Будешь при штабе дивизии заниматься боеприпасами и бензином». Нас там было три хлопца — все с образованием, а офицерских званий нет, старшины, но мы все были на офицерских должностях. Один занимается обмундированием, другой питанием, а я боеприпасами и топливом.

В конце войны пришел новый командир дивизии и привел своих замов. Так вот этот новый помпотех привез десять бочек бензина, и бросил их возле склада. Приходит сержант и плачет. Я говорю: «Что ты плачешь?» — «Ты понимаешь, они каждый день на «виллис» садятся, твой помпотех с офицерами — бочку на машину, повезут, продадут ее и пьянствуют. А я не знаю, что делать с этими бочками!». Я говорю: «Знаешь что? Ты завези этих десять бочек на склад, но поставь отдельно, а в ведомость не записывай. Как только они кончатся, скажешь, что их не было!»

Так я и служил до конца войны. Войну закончил возле города Оломоуца, а рядом с ним есть село Бржежаны, и там одна девочка подарила мне носовой платок, а на нем было написано: «На паментку з Бржежан». Я его хранил-хранил, а потом он где-то потерялся.

Кончилась война, а в Чехословакии немецкий командующий не сдается. И на нашем участке продолжались бои. Дивизия наступает, а мы едем немного сзади по дороге, нас четыре машины, пятнадцать-двадцать человек. Поворачиваем на центральную трассу — немцы идут! Тысячами идут немцы! Вооруженные! Надо немцам отдать должное — я видел, что если кто-то у них раненый, то они его вели под руки или на руках несли. В общем, шли организованно. У нас на первой машине ехал лейтенант, он приказал шоферу не останавливаться, и мы въехали в эту колонну и поехали — впереди немцы и сзади немцы. Они идут, на нас наставили оружие, а мы на них. И едем так полчаса, час — умереть можно от такого напряжения! Потом выехали на другую магистраль, проехали километр, видим — написано: «Пункт сдачи». Оказывается, эти немцы шли туда сдаваться, но мы же этого не знали! И получается, что под нашей «охраной» они сдались в плен.

А.И. — Как встретило Красную Армию население Чехословакии?

Я.Р. — Когда начали освобождать Чехословакию — они бросились нас обнимать-целовать. А когда война закончилась, то наши части остались там, и им надо было что-то кушать. А питание было не совсем налажено. И началось — давай свинью украдем, давай еще что-то украдем. А чехам, конечно, это не понравилось. Мы с напарником хозяйке, у которой жили, сказали так: «Мы тебе отдаем весь наш паек, и ты варишь на нас и на вашу семью». И мы кушали как одна семья, и всех это устраивало. А всякие пьяницы начали воровать, убивать. Чехи пошли жаловаться, и наши воинские части выгнали из Чехословакии. В Германии многие наши части остались, а чехи сказали: «Нет, не хотим, чтобы вы оставались». Вот Вам пример. Захожу я в магазин и говорю: «Хочу купить ботинки. Купить! Я Вам заплачу». А хозяин говорит: «Иди в ратушу и спроси разрешения». Понимаете, они не доверяли нам! У них же были совсем другие порядки. Например, едет повозка с бочкой керосина, подъезжает к пивной, останавливается, хозяин идет пиво пить. Идет какой-то местный житель, подходит к повозке, а там висит такая коробочка для денег и у бочки есть краник. Он набрал себе керосин, бросил в коробочку деньги и ушел. А хозяин сидит в пивной! Порядок! Или едут на поле на велосипедах, доезжают до места, ложат велосипеды и идут работать. Велосипеды лежат на дороге — никто не трогает. Двери они не замыкали, воровства почти не было. А после войны и в Венгрии, и в Чехословакии, и в Польше — везде были восстания против советской власти. Они не хотели так жить.

В Чехословакии я видел такое — стоит бочка с водкой и рядом мертвый майор. Пил с кем-то, его толкнули лицом в эту бочку и забыли вытащить, а сколько ему надо — десять секунд и готов.

После войны наша дивизия попала первой, чтобы ехать назад в Советский Союз. Ну, едем, а там по дороге речка, уже на советской территории — маленькой глубины, но бурная! Наши офицеры хорошо выпили, разделись и давай купаться. Наш помпотех упал, его волна ударила об камень, эти кинулись — он уже весь окровавленный лежит. А у него был полный «студебеккер» всякого добра — кожаные куртки, приемники. Он не только для себя, а и для начальства вез. Офицеры все это растащили. Когда кинулись, что надо что-нибудь вдове послать, то еле нашли костюм и собрали денег немного. Офицеры везли больше трофеев, а у солдата что есть — почти ничего. И то, построили нас: «Вынимай из мешков!» И все забирают. Ну, часы солдат мог спрятать, а все что у него в мешке, могли забрать. У одного старшины был баян, и этот старшина с начальством поругался — так его лишили звания, разжаловали в рядовые. Лейтенант к нему подходит, хочет забрать баян, а тот ему в ухо!

Прибыли в Союз, мой начальник едет в Киев демобилизовываться, я говорю ему: «Хочу поехать в Киев, узнать что, как, чего». Он сначала не разрешил, но потом говорит: «Иди бери документы на три дня!» Приехал я в Киев... Идешь по Крещатику — развалины, камни под ногами. Сестра жила на Владимирской — одна комната, ободранная, без тепла. Я получил на три дня питание, оставил все ей. Поехал на Подол, в нашу квартиру, а там маленькую комнату и кухню забрал Иосиф (он в то время уже демобилизовался), а в большой комнате поселилась какая-то пьяница, и у нее шестеро детей! Думаю: «Боже мой, как я буду забирать эту комнату, если у нее шестеро детей?!» Я ей говорю: «Вот смотрите есть одна квартира, другая квартира — пустые, люди все погибли. Возьми комнату там, чего ты лезешь сюда? Видишь же — один брат вернулся, другой брат». А с ней толком не поговоришь, она постоянно пьяная!

Вернулся я назад в дивизию, служил делопроизводителем в техчасти. Потом надо было демобилизовываться, но в первую очередь домой шли пожилые солдаты, а молодежь задерживали. Я демобилизовался только в ноябре 1946 года. Приехал домой — эта пьяница так и живет в нашей квартире, прописаться некуда. А когда идешь устраиваться на работу, то первый вопрос к тебе: «Где прописан?» Не прописан — на работу тебя не берут. Что делать? Одна знакомая говорит: «Давай поживи у меня». Я говорю: «Меня ж это не устраивает — временно жить. Как я буду работать без прописки?» Написал письмо прокурору, он мне отвечает: «Вы уже получили квартиру». А это брат получил, а фамилия одна, и он не посмотрел, не разобрался. Я беру это письмо и пишу в Москву председателю Президиума, и через три дня получаю оттуда ответ: «Идите получайте». Отдал письмо местным начальникам, они тогда боялись указаний из Москвы — случись что, попадет в ЦК, им тогда будет мало места. Дали мне одну комнату, с выходом на улицу, в комнате кровать и больше ничего нет. Как-то дворник меня встречает (а я знал его с детства, рядом с ним вырос), говорит: «Во-первых, дверь на улицу надо заделать, пусть будет окно. А выход сделаем в парадный. Бутылку поставишь — все будет». Он мне все сделал и говорит: «Дальше надо кухню делать!» — «Какую кухню?» — «Сделаем из фанеры стенки, двери, а во двор окошечко». Пошли в ЖЭК, а там начальник был раненый фронтовик, он нам посочувствовал, кричит помощнику: «Іван, іди сюди! Дай йому найкращу кухню!»

Устроился на работу. Сначала работал, где попало — на торговых базах и тому подобное. Поступил заочно в Московский институт советской торговли, да мне было все равно, где учиться — мне было важно, чтобы я был экономист. Филиал был при КПИ, нас собралась группа — я работал до шести, а в шесть часов шел туда, сидел на занятиях и засыпал от усталости. Потом пошел работать на швейную фабрику на Святошино, там шили телогрейки и все остальное. Один раз пришел груз, и что-то по-английски написано на ящиках. Бросились узнавать по киевским предприятиям, чей это груз — все отказываются. А у одной нашей работницы муж был электрик, во время войны работал на Урале на военных заводах. Он пришел, посмотрел схемы: «Это швейные машины!» Директор у меня спрашивает: «Что тебе нужно, чтобы эти ящики стали хорошей линией?» Я ему отвечаю: «Ты мне дай три-четыре человека — они будут монтировать оборудование. Потом мне нужен инженер-технолог, который бы рассказал последовательность этих машин, и как они должны работать». Поставили эту линию, начали выпускать сорочки из искусственного материала — в Киеве все магазины их требовали! Двенадцать лет я там работал. А потом тридцать лет проработал на Киевской табачной фабрике — сначала экономистом, а потом к нам пришли сотрудники из главка, у них людей не хватало, и меня отправили к ним. Я числился на фабрике, а работал в главке старшим экономистом. Прошло несколько лет, вызывает меня директор фабрики — умер начальник отдела. Дал приказ, и я стал начальником отдела, оклад у меня был 100 рублей, 40 рублей прогрессивка и премии были то по десять, то по пятнадцать рублей в месяц.

Последние тринадцать лет я работал, уже будучи на пенсии, до 1996 года. Всего у меня пятьдесят шесть лет стажа, включая службу в армии. В 90-е годы фабрику выкупили немцы, и они, между прочим, очень помогали нашим ветеранам. А сейчас фабрика принадлежит англичанам, и они тоже нам помогают — например, когда мне нужно было сделать операцию, они помогли.

А.И. — Хотел бы задать Вам еще пару вопросов. Как кормили на фронте?

Я.Р. — Я не могу сказать, что меня вообще кормили. Того, что нам попадало, человеку не хватит никогда в жизни. Поэтому мы постоянно искали что-то покушать. Один раз я залез в подбитый немецкий танк, и там внутри был немецкий хлеб, такой запаянный в целлофан. Так вот этому хлебу было два года! У них питание было намного лучше нашего, они солдат кормили как надо. У них многое было лучше. Например, они пешком не ходили столько, сколько мы — их к фронту подбрасывали машины.

Нам на фронте давали много водки, а я не хотел пить. Я водку не пил тогда, и сейчас не пью.

А.И. — Не было желания выпить «для храбрости»?

Я.Р. — Ну если ты идешь без еды, в напряжении — то какая водка может быть? Я же видел таких — он выпил стакан водки, вылез вперед, раз — и его нема.

А.И. — Как к Вам относились Ваши солдаты?

Я.Р. — У меня все было нормально. Это все зависит от командира. Вот были уголовники — они за меня готовы были убить, потому что я никого не трогал. Я понимал, что надо относиться к людям по-человечески. Ну у нас такая судьба — надо ехать и воевать. Так чего я буду обижать кого-то? Если начнешь им говорить, что они воры и бандиты, то ты им товарищем не будешь. А если ты, например, ранен, то очень много зависит от товарищей. Вот если бы мои уголовники бросили меня раненого, то на этом был бы мне конец.

А.И. — Приходилось ли сталкиваться с «особистами»?

Я.Р. — Я им был не нужен. Если я командую расчетом или отделением, то им это не очень интересно. А вообще Вы должны знать, что при Сталине «органы» вели себя очень плохо. Например, когда мы были в Омске в училище, то я не знал, где мои родители, и со стороны «органов» сразу было ко мне недоверие! А в госпитале в Тюмени я встречал раненых из-под Ленинграда, и из них очень многие были ущемлены — или родные расстреляны, или их самих понизили в должностях. Это же было у наших «органов» в порядке вещей — унизить человека, сорвать погоны. Надо ж показать начальству работу, а ее нету. Что говорить о лейтенантах, если даже высших офицеров могли расстрелять на месте! Эта система работала постоянно — под Москвой шли бои, а в это время в Москве в подвалах расстреливали! А каких командиров расстреляли перед войной! Это же были умницы! Что, дивизию может капитан вести? Не может! Надо знать, надо уметь, надо разбираться в технике и в людях.

Если Вам интересно, расскажу еще кое-что на эту тему. Мой тесть до войны одно время служил в Полтаве, в Чапаевской дивизии, и командиром его полка был старый коммунист, еще с 1918 года. Началась война, отошла дивизия в Крым и там ее под Севастополем уничтожили. А в 50-е годы тесть как-то поехал в санаторий на Кавказ, смотрит на какого-то человека со спины — знакомая спина. Подходит — командир полка! Когда их разбили в Крыму, то он был тяжело ранен и попал в плен. А немцы наш комсостав старались сохранять и направлять в армию Власова. Слышали про такую армию? Почему столько говорят об этой дивизии «Галичина», а власовская миллионная армия вроде как ничего не делала? А она же против нас воевала. Я хорошо помню, что под Курском против нас работала их дивизия — одна из дивизий, а там их было несколько, немцы их ставили не всех в одном месте, а между немецких дивизий. Ну так вот – командир полка не пошел в армию Власова, да и он был так тяжело ранен, что немцы его аж до Франции довезли, положили в госпиталь. Кончилась война, объявили: «Идите, кто куда хочет!» Он, как патриот Родины, первый прибежал. Как только он прибежал, его сразу в СМЕРШ. Сидит лейтенант, извините, на букву «г», спрашивает его:

– Кто ты?

– Я командир полка.

– Ты командир полка? В плену был? На десять лет — на Колыму!

У него жена и двое детей, дети не могут сказать, что их отец враг народа — их ни в институт не примут, никуда. Жене надо кормить детей, хочет куда-то устроиться — тоже молчит про это дело. Он отсидел десять лет, и вот это тесть его встретил на Кавказе. И он уже никому не нужен, он уже больной, умирает. Такой человек! Он же честно воевал, все своей стране отдал, потом первый прибежал, чтоб вернуться на Родину.

А.И. – Чем Вы награждены за участие в войне?

Я.Р. – У меня сейчас столько разных значков и медалей, что я боюсь их одевать! Оно же весит два пуда! А на фронте меня наградили орденом Славы ІІІ степени — это уже в конце войны, в 76-й дивизии. У меня же как получалось — один раз ранили, второй раз ранили… Каждый раз я уходил из своей части, и награды мне не попадали.

А.И. — Часто вспоминаете войну?

Я.Р. — Почти ничего не вспоминаю. Не особо и хочется вспоминать – очень много горя мы пережили. У нас в семье как получилось – все, кто был на фронте, остались живы. А наши отец, мать, брат и сестра сначала не могли выехать из Киева, потому что первым делом вывозили военные заводы. Но потом все-таки сели на поезд, который шел на Кавказ, и попали в Калмыкию. А когда немцы отступали из-под Сталинграда, то убивали всех подряд, и моего отца, маму, сестренку и братика — всех убили...

А брат Иосиф после войны жил в Киеве, уже давно умер. Сестра тоже уже умерла. Племянники мои живут в Германии, в Америке. Я был в Америке пару раз, там воспитание построено так: дети подросли — идите на свои хлеба. Если он с родителями по-хорошему, не пьет, не гуляет, так ему могут помочь в учебе, еще в чем-то. А если нет — то пошел вон, иди работай, нанимай себе квартиру. И это правильно!