Ростовский Зелик Элиокович

З.Р. - Родился 21/6/1920 в маленьком литовском уездном городке Плунге, расположенном в 45 километрах от Клайпеды. Мой отец был простым рабочим, вырастил нас, семерых детей, и умер в 1937 году. В семье было шесть братьев и одна сестра. В поисках лучшей доли сестра и один из братьев уехали в тридцатые годы в Южную Африку, а я, после окончания начальной школы, работал в Плунге жестянщиком. Когда в сороковом году в Литву пришли Советы, то я, как пролетарий, всей душой поддержал новую власть. Вступил в комсомол, получил советское гражданство. Когда объявили о начале войны, то мы были уверены, что немцев к нам не допустят, что Красная Армия не позволит гитлеровцам прорваться через границу на территорию Литвы.

Нас от границы отделяли всего полтора десятка километров. Весь первый день войны над нашими головами пролетали на восток немецкие самолеты, уже близко слышалась артиллерийская канонада, но паники не было. 23-го июня 1941 года я с товарищем на рассвете работал на одном из хуторов. Приехал местный литовец на велосипеде, кричит - "Немцы в городе!". Мы несколько минут не могли даже сдвинуться с места от потрясения, услышанное казалось нам страшным и невероятным. А потом мы побежали к дороге на Тельшай и увидели наших отступающих красноармейцев. Пошли, а вернее сказать, побежали за ними, и сразу попали под бомбежку. На дороге стояла пустая "полуторка", шофер куда-то сбежал. Бомбежка закончилась, появился этот водитель, мы, не спрашивая разрешения, залезли в кузов машины, и на машине двинулись к латвийской границе. Прошел час, снова нас бомбили, машину - вдребезги прямым попаданием, и мы пешком шли вместе с отступающими красноармейцами до Митавы, потом проделали 40-километровый путь до Риги. Я не видел, чтобы на нашем пути, кто-то пытался остановить красноармейцев и поставить заслон, следующими за нами по пятам немцам. Все выглядело так - "Спасайся, кто как может!", создавалось впечатление , что Прибалтику отдают без боя. В латвийской столице сели в эшелон, немного проехали, как поезд встал, появились какие-то люди в военной форме, командуют - "Молодежь, выходи из вагонов! Кто без билетов, тоже выходи!". Высадили прямо в лесу...

Поезд ушел дальше без нас. И мы шли пешком по лесам на восток, нас обстреливали из засад "айзсаргиquot;, многих наших убили по дороге, другие просто отстали и потерялись во время таких внезапных нападений. Мы, те, кому повезло, вышли к российской границе. На дороге стоял заградотряд, никого не пропускал, ни евреев, ни латышей. Люди показывали советские паспорта, комсомольские билеты - не помогало, в ответ мы слышали - "Стоять! Назад! Стрелять буду! Нельзя, не имеем права!" и так далее, в таком же духе. И никаких объяснений - "почему не пускают?", мы же свои, советские...

Тех, кто пытался пойти через лес в обход встречали из "секретов" те же заградотрядовцы, в наиболее "упорных" даже стреляли: И мы остались на "ничейной земле", назад дороги нет, там немцы, а впереди - ощерившиеся на нас красноармейские штыки.

Мы были в отчаянии, голодные, оборванные и измученные беженцы с тревогой ожидали неминуемой развязки. В два часа ночи мы увидели, как заградотряд снялся с позиций, красноармейцы просто убежали. И мы толпой ринулись за ними... И начался наш настоящий "драп-марш", бегство от надвигающейся смерти.

Вы не поверите, но меньше чем за полтора дня, на пределе сил мы проделали пешком путь в 90 километров, и дошли до города Остров. Обувь развалилась, последние километры я проделал босым, сбивая ноги в кровь. Город был почти пустым, на улицах валялись трупы людей и лошадей. Все разбито и разбомблено. Магазины разграблены подчистую. Никакого намека, что в городе еще наша власть, ни военных, ни милиции. Даже куска хлеба мы не могли себе здесь достать. В Острове мы снова попали под бомбежку и опять в нашей группе были убитые и раненые. Добрались наконец-то до станции Порхов, залезли в порожний "товарняк", и эшелон, с уцелевшими прибалтийскими беженцами, составленный из пустых вагонов и открытых платформ, пошел на восток. Доехал я до Горьковской области. Сгрузили нас на станции Линда.

Я, вместе со своим товарищем, шауляйским евреем по фамилии Блат, начал работать в артели жестянщиков. У нас не было жилья и никаких денег, никакой теплой одежды, и в начале осени мы решили ехать на юг, в "хлебный город" Ташкент.

По дороге заболел брюшным тифом, месяц валялся в больнице, и когда добрался до узбекской столицы, то меня от голода и слабости буквально "ветром шатало".

Прожил я в Азии всего три месяца, потом пришла повестка из военкомата, и вскоре, в январе 1942 года, меня, как уроженца Литвы, отправили в Балахну, где формировалась 16-я Литовская Стрелковая Дивизия.

Г.К. - Кто-то еще из Вашей семьи успел убежать из Литвы?

З.Р. - Мама с моими двумя братьями смогла убежать из Плунге, на второй день войны, двадцать третьего июня. По дороге, в лесу, их остановили вооруженные литовцы, повели на расстрел, но рядом поднялась сильная стрельба, и пока литовцы стали разбираться, что произошло, моим родным посчастливилось сбежать от них, дойти до Тельшая, и уже оттуда проделать тяжелый скорбный путь на восток, ради своего спасения. Они, все трое, оказались в эвакуации в Казахстане. Братьев в конце сорок первого года в Алма-Ате призвали в армию и отправили на формировку Литовской национальной дивизии, где мы и встретились.

Старший брат, Меир, 1917 г.р., до войны работал портным - шапочником, на формировке попал в пехоту, в 167-й стрелковый полк нашей дивизии. В сорок третьем году он лежал в госпитале после тяжелого ранения, и как-то сказал товарищам по палате , что в Литве колхозов не было, и литовские крестьяне жили хорошо и сытно и без них. Медсестра услышала его слова и донесла "особистам". Брат получил по приговору трибунала срок -10 лет лагерей, "за антисоветскую агитацию", и отсидел весь срок на Воркуте... Второй брат, Ханох, 1925 г.р., попал стрелком в 249-й СП, в котором служил и я. Ханох был тяжело ранен в 1943 году, разрывная пуля разворотила ему плечо, и после трех операции и долгого нахождения в госпиталях, брата комиссовали из армии по инвалидности. А все остальные мои родные, оставшиеся в Литве, все до единого, погибли от рук немецких и литовских палачей.

Г.К. - В какое подразделение Вас зачислили по прибытию в 16-ую СД?

З.Р. - Я попал в полковую противотанковую батарею 45-мм орудий 249-го стрелкового полка. Формировался наш полк рядом с Балахной, в Правдинске. После короткой подготовки меня назначили наводчиком орудия.

На батарее служило около сорока солдат и офицеров: 17 литовцев и русских, остальные - евреи, которые между собой говорили на идиш, и даже наш командир, литовец из Янувы, лейтенант Русецкис понимал идиш. Но все команды подавались только на русском языке. Командовал 249-м СП бывший полковник буржуазной Литовской Армии (ЛА) полковник Шуркус, а начальником штаба был майор Битинайтис, также кадровый офицер ЛА.

Несколько месяцев мы проходили боевую подготовку, и в конце лета 1942 года нас перебросили под Тулу, мы стояли в деревне Угрюмово. Там снова проводились частые учения, маневры, и в декабре мы начали движение к фронту. Нас долго гоняли вдоль линии фронта пок в начале февраля дивизии не поставили боевую задачу и указали участок, на который мы должны были выдвинуться. Каждую ночь мы проходили по 25- 30 километров, а днем отдыхали. Стояли крепкие морозы за тридцать градусов. Так мы прошли в общей сложности свыше четырехсот километров. Последние дни перехода были самыми тяжелыми. Тылы отстали, кушать нечего, лошади застревали в глубоком снегу и мы были вынуждены на себе тащить орудия и снаряды. Когда мы дошли до деревни Алексеевка, то были полностью измотаны и измучены, и в какой-то степени деморализованы голодом. Десять дней мы не имели никакой еды, кроме двух- трех сухарей в сутки. Не было корма и для лошадей, тянувших наши "сорокапятки".

Весь транспорт дивизии застрял где-то в снегах, в глубоком тылу, и наш обоз со снарядами и провиантом к Алексеевке в указанный срок не вышел.

Сама Алексеевка была полностью разрушена, только церковь стояла целой посреди села. Повсюду валялись неубранные, вмерзшие в лед, наши и немецкие трупы, и наших было намного больше. Кругом разбитая и сгоревшая техника. Множество конских трупов, мы срезали с мертвых лошадей мясо и варили себе конину. 22-го февраля мы заняли боевые позиции, заменив на передовой остатки разбитой "русской" стрелковой дивизии.

Когда ночью нам передавали позиции, то, гвардейцы, уходящие в тыл на переформировку, нам прямо говорили - "И вы, здесь, тоже все завтра поляжете!".

У них в батальонах оставалось в строю по 20-25 бойцов, нас это сильно поразило, мы тогда еще и не могли себе представить, что через две недели и от нашей дивизии останутся только жалкие крохи... Позиции батареи находились в открытом поле.

Немцы здесь сильно укрепились: танки были вкопаны в землю и стреляли прямой наводкой по открытой местности, везде были проволочные заграждения, минные поля, ДЗОТы, пулеметные точки. Перед нами немцы сделали снежный вал, в котором оборудовали бойницы для пулеметных точек. Скаты вала залили водой, и они превратились в сплошной лед. На рассвете над нами появились немецкие пикировщики и стали бомбить батальоны, приготовившиеся к атаке.

Нам дали приказ наступать, и перед позициями батареи на исходную для атаки вышел наш 2-й стрелковый батальон. У нас было очень мало снарядов, где-то по двадцать снарядов на орудие, меньше трети боекомплекта, и наша артподготовка получилась символической и неэффективной. Батальон пошел в атаку, мы, как смогли, поддерживали его артогнем, били по ДЗОТам. Немцы открыли по нам пулеметный и минометный огонь, но мы катили орудия сразу за пехотой. Неожиданно прямо по нам прицельно стал бить немецкий пулемет. Командир взвода Чученков приказал мне его подавить. Третьим снарядом я накрыл этот пулемет вместе с расчетом.

Мы прошли за стрелками еще метров сто, как по нам снова ударили минометы. Убило снайперской пулей политрука нашей батареи, "русского литовца" по фамилии Путикас. Ему на смену прислал политрука Гнидина. Ранило Чученкова, и двух бойцов из нашего расчета - Гарбера и Фишера.

Немецкий огонь стал просто шквальным, казалось, ничего живого не может остаться на этом заснеженном поле. Атака захлебнулась, и пехота, оставляя на поле много убитых и раненых, стала отходить назад. Все то, что мы целый год тщательно отрабатывали - ведение боевых действий по прорыву обороны противника - все пропало даром.

На следующий день полк при поддержке семи легких танков опять пошел в атаку.

Танки немцы моментально подбили, и пехота вновь залегла под убийственным огнем противника. Мы продолжали оставаться на позициях, пытаясь закопаться вместе с орудиями, как можно глубже в землю. Кирками и лопатами, под артиллерийский огнем мы долбили замерзший грунт, и этот изнурительный труд спасал нас от гибели на лютом морозе, холода стояли жуткие. На наших огневых позициях рвались немецкие снаряды, но нам нечем было им ответить, боеприпасы подвезли только через четыре дня, и то, "слезы", снова по двадцать снарядов. Кушать нечего - давали в день по 200 грамм муки на человека, но даже сварить из нее затируху мы не могли. Поначалу, даже невозможно было развести костер в глубоком окопчике, который мы вырыли для расчета и прикрыли плащпалаткой. Не было хлеба, соли, концентратов. Каждый снаряд - "на вес золота".

И в этом снежном аду, на открытом поле, без каких-либо средств маскировки, под непрерывными обстрелами и бомбежками немцев, мы, голодные и завшивленные, держали свой главный жизненный экзамен на стойкость. Самые тяжелые бои были 6-7- марта, когда полки были полностью обескровлены, а нам снова и снова приказывали идти в атаку и взять деревню Никитовка. Здесь погиб командир огневого взвода младший лейтенант Нахман Биргер. Был убит мой друг Блат, с которым в сорок первом мы вместе бежали от немецкой оккупации. В первую линию пришли все, кто мог держать оружие, бойцы штабных и тыловых подразделений, поскольку в стрелковых ротах полка уже оставалось по 5-10 человек. Фигурки в серых советских и в зеленых английских шинелях, светлым днем молча шли цепью по глубокому снегу. Все это напоминало психическую атаку. А немцы засевшие на буграх , снова косили из пулеметов наших бойцов. В эти дни, кстати, и были тяжело ранены два моих родных брата.

Двадцатого марта остатки 16-й Литовской Дивизии отвели с передовой. Мне вручили медаль "За Отвагу" и присвоили звание сержанта. Впервые за целый месяц мы получили горячую пищу с полевой кухни, впервые легли спать, сняв с себя сапоги.

Мы вынесли все тяжелые испытания, но когда все полки собрались вместе на доукомплектование, и мы увидели и осознали, сколько наших товарищей вышло из строя - то масштаб этой трагедии и разгрома 16-й Литовской Дивизии нас просто потряс. Дивизию, фактически, истребили...

Г.К. - Сейчас готовлю серию интервью с бывшими бойцами 16-й Литовской СД, встретился еще с тремя ветеранами, прошедшими "ад под Алексеевкой", а ранее на сайте уже было опубликовано интервью с разведчиком дивизионной разведроты Шаломом Скопасом. Для них, те бои в феврале-марте 1943 года, так и остались самым страшным периодом войны. Дивизия потеряла за две недели боев, по разным источникам: 2.600 - 2.800 человек убитыми, и свыше 6.000 человек ранеными, обмороженными и пропавшими без вести, и, фактически, личный состав частично остался только в артиллерийских, саперных и тыловых подразделениях. Но, по большому счету, если смотреть на архивные докумены, такой огромный процент потерь во время наступления и прорыва укрепленной вражеской обороны в первые два года войны был характерен для многих стрелковых дивизий Красной Армии. Под Ржевом, Курском, Волховым и Сталинградом стрелковой дивизии тоже хватало на неделю боев, потом воевать было уже некому.

В осенних боях 1943 года под Великими Луками 16-я Литовская дивизия также понесла тяжелейшие потери, но, например, бои за Палкино и под Невелем, ветераны дивизии не вспоминают с такой скорбью и болью.

З.Р. - А вы представьте себе на мгновение, открытое снежное поле, на котором лежат уже сотни наших убитых и раненых. И по третьему-пятому разу, без какой-то серьезной помощи артиллерии, без поддержки танков и авиации, голодные бойцы поднимаются в полный рост на неподавленные пулеметы немцев, заранее, чувствуя свою обреченность, и зная, что им не дойти эти пятьсот проклятых и гибельных метров до немецких позиций, что немцы всех успеют перебить. Но все поднимаются в полный рост в атаку, идут на смерть, выбора нет. Такое - не забывается, и навеки останется душевной болью... Тем более, тут речь не идет о великом сражении, решающем судьбу войны...

Решил какой-то генерал перед другим большим начальником выслужиться, и, в конце концов, из-за этой авантюры в потери лихо списали очередные почти 10.000 человек. Ради чего? Что мы успели сделать под Алексеевкой? Кому нужны были эти бессмысленные жертвы?

И еще одна деталь, по моему мнению - немаловажная. Стрелковые полки дивизии на 70% состояли из евреев, успевших в 1941 году маленькими группами из разных мест Литвы уйти на восток от гитлеровцев. Многие из евреев встретили в дивизии на фомиовке своих родных, друзей по довоенной Литве, земляков из своего местечка, соучеников, было очень много случаев, когда в одной роте служили родные братья или отец с сыном. И когда на твоих глазах убивают брата или друга детства, с которым ты рядом вырос - то это тоже остается кровавым незаживающим рубцом на сердце и в памяти.

Г.К. - А на Курской дуге, что произошло с Вашим полком?

З.Р. - Я запомнил, что 5-го июля 1943 года мы прошли мимо русской деревни, которая называлась Литва, для нас это было очень символично. Сразу начались бои за станцию Борсоглебская и за деревню Панская, которые продолжались примерно десять дней.

Но самое тяжелое ожидало нас впереди. 27-го июля наши части ворвались в село Никольское, и здесь началась "мясорубка", это село несколько раз переходило из рук в руки. Вместе с немцами против нас здесь сражали подразделения "власовцев".

Здесь погиб командир нашего огневого взвода Тухтаев. Был убит мой товарищ сержант Окунь, ранен мой друг Шапиро. Мы снова потеряли многих боевых товарищей...

В конце августа нашу потрепанную дивизию вывели на доукомплектование под Тулу, и только мы успели принять пополнение, как нас перебросили на другой фронт, на направление на Великие Луки, в район города Невель. Заняли позиции.

Между нами и немцами фактически не было сплошного переднего края, линия фронта проходила в бескрайнем лесу с многочисленными озерами.

Г.К. - Мне интересна судьба погибшего в немецком тылу сводного отряда 249-го СП, из которого спасся только один боец. Подробности этой трагедии Вы помните?

З.Р. - К нам пришел партизан, бывший командир Красной Армии. Вышел прямо в расположение нашей батареи и потребовал доставить его в штаб полка. Потом рассказывали, что партизан сообщил, что он знает точную дислокацию штаба немецкой дивизии (или корпуса) и может провести туда наши части.

Для действий в немецком тылу сформировали в 1-м батальоне усиленную роту, человек 180-190, под командованием старшего лейтенанта Скоробогатова.

Батальоном этим командовал подполковник Марцинскус, бывший кадровый офицер, майор-кавалерист ЛА, которого солдаты между собой прозвали "Лошадинная Голова", но в тыл с этой группой он сам не пошел. За этой сводной ротой по сигналу должен был двинуться весь наш полк. Они прошли к немцам в тыл, вглубь на двадцать километров, и в районе между деревнями Палкино и Казино были обнаружены и окружены. Вступили в неравный бой. Когда у отряда кончились патроны, то немцы взяли оставшихся в живых в плен. Начали искать евреев и коммунистов. Кого визуально определили в евреи - отвели в сторону. Но нашелся один рядовой, литовец, который вышел из шеренги пленных и указал рукой еще на несколько пленных евреев, внешне выглядевших как русские, и на русских и литовских коммунистов.

Всех их расстреляли на месте. Один из обреченных, Хаим Душкес, смог убежать, переплыв широкое озеро, пули немцев его не догнали. Он и сообщил о гибели отряда. Кстати, наши особисты не поверили Душкесу, что он бежал из под расстрела, зачислили его в "дезертиры", мол, как этот человек мог "проплыть несколько километров в холодных водах озера, не может такого быть, и почему выжил только один?", и Душкесу, даже, "на словах", пообещали отправку в штрафную роту, "искупать вину кровью". Но на следующий день Хаима вернули в батальон, и он снова пошел в немецкий тыл, вместе с нами. Уцелел еще один боец, наш санинструктор Тувья Глаз.

Он притворился мертвым, и когда немцы прочесывали поле боя, добивая раненых, его посчитали убитым., и санинструктор позже лесами пробрался к своим.

Через несколько месяцев пришли в полк еще несколько человек из отряда Скоробогатова, во главе с сержантом Реувеном Готлибом. Они во время боя, прорвались через кольцо окружения, вынесли двух раненых товарищей, и через несколько дней плутаний по немецким тылам наткнулись на партизан, и остались воевать вместе с ними.

Когда эти бойцы вернулись от партизан в 16-ую СД, то их стали постоянно "тягать" в Особый Отдел, на перекрестные допросы, тоже хотели "сделать" из них беглецов с поля боя, но в итоге - их оставили в покое. Готлиб жил здесь в Ашдоде, и если он еще живой, то вы можете с ним встретиться и получить информацию из первых уст об этой трагедии.

А на следующий день после гибели этой группы в немецкий тыл направили целый батальон, которому придали наш взвод "сорокопяток", два орудия. Всю ночь мы шли по лесу, и, пройдя 25 километров оказались на лесной опушке. Нам приказали не открывать огонь без приказа. Рядом проходила узкая лесная дорога, по которой проезжали немецкие машины, и на ней все время крутились солдаты. Ночью на дороге остановился грузовик, из него вышли два немца и стали копошиться в моторе. Кто-то из наших солдат случайно по ним выстрелил. Немцы открыли ответный огонь и благополучно скрылись на машине. Назавтра, к нашему лесу подошли немецкие автоматчики, примерно - одна рота. Пулеметчики открыли по ним огонь, а наш взводный приказал - Не стрелять, подпустить немцев поближе! Автоматчики отошли. И тут на нас навалились со всех сторон.

Целую неделю мы вели бои в этом лесу. Но не мы, не немцы, так и не добились успеха. Пустили на нас танки по дороге, соседний расчет под командованием моего земляка из Плунге сержанта Ольшванга сразу подбил один танк, остальные ретировались.

Мы лесами вышли назад к частям дивизии. Встали в оборону.

Мимо нас в этот проклятый лес пошли к немцам в тыл человек триста бойцов, все бывшие моряки. То ли из бригады морской пехоты, то ли просто из части, сформированной из матросов. Моряки к передовой подошли весело, с гармошками, на головах у многих бескозырки, кто-то "красовался", и проходя мимо нас, держал финки в зубах, они кричали нам - "Смотри пехота, как флот погибает , но не сдается!". Зашли они в лес, и все там и остались, из них, назад, через наши позиции никто не вышел. Следующими в этот лес, в эту "бездонную прорву", в этот "смертельный омут", забравший уже сотни солдатских жизней, направили еще два батальона нашей дивизии: Виленского и Белана, но через двое суток, они с большими потерями откатились на исходные позиции, немцы ждали их в лесных засадах на "каждом шагу".

Лесной фронт застыл, но ненадолго... На нас пошел в атаку немецкий батальон, под прикрытием сильного артогня. Мы потеряли одно орудие из второго взвода вместе с расчетом, и стали отходить. Ольшвангу осколками снаряда оторвало руку и перебило ногу, он остался лежать на "нейтралке", подобраться к нему было невозможно. Из стрелкового батальона прибежал его родной брат, пехотинец, которому кто-то сказал, что его старший брат ранен и истекает кровью на ничейной земле. Младший Ольшванг по-пластунски пополз вперед и под огнем вытащил раненого родного брата с поля боя.

Вся земля вокруг нас была перепахана разрывами мин и снарядов, но немцы так и не смогли смять нашу оборону. Через некоторое время к нам на помощь пришла кавалерийская часть, и, они, кавалеристы, внезапной атакой в конном строю, наголову разгромили немцев, порубили их шашками. Мы оставили в деревне Палкино большую братскую могилу, в которой похоронены многие наши боевые товарищи.

После Невеля нас перебросили в Белоруссию, мы прибыли на ж/д станцию Дретуна, и снова вступили в бои в районе Городок, перерезали дорогу на линии Витебск-Полоцк, и здесь фронт встал на месте до начала лета сорок четвертого года.

Мы вели бои местного значения, поддерживали огнем разведку боем.

У нас сменился командир полка, к нам на полк прибылполе освобождения из штрафного батальона подполковник Ф.Л.Лысенко, будущий Герой Советского Союза. Пополнили и поредевшие расчеты нашей батареи 45-мм орудий.

Батареей стал командовать наш бывший сержант Чученков, дослужившийся до офицерского звания, полученного за личный героизм. Чученков вскоре был смертельно ранен в Белоруссии во время рекогносцировки и умер в санбате.

А наш предыдущий командир батареи, литовец, бывший кадровый капрал из Литовской Армии, еще под Невелем выбыл из строя по ранению. Его судьба после войны сложилась трагически. Он работал прокурором в Каунасе, был осужден на 6 лет за взятки, и был убит зеками во время отбытия наказания. Был еще одни взводный, литовец, закончивший до войны университет, сейчас уже точно не вспомню его фамилию.

В расчеты батареи пришло немало русских ребят, призванных в армию из России. Вернулось из госпиталей несколько "старых" артиллеристов: евреев и литовцев. И мы стали готовиться к прорыву немецкой обороны и к освобождению родной Литвы.

Г.К. - Разговаривал с ветеранами Вашей дивизии. Одни говорят, что 16-я Литовская дивизия была сплавом добровольцев, коммунистов и комсомольцев, ярых сторонников и фанатиков Советской власти, вторые заявляют, что большинство солдат и офицеров дивизии были далеки от любой политики, и попав в Красную Армию, геройски воевали с немцами конкретно с одной целью: отомстить за свои семьи, при этом, отвергая всякие идеологические коммунистические догмы и лозунги.

З.Р. - Хватало и тех и других, и среди евреев, и среди литовцев, и среди русских, уроженцев Литвы. Например, в дивизии, еще на формировке были сотни литовцев из бывших кадровиков из старой буржуазной Литовской Армии, которые особых симпатий к Советской власти никогда ранее не испытывали, но большинство из них воевало достойно. И среди евреев, призванных в дивизию были и бывшие подпольщики- коммунисты и комсомольцы- добровольцы, и были люди, приверженцы идей сионизма , и просто те, кто до войны был абсолютно аполитичен.

Еще на формировке из дивизии "особисты" и политруки удаляли из состава стрелковых полков некоторых бывших активистов - "бейтаровцев" и сионистов, кого-то из них отправляли сразу " с десяткой в зубах" за колючую проволоку в лагеря, кого-то списывали в стройбаты в Трудовую армию. Все это мы видели и знали...

Литовцев тоже, кстати, слегка "фильтровали" на формировке, но гораздо в меньшей степени, чем евреев, поскольку с литовцами было все проще, их было всего три основные группы: 1) бывшие подпольщики, давно проверенные в борьбе за партийное дело 2) бывшие офицеры и сержанты ЛА, служившие перед войной в территориальном армейском корпусе и 3) литовцы, родившиеся или выросшие в СССР, большинство из которых не знало родного языка. Попадали в части 16-й СД иногда и вильнюсские поляки, бывшие беженцы: комсомольцы и коммунисты.

Но факт остается фактом, в Балахне, при приеме в дивизию у каждого прибывшего первым делом комиссары спрашивали - с какой семьи он происходит - из пролетарской или нет? Если нет - разговор отдельный, индивидуальный...

Таких старались в дивизию не принимать, но опять же, все происходило выборочно, и поголовно всех "бывших буржуев" из армии не гнали.

Большинство политруков в дивизии было из бывших литовских коммунистов - подпольщиков, которые понимали нас, имели с нами общее прошлое, и к многим из них , мы, простые бойцы , относились с уважением. Но когда в первых боях под Алексеевкой, поднимая красноармейцев в атаку, погибли очень многие комиссары ротного и батальонного уровня, то вместо них присылали политработников из обычных частей Красной Армии, которые не имели никакого подхода к нашим сердцам.

Конкретно, в нашей батарее 45-мм орудий, евреи и литовцы к политрукам, да и вообще, к коммунистам относились без особого уважения. Мы честно, не щадя себя воевали с немцами, с этими оккупантами и палачами, и сражались с ними не только за "сталинские Советы". Понимаете, у нас уже были весомые причины кое в чем разочароваться. Тут дело не только в июньской прибалтийской депортации сорок первого года. И когда нашу батарею 45-мм пушек решили в полном составе принять - "загнать" в партию, то мы, евреи- артиллеристы, сознательно отказались. Пришли комиссары из штаба дивизии, и сказали, что если мы откажемся вступать в ВКП(б), то весь личный состав батареи будет направлен в пехоту. Мы только улыбнулись в ответ, нашли чем нас пугать... В итоге, нас оставили в покое. Или как-то вызывает меня замполит и начинает отчитывать и угрожать. Кто-то ему донес, что я в Судный День демонстративно отказался есть, соблюдал пост. Я ответил этому комиссару (обращаясь к нему "на ты", мол , хорошо не знаю русский язык) - "Товарищ капитан, а какое твое дело, когда и что я ем? Что ты меня, заставить чего-то можешь? Ну, "похеришь" ты в штабе мой наградной лист, а дальше что? Что еще? Может, вместо меня к прицелу орудия встанешь? Нет? Так будь здоров!". Обычно, со старыми бойцами, ветеранами батареи или батальона, замполиты не связывались...

Г.К. - Насколько сильной была дисциплина в дивизии?

З.Р. - Дисциплина была железной. Трусость в бою не прощали. Я помню, как еще под Алексевкой, в батальоне, который мы поддерживали, служили два брата из города Кедайняй. Один был убит в первой атаке, а второй сделал себе "самострел", а может и просто, командиры его обвинили "в самостреле", которого и в помине не было. Пришел капитан, замкомбата, "русский литовец", и на месте застрелил этого бойца.

Я почти не припомню случаев, когда наши батальоны отходили с позиций без приказа, даже в самые тяжелые моменты. У нас на батарее один раз призошел следующий эпизод. Немцы пошли в танковую атаку, при поддержке пехоты, и расчет Ольшванга, израсходовав все снаряды, был вынужден спасаться бегством в тыл, и немцы захватили "сорокапятку". Командиры сразу развернули бойцов расчета назад, и приказали отбить пушку у гитлеровцев, иначе - пообещали трибунал с расстрелом, "за измену Родине"...

И шесть артиллеристов, вооруженных только автоматами и карабинами, снова пошли на свои позиции, прямо навстречу врагу, возвращать с боем свое орудие. А куда деваться? Кстати, тогда все для них очень удачно сложилось, просто невероятно повезло, немцы сменили направление атаки и брошенная огневая позиция оказалась на какое- то время на "свободном участке", и расчет смог без потерь укатить еще целую пушку назад к своим. Или как-то идут на нас под Шауляем стеной немецкие танки, на батарею приходит пехотный комбат Герой Союза майор Вольф Виленский с пистолетом в руках и приказывает - "Бить немецкие танки, стоять до последнего! Кто отступит - лично расстреляю!". И такого рода примеров я могу привести еще много.

Г.К. - Отношение пехотинцев к бойцам противотанковой батареи 45-мм было как к "смертникам"?

З.Р. - Образно выражаясь, то..., да ... Иначе, как "Прощай Родина", нас не называли. Сами понимаете, какие минимальные шансы были у "сорокапятки" против немецкого танка "тигр" или против самоходки... Даже если стрелять подкалиберным снарядом...

Но самые тяжелые бои с танками за все годы войны произошли для нас под Шауляем и в октябре сорок четвертого года во время наступления на Тильзит, и основной удар на себя приняла наша полковая батарея 76-мм орудий. Это была почти чисто русско-еврейская батарея , которой сначала командовал сарий лейтенант Лейб Землянский, а после его ранения командиром стал русский офицер , капитан Лапшинов, которому потом при подрыве на мине оторвало ноги . Два артиллериста из этой батареи - Калман Шур и Григорий Ушполис за свой героизм в этих боях и за подбитые немецкие танки были удостоены звания Героев Совесткого Союза. Они оба умерли в последнее десятилетие уже здесь, в Израиле. И когда я, в октябре сорок четвертого года, попал служить в 282-й отдельный противотанковый дивизион 16-ой Литовской СД, то просто продолжил делать ту же фронтовую работу наводчика орудия, которую делал и в полковой батарее 45-мм, стрелял по немцам с прямой наводки.

Г.К. - А почему Вас в отдельный противотанковый дивизион направили?

З.Р. - Мы под Шауляем понесли тяжелые потери, многие были убиты и ранены. Я вернулся из санбата в полк, и по дороге на батарею случайно попался на глаза офицеру штаба полка капитану Митянису, который приказал мне прибыть в дивизион ПТА, в качестве бойца пополнения. Дивизион состоял из трех батарей 76-мм орудий, командовал им майор Вадим Итомлинский, бывший кадровый офицер "старой" Литовской Армии. Командиром нашей 2-ой батареи был киевский еврей капитан Розенблюм, а моим взводным - украинец, лейтенант Афанасенко.

В составе этого дивизиона я принимал участие в дальнейших боях по освобождению территории Литвы и Латвии. В моем родном городе Плунге мы остановились всего на десять минут. Город был взят без боя, остался целым, но был безлюдным. У одного знакомого литовца я спросил - "Остались ли евреи в городе?". Он мне ответил, что немцы и литовские полицаи еще в 1941 году уничтожили всех евреев города Плунге и его окрестностей до последнего человека... В один день расстреляли 2.500 человек...

И мы пошли дальше на Клайпеду, участвовали в штурме города и порта, а оттуда нас перебросили в Курляндию, где меня тяжело ранило, а весь мой орудийный расчет погиб в схватке с немецкими танками.

Г.К. - Как это было?

З.Р. - 20-го февраля 1945 года на участке 16-й СД началось наступление, и нашу батарею из дивизиона придали на помощь 249-му стрелковому полку. Пехота прорвала немецкую оборону, ринулась вперед и, уйдя далеко в прорыв, закрепилась на новых позициях.

Наша батарея встала в одном ряду с пехотой. В расчете было всего пять человек. Командир орудия, еврей из Вильнюса старший сержант Лев Тайц, я - наводчик, сержант Арон Хаят - заряжающий, кавалер четырех орденов и медали "За Отвагу". Остальные два бойца расчета были молодые литовцы, рядовые Пяткявичус и Жвирблис, которых совсем недавно призвали в армию из освобожденных районов Литвы.

На следующий день, 21-го февраля стрелковый полк несколько раз пытался продвинуться вперед, но после неудачных попыток атаковать, каждый раз откатывался с потерями назад. Немцы упорно и стойко оборонялись. Поздно вечером того же дня, я стоял на посту возле своего орудия. И вдруг, в нескольких метрах перед собой, я увидел целый взвод солдат - лыжников в белых маскировочных халатах. Я первым делом подумал, что это наши бойцы, и не стал выяснять, кто они и откуда.

Но сразу появилось какое-то смутное нехорошее предчувствие, какое-то сомнение, откуда у нас лыжники? наш лыжбат давно расформировали. И вдруг услышал, как один из солдат, стоявший посередине, отдает команды на немецком языке. Он приказал одной группе идти "рехтс" (направо), другой - "линкс" (налево), и указал рукой направления. И тут я понял, что это немцы, и что они пытаются окружить нашу батарею, не растерялся и крикнул - "Немцы! Расчет к бою!". В тот же момент, немец, который подавал команды, кинул гранату в меня.

На мое счастье граната попала в щит орудия и взорвалась. Осколки разлетелись в разные стороны, меня не задело, но один из осколков попал прямо в голову выскакивающему из ячейки Арону Хаяту, и убил его на месте. Он только еще успел присесть на станину..., и навеки застыл. Осколок снес ему часть черепа. Командир орудия Лев Тайц стал бросать , одну за другой, гранаты в сторону немцев. А я стрелял по ним из автомата.

Оставив девять убитых на месте, немцы убежали. Вскоре к нам прибыл командир батареи капитан Розенблюм и парторг дивизиона майор Шерас. Они поблагодарили меня за бдительность на посту, сказали, - "Молодец, действуй так и дальше. Будешь представлен к награде!". Не прошло и получаса, как послышался гул танков. Ночь была темная, и определить, откуда идут танки? - было трудно. Нам приказали - бить на звук.

Нас осталось в расчете всего четыре человека. Мы быстро стали стрелять из орудия в ту сторону, откуда доносился гул моторов, который вскоре затих. Мы не знали, удалось ли кого-то подбить, были ли прямые попадания. Остаток ночи мы уже не спали. Утром 22-го февраля стоял густой туман, который рассеялся только к полудню. И тут мы увидели в 150 метрах от нас, на нейтральной полосе, прямо перед нами, пять танков "тигр".

К нам сразу прибыл со своего НП исполняющий обязанности командира полка майор Виленский. Он приказал уничтожить эти танки, которые как раз стали медленно маневрировать. Передний танк мы подбили вторым снарядом, остальные "тигры" развернулись и открыли по нам ураганный огонь. Земля вокруг нас сразу вздыбилась от вспахивающих ее немецких снарядов, клубы дыма и взлетающие комья земли затмили небо, оно стало для нас черным. Рядом швырнуло разрывом куски человеческого тела... Нам удалось подбить еще один танк... Для меня это был самый тяжелый бой за все мои два года на передовой: одно орудие против пяти "тигров, " стоящих от нас на расстоянии полутораста метров... От сильного взрыва я получил удар воздушной волной в лицо, из левого глаза сразу потекла кровь, мне парализовало голову и шею. Тайц оттолкнул меня от прицела и крикнул: - "Иди отсюда! Не мешай нам!". И в это же мгновение раздался еще один взрыв, меня отбросило в сторону, и я потерял сознание. Очнулся уже в темноте, когда санитар бинтовал мне голову. Он вынес меня с поля боя и отправил в медсанбат. Там я узнал, что весь расчет, кроме меня, погиб в этом бою. Ночью меня осмотрел врач, сказал, что у меня сильная контузия и перебиты глазные сосуды, и вскоре с группой раненых меня отправили дальше в тыл. Привезли в Ленинград, и я был направлен в специализированный офтальмологический госпиталь , расположенный на улице Блохина. Товарищи прислали мне в госпиталь дивизионную газету на литовском языке "Родина зовет", где была заметка о последнем бое нашего расчета, и было написано, что мы уничтожили два немецких танка. В апреле меня выписали из госпиталя, и через два дня с маршевой ротой я снова ушел на фронт. Прошли колонной по Невскому проспекту до вокзала, нас посадили в эшелон и выгрузили в Латвии под Елгавой. Здесь мы ждали распределения по частям. Мне предложили поехать на учебу в военное училище в Киев, но я отказался. Со станции Елгава уже отправляли на восток, на грядущую войну с Японией, оружие и солдат, а нас направили добивать Курляндскую немецкую группировку. Так, в последние дни войны , волею судьбы , я снова оказался на передовой, и 7-го мая сорок пятого года был ранен пулей в плечо и отправлен в госпиталь в Вологду. Вышел из госпиталя, и для дальнейшего прохождения службы был направлен в Беломорск, где меня зачислил в роту охраны штаба тыла Беломорского округа.

Срок моей демобилизации был определен - 14/3/1946 года, но демобилизовали меня только в середине лета сорок шестого. Возвратился в Литву, в военкомате в Вильнюсе мне вручили орден Славы 3-й степени, которым я был награжден за февральский бой с немецкими танками. Вернулся к своей гражданской профессии, до 1972 года работал жестянщиком, а потом перехал жить в Израиль. С нашей противотанкового дивизиона сюда еще прибыл командир бывший командир батареи Арон Шварц. С ним мы встретились и помянули своих товарищей - противотанкистов, сложивших свои головы на поле брани с гитлеровскими зверями, товарищей-артиллеристов из 282 отдельного противотанкового дивизиона: Михаила Бара, Исаака Каца, Мотеля Белина, Бориса Боркуса, Арона Хаята, Льва Тайца, Юделя Циркина, Лейбеля Файбейна, Шлему Фишмана, Ланцмана, Левинсона, Магидсона, Струля, Лейзера Блата, Арона Скопаса, Лермана, Маринера, и многих других. Вспомнили всех павших и выпили за светлую память наших погибших боевых друзей, русских и литовцев по национальности, сражавшихся вместе с нами, с евреями, плечом к плечу в Литовской Дивизии за наше общее дело. Тогда мы были, действительно, как настоящие братья, дети разных народов, защищающие свою Родину от гитлеровских варваров.