Шпиллер Леонид Иосифович

Л.Ш. - Родился 11/7/1921 года в городе Харькове, в семье врача. После окончания восьми классов обычной средней школы я продолжил учебу в специальной артиллерийской школе № 15, где, помимо обычных школьных дисциплин, мы изучали военное дело, уставы, артиллерийские системы. В Харькове были две артспецшколы, 14-и 15-я, наша располагалась на Панасовской улице. Спецшколы готовили будущих курсантов для военных училищ, но выпускники спецшкол имели право выбора, и, после окончания десяти классов летом 1939 года, я колебался, куда мне поступать - в артиллерийское училище или в обычный ВУЗ?- и в итоге предпочел учебу на архитектурном факультете Харьковского строительного института. Но проучился я в институте всего два месяца, пока не вышел "Ворошиловский указ", по которому студентов первых курсов призывали в армию, и осенью 1939 года я получил повестку на призыв в РККА.

Г.К. - В какую часть Вы попали после призыва?

Л.Ш. - Эшелон харьковских призывников прибыл в Житомир, откуда нас распределяли по частям. Я попал в 331-й ГАП РГК (гаубичный артиллерийский полк), дислоцированный в военном городке Гуйвин, в семи километрах от Житомира. Бывших студентов сразу направили в полковую школу, уже через два месяца я получил два "треугольника" в петлицы (помкомвзвода) и был определен для прохождения дальнейшей службы во взвод управления полка. Начинал служить простым связистом, а к лету сорок первого уже был помощником начальника полкового узла телефонной связи.

Г.К.- Какие артиллерийские системы стояли на вооружении полка?

Какие подразделения входили в его состав?

Л.Ш. - В 1939 году полк был вооружен тяжелыми пушками - гаубицами калибра 203 мм, но летом сорок первого полк получил 152-мм гаубицы.

Каждую 203-мм гаубицу перевозили два трактора ЧТЗ, ствол отдельно, становую часть отдельно. Одно орудие вместе с расчетом считалось артиллерийским взводом, в состав которого кроме артилеристов расчета (орудийных номеров) и водителей тракторов входили связисты , артразведчики, топографы, и даже отделение боепитания.

В самом полку было 4 артиллерийских дивизиона и один дивизион АИР (артиллерийской инструментальной разведки), различные специальные и тыловые подразделения - всего в полку служило свыше 2.200 человек постоянного состава. Перед самой войной полком командовал подполковник Казаков (будущий маршал артиллерии), а начальником штаба был человек редкой души, прекрасно образованный и подготовленный командир, капитан Иван Мартемьянович Семак, после войны ставший генералом. С ним вместе мне довелось выходить из "Киевского котла".

Г.К. - Какой в Вашей памяти осталась довоенная Красная Армия?

Л.Ш. - Служба не была нам в тягость, красноармейцы служили с рвением, с искренним желанием. Не было никакого малейшего намека на "неуставные отношения", командиры в подавляющем большинстве вели себя с нами корректно и уважительно, дисциплина в полку была настоящей, армейской. Командирский мат или грубость были в нашем артполку в диковинку. Я не пытаюсь идеализировать прошлое, но в ту, довоенную Красную Армию любая мать отдала бы своего сына со спокойным сердцем.

Большинство красноармейцев в полку были бывшие студенты из Харькова, и обычные призывники из Грузии и Казахстана, но не было "землячеств" или "межнациональных трений", в основном, общались, конечно, со своими , еще доармейскими товарищами, попавшими служить вместе в один полк, но не было никакого высокомерия или негативного отношения к тем, кто был призван из глубинки или плохо владел русским языком. Я дружил со своими товарищами - харьковчанами: радистом Марком Барановым (погибшим на войне одним из первых), Мишей Сташевским, и с ребятами, с которыми вместе был в полковой школе: Сеней Сарамутом, Володей Топурия, Игорем Скворцовым. Жили в казармах, рядовые спали на двухярусных железных кроватях, а сержант, командир отделения, спал рядом на обычной койке. В казарме был отдельный "закуток", в котором спал старшина. На выходе из казармы были сделаны турники, и каждый красноармеец, вскочив после подъема, был обязан подтянуться несколько раз и только потом мог пройти в следующее помещение. Ежедневно, в любую погоду, сразу после подъема проводилась пробежка-кросс. Кормили сытно, правда, в столовой ели в две очереди, но на это тогда никто внимания не обращал. В полку был клуб со своим духовым оркестром, действовала самодеятельность, приезжала кинопередвижка. Там же, в клубе, стояло пианино, и в свободное время, по вечерам, я приходил туда и играл на нем. Была полковая библиотека, кружки по интересам, так что, те из краснормейцев, кто хотел, кроме службы, могли развиваться духовно в различных аспектах.

Г.К. - Как Вы оцениваете уровень боевой подготовки подразделений полка к войне?

Л.Ш. - Учения и боевые стрельбы проводились регулярно, а часть полка в начале сорокового года была задействована на Финском фронте и получила боевой опыт в Зимней компании. Постоянно, по одному-два орудия из каждого дивизиона отправлялись на новую границу, в "летние лагеря", где мы находились по месяцу и более, проводили стрельбы, и возвращались в Гуйвинский гарнизон по ротации.

Орудия, снаряды, автомашины и трактора везли к новой границе на платформах по железной дороге, через Шепетовский ж/д узел, где проводилась замена вагонных колесных пар, дальше ширина железнодорожной колеи отличалась от советских ж/д.

Меня, кстати, начало войны и застало в такой "командировке", 22-го июня я находился всего в километре от советско-"польской" (германской) государственной границы.

Разговоры о грядущей войне постоянно возникали среди красноармейцев, но обсуждали эту тему почти шепотом, поскольку политруками обсуждение этой "вопроса" запрещалось, и нам все время те же политруки на политинформациях в директивном тоне подчеркивали, что Германия - наш верный союзник в борьбе с английским и прочим "мировым империализмом". Но мы не надеялись, что успеем демобилизоваться из армии в мирное время, дух войны витал в воздухе, многие понимали, что скоро начнется...

За считанные месяцы до начала войны в полк на перевооружение стали поступать новые 152-мм пушки и прибыли приписники на переподготовку.

Г.К. - Меня интересует Ваше личное мнение - мы были готовы к войне?

Л.Ш. - Нет... К войне мы готовы не были...

И все что произошло в сорок первом году служит тому доказательством.

Первый день войны я, вообще, вспоминаю, как сплошной кошмар...

Я, благодаря учебе в артспецшколе и дальнейшей своей кадровой армейской службе, хорошо знал артсистемы 45-мм и 76-мм, топографию, связь, мог самостоятельно и быстро в уме, не прибегая к таблицам, подготовить данные для стрельбы из орудий, хорошо владел стрелковым оружием, был крепким физически и выносливым , но..., все эти индивидуальные качества не могли помочь, кроме меня, кому-либо еще в первые, самые страшные дни и месяцы войны... Все решили разгром и хаос, растерянность и слабая подготовка командиров, отсутствие связи и взаимодействия между частями...

В июне сорок первого очередная "порция" артиллеристов 331-го ГАП РГК прибыла на границу, и я, как связист, был придан расчету 203-мм гаубицы. Расположились в палатках, у бойцов расчета были карабины (до финской войны артиллеристы полка были вооружены обычными винтовками), орудия прибыли на границу с НЗ боевых снарядов. Немцы находились рядом, через реку, постоянно что-то нам весело орали, смеялись. За нашим палаточным городком виднелись двухэтажные кирпичные здания: казармы пограничников и дома для семей комсостава. В двух километрах от нас находился аэродром истребителей, и с нашего места было прекрасно видно все что происходило на летном поле... Двадцать второго июня мы проснулись на рассвете от взрывов бомб. Бомбили все, что находилось на нашем участке приграничной полосы, потом стала бить немецкая артиллерия. Горело поле, на котором стояли самолеты полка истребителей, горели дома семей комсостава, откуда бежали с криком женщины, держа на руках плачущих детей. Кругом разрывы бомб и снарядов, свист осколков, трупы, раненые. Запах крови... Бомбы падали прямо на наши палатки...

Мы побежали в лес, к нашим тракторам, но в горящем лесу вся техника уже стояла покореженной и разбитой. Мы метались в дыму, пытаясь среди сотен других, потрясенных , блуждающих в прострации по лесу, найти своих командиров и других красноармейцев из 331-го артполка. Со стороны границы уже раздавалась плотная ружейно-пулеметная пальба, обстрел не прекращался ни на минуту. Лейтенант, командир взвода, увидев, что произошло с тракторами и правильно оценив обстановку, на свой страх и риск принял решение - откатить казенную часть орудия в сторону и подорвать. Забили внутрь порох и подорвали шнуром. Стрельба шла со всех сторон, мы дальше двинулись в лес и увидели группу комсостава, командиры что-то обсуждали. Нам приказали двигаться в сторону от границы, оказывается, для солдат нашего ГАПа была уже назначена точка сбора. Опять началась бомбежка, и когда наступила передышка, то на поляне собралось свыше двухсот артиллеристов нашего полка, но без орудий и тракторов. Вся техника осталась в лесу... Мы были ошеломлены происходящим.

Я смотрел на распластанные на земле трупы в красноармейской форме, на стонущих раненых и не мог полностью осмыслить все, что произошло в это утро.

Те из нас, у кого не было личного оружия, подбирали винтовки в лесу, лежавшие рядом с убитыми. Потом лейтенант передал приказ - погрузиться на машины, - где-то уже стояли "чужие", а не наши полковые полуторки, мы залезли в кузова и поехали в сторону от горящей границы, отдаляясь от канонады. Нам объявили новый приказ о том, что мы обязаны вернуться в расположение своего полка в Житомир, а это больше трехсот километров от новой границы. Добирались попутками, кто как мог, никто нас не останавливал, никаких заслонов или заградотрядов я на дорогах в первые дни войны не видел. Передвигались по проселкам, большие дороги все время бомбила немецкая авиация. В Гуйвинский гарнизон наша группа прибыла на третьи сутки, ночью, полк еще находился там, получал новые 152-мм орудия. На нас смотрели как на пришельцев , никто не хотел верить нашим рассказам, слишком нереальным казалось то, что произошло с "летним полковым лагерем" и с "частями прикрытия", стоявшими рядом с нами на границе. Комполка Казаков распорядился заново распределить прибывших по дивизионам и, через несколько дней, 331-й ГАП, уже имея 152-мм орудия и автомобильную тягу, группами с трех направлений выдвинулся к "старой границе", к Новоград-Волынскому. Перебросить полк по железной дороги уже не было возможности, все на ж/д было разбито. Здесь я принимал участие в оборонительных боях в качестве связиста-телефониста полкового взвода управления, был свидетелем, как наши 152-мм гаубицы били прямой наводкой по танкам, пришлось увидеть и многое другое, страшное и незабываемое... Горькое лето, ... кровавое... Мы все время задавали себе вопрос: "Где наша авиация?", но "сталинские соколы" так в небе и не показались, небо было немецким, и это вело к страшным потерям в наших рядах из-за непрерывных бомбежек.

Г.К. - По официальным данным 331-й ГАП РКГ сгинул в окружении, в "Киевском котле". Как Вам удалось выйти к своим?

Л.Ш. - В середине сентября, когда всем стало ясно, что мы находимся в "мешке", по распоряжению Казакова капитан Семак, приказал дивизионам уничтожить технику, подорвать орудия, а личному составу ГАПа разбиться на четыре группы и выходить из окружения в направлении Ахтырки. Всем выдали сухой паек, запас патронов. В каждой группе было человек по двести, командиры имели на руках карты, компасы и маршруты движения. Я оказался в группе Семака, примерно 180 красноармейцев и сержантов, и где-то двадцать командиров. С собой несли тюки со штабной документацией, но я не помню, чтобы именно наша группа выносила полковое знамя из окружения, и даже сейчас не знаю, а вынесли ли знамя 331-го ГАПа вообще?, но уже после войны я узнал, что артполк РГК с таким же номером воевал под Сталинградом.

Наш выход из "котла" занял почти три недели.

Г.К. - Из двухсот человек сколько вышло к своим?

Л.Ш. - Семнадцать человек дошло до Ахтырки. Почему так мало, спрашиваете?

Мы шли скрытно по ночам, продвигались лесами или по полям с высокой кукурузой, старались не заходить в большие села. В серьезные стычки с немцами почти не вступали, ощутимых боевых потерь не несли. Обычно, перерезали найденный нами телефонный провод и ждали, когда появятся устранять порыв немецкие связисты, которых брали в плен из засады. Несколько раз нападали на немецких "обозников". Пленных, обычно это были 2-3 связиста, после допроса расстреливали. У нас быстро закончились сухие пайки, надо было доставать продовольствие, и Семак посылал меня, переодетого в гражданскую одежду, на разведку в ближайшие села. Если немцев не было, то мы заходили в такую деревню, крестьяне нас кормили, давали продукты с собой на дорогу, и мы шли дальше. На таких "привалах", некоторые преднамеренно отставали, предпочитая остаться "в примаках", чем рисковать быть убитым при прорыве из окружения или в стычке с немцами во вражеском тылу. Как ни крути, и не пытайся оправдать подобные поступки, но это было малодушие, если не сказать иначе - измена воинской присяге, но ...в те дни, в окружении, каждый решал сам свою дальнейшую судьбу.

Идем ночью по полю, кукуруза высокая, соседа не видно, а на край поля выходят не все, те, кто хотел отколоться, специально отставали от отряда. Немецкие листовки повсюду -"Красная Армия разбита... Москва взята...", голод, неизвестность, смертельная опасность... - и многие психологически ломались, ... деморализация...

В итоге, к последнему рубежу из нашей группы вышло семнадцать человек, мы материли тех кто смалодушничал и "откололся от отряда", но потом, уже в филтьрационном лагере, выяснилось, что немало людей из нашей группы - "потерявшиеся по дороге" - также вышли к своим, кто-то шел в составе малых групп из 3-5- человек, кто-то из артиллеристов 331-го ГАПа примкнул к другим окруженцам, но все же вырвался к своим ... В одном из лесов мы столкнулись с местным партизанским отрядом, который, еще до захвата немцами данного района, уже вышел в лес на подготовленную базу.

Среди местных партизан мы видели немало окруженцев, которые влились в этот отряд.

У партизан было радио, мы услышали сводку Информбюро, узнали, что Москва наша, а армия продолжает сражаться на всех фронтах. Партизаны дали нам немного продуктов и помогли уточнить дальнейший маршрут нашего следования, указали, где находится кирпичное здание ГЭС на одном из притоков реки Псел, и посоветовали здесь, через речку, перейти линию фронта, двигаясь по разрушенной дамбе. Мы удачно прошли линию фронта, там не было сплошной передовой. За рекой стоял заслон из войск НКВД. Нас встретили сурово, сразу обезоружили, арестовали, и под конвоем , на грузовике, отвезли на сборный пункт "окруженцев" в Ахтырке.

Мы увидели перед собой огромный лагерь, разделенный колючей проволокой на загоны - сюда свозили на проверку вышедших из "киевского котла", и когда мы посмотрели, сколько же здесь собрали народа, то даже обрадовались, значит, многие смогли выйти из окружения, не все пропали без вести в немецком тылу. Проверку мы прошли быстро - выходили группой, вместе с командирами, свои и штабные документы сохранили, присяге остались верны. Каждый день из Ахтырского проверочного лагеря отправляли маршевые роты - группы по несколько сотен человек на сборный пункт в Харьков, а уже оттуда на фронт. В Харьков мы ехали на открытых железнодорожных платформах, и, по прибытии в город, я отправился на свою квартиру, где узнал от соседей, что мои родители уже эвакуировались на Восток, но куда именно - никто не знал. Переночевал в своем доме и вернулся на сборный пункт. На следующий день из Харькова в направлении железнодорожной станции Себряково двинулась в путь огромная колонна войск с автомашинами и полевыми кухнями. Тысячи людей, бывшие "киевские окруженцы", снова шли навстречу своей фронтовой судьбе. Шли долго и утомительно.

В Себряково нас распределяли по воинским специальностям и железнодорожным составам, но часть людей оставили на месте и отправили на пополнение передовых частей, а других - посадили в эшелоны и повезли куда-то в северном направлении.

Высадили нас в конце октября под Москвой, на станции Лихоборы, прямо в чистом поле. Здесь стояли большие железные бочки - служившие баней, нам приказали снять свое ветхое и завшивленное обмундирование, которое тут же сжигали, а взамен выдавали другую форму, теплое белье, меняли обувь, некоторым даже достались валенки.

Мне достался теплый кожух. Здесь нас вновь "сортировали" по принадлежности к родам войск и распределяли по новым частям. Я оказался в 789-м артиллерийском полку 251-й стрелковой дивизии. Меня направили служить командиром 76-мм орудия на батарею, которой командовал лейтенант Петя Босых. Батарея была оснащена старыми 76-мм орудиями на конной тяге. В зимних боях под Москвой дивизия входила в состав 52-й армии генерала Поленова. Наступали на Клин, Торожок, калининское направление.

Г.К. - В Вашей фронтовой биографии есть редкий случай, даже для сорок первого года. Старший сержант, командир орудия, через два месяца становится комбатом на своей батарее. Как такое получилось?

Л.Ш. - Это случилось по простой и понятной причине: из-за нехватки командного состава. На передовой комбат находится на НП и передает ориентиры на ведение огня старшему на огневой (старшему на батарее), который обрабатывает данные , делает расчеты для залпа и ведет стрельбу. Лейтенанта, старшего на огневой, перевели командовать соседней батареей, и его место занял я, поскольку мог быстро в уме делать все расчеты для стрельбы, и потому что больше комсостава на батарее не осталось.

Огневыми взводами командовали сержанты. А потом ранило комбата Петю Босых, и я стал командовать батареей. Прошло какое-то время и меня вызвали в штаб дивизии, где мне приказали явиться на курсы при штабе армии, который располагался на том месте где начинается исток Волги, Здесь были собраны несколько десятков сержантов с передовой. С каждым из нас долго проводили какие-то собеседования, а через два дня объявили приказ о присвоении нам командирских званий, и я вернулся на батарею с двумя "кубиками" в петлицах, вместо трех "треугольников", стал лейтенантом. За бои под Москвой меня отметили медалью "За боевые заслуги". В феврале 1942 года нашу дивизию в срочном порядке перебросили под Воронеж, где вскоре меня тяжело ранило.

Г.К. - При каких обстоятельствах получили ранение?

Л.Ш. - Несколько батарей стояли в линию и вели огонь по наступающим немцам, за нашей спиной был лес. Немцы обошли нас с тыла, отряд лыжников в белых маскхалатах вышел из леса прямо на огневые позиции и лыжники из автоматов стали расстреливать нас в спину. Я только успел повернуться назад, крикнуть своим: "Немцы! Уходим!", и тут почувствовал удар в спину и потерял сознание. Очнулся в каком-то селе, в избе, на полу, не понимая, как я тут очутился, и кто меня вынес с поля боя, но рядом лежали еще раненые, которые рассказали, что нам всем сегодня сильно повезло. В то время, когда немцы расстреливали в спину артиллерийские расчеты, к передовой подходил стрелковый полк, который, заметив "заваруху" в нашем тылу, развернулся и пришел на помощь, и только благодаря этому факту, немцы не успели добить всех раненых на огневых и отошли в лес. Ночью местные жители собрали санный обоз, на каждые сани- дровни погрузили по двое раненых и отправились в сторону от линии фронта, по направлению на город Бобров, в котором находился армейский госпиталь. Я не мог ходить, да и, вообще, двигаться, даже пошевелить ногами не получалось. Беспомощно лежал на санях, а во время остановок обоза на отдых , меня заносили в избу. Раненых сопровождала гражданский фельдшер, девушка, менявшая нам повязки. Двигались мы только в ночное время и путь до Боброва занял девять суток, некоторые из раненых скончались по дороге. Из моей раны вытекал гной, его запах был невыносимым, бинты присохли к телу. Когда привезли в госпиталь, врачи разобрались с моим ранением.

Пуля прошла навылет, прошив спину и живот, отбив кусок позвонка и вырвав в спине кусок мяса. Неделю мы находились в Боброве, потом нас погрузили в товарный состав (в вагоны переоборудованные для перевозки раненых, в которых в два яруса были сделаны нары) и повезли на восток. Везли нас долго, и только в Барнауле нас разместили в госпитале. Через два месяца я уже ходил на костылях. Там же в Барнауле находился 27-й запасной учебный артиллерийский полк, где после выписки из госпиталей собирали артиллеристов, рядовых и комсостав, которые проходили переподготовку в этом "учебном центре", изучали орудия разных калибров и где окончательно решалась судьба каждого командира: кого-то возвращали на фронт, некоторых списывали по инвалидности после ранения. Из 27-го запасного артполка я был направлен в Действующую армию и в январе 1943 года прибыл в 502-й ИПТАП , в 34-ю отдельную истребительную противотанковую артиллерийскую бригаду (ИПТАБР) РГК, на должность командира взвода управления полка, но через два месяца меня назначили командиром 2-й батареи.

Г.К. - На сайте находятся два десятка интервью с истребителями танков, издана книга, сборник интервью, посвященный иптаповцам-противотанкистам, но раскрыть полностью тему войны в ИПТАПах не представляется возможным: судьба, мужество личного состава и боевой путь каждого истребительно-противотанкового полка достойны своей отдельной книги.

Расскажите о своей части, о 502-м Уманском ордена Богдана Хмельницкого ИПТАПе. Структура, штаты, особенности ведения боевых действий Вашего полка.

Л.Ш. - 34-я отдельная ИПТАБР имела в своем составе три полка.

Наш 502-й полк имел на вооружении 76-мм орудия, а два других полка - орудия калибра 45-мм и 57-мм. Часть являлась подразделением РГК, нас все время перебрасывали с одного направления или участка фронта на другое, но был довольно долгий период в 1943 году, а потом в конце войны в Венгрии, когда бригада была придана кавалерийскому казачьему корпусу генерала Плиева. Бригадой командовал полковник Гришин, толковый артиллерист, который хоть и изредка появлялся в нашем полку, но оставил о себе неплохое общее впечатление. Нашим 502-м ИПТАПом командовал подполковник Гордеев, хороший мужик из кадровых командиров Красной Армии.

Начальником штаба был майор Орлов, нелепо погибший от случайного осколка в последние дни войны (он спал в землянке, рядом с которой разорвался шальной снаряд, и один-разъединственный осколок залетел в землянку и сразил майора наповал). Замполитом полка являлся майор Зарецкий, порядочный и лично смелый человек, вроде украинец по национальности, говорил он с характерным акцентом.

502-й полк состоял из 5 батарей , и в начале 1943 года 1-й батареей командовал капитан Саенко, 2-й батареей - я, 3-ей - мой близкий друг старший лейтенант Андрей Сахаров, до войны работавший мастером на ткацкой фабрике. Четвертой батареей командовал старший лейтенант Василий... Не могу сейчас сразу вспомнить его фамилию, как и фамилию комбата - 5-й, боюсь ошибиться..., запамятовал...

На батарее четыре 76-мм орудия, на каждое - расчет из семи человек. Свой взвод управления: разведчики, связисты, включая радиорасчет. Отделение автомобильной тяги - водители на американских машинах: на батарее было семь "студебеккеров" (4 - для перевозки орудий, 2- для перевозки снарядов, и один "студер" в распоряжении старшины батареи, для перевозки кухни, продуктов и так далее), и две грузовые машины "шевроле" - для солдат взвода управления. Было свое хозяйственное отделение, которым командовал пожилой мужик старшина Евсюков, резкий, властный, не всегда выдержанный, но "сохранявший дистанцию" в общении с офицерами.

Всего на батарее служило примерно 70 -75 человек. Национальный состав солдат батареи был очень пестрым: треть - русские, треть - украинцы, остальные - представители народов Кавказа и Средней Азии, а также татары, чуваши, башкиры, два еврея.

Своего санинструктора у нас не было, санслужба находилась при штабе полка: несколько девушек санитарок и полковой врач Гуляев, хороший парень, которого после его ранения заменил человек, о котором надо сказать, что это был Герой с большой буквы. Военфельдшер, старший лейтенант Петя Иванов, человек безграничной смелости. Иванов появлялся в самой гуще боя, под любым огнем противника, не обращая внимания на немецкие танки, атакующие батарею и находящиеся в 100-200 метрах от нас, он "выхватывал" раненых на огневых позициях и на своей санитарной машине эвакуировал их с поля боя в ближайший санбат, не позволяя раненым истечь кровью до того момента, когда бой прекратится. В затишье Петя Иванов сам мастерски лечил личный состав от всех хворей и недугов. Это был уникальный человек.

Отделения боепитания или мастера - оружейника на батарее не было, подвоз снарядов находился в ответственности начбоепита полка, а в полку имелись свои артиллерийские мастерские, которыми командовал старший лйтенант Миша Шнаперман и свои автомастерские. Но если случалась какая-то не очень серьезная поломка в автотехнике, то ее всегда устранял мастер на все руки, командир отделения тяги Володя Сенченко.

Г.К. - Как приняли на батарее нового комбата?

Л.Ш. - Пришел на батарею, принял командование, представился личному составу, все было обычно и буднично, как и принято в боевой обстановке, без митингов и застолий.

Была только одна деталь - я прибыл на батарею в лейтенантском звании, а командиром первого огневого взвода был офицер в звании старшего лейтенанта, украинец Герман, средних лет мужчина, еще из кадровых командиров. По-русски он говорил с заметным украинским акцентом. Он был смелым офицером, но слабо разбирался в премудростях артиллерийского дела, мог стрелять только с прямой наводки, и поэтому его не назначили командиром батареи, и он воспринял этот факт как личное оскорбление.

Со старшим лейтенантом Германом мы провоевали вместе два с лишним года, оба оставаясь в прежних званиях, но близкими товарищими так и не стали.

Г.К. - Некоторые ветераны, бывшие иптаповцы, считают , что воевали "в смертниках", другие противотанкисты категорически не согласны с подобным утверждением.

Как у Вас на батарее люди относились к тому факту, что попали служить в ПТА -ИПТАПы? Какие потери понес полк за период 1943-1945 годы?

Л.Ш. - Смертниками мы себя не считали. Служба в ИПТАПах считалась более сложной и во много крат более опасной, чем, скажем, в служба в обычных артполках стрелковых дивизий, не говоря уже о артиллерии тяжелого калибра или о реактивной артиллерии, но... За два с лишним года потери нашего полка составили 80% от состава начала сорок третьего года, при этом, в строю, "из старичков", в основном остались солдаты и офицеры вспомогательных подразделений, несколько человек из взводов управления и штабные. Артиллерийские расчеты за это время поменялись многократно, я помню только одного бойца, пожилого украинца, веселого мужика, продержавшегося до конца войны в составе расчета. Потери мы несли довольно серьезные и в каждом бою, без исключения, но пополнение в наш ИПТАП шло непрерывно. Все бойцы и офицеры батареи воспринимали свою службу в противотанкистах, в частях под названием "Прощай Родина", спокойно , как данность, как свою фронтовую судьбу.

За два с лишним года в нашем ИПТАПе не было ни единого случая, чтобы артиллеристы отошли с позиций или бросили бы свои орудия в бою. Стояли насмерть.

Единственный трус был нашем в полку еще до моего появления в нем, и об этом случае рассказывали как о чем-то из ряда вон выходящем. Один боец дезертировал с батареи, но не в тыл, его обнаружили в соседней стрелковой части.

С моей батареи, из тех, с кем я начинал воевать зимой сорок третьего года, до конца войны в полку довоевали старший лейтенант Герман, командир отделения тяги Сенченко, старшина Евсюков, радист Семенов, и два огневика: помковзвода сержант Брызгалов и старший сержант Малинин, а также помощник командира взвода управления батареи сержант Ляшков. Кстати, Семенов был у меня на батарее еще в сорок втором году, в 789-м артполку на Воронежском фронте. Семенов был ранен, и после госпиталя попал в новую часть, в 502-й ИПТАП, в мою батарею, как говорится, - мир тесен. Семенов был белорусским евреем, но носил фамилию русского отчима.

И еще один лейтенант - командир огневого взвода, сибиряк Женя Скокшин, награжденный за бои под Уманью орденом Боевого Красного Знамени, но его в 1944 году перевели с батареи командиром полкового взвода управления.

Потери мы несли не только во время боевых столкновений с танками противника, но и от бомбежек прямо на передовых позициях или бомбежек на марше, а в конце войны, когда неоднократно приходилось вести бои в городских условиях, мы многих потеряли от огня снайперов. Со второй половины сорок четвертого года шансов выжить, воюя в ИПТАПе, стало намного больше, нас уже реже ставили на прямую наводку, мы чаще поддерживали наступающие подразделения, как обычная артиллерийская часть, да и в сорок пятом году, скажем в Чехословакии, встречи с немецкими танками (уже после "венгерских" боев в Дебрецене, в Будапеште, и после "мясорубки" в Секешфехерваре) можно пересчитать на пальцах одной руки. Отношение к возможной смерти у каждого бойца и офицера было сугубо личным, кто-то надеялся выжить, кто-то заранее уже считал себя покойником, но у нас в ИПТАПе не было принято вслух говорить на эту тему. Я лично остаться в живых и не мечтал, ежеминутный смертельный риск не позволял на что-то надеяться, за моими плечами уже было столько тяжелейших, кровавых и истребительных боев, во время которых желание дожить до вечера казалось мне несбыточной фантазией... И многие думали так же... Не могло долго везти человеку на передовой на такой длинной войне. Одно ранение, второе, а дальше - смерть, лимит везения, отпущенный фронтовой судьбой, был исчерпан. Смерть и судьбу не обманешь... Но вот весной сорок пятого, когда у нас появилась надежда дожить до конца войны, в какой-то степени стало сложнее воевать, многие не хотели рисковать, а приходилось...Люди вдруг почувствовали что и в ИПТАПе можно уцелеть, конец войны был совсем рядом, рукой подать...

Восьмого мая 1945, в Чехословакии, когда мы уже знали, что пал Берлин, был получен приказ - занять позиции и закрыть путь прорывающейся из окружения группировке войск СС. Мы заняли огневые позиции в селе, расположенном на склоне горы, местное чешское население по нашей просьбе покинуло свои дома и поднялось на вершину горы, а мы изготовились, замаскировали орудия, и стали ждать немцев, звуки непрерывного боя приближались к нам...Я до сих пор не могу забыть лица своих артиллеристов в эти минуты напряженного ожидания боя и возможной смерти... Никто не хотел умирать...

И нам повезло, немцы прорвались в стороне, в нескольких километрах от нас, так и не "задев" своим наступающим валом позиции 2-й батареи. Потом по рации нам передали приказ прибыть на место сбора полка и на этом, 8-го мая, война для нас закончилась...

Г.К. - Каким было максимально большое количество танков противника, атакующих Вашу батарею? Какие потери несла непосредственно вторая батарея в таких боях?

Л.Ш. - Обычно, в столкновениях с немецкими таками, на участок находящийся в зоне ответственности огня батареи шло по 5- 7 немецких танков, но вот под Уманью в сорок третьем был сильный бой, когда позиции батареи атаковали десять танков противника, и в этом бою расчеты потеряли 15 человек. Меня в тех боях ранило осколком мины в ногу, но кость не задело, и я бригаду не покинул, лечился в санбате. На контузии, вообще, мало кто внимание обращал, походишь после контузии несколько дней как пьяный, а потом все как-то само собой возвращается, и слух и координация движений.

Но не было у меня на фронте ни разу, чтобы немецкие танки передавили бы полностью всю мою 2-ую батарею и стерли нас с лица земли "под корень"... Бог миловал... Были случаи, что погибали почти полностью под немецкими гусеницами два расчета из четырех, а их орудия были раздавлены, да и третье орудие разбито прямым попаданием снаряда, расчет выведен из строя, но одно орудие всегда оставалось целым и вело огонь по танкам до конца боя. Расчеты, как правило, располагались уступом или в "шахматном порядке", в зависимости от условий местности, на расстоянии друг от друга с определенными интервалами, и даже если какое-то орудие было раздавлено немецким танком, то соседний расчет мог поразить этот танк выстрелом в бортовую броню. Тяжелый немецкий танк не всегда снарядом в лоб возьмешь, старались бить по гусеницам или заклинить башню, но в борт мы били и жгли "тигры" за милую душу.....

Не было на моей памяти и таких случаев, чтобы в нашем ИПТАПе в бою полностью погибла одна из батарей. А может, нам просто крупно везло...

В Секешфехерваре на нас шла танковая лавина, но там ИПТАПы стояли полками в линию, и посчитать сколько конкретно немецких танков шло именно на мою 2-ю батарею, я сейчас не берусь...Всего на боевом счету нашей 34-й отдельной ИПТАБригады свыше 160 уничтоженных немецких танков. Считаю эту цифру достоверной.

Г.К. - В это количество уничтоженных танков противника Вы внесли свою весомую лепту. В Вашем послужном списке, в офицерской характеристике от 1945 года, написано, что Вы лично за войну уничтожили семь немецких танков. Как это происходило?

Л.Ш. - Идет бой с танками. Расчет орудия выбивает, или погибает наводчик, то тогда мне приходилось самому вставать к панораме и вести огонь. Один раз мне даже посчастливилось сжечь два танка за один бой.

Танки атакуют, вдруг одно орудие замолчало.Побежал к ним на огневую: расчет частично побит, танковый снаряд прошил щит орудия и оторвал наводчику голову, а те, кто остался в живых , пребывали в состоянии шока. Встал на место наводчика и два танка сжег...

Г.К. - Вы сейчас сказали, - "расчет находился в шоковом состоянии".

Какая работа проводилась с прибывающим на батарею пополнением, чтобы избежать подобных ситуаций?

Л.Ш. - Пополнение прибывало "разношерстное", и заранее предугадать, как новичок поведет себя в бою, было трудно. Конечно, комиссары, комсорги, парторги и прочие "полковые агитаторы" проводили с пополнением политработу, укрепляли боевой дух, а батарейные "старички" обучали новых бойцов действиям в составе расчета орудия. Из наиболее толковых подбирались наводчики, а из обстреляных фронтовиков, прибывших в полк после госпиталей, могли назначаться командиры орудий. Все расчеты тренировались на взаимозаменяемость, убитого наводчика мог заменить командир орудия или кто-нибудь из орудийных номеров, но основная проверка, кто чего стоит, происходила только в настоящем бою. Еще раз подчеркну, что подавляющее большинство солдат и офицеров ИПТАПа показали себя на фронте стойкими и бесстрашными людьми. Весь личный состав батареи, без исключения, имел по праву заслуженные боевые награды.

Главное, для новичков, для необстрелянного пополнения - пережить первый бой и не сломаться психологически. Бой затихает, на огневой валяются трупы товарищей , лежат в лужах крови раненые батарейцы, слышны стоны, стоят разбитые орудия, все в дыму, запах гари и крови, земля изрыта свежими воронками, уцелевшие из окопов и ровиков выкапывают еще живых, заваленных землей бойцов. Кто-то оглушенный и весь в крови сидит на земле, смотрит по сторонам безучастным мутным взглядом, и руки его трясет мелкой дрожью. Разок такое переживешь, устоишь, выдержишь, а дальше уже воюешь спокойно, воспринимая все происходящее с тобой и вокруг тебя как должное, как неизбежные будни войны.

Г.К. - А по каким критериям производилось награждение солдат и офицеров батареи ИПТАПа? Кто решал вопрос о награждении офицерского состава артчасти РГК ?

Л.Ш. - Как правило наградные заполнялись в штабе полка по итогам боев, там собирались все данные, кто сколько танков подбил, и кто как вел себя в каждом отдельном боевом эпизоде, и эти наградные листы передавались в штаб бригады для дальнейшего рассмотрения и решения. Но несколько раз из штаба полка поступало прямое распоряжение комбатам, лично представить к наградам отличившихся бойцов батареи, при этом указывалось количество - "не более пяти (или не более семи) человек", так что, в таких случаях количество наград выделенных на каждое подразделение полка было заранее лимитировано. Наградные листы проверялись и "фильтровались" политработниками и полковым "особистом", и если они не находили у представляемого к награде "греха за душой" или "темного пятна в биографии", то реляция шла в вышестоящий штаб. Но кто решал далее судьбу наградных листов нашего отдельного полка из бригады РГК я понятия не имею, но логично было бы предположить, что нашими наградами распоряжался штаб артиллерии армии, которой в тот момент мы были приданы. В нашем полку , кстати, были два сержанта, полные кавалеры ордена Славы 3-х степеней. Насчет представления к наградам офицеров в должности от комбата и выше - мы никогда не знали, когда и за что на нас заполнены наградные листы, никто нам об этом заранее не говорил, ни подполковник Гордеев, ни начштаба Орлов, и только потом, когда вручался орден, мы примерно могли предположить, за какой именно бой удостоены. Я за войну получил два ордена Красной Звезды и орден Отечественной Войны. Когда лежал в госпитале в Барнауле, то мне товарищ из 789-го АП 251-й СД написал , что я представлен к ордену за бои под Воронежем, но я не стал интересоваться судьбой этого представления или "разыскивать орден" после войны, относился к наградам всегда спокойно... Высокими орденами младших офицеров 502-го ИПТАПа не "баловали", в полку был единственный офицер , лейтенант Скокшин, с орденом Красного Знамени и один комбат удостоенный ордена Александра Невского.

Г.К. - Батареям 502-го ИПТАПа приходилось действовать в боевой обстановке без пехотного прикрытиями, самим, "огнем и колесами" вести наступление или принимать стрелковый бой? Каким стрелковым и другим оружием были вооружены артиллеристы батареи?

Л.Ш. - Как правило, и в наступлении, и в обороне на прямой наводке, своя пехота всегда была перед нами или сопровождала нас на флангах. Редко когда передовая держалась только силами ИПТАПа. Но в Венгрии, например, произошел один эпизод.

Перед нами село, все кирпичные дома с крышами из красного черепицы. Из штаба полка передают приказ: ворваться в село, закрепиться и завязать бой. Сели по машинам и на максимальной скорости, на полном ходу, расредоточившись в линию проскочили три километра, отделявшие нас от этого села. Если бы немцы нас заметили, то спокойно бы расстреляли все машины моей батареи из орудий и пулеметов, но когда мы ворвались на окраину села то немцев на ней не оказалось. Орудия сразу поставили вдоль домов, все батарейцы с автоматами в руках заняли оборону. И тут из-за угла появился немецкий танк, но пока он разворачивал башню, мы его подбили в борт.

Батарейцы были вооружены карабинами, автоматы ППШ мы так и не получили до самого конца войны, но все солдаты и офицеры имели трофейные немецкие автоматы, на батарее также был 82-мм миномет с большим запасом мин и мы были полностью готовы к отражению пехотной атаки немцев в случае необходимости.

Кроме того, нейтральная полоса перед позициями батареями минировалась противотанковыми и противопехотными минами, ящики с которыми хранились на машинах вместе с боекомплектом снарядов. Я немного знал саперное дело и всегда занимался минированием "нейтралки" лично. Пулеметов на батарее мы не держали, но вот чего было навалом, так это противотанковых гранат, ящики с которыми стояли прямо на огневых позициях и в окопах, вырытых рядом с пушками. Если орудие было раздавлено, то расчет прыгал в окопы и артиллеристы кидали гранаты вслед танкам. Такое случалось неоднократно. Кроме того, во взводе управления было свое ПТР, из которого стреляли все кому не лень, и по танкам, и по БТР, и по пулеметным точкам противника.

Г.К. - Были какие-то ограничения в боекомплекте, в запасе снарядов?

Л.Ш. - Обычно мы имели два БК (боекомплекта) на орудие и почти не было случаев, что батарея расстреляля все снаряды до последнего, но НЗ не делали, не было необходимости. Снаряды имели трех видов: осколочно-фугасные, бронебойные и подкалиберные, а шрапнелью мы не стреляли. Служба боепитания в полку работала как часы, снаряды доставляли на батарею под любым огнем и в самой сложной обстановке.

Да и поврежденные орудия заменялись быстро, уже на следующее утро мы получали из полковых артмастерских отремонтированное или новое орудие.

Г.К. - Как действовали в городских боях?

Л.Ш. - В Дебрецене, например, 76-мм орудия закатывали прямо внутрь дома, держа под огнем весь сектор перед нами. В Будапеште стояли прямо на берегу Дуная, напротив разрушенного здания венгерского парламента, и для маскировки позиций и укрытия от контрбатарейного огня использовали ближайшие строения.

А вот в Секешфехерваре, просто ставили орудия посреди улицы, и там, кто кого, кто первый выстрелит, укрыться было невозможно, да и не имело смысла. Приказ был однозначный - отстоять город любой ценой. Секешфехервар это длинный "вытянутый" город, но городские границы были довольно узкие и появившиеся на улицах немецкие танки мы видели издалека. В городских условиях наши потери были намного серьезнее, нас "донимали" снайпера и проникающая в наши боевые порядки через разрушенные строения немецкая пехота.

Г.К. - Отношение к пленным немцам ?

Л.Ш. - Случаи самосуда над пленными или их избиения были нередкими, и, скажу честно, что мы, офицеры, просто закрывали на это глаза. Старались не вмешиваться, даже в те моменты, когда раненых немецких солдат добивали на поле боя. Ненависть к врагу была ярой и безграничной, сдержать мстительный порыв бойцов было очень трудно, да и не всегда хотелось... Немцы разве нас жалели?...

В Чехии, уже взяли город, и тут кто-то из местных донес, что в одном из домов прячется большая группа немцев, в основном раненые. Мы сразу за автоматы и туда, немцы сдались в плен без боя, и я приказал своим бойцам отконвоировать пленных в штаб полка. Утром узнал, что половину пленных не довели, перебили, но промолчал...

Там же, в Чехословакии, среди немцев было множество "власовцев" в немецкой форме, без нашивок РОА. Если такой попадался в плен живым, то шансов он не имел...Убивали...

Г.К. - Полковой особист не вмешивался, узнав о таких эксцессах?

Л.Ш. - "Смершевцем" в нашем полку был Митя Кобылин, не самый злобный и не особо подлый человек. На расстрелы пленных он не реагировал, хотя все прекрасно знал о происходящем в полку. С офицерами-батарейцами он держался на равных, не выпендривался и не бравировал своей службой "в органах", да и мы его не особо боялись. Обычно Кобылин проявлял свою инициативу, когда по очередному "грозному приказу фронтового начальства" в частях начиналась компания по борьбе с мародерами, "трофейщиками" или еще с чем-нибудь. Он как-то арестовал моего сержанта, разведчика из взвода управления, очень боевого, неоднократно отмеченного наградами парня из детдомовцев, и хотел отдать его под трибунал. Решил его "смершевец" потрясти по поводу трофеев, так сержант с ним зацепился в разговоре на повышенных тонах. И мы, офицеры батареи, пошли к Кобылину и отстояли своего сержанта, спасли от трибунала.

Г.К. - Существовали какие-то официальные запреты "на трофеи"?

Л.Ш. - Сразу после конца войны потребовали сдать все трофейное оружие, а когда мы готовились к возвращению на Родину и должны были пересечь государственную границу в районе города Станислава, то пришел "особист" Кобылин и всех предупредил, что к перевозу запрещены "западные" пластинки, книги и открытки, и все найденное запрещенное добро будет конфисковано пограничниками, а нарушители будут привлечены к ответственности. У меня были пластинки, в том числе и с песнями белоэмигранта Петра Лещенко, и я их все разломал, чтобы особистам не достались.

Г.К. - Какими были отношения с местным населением в осовобожденных странах Восточной Европы?

Л.Ш. - В Венгрии мы все время чувствовали неприкрытое враждебное отношение со стороны местных, нас мадьяры не воспринимали как освободителей от оккупации.

Но когда мы шли с боями по Чехословакии , участвовали в боях за Брно, Братиславу, Трнаву, Комарно, то видели, как нас встречают с искренней признательностью. За все время пока полк вел бои "на Западе" у нас не было зафиксировано ни единого случая мародерства или насилия по отношению к местному населению, мы вели себя корректно, за все продукты взятые у местных офицеры платили деньгами в местной валюте.

Г.К. - В Восточной Европе офицеры получали зарплату в местной валюте?

Л.Ш. - Да, но только часть зарплаты, финслужбой делались какие-то перерасчеты. Но деньги нам на войне были не нужны, куда их было тратить? Военторг мы в глаза не видели, а в те редкие моменты, когда полк отводили с передовой на короткий 2-3-х дневный отдых, то мы тоже ничего купить для себя в ближнем тылу не могли. Часть денежного аттестата отсылалась в тыл семьям, другую часть зарплаты забирали по займу в Фонд Обороны. Начфином полка у нас был старший лейтенант Вася Телеганов, бесшабашный человек, который мог появиться посреди боя на позициях батареи, мол, "здравствуйте ребята, я тут приехал раздать зарплату", а на самом деле ему было скучно сидеть в штабе полка, его душа требовала действий.

Г.К. - Во второй половине войны чувствовался в ИПТАПах недостаток офицерского состава?

Л.Ш. - После Умани в полк пришло первое массированое пополнение офицерами.

Нас на батарее оставалось двое, я и Герман, другой офицер, лейтенант Утешев выбыл по ранению. Тогда к нам пришли лейтенанты Леша Гридин и Ваня Моисеев, очень толковые и смелые ребята. Гридин особенно выделялся на общем фоне, был незаурядной личностью, и, думаю, он по своим талантам и задаткам, мог после войны спокойно дойти до генеральского звания... И так, сначала 1944 года и до самого конца войны, выбывших из строя офицеров заменяли очень быстро, существовали фронтовые офицерские полки резерва, откуда по мере поступления заявки сразу направляли артиллеристов на вакантные места. Народу в артиллерии уже хватало, особенно в частях артиллерии крупного калибра, там уже было "просто не протолкнуться"...

Г.К. - А вот бывшие пехотные офицеры рассказывают, что до самого окончания войны редко можно было найти стрелковую роту в которой было больше двух офицеров.

Л.Ш. - Потери пехоты - это тема для отдельного долгого и не самого приятного разговора.

Я считаю, что большинство стрелковых потерь на совести слабо подготовленных и безграмотных старших пехотных командиров. Но когда некоторые ветераны-пехотинцы заявляют, что пехоту все время гнали "на убой", четыре года подряд "в лоб на пулеметы" без какой-либо поддержки, то я с подобными утверждениями согласиться не могу, поскольку после сорок второго года я такого уже не видел. Воевать мы потихоньку научились, артиллерии и танков для поддержки пехоты под конец войны появилось более чем достаточное количество, из "пепла сорок первого года" снова воскресла наша авиация, да и немцы, начиная с сорок четвертого года, стали другими, наглости и нахальства у них поубавилось, они с нами стали считаться, себя берегли, на рожон, напролом, уже редко лезли... Когда в 1943 году и в конце войны, в Венгрии, мы были приданы казачьему корпусу Плиева, то на то как воюют казаки было любо-дорого посмотреть, и в пешем строю, и даже когда мы были свидетелями атак кавалерийской казачьей лавы. Немцы откровенно боялись казаков. В любом захваченном населенном пункте казаки моментально наводили порядок, сразу проводили военно-полевой суд над изменниками, которых после приговора отправляли " в расход на месте".

Запомнился комкор Плиев, разъезжавший на тачанке с плеткой в руках, в окружении взвода охраны. Плиев был смелым, но жестоким генералом, везде где он появлялся сразу слышался его виртуозный мат...

Г.К. - Какой эпизод войны Вы до сих пор вспоминаете с болью?

Л.Ш. - Кроме первого дня войны 22/6/1941 и выхода из "киевского окружения" был еще один эпизод, который по сей день я вспоминаю с болью в сердце.

В начале сорок второго года, в феврале, под Воронежем, мы занимали открытый плацдарм на берегу Дона, который немцы простреливали со всех сторон. Ночью нам приказали взять штурмом высокий противоположный берег, склоны которого немцы залили водой и снег превратился в сплошной лед. Под сильнейшим огнем мы пытались взобраться на этот вражеский берег, топорами рубили "дорогу" во льду, скользили и падали, ломая себе ноги, наши лошади-"монголки", падали убитые пулями и осколками батарейцы, навстречу нам обескровленная пехота выносила своих раненых. Мы руками толкали свои 76-мм орудия вверх, но в тот день все наши усилия оказались напрасными, хотя мы потеряли очень много людей. Немцы отбросили нас назад, на плацдарм. Страшный был бой...

Г.К. - Сколько лет после войны Вы продолжали служить в армии?

Л.Ш. - После войны нашу 34-ую артиллерийскую бригаду вывели в Союз, в Одесский ВО, в город Николаев. Комадование 502-м ИПТАПом принял новый комполка, ГСС полковник Новиков. Но в 1947 году нашу бригаду расформировали и офицеров раскидали по различным артиллерийским частям округа, я попал в подразделение 51-й артбригады , дислоцированное в городе Ананьев. Только в 1948 году я демобилизовался из армейских рядов. Поступил на учебу на филфак Николаевского педагогического института, после окончания которого, сорок лет, до 1993 года, я проработал педагогом в школе и заместителем директора института усовершенствования учителей.