Тюленев Владимир Иванович

Я сибиряк. Родился 21 июня 1924 года в одном из самых старинных сел Сибири - Устьянск Абанского района Красноярского края и прожил там до лета 1942 года, когда меня призвали в армию.

Расскажите, пожалуйста, немного о том, как ваша семья жила до войны.

Семья у нас по меркам того времени была небольшая - трое детей. Правда, всего наша мама родила 10 детей, но семь из них умерли еще в младенчестве, и нас осталось только трое - брат Илья 1914 г.р., сестра Екатерина - 1915-го и самый младший я.

Мама у меня родом из Могилевской губернии, но их семья, сильно страдавшая от безземелья, была вынуждена уехать с родины, и в Сибирь их с сестрами привез старший брат. Зато мои предки по отцу, насколько я знаю, жили в Сибири давно, и у них семья была большая. У деда было три сына, у каждого из которых в свою очередь тоже родилось по три сына, и все девять Тюленевых жили на одной улице.

Но детство у меня получилось суровое и весьма безрадостное, потому что нашей семье и мне в частности, пришлось стать непосредственным свидетелем коренной ломки прежнего уклада жизни под лозунгом взятым из "Интернационала":

"… мы наш, мы новый мир построим!"

Отец у меня был самый обычный крестьянин, и после того как вернулся с I-й Мировой войны, также продолжал заниматься крестьянским трудом. Жили они вместе с братом Василием, но ему как старшему нужно было отделяться, поэтому примерно до 1930 года он занимался обустройством своего хозяйства. Глядя на своего отца, я так и представлял себе, каким должен быть настоящий крестьянин: ведь он мог и пахать и сеять, и плотничать и шорничать, как говорится, на все руки мастер. Даже дом построил сам, вместе с моим старшим братом Ильей.

И только построили дом, я запомнил, что он красивый получился, хороший, хотя без всякой роскоши и излишеств, но пожить в нем так и не успели - как раз началась коллективизация… А еще до этого, где-то в конце 20-х годов всех кулаков из нашего села забрали, увезли. В том числе среди высланных кулаков оказался и мой дядя - Тюленев Владимир Калистратович, а его родной брат Александр спасаясь от несправедливого ареста успел бежать и скитался где-то на Востоке. Где-то в 1936 году часть выживших кулаков вернулась, в том числе вернулся и Александр, но в 1937 году их снова арестовали, и оба дяди сгинули уже безвозвратно… Все мои попытки через архивы хоть что-то узнать об их дальнейшей судьбе ни к чему не привели.

С родителями

Но возвращаюсь непосредственно к жизни нашей семьи. Когда в 1930 году в колхоз уже стали принуждать вступать середняков, то перед отцом соответственно встал вопрос: вступать или нет. И отец, как любой здравомыслящий человек решил выждать и пока не вступать в колхоз. Посмотреть вначале, как будут развиваться события, ведь у нас у самих было достаточно крепкое хозяйство: своя земля, корова, свинья, овцы, две лошади, жнейка.

Но местная власть зверствовала и отца фактически ни за что осудили на два года… Причем, с конфискацией всего имущества. А за что спрашивается? Ведь у нас никогда никаких наемных рабочих не было. И даже в доме все было не покупное, а самодельное: самая простая мебель никаких шкафов, трюмо, ничего. Но нет же, все равно показательно раскулачили и тут же наш новый дом продали, раскурочили и увезли… Уже спустя много лет после войны я делал запросы чтобы хоть узнать формальный повод, за что же посадили отца, и выяснил, что он имел жатку, которую сдавал в наем, и тем самым эксплуатировал народ…

В общем, отца в тюрьму, а нас с мамой просто выбросили на улицу… Брат тут же от греха подальше смотался на работу в Иркутск, а мы: мама, сестра и я пошли жить к соседке. И как выжили, можно только удивляться, ведь ни денег после такой стройки не осталось, ни хлеба не было, ничего…

Но спасло то, что дом хоть и увезли, но у нас остался наш огород, и мама что-то умудрялась на нем выращивать. А ведь воду для полива приходилось носить с реки на себе, а это примерно полкилометра. Я до сих пор очень ясно помню, как мама несла два ведра, а я сильно уставал даже просто ходить за ней. И все то время пока отец сидел, мы сильно бедствовали и выживали только за счет этого огорода. Чтобы понятно было о чем говорю, приведу такой пример. Как-то к нам за милостыней пришла одна старушка-побирушка, села поговорить с мамой, и когда увидела и узнала как мы живем, так эта бабуля полезла к себе в котомку, достала два сухарика и дала мне… И верите или нет, но я их до сих пор вспоминаю, какие они были вкусные, слаще меда…

Помню, как иногда мама где-то доставала, наверное, выпрашивала у родных, немного просо и я часами толок это зерно в деревянной ступе. Я просто изнемогал поднимать этот тяжелый толкач, к тому же от моих неумелых ударов зерно из ступки вылетало и мама, ругаясь, собирала его с пола вплоть до зернышка. Но зато после таких мучений и самая обычная пшенная каша казалась невероятно вкусной…

И еще если не как счастье, но как большую радость я вспоминаю, что однажды отец из колонии, где он работал на кирпичном заводе, умудрился передать нам оттуда два кирпичика черного-пречерного хлеба.

Но и после возвращения отца жизнь стала ненамного легче. Жить то было негде, поэтому мы поселились в какой-то заброшенной избушке, в которой и прожили до 1937 года. Под тяжестью русской печи он где-то на метр ушел под землю, и одно окно было на уровне земли. Но особенно мучилась мама, потому что печь была настолько перекошена, что любой чугунок лежал почти на боку.

Поэтому когда меня спрашивают: "За что вы воевали?", то отвечаю, что за страну, за народ, за родителей, за ставшую вдовой сестру Катю с двумя детьми, за эту покосившуюся избушку…

На фоне их покосившегося дома

Конечно, после всех этих передряг отец был смертельно обижен на советскую власть, хотя вслух никогда не жаловался. Никогда не вел никаких разговоров о власти, о том, как и где сидел, ничего не рассказывал. Вот сейчас бы я с ним, конечно, поговорил, и помимо всего прочего задал бы ему такой вопрос: почему нам мало помогали родственники, которые жили в нашем же селе? Ведь когда отец вернулся из тюрьмы, то по-прежнему с ними общался, но вот почему они нам мало помогали, когда он сидел? Хотя сейчас-то я понимаю, что просто у всех были свои семьи с 4-5 детьми, а у Герасима - 9 и Никифора вообще - 11, и когда во время коллективизации отобрали землю, то все оказались в нужде. Может, они и были бы рады нам помочь, да нечем, поэтому все выживали сами по себе. Но в то время мне казалось, что они нам мало помогали, хотя на самом деле может, я просто не знаю всех подробностей.

Ведь я помню, например, что когда отец уже вернулся и мы переселились в эту перекошенную избушку, то как-то сказал мне: "Сынок, бери санки, пойдем". - "Куда?" Оказалось к нашим родичам в село за 12 километров за картошкой. Взяли у них мешок картошки, мама отварила ее, и до сих пор помню, как мы ели ее белую, рассыпчатую, без всякого масла, но скажу вам точно, что ничего вкуснее я в своей жизни не ел...

Но постепенно жизнь все-таки налаживалась и к 1937 году и дальше, когда в колхозах уже стали получать неплохие урожаи, то люди на трудодни стали зарабатывать много зерна. Но у нас отец вначале работал в нашем леспромхозе, а потом в "Заготскоте", а там только фиксированная зарплата. Мать начала ворчать: "У нас же мальчишка растет, ему молоко нужно. Хорошо бы завести какую-то скотину", но отец сказал, как отрезал: "Нет, я уже один раз и заводил и строил, но мне власть дала по рукам и больше я рисковать не буду…"

А охота или рыбалка не были подспорьем в вашей нелегкой жизни?

Нет, в нашей семье только один мой дядя еще со времен гражданской войны крепко пристрастился к охоте и рыбалке, а отец этим и сам не увлекался и меня не приучал. В нашей семье мясо вообще ели редко, потому что из всей возможной живности мама держала только троих гусей. Осенью их забивали, замораживали, и зимой мама от них отрезала крылышко или ножку, бросала в чугунок вот и все наше мясо… Так и жили.

Но что интересно, несмотря на историю с моим отцом, в школе меня никогда не притесняли. Правда, только потом уже я понял, почему меня не принимали ни в октябрята, ни в пионеры. После окончания нашей сельской "семилетки" отец отвез меня к каким-то нашим дальним родственникам в село Ношино, что в 18 километрах от нас, чтобы я там окончил десять классов. И, несмотря на то, что я учился хорошо, состоял в учкоме, был активистом, но там мне даже не предлагали вступить в комсомол и уже только в армии, перед самой отправкой на фронт за меня ухватились и приняли без всяких формальностей.

До сих пор очень ясно помню, как наш комсорг повел нас в политотдел получать комсомольские билеты. По дороге говорит нам: "Если начнут что-то спрашивать, не теряйтесь, главное - расскажите за что Комсомол награжден орденами", а я и понятия не имею… Когда начали вручать билеты, какой-то капитан дал нам такой наказ: "На фронте в кустах не отсиживаться, а служить примером для остальных. Как говорил Василий Иванович Чапаев: "Быть впереди на лихом коне!"

Семья Тюленевых

Вы хотели окончить десять классов, потому что уже имели какие-то конкретные планы или мечты о будущем?

Нет, о будущем я еще не задумывался. Это сейчас молодежь такая развитая и прозорливая, а мы тогда были настоящие деревенские тюхи. Правда, сейчас вспоминаю, что подумывал стать врачом, хотя моим настоящим увлечением была музыка. Это меня мой брат Илья пристрастил. Надо сказать, что он даже отца превосходил по талантам, такой был мастер на все руки. Уже когда после войны мы с ним встретились, то он мне признался: "У меня в доме нет ничего покупного, все сам сделал". Так вот Илья отлично столярничал и даже научился делать балалайки. Научил меня немного играть. Бывало поздно придет и будит меня: "Вставай, будем вместе играть". Мне занятия музыкой нравились, легко давались, но надо было развиваться, серьезно учиться, а где?

С гитарой

Вообще я вам скажу, что жизнь тогда у нас сильно отличалась от нынешней и не особенно располагала к учебе. Вот я сейчас вспоминаю, например, как я вынужден был добираться в школу в Ношино. Если при царе у всех был свой транспорт, поэтому, когда нужно было куда-то поехать, то запрягали лошадку и вперед. Но после того как лошадей забрали в колхозы, то все остались без транспорта и из села в село вынуждены были ходить пешком. И представьте себе, что все три года, что там проучился жил так: неделю учусь, а после обеда в субботу сумку на плечо и домой. В воскресенье мама мне давала две булки хлеба, чего-то еще и снова почти 20 километров обратно. Поэтому самым страшным и тягостным днем для меня был понедельник. Я так уставал, что делать домашние задания на понедельник не было никаких сил.

Но что интересно. Вот я сейчас наблюдаю за молодежью и невольно сравниваю, как жили мы. Помню, однажды зимой пришел домой. В воскресенье нужно идти обратно, а как назло разыгрался сильный буран. Так что вы думаете, родители хоть попытались меня остановить? Ничего подобного, только и сказал им: "Возьму лыжи", надел валенки и вперед. Пошел, а ветер прямо в лицо, снег, пурга, а сил почти нет… Прошел всего пять километров, постучался по пути в один дом: "Я у вас лыжи оставлю, потом заберу". Пошел дальше, а вокруг: зима, лес, волки… Кое как дошел, хоть и стер ноги в кровь. И что интересно. Когда через неделю вернулся домой, вы думаете, отец хоть спросил меня как я тогда дошел? Нет, не спросил… И это притом, что он был, добрый, буквально добрейший человек, весельчак, который никогда меня не обижал. А не спросил, потому что тогда у сибиряков считалось нормой, что раз мужчина, значит, обязан дойти, сделать. Зато сейчас сопли вытирают до двадцати лет… Но во многом благодаря таким спартанским условиям жизни я вырос крепким парнем, никогда ничем не болел, и даже на фронте в медсанчасти меня знали как солдата, который ни разу по пустякам не обращался.

Было ли у вас предчувствие скорой войны?

В целом такое общее ощущение было, потому что о Германии, фашистах и войне в Европе я был наслышан еще в школе, где мы не только учили немецкий язык, но и сдавали нормы по санитарной, химической обороне, и стрельбе из "мелкашки" "по фашисту". К десятому классу я уже был обладателем значков "Ворошиловского Стрелка", ПВХО (противохимическая оборона) и ГСО (Готов к Санитарной Обороне), умел стрелять, перевязывать раненых и пользоваться противогазом. Правда, на этом все мои военные познания заканчивались и лишь любимые кинофильмы "Чапаев" и "Трактористы" вселяли уверенность, что наша армия непобедима и в случае чего, враг будет непременно разбит.

Как вы узнали о начале войны?

Почему-то совершенно не помню этого. Наверное, был на каникулах у родителей, а т.к. в селе у нас радио не было, то видно по телефону на почте сообщили в наш сельсовет.

Наше село находится на дороге между райцентром (18 километров до Абана) и городом (40 километров до Канска), поэтому, когда в первые дни после начала войны началась мобилизация, и призывников со всей округи начали свозить в Абанский военкомат, то обычно машины с ними по пути в Абан где-то к обеду останавливались на небольшой перекур в центре села у нашего сельмага. Я до сих пор очень ярко помню эти старшие призывы, ведь мы с ребятами приходили туда на них посмотреть. Как они все выпрыгивают из машин, идет братание, разговоры, курят. Именно там я в последний раз видел нашего директора школы Михаила Погорельского, который не вернулся с фронта. Он уже был в кожанке, на которой я увидел три кубаря. (По данным ОБД-Мемориал Погорельский Михаил Иннокентьевич 1914 г.р. техник-интендант 1-го ранга состоявший в распоряжении командира 501-го стрелкового полка пропал без вести в августе 1943 года - прим. Н.Ч.)

И я вспоминаю, какой у всех у них был высочайший патриотический настрой. Помню, один из призывников - Лаврусевич все всех убеждал: "Без ордена не вернусь!" (По данным ОБД-Мемориал Лаврусевич Ефим Осипович 1909 г.р. призванный Абанским райвоенкоматом 24.06.1941 г. пропал безвести в марте 1943 года - прим.Н.Ч.) И это понятно, нас ведь очень патриотично воспитывали. Я помню, например, какое это было событие, когда одного парня из нашего района за участие в войне то ли с японцами, то ли с финнами наградили медалью "За отвагу". Вы не поверите, но когда его отправляли в Москву за наградой, то в районе организовали целый митинг. Вернулся - снова митинг. Так что патриотическая работа была поставлена на уровне, и никаких сомнений в нашей победе не было. Были уверены - "Расклепаем немца на Ура!"

1 сентября я пошел учиться в 10-й класс, а где-то в декабре мне принесли повестку, и я не знал, что меня должны были направить на учебу в Киевское военное училище связи, эвакуированное в Красноярск.

Как прощались с родителями?

Сурово, никаких сюсюканий, никаких слез, правда, с дружками по обычаю успели хорошо выпить. Отец взял лошадь, и отвез меня в район, в военкомат. Может, что-то он мне и говорил, какие-то напутственные слова, но я был с похмелья и уже не помню этого. Посадили нашу группу на машину и на станцию, а уже оттуда на поезде уехали в военный городок в Красноярске.

Приезжаем, смотрим, курсанты ходят на лыжах - красота: форма с иголочки, буденовки. А нас загнали в какую-то комнату, сидим прямо на полу со своими сумочками у печки-"голландки" и пытаемся согреться. Но когда решили просушить у нее наши промокшие валенки, то пришел дежурный и как стал орать, наши валенки выбросил. И мне как-то сразу не понравилась эта ругань, ведь до этого, сколько я видел военных, но никогда никто из них не ругался, все вели себя достойно, а тут такой сплошной мат перемат…

Ведь вы, наверное, и понятия сейчас не имеете какой огромный авторитет и престиж были у армии в довоенное время. Когда к нам в село, хоть и редко, но приезжали военные - случайные или отпускники, то мы, мальчишки, ходили за ними по пятам и глазели с восторгом, точно также как на того негра, который однажды случайно оказался в нашей тьму-таракани. Потому что в то время народ смотрел на армию, как на структуру, в которой молодежь закаляется, обучается, воспитывается и растет в своем культурном развитии. И поверьте, это на самом деле так и было. Например, мой двоюродный брат Николай так сильно хотел в армию, что упросил взять его служить на год раньше положенного срока, и вернулся из армии только в 1946 году, отслужив семь (!) лет. Но при этом никогда не жаловался, не скулил, а наоборот вернулся бодрым, веселым, культурным и образованным человеком. А вспомните, например, какой образ командира Красной Армии создан в фильме "Сердца четырех" Евгением Самойловым. Насколько это умный, целеустремленный, культурный человек, как общается с солдатами. Поэтому думаю, вы поймете глубину моего разочарования, когда я столкнулся с такой грубостью. Словно обухом по голове…

Прошел все комиссии, и на мандатной мне задают вопрос: "Судимые родственники есть?" А я же не мог соврать, и пришлось рассказать про отца и про дядю. Причем, я полагаю, что тут больше виновата история именно дяди Александра, которого в 37-м репрессировали как "врага народа".

По пути в артучилище сфотографировался с ребятами в фотоателье

Наверное, об этом лучше рассказать чуть подробнее.

Когда после освобождения отец стал работать в нашем "леспромхозе" и возвращался с работы, то если раньше он сразу начинал заниматься по хозяйству, то сейчас же у нас ничего не осталось, один кот Васька, да три гуся… Ну, нарубит он дров и все, больше делать нечего. И он говорил: "Пойду к соседу покурю". А там собирались мужики, и конечно, начинались разговоры на излюбленную тему: "Как было раньше, т.е. при царе и как стало теперь". Я там тоже однажды был, сам слышал, что ничего антисоветского не говорилось, просто все рассказывали, кто что видел и знает. И особенно много рассказывал именно Александр - один из двоюродных братьев отца, которому довелось постранствовать и много чего повидать. В общем, ничего крамольного на тех посиделках не было, но в 1937 году этого Александра хап и в "воронок"… И по селу сразу слух: "Александра арестовали!" А отец-то был уже опытный в этих делах, поэтому собрал себе небольшой чемоданчик с вещами, сухари и спать не ложится, сидит, курит всю ночь… Следующей ночью Ивана Самойлова - хап… Отец переживал страшно, с работы вернется, но вечером спать опять не ложится, курит. Утром выясняется, что опять кого-то арестовали… И вот так из этой компании арестовали несколько человек, но не всех. Даже нашего сапожника, с деревянным протезом вместо ноги арестовали. И за что спрашивается? За то что он, оказывается, обсуждал с людьми и комментировал по-своему то, что написано в газетах…

Сколько лет уже прошло, а я до сих пор помню, как через какое-то время этих арестованных построили в общую колонну и пешком под охраной милиции прогнали по тракту от райцентра до города, видимо с таким расчетом, чтобы все это увидели и поняли, что власти все видят и знают, кто чем дышит… И через 10 лет всего один из них вернулся и рассказывал, что всю войну они проработали на заводах на Урале и только в 1948 году их отпустили по амнистии в честь дня Победы. Тех, кто выжил…

В общем, рассказал я комиссии, что у нас посадили отца и дядю. Может, конечно, и стоило промолчать, и не рассказывать об этом, но я подумал, а вдруг еще хуже будет… И все. Выхожу с комиссии, ребята меня спрашивают: "Тебя в какой батальон определили?" - "А мне ничего не сказали". Всех десятерых ребят из нашей команды распределили, а я хожу как неприкаянный. Вот так меня не приняли в училище, и я вернулся домой, чем очень удивил, но в то же время и обрадовал родителей. Можно было пойти доучиваться в 10-й класс, но я сказал им: "Нет, хватит. Десять лет я просидел за учебниками, света белого не видел, поэтому сейчас хочу поднять глаза и хоть немного посмотреть на жизнь. Может, у меня ее и не будет", почему-то у меня изначально не было надежды вернуться домой живым с фронта.

И пошел работать в колхоз. На всех колхозных работах пришлось поработать: готовили зерно к посевной, ездили за дровами, сеном. Молотили, клейтовали, а однажды помню, пришлось носить мешки, так я в первый день так натаскался, что сильно потянул спину и потом несколько дней отлеживался.

А когда началась весна, мой сосед Вася Суров говорит: "Володя, пойдешь ко мне прицепщиком?" - "Пойду". Так мы стали с ним работать на газогенераторном тракторе. Круг сделаешь, засыпаешь корзину дров в трактор, и дальше пошел. Но потом у Васи обострилась астма, и бригадир мне говорит: "Володя, садись сам". - "Так я же не умею". - "Больше пахать некому, так что садись и не переживай, а я буду рядом, и если что, помогу". Вот так получилось, что всю весну проработал трактористом, и уже когда ушел в армию, мне сестра написала, что я на свои трудодни заработал много зерна и тем самым здорово выручил всю семью. Уже много позже мне как-то попалось стихотворение Максима Танка на эту тему. Думаю, лучше чем он и не скажешь и не напишешь.

"В далеком детстве, помогая взрослым,

услышать так хотелось мне от матери с отцом,

что, как и все я "заработал хлеб".

И было радостно тогда присев к столу

ломоть взять в руки, в соль макнуть картошку,

и ложкой зачерпнуть еду.

И вкусно было все, и слово и молчанье.

Как много пройдено с тех пор дорог!

Но все равно за все, что сделал я,

и что еще мне сделать доведется,

я большей похвалы не знаю,

чем это слышанное в детстве:

"Он заработал хлеб!"

А 22 августа 42-го получаю новую повестку, причем как оказалось, меня опять направили на учебу в военное училище. Вначале поехали в Красноярск, в Киевское артиллерийское училище. Приезжаем, а там аншлаг, оказывается, туда уже нагнали каких-то летчиков, еще не знаю кого, переучивать на артиллеристов.

По пути в артучилище сфотографировался с ребятами в фотоателье

Нас сразу отфутболили, и отправили куда-то между Томском и Красноярском в Днепропетровское училище. Помню, вечером приехали на станцию Юрга, пошли к коменданту: "Я вам скажу, где это училище расположилось, но вначале поможете разгрузить два вагона". Пришлось разгружать эти тюки с обмундированием, ящики с винтовками, а когда закончили, он нас построил: "Вот по этой дороге топайте до того леса".

Пошли, а тут как раз такая туча и начался дождь, а мы идем по этой раскисшей грязи… Зашли в лес, а там ничего не видно. Кругом какие-то посты, в общем, целую ночь блукали и только под утро вышли к арке, на которой была табличка: "Лагерь Днепропетровского артиллерийского училища".

Нас немного покормили, поселили в палатку, но там ведь так, успел занять место на нарах - хорошо, а нет, полезай под нары… А еще в Красноярске один из наших предложил: "Давайте свои фуфайки продадим, ведь все равно всю нашу одежду отберут", и так я остался в комбинезоне тракториста и в пиджаке. Но в Сибири в конце августа по ночам уже прохладно и как же я тогда часто вспоминал свою фуфаечку, которую продал за копейки на рынке в Красноярске.

Где-то неделю там прокантовались, а потом нас послали помогать убирать сено. Неделю убирали, а потом всех построили в колонну, впереди поставили волевых мужиков, которые задавали высокий темп и вперед. А командиры ехали сзади на лошадях и буквально давили нас, чтобы мы не отставали.

Вернулись в училище, а нас опять "футболят": "Вы направляетесь в Томское артиллерийское училище". Приезжаем туда, а нам говорят: "Так мы уже набрали людей".

Но все-таки посмотрели мое личное дело и включили в команду из пяти человек, которую отправили на пересыльный пункт. А там уже, когда стали с нами подробно разбираться, увидели, что у меня почти десять классов и поэтому отправили в главный артиллерийский центр, который в войну находился в Коломне. Вот так меня судьба подразнила-подразнила, но так и не дала мне в войну стать офицером. Но кто знает, может, это и к лучшему, а то вдруг, если бы я все-таки окончил училище, но погиб? Кто знает, как было бы лучше, и как бы тогда сложилась моя жизнь?

Вообще я вам должен признаться, что всю свою армейскую службу я словно плыл по течению, повинуясь то ли воле судьбы, то ли Господа. Никогда ни о чем никого не просил, не ходил, не напрашивался, не юлил, не унижался, как говорится "чему быть, того не миновать". Не знаю, сейчас я думаю, что такая жизненная позиция неверная, что, наверное, нужно было "грести лодку к какому-то берегу" чтобы достичь в жизни чего-то более существенного, но тогда я жил именно так.

В Коломну мы прибыли где-то в декабре 42-го и по март 43-го там формировался наш 120-й истребительно-противотанковый артиллерийский полк. С этого момента началась моя военная служба. Нас построили и, помню, как начальник штаба полка капитан Алимбаев, татарин, доложил комполка Дмитриеву, что мы все грамотные, с 9-ю и 10-ю классами и Николай Васильевич внимательно посмотрел на нас и сказал: "Такие молодые и грамотные ребята, зачем же их ставить к орудию номерами? Мне кажется, будет лучше, если мы из них подготовим командиров расчетов". И обратился к командиру 1-й батареи Ткаченко: "Ты готов из них сделать командиров расчетов?" - "Как прикажете". - "Ну, тогда забирай их себе". А капитан Алимбаев еще посмотрел внимательно на меня и спрашивает: "Вы здоровы?" - "Вроде да", и только потом я понял, что это мой от голода желтовато-синюшный оттенок цвета лица заставил его насторожиться, подумать, что у меня наверняка туберкулез.

Как вы считаете, вас там хорошо подготовили?

Нужно честно признать, что три месяца проведенных в Коломне никаких особых знаний нам не добавили, т.к. мы лишь несли караульную службу, до изнеможения таскали по полю "сорокопятку", да тренировались в наводке: "К бою!", "Отбой!", и во что сейчас трудно поверить даже ни разу не отрыли огневую позицию… За все это время мы ни разу не стреляли из своих карабинов, не учились метать гранаты, ничего.

Но мы не переживали, что с нами плохо и недостаточно занимаются, потому что основной проблемой для всех нас был совсем другой - голод. И если в Сибири в начале 30-х годов еще голодовали, то к началу войны про голод на селе уже успели забыть, т.к. в колхозе на трудодень выдавали по 7-8 килограммов зерна, т.е. еды хватало всем. Судите сами, даже в войну, когда мы работали в колхозе, то нас всех нормально кормили, а мне как трактористу еще выдавали какой-то доппаек, например, кусок сала. А вот в армии, сидя на этой голодной тыловой норме, нам пришлось вспомнить, что такое голод. К тому же учтите, что многим из нас тогда было всего по 17-18 лет, а ведь это возраст, когда организм еще растет и требует усиленного питания, а его нет.

Так что в основном все мысли у нас были только о еде. Только и смотрели на часы, с нетерпением ждали, когда же настанет время обеда или ужина. Для себя я сделал такой вывод, что голод - это как гормоны у молодежи, постоянно думаешь только о еде. Помню, например, такой характерный эпизод. Заступили мы в караул, а мне нужно было заступать на пост во вторую смену, и я прилег на нары. Почему-то не спалось и вот я лежу и слушаю, как разговаривают начальник караула и старшина-разводящий. Не о женщинах, не о доме, а только о еде. Помню, старшина рассказывал: "Эх, вот когда мы в 1939 году освобождали Западную Белоруссию, то каким же вкусным салом нас там угощали…" Через два часа я пошел на пост, два часа отстоял, вернулся и слышу, что уже лейтенант Шалкинбаев, рассказывает, что когда он перед войной служил в Карелии, то им там варили такие жирные супы, что пленка жира была буквально в палец толщиной, и по этому поводу солдаты даже ходили жаловаться, что это настоящее вредительство… В общем, только о еде думали и говорили.

И надо признать, что не все наши ребята находили душевные силы бороться с чувством голода. Помню, когда нас перевели в кавалерийские казармы непосредственно в Коломне, к нам с пополнением пришел Коля Бодров. Молодой, наверное, двадцатилетний крупный парень с большим добрым лицом, но неуклюжий такой, кургузый, в общем, своим обликом он напоминал медвежонка. И ребята принялись его постоянно подначивать насчет еды: "Коля, кушать хочешь? Ааа, Коля кушать хочет!" А когда ходили есть, то ребята в шутку в раздаточное окошко говорили так: "На меня и на Бодрова". Так этот увалень что учудил.

Однажды оставили его охранять продсклад. Хотя склад это звучит слишком громко, так какой-то сарайчик, замок слабенький, а окно вообще фанерой забито. И он не выдержал соблазна и залез внутрь. Но как мы поняли, он туда залез и в темноте растерялся. Прямо в карман насыпал сахару, полез в селедку, взял два кирпича хлеба и все это закопал где-то в снегу. И когда сменился, решил поесть, но хлеб же замерз. Так он не придумал ничего умнее как вернуться в барак, где находился караул. Положил разогревать хлеб на плиту, а тут старшина: "Ты чего тут делаешь?", в общем, все сразу выяснилось.

Посадили его на гауптвахту в какое-то нетопленное помещение, я, почему помню, потому что мне пришлось носить ему еду. И этот медвежонок, такой добряк все спрашивал меня: "Ну что, Володя, как ты думаешь, меня не расстреляют?" И вы знаете, я его не особенно винил, потому что видел, что голод он переносит намного тяжелее, чем мы, поэтому успокаивал его как мог: "Да нет, ты что, мы же скоро на фронт поедем. А если всех расстреливать, то с кем тогда воевать?" А он все оправдывался: "Вот увидите, я на фронте все искуплю! Я обязательно, обязательно должен подбить танк!" И потом именно так и получилось. Он как раз был номером в расчете Центнера, про которого я еще обязательно расскажу, и тоже получил медаль, когда они подбили танк на Десне. В общем, насколько я помню, на гауптвахте он отсидел всего несколько суток, его пожурили, но потом все-таки выпустили. По-моему он воевал с нами до весны 44-го, но в самую распутицу у него разболелись уши, ведь его призвали, несмотря на отит, и отправили в госпиталь, и больше он к нам уже не вернулся. Но этот добрый парень - Коля Бодров мне хорошо запомнился.

Вообще, я наблюдал, что такое голодный человек, как он себя ведет, как ест. Помню, в Томске дошло до того, что даже вышел приказ: "Картошку не чистить, а только пять раз ее промыть и выковырять глазки". И когда мы расставляли бачки, я решил посмотреть, какая у солдат будет реакция на суп с нечищеной картошкой. Смотрю, солдаты аккуратно ее достают из супа, чистят и обратно в суп. В начале пили юшку, потом все остальное и только потом отдельно съедали хлеб, видно для того, чтобы хоть немного продлить удовольствие от еды…

И уже только когда мы приехали на фронт, только там нас покормили нормально. Даже в дороге наголодовались, потому что пока доехали, пока встали на довольствие, паек уже кончился. Двое суток не ели, зато потом впервые наелись досыта… Хотя нет, однажды досыта мы наелись и в тылу. Это был курьезный, но в то же время и до сих пор непонятный мне случай.

Наш полк располагался на станции Щурово в пригороде Коломны. В чистом поле стояла огромная трехэтажная казарма, а в ней трехъярусные нары покрытые соломой и две кирпичные печки. Все. Даже парка не было, пушки так и стояли недалеко прямо в поле, в снегу, без всякой изгороди. Рядом также располагались землянки, в которых жили офицеры и располагались склады. И где-то за дорогой стояла небольшая будка с двумя котлами - кухня, а в стене два раздаточных окошка.

И однажды, когда мы должны были уже переезжать в Коломну, и наши на себе покатили в город орудия, я попал в наряд по кухне. Считалось, что там может перепасть лишний котелок, хотя на самом деле повара были скупые и не особенно позволяли такие вольности. На ужин сварили макароны, а у нас было так: когда выдавали еду, то солдат из-под обмотки сразу доставал ложку и проверял в котелке, а что же ему там налили. Потому что супы были очень жидкие и, например, в супе капуста мелькала так же часто, как акула в океане… И обычно заканчивалось все тем, что солдат сразу проверял свою порцию и просил подлить гущи.

Я поддерживал огонь в печи и вдруг слышу какой-то шум у раздаточных окошек. Оказывается, один из солдат другого полка проверяя вот так свою порцию, нашел в своем котелке какой-то мешочек. Позвали дежурного, начали разбираться, потому что это была не просто тряпочка, а именно мешочек, и возникло подозрение, что кто-то мог подбросить отраву. Сразу команда: "Стоп - еду не выдавать. Разобраться во всем, а ужин сварить из других продуктов". Повар божился: "Ничего не понимаю, я же макароны собственными руками в котел загружал". В общем, покормили всех новой едой, и тут один из рабочих нам напомнил: "Братцы, там же остался целый котел макарон". И вот тогда мы единственный раз вдоволь поели, чуть пузо не лопнуло. Все прошло нормально, тревога оказалась ложной, хотя могли схлопотать завороток кишок.

Но это так, небольшое лирическое отступление. А я вам хочу рассказать про мое самое первое впечатление в полку. Когда решили готовить из нас командиров 45-мм орудий, техник-лейтенант Шамшурин впервые подвел нас в мастерской к пушкам и поручил очистить их от масла. И что меня удивило? Еще в 1939 году, когда к нам в село на учения прибыла воинская часть и школу отдали под казарму, тогда я впервые увидел гаубицы, которые таскали три пары лошадей. Думаю, что если бы они выстрелили, то у нас во всем селе повылетали стекла в домах. А тут я подошел к "сорокопятке", посмотрел на нее и подумал: "Ууу, да она же совсем маленькая и легкая. И как же с этой пушчонкой воевать? Да еще и танки из нее подбивать…" В общем, посмотрел я на нее вблизи, и уверенность у меня сразу пропала. Скажу честно, даже разочаровался…

Каждый день мы всемером таскали это орудие в поле, и наш командир взвода лейтенант Харитонов подавал команду: "Орудие к бою!" - разворачиваем его. "Цель - черный бугор на белом поле" - даем холостой выстрел. "Отбой!", и пошли дальше. И вот так до самого обеда как натаскаемся… А утром ведь что поели? Почти ничего. Помню, как закурю, так сразу кружится голова. Ну, думаю, дело плохо… Вот так шла наша учеба. А боевую стрельбу нам вообще показали всего один раз. Вывели на полигон, машины тянули фанерный танк и дали по одному снаряду на орудие. Поэтому так и вышло, что на фронт мы отправились, не умея толком ни стрелять, ни рыть окопы, ни маскироваться…

Зато еще именно в Коломне мы увидели первого немца. Однажды увидели в небе немецкий самолет, который на очень большой высоте все-таки сумел прорваться через линию обороны ПВО Москвы и оказался над городом. Раскрыв рты, мы с огромным интересом наблюдали за тем, как мазали по нему наши зенитчики, пока дежурный не разогнал нас по баракам. После этого мы ждали бомбежки, но пережить ее нам пришлось только по пути на фронт.

Когда и куда направили ваш ИПТАП? Где вы приняли боевое крещение?

Уже где-то к началу марта полк полностью сформировали. Например, из Балахны прислали зенитчиков, которые там охраняли электростанцию. Вместо них набрали девушек, а их прислали к нам. И командиров орудий из нас тоже не сделали, потому что из Вологодской спецшколы к нам прислали уже готовых командиров расчетов. Поэтому меня назначили в отделение управления 5-й батареи, в котором я и провоевал до конца 44-го. И еще нас пополнили бывшими заключенными, потому что я помню, как командир 1-й батареи все жаловался, что скорее бы уже на фронт, а то его солдаты обменяют на продукты все имущество. По дороге, что шла мимо нас, в Коломну зачем-то целый день шли и шли люди. И вот у них на какие-то продукты можно было обменять что-то из того немногого, что было у нас: сахар, невыносимо надоевшая нам селедка, какое-то обмундирование.

В общем, полк полностью сформировали и 3 марта мы тронулись на фронт, как оказалось в Орловско-Курском направлении. Причем, эшелон ехал долго, где-то неделю мы тащились объездными путями до Ельца. И везли нас на фронт не в мягких вагонах, а в телятниках с нарами, таких же самых, в которых перевозили тогда и репрессированных. Сейчас они об этом кричат, что, дескать, их везли в нечеловеческих условиях, но ведь любой ветеран вам подтвердит, что тогда почти все вагоны были такие. Но они кричат, а мы молчим, потому что знаем, что других вагонов в стране просто не было. И молчим, что из-за нестабильного снабжения сутками приходилось голодать, а у них одни претензии, что не давали им хлеб с маслом… Ну да ладно, это меня опять в сторону повело.

А я лежал на верхних нарах, смотрел в окно, на груды разгромленной техники вдоль дороги, и все думал, размышлял, что война-то тяжелая, затяжная, … Что тут просто так на "Ура" не победишь, и как тут выжить со своей винтовочкой и каской против всех этих танков и самолетов... И думал, что смерть неизбежна, но другое дело как погибнуть и за что. Все думал, что погибнуть нужно постараться не зря и не случайно, а хоть что-то успеть сделать для победы. Так что ехал я на фронт с тяжелыми раздумьями, и честно говоря, до самого конца войны потом не верил, что останусь живым. Но как видите до сих пор живой, хотя и сам до сих пор не знаю, кого за это благодарить Судьбу ли, Бога… Но понимаю, что мне повезло, что я попал не в пехоту, а в артиллерию, причем не номером в расчет, а в отделение управления. И что на календаре был уже не 41-й и не 42-й, а все-таки 1943 год.

Лейтенант Харитонов А.В.

11-го марта прибыли в Елец, начали выгружаться, но понесли при этом нашу первую потерю. Нашему комбату Магометханову, только недавно присланному, прямо на станции сильно придавило ногу. Где и как не знаю, но в последний раз я видел его неестественно бледного лежащим на носилках. После этого нами стал командовать лейтенант Харитонов, который командовал нашим взводом до реорганизации полка в конце 1944 года.

Из Ельца своим ходом тронулись к передовой. Помню, набилось в наш небольшой "виллис" аж девять человек, сидим, ноги свесили, и они на этом морозе болтаются и нещадно отмерзают. Но, не доезжая 10 километров до города Ливны, наша машина вдруг заглохла. Мы соскочили, начали бегать вокруг, чтобы хоть немного согреться. Смотрим, а в стороне, совсем недалеко стоит подбитый немецкий танк. Конечно, сразу решили пойти на него посмотреть.

И вот там мы впервые увидели вблизи убитого немца. Танкист в черной форме повис вылезая из люка… Стали его пристально рассматривать и сразу все обратили внимание, что на распухшей руке у немца кольцо. А у нас был один мужичок из Тулы, и он вдруг затараторил: "Ах, он гад, наверняка, кого-то из наших ограбил". Схватился за это кольцо, но не может снять. Поплевал немцу на палец, пыхтит, мучается, все равно кольцо не снимается. Картина мерзкая, я не выдержал, отвернулся, отошел. В это время подходит лейтенант Харитонов, увидел все это: "Отставить! Солдаты, я смотрю, вы не тем занимаетесь. Давайте лучше посмотрим, как подбили танк". И на примере этого танка провел нам целое занятие, объяснял, что да как.

Потом вернулись к машине, но водитель нас огорчил: "Все, машина не заводится". А мимо нас по дороге проходят машины, но никто не останавливается. Так чтобы не замерзнуть мы бегали от машины до танка и обратно. Простояли так несколько часов, и вдруг слышим взрывы в Ливнах, увидели, как там после бомбежки что-то загорелось. Харитонов посмотрел в свой бинокль, а потом подал его нам: "Смотрите, как немецкие бомбардировщики бомбят город". Но когда уже начало темнеть наш лейтенант не выдержал, взял автомат, красный флажок и вышел на дорогу. Остановил какую-то машину и нас на прицепе довезли до окраины.

Забегаем в первый же попавшийся маленький домик, чтобы хоть немного отогреться. Спрашиваем хозяйку: "Погреться можно?" - "Можно, но у нас прохладно, потому что дров нет". Мы расселись, все чистенько, но действительно, не особенно тепло. Тогда мы с наводчиком Сушкиным пошли за дровами. Нашли разрушенный дом, и пока хозяйка искала нам пилу, послышался звук мотора немецкого ночного бомбардировщика. Прерывистый такой звук: "Ду - ду - ду". Сбросил несколько бомб, и вот тогда мы впервые услышали звук, как они падают. Такое ощущение, что этот свист вытягивает из тебя всю душу и словно пригибает к земле… Но ничего, сидим, молчим и ждем, что будет дальше.

В это время над печкой отодвигается шторка, соскакивает какой-то мужик, хватает валенки, выбежал на улицу, вернулся: "Ничего ребята, улетел. Я хозяин дома, лежу раненный в местном госпитале, но т.к. постоянно бомбят, живу дома, а в госпиталь хожу только на перевязки". Всякий раз, когда опять слышался гул бомбардировщика, он соскакивал с печки и выбегал во двор. И так всю ночь. Помню, я еще обратил на эту деталь внимание, что немецкие самолеты прилетели не все вместе, а по одному, словно брали на измор, не давая спать.

И только под утро, когда бомбы стали падать и в нашем районе и от близких взрывов задрожали стекла, мужик соскакивает: "Ребята за мной!" Отвел нас в какой-то погреб вырытый во дворе. А там духота страшная, потому что людей, как селедки в бочке: старики, женщины, дети. В полной темноте кто сидит, кто лежит, а я стою в дверях и слушаю, как люди проклинают Гитлера и войну, моля о своем спасении, чтобы этот ужас поскорее кончился. Но там сидели и два каких-то солдата, и один из них вдруг говорит другому: "Иван, давай поедим, а то натощак, даже умирать как-то тошно". И вот этот простоватый солдатский юмор и их самообладание в столь гнетущей обстановке меня не только удивили, но и вселили надежду, что все можно пережить если только проявить волю и терпение. Но вообще я считаю, что к бомбежкам до конца привыкнуть нельзя, хотя со временем реакция на них заметно слабеет, и разрывы снарядов и бомб воспринимаются как самые обычные явления… Вот таким мне на всю жизнь запомнился мой первый день в прифронтовой полосе.

Наутро пришла машина и дотащила нас в полк, а числа 15-го добрались в село Доброводье. Оказалось, немцы после зимнего отступления начали ожесточенные бои, чтобы вернуть Севск. Четыре батареи полка сразу отправили вперед, непосредственно в город, на усиление кавалерийского корпуса, а нашу 5-ю батарею оставили в резерве, чтобы мы прикрывали основную дорогу проходившую через Доброводье. Это село запомнилось тем, что здесь разместились наши тылы: склады, мастерские, медсанчасть, штаб, а главное кухня - источник жизни на фронте. Запомнилось это потому, что именно здесь нас впервые за мое пребывание в армии накормили досыта - по-фронтовому. А может, это нам так показалось после полуголодных дней на марше.

Стоим, присматриваемся. И вот какое первое впечатление от близости к передовой. Что называется, запах войны. Где-то впереди нас словно молотьба постоянно грохочет канонада. И я все думал, кого же там перемалывают? Людей перемалывают…

Утром выхожу на дорогу, я же как управленец мог относительно свободно перемещаться и не был привязан к какому-то определенному месту. Мне было интересно, что же там впереди. Тут идет полная машина с ранеными. Остановилась, подхожу, а в ней уже кто-то из нашей 2-й батареи, кто только в ночь уехал на передовую… Я удивился, для меня было просто дико, как так, еще вчера мы вместе с ним и другими ребятами играли в "петуха" (смысл игры состоит в том, чтобы, прыгая на одной ноге толкаться с противником, и заставить его или упасть или встать на обе ноги. По словам Владимира Ивановича, эта игра как отличное согревающее средство была особенно популярна среди солдат во время сильных морозов - прим. Н.Ч.), а сейчас его уже везут в госпиталь с перебитой рукой. Спрашиваю: "Что случилось?" - "Только начали разворачиваться, как нас расстреляли немецкие танки. От командира взвода остался один ремень…" И тут я опять задумался, что же нас ждет впереди?

Так мы простояли три дня, а потом и нас отправили в город, где бои уже шли полным ходом. Нам приказали развернуться на центральной площади, стволами орудий по направлению к улицам идущих с запада. Слышим, где-то грохает, но пока не страшно, а скорее любопытно. И запомнилось, что над нами достаточно низко и очень медленно летал самолет, типа нашего кукурузника, я даже разглядел летчика в очках. Но по нему почему-то никто не стрелял, только из винтовок.

Два дня простояли там, помню, как мучились от холода, ночуя в пожарном сарае. А в городе, чем опасно. Днем как днем, а ночью канонада вроде как затихает, но зато активизируется какая-то непонятная стрельба из стрелкового оружия. Как только стемнеет, так и летают трассирующие пули. Причем, что особенно непонятно, не со стороны передовой, а со всех сторон. В общем, кто стреляет, зачем, непонятно, поэтому появилось подозрение, что немцы заслали в город лазутчиков.

И в связи с этим запомнился еще такой эпизод. Однажды днем, вдруг видим, скачет кавалерист, а за ним бегут офицеры и кричат "Держи его!" В него начали стрелять, он упал, и как нам объяснили, что это немецкий агент.

Но на огневых позициях мы сильно мерзли, поэтому постоянно бегали погреться в дом, где топили печь. И однажды вечером, когда немцы перенесли огонь в наш район, то одна мина упала возле одного из наших расчетов. Как сейчас помню, прибегает раненый в щеку Аркадьев: "Там поранило людей". Мы, конечно, бросились туда. Побежало нас вроде много, а у орудия оказались только я и мой дружок из Ленинграда Сашка Кирьянов. Смотрим, никого нет, и только под самой пушкой лежит и стонет Олейник. Спрашиваю его: "Что у тебя?", темно ведь, ничего не видно. - "Ноги! Ноги!" Подхватили его, затащили в дом, и при свете коптилки начали перевязывать. Смотрим, а там все смешалось: штаны, кровь, мясо… Оказалось, что на одной ноге у него осколком вырвало икру, а во второй два синеватых отверстия. Перевязали его, туго перетянули ноги ремнем. Но, поверите ли, все эти годы я все тревожусь: а не слишком ли туго мы ему их тогда перетянули? Потому что когда их повезли в медсанбат, то по дороге машина попала под обстрел, пробило радиатор и пришлось их перегружать в другую машину. На это все нужно время, а ведь жгут нужно постепенно ослаблять. Так что я переживаю, потому что ничего не знаю: какова их судьба, довезли ли живыми, спасли ли ему ноги? Благодарит ли нас этот Олейник или проклинает?..

А утром узнали, что из этого расчета были ранены несколько человек, но погиб всего один - шофер Петр Каминский. Это были самые первые потери нашей батареи…

Меня поражает насколько хорошо вы помните различные, самые мелкие детали, столько фамилий людей, с которыми вы совсем ненадолго пересекались очень много лет назад.

Вы знаете, я очень рад, что встретил вас. Но не потому что вы напишите обо мне, совсем нет. Ничего особенного лично я на фронте не совершил. Просто чувствую себя обязанным рассказать о многих достойных людях, с которыми судьба меня свела на войне. На самом деле очень многое я уже и позабыл, но кое-что все-таки еще держу в памяти, а куда все это деть и кому выплеснуть… Одно время подумывал написать в виде фронтовых заметок воспоминания, даже название придумал "Мои 747 дней войны", но то времени не хватало, то разные заботы, а сейчас уже и сил нет да и настроение совсем не то. Но хочется, чтобы память об этих людях осталась. Нужно, чтобы осталась!

Вы только вдумайтесь, ведь многие из тех людей, о которых я обязательно расскажу, погибли много-много лет назад. Причем, погибли совсем молодыми и не оставили после себя детей, потому что просто не успели обзавестись семьями. И вот представьте, они давным-давно лежат в земле, у них, может, и родных на всем белом свете никого не осталось, и вдруг через столько лет о них узнает и вспомнит масса людей… Разве это не благородное дело?! Ведь недаром говорят, что люди не умирают пока о них помнят… Так что нам с вами нужно хорошенько постараться.

Сослуживцы. Слева - друг Александр Кирьянов

А насчет деталей все просто. Ведь идея написать историю нашего полка возникла еще сразу после войны, и тогда это поручили сделать Алексею Харитонову - тому самому моему первому командиру взвода. Потому что это был не просто ветеран полка и смелый, боевой офицер, но и удивительно яркий и талантливый человек. Представьте себе, но он ведь даже на фронте находил время и силы писать стихи. Так я помню как в конце 1945 года, когда мы еще стояли в Кенигсберге, он нас, немногих ветеранов полка: Кирьянова, Павлусенкова, меня, собрал в коттедже, в котором жил и говорит: "Я буду писать, а когда что-то надо будет уточнить, вы мне подскажете". Сидим, чистим картошку и разговариваем. Вот тогда я вспомнил о многих эпизодах, о которых и сам уже успел позабыть, и услышал разные подробности, которых до этого и не знал.

А уже в 80-х годах мы списались с бывшим особистом нашего полка Зоновым, и собирались с ним издать сборник о людях нашего полка, потому что и у него и у меня набралось немало материала. Но потом он скоропостижно скончался, а сам я сподобился лишь на небольшие статьи в провинциальных газетах. Так что теперь вся надежда только на ваш сайт.

Мы остановились на том, как ваша батарея понесла первые потери.

На следующий день, помню, сидим опять же в этом домике, греемся у русской печки. В комнате кроме нее и деревянной кровати больше ничего нет. Кто сидит у печки, а я и старший лейтенант Шалкинбаев лежим на этой кровати и разговариваем. К обстрелу уже привыкли, и когда недалеко раздался взрыв, я ему говорю: "Вот уже и в наш район начали кидать". - "Да нет, это он кидает куда вздумается". И только он это сказал, как совсем близко новый разрыв и осколком дзинькнуло по жестяной крыше. А третья мина взорвалась прямо на крыше… Но нам повезло, что это была мина, а не снаряд и то что она взорвалась на чердаке. Несколько человек ранило, а мы с лейтенантом как лежали и ничего. Только одурели от взрыва и вначале ничего не поняли. Когда очнулись, все в дыму, в пыли, извести… Кое как вслепую выбрались, и в подвале соседнего дома помогали перевязывать раненых.

А когда выбегали, то в дверях застрял солдат Филиппенко, еле шел. Оказалось, что у него осколок застрял между лопатками. У меня эта картина перед глазами стоит, как будто вчера это случилось: снимаем с него шинель, гимнастерку, все белье и видим, что осколок прямо торчит из спины. Руки так и чесались сразу выдернуть его, но нас же учили, что делать этого ни в коем случае нельзя, т.к. сразу брызнет фонтан крови, а спину ведь жгутом не стянешь. Поэтому пришлось бинтовать прямо поверх торчащего осколка.

Потом нас перебросили к самой передовой, к пехоте, немцы как раз усилили натиск, и там не то, что ходить, ползать было невозможно, такой стоял шквал огня и разрывов. И все же наши орудия вели огонь по огневым точкам немцев. Но я тогда про себя еще подумал: "Ну, все, здесь нам точно хана…", потому что позиции располагались в очень неудобном месте, головы не поднять, только ползком...

Затем нас опять отвели в центр, и помню как днем на "виллисе" примчался командир 3-й батареи старший лейтенант Сбитнев и начал матюкаться: "Где штаб полка?" Рассказал нам, что, несмотря на то, что его батарея подбила несколько танков, немцы их все-таки потеснили, и орудия пришлось бросить. Он у меня до сих пор как живой перед глазами стоит: расхристанный такой, без шапки, и вроде как виноватый, ждет наказания, потому что, наверное, вся его батарея погибла… С ним в "виллисе" находились только замполит, санинструктор и один разведчик, вот и все что осталось от батареи… Но видно он был не виноват, потому что его никак не наказали, да и солдаты про него потом плохо не думали.

А 27-го марта немцы пошли на решающий штурм города. С утра по площади мимо нас быстро скакали конники, ехали повозки, и группами и в одиночку пробегали солдаты, и только мы оставались на месте, потому что нам приказали прикрывать отход. Честно скажу, в такой непростой ситуации у многих из нас появился страх оказаться в окружении, и требовалось напрягать всю силу воли, чтобы без паники продолжать вести огонь из орудий.

Связи у нас никакой не было, и тогда Харитонов решил сам подняться на пожарную каланчу, чтобы увидеть примерную обстановку вокруг. И когда после войны у нас зашел разговор про этот бой, то я внимательно слушал и отлично запомнил его рассказ: "Когда я залез на эту каланчу, то увидел, что ситуация критическая - с двух сторон город обходят по 11 немецких танков с пехотой. Невольно кинул взгляд в бинокль на свои орудия и вижу такую картину: командир орудия Бурков лежит распластавшись и смотрит из-под щитка. Наводчик Шашков прильнул к прицелу, заряжающий стоит наготове со снарядом, а вот подающий Степан Павлович Павлусенков сидит себе спокойно и жует черную горбушку хлеба… В моих глазах, это было проявлением сверхвыдержки.

Спускаюсь, подбегает шофер Тимкин: "Товарищ лейтенант, вы же видите, все бегут! Чего же мы стоим и ждем?" - "Приказа не было". Тот не отстает: "Товарищ лейтенант, уже последние бегут". - "Ты чего, Тимкин, испугался?" А он отвечает, точно как герой Никулина в известном фильме: "Я не трус, но я боюсь". И только под вечер долгожданный приказ об отходе принес разведчик Мильгунов.

Ночь, где-то переночевали, а утром нам приказали отойти еще километра на три. Пошли и напоролись на заградотряд. И тот самый Павлусенков, который показал образец выдержки, чуть отбился и попался им в лапы. Но лейтенант пошел, объяснил, что это его солдат, и его сразу отпустили.

Что еще я бы хотел тут добавить. В последнее время столько шуму развели, что стойкость наших частей обеспечивалась лишь жесточайшими мерами заградотрядов. Но ведь это явная неправда! Мне с ними пришлось столкнуться во время войны несколько раз: здесь под Севском и во время тяжелейших боев под Раковичами, и я вам скажу, что никто никому в спины не стрелял. Да, они останавливали побежавших солдат и организовывали из них линию обороны, но разве это плохо? Ведь если вовремя не остановить панику и беспорядочное отступление, то последствия могут оказаться самыми плачевными. Так что лично я, как фронтовик считаю, что их создание оказалось вынужденной мерой, и она себя полностью оправдала.

В поле встали в оборону и начали окапываться. И эта картина как живая сейчас стоит у меня перед глазами. Чистое поле, кругом снег, а над нами летает "рама". Никакой кухней, конечно, и не пахнет. Как потом выяснилось, наша кухня тогда вместе с кавалеристами лихо ускакала в тыл на 50 километров, и ее нашли только на третий день. И что обидно. Заградотряд задерживал всех подряд, а кухню - единственный источник радости на передовой, остановить не успел… Закон подлости. Помню, полез в свой вещмешок, нашел пшенный концентрат, но он настолько промерз, что самому никак не разгрызть. Пошел к одному шоферу. Он налил в ведро немного масла, я набрал снега в котелок и вешаю над ведром. Кинул брикет в растаявшую воду, он немного разопрел, и вот так я варил кашу… Таким вышло наше боевое крещение. Тогда мне казалось, что эти бои продолжались очень долго, а оказывается всего 10 дней: с 17-го по 27-е марта.

А у этого хутора Михайловский мы застряли в обороне аж до мая, потому что началась сильная распутица, дороги развезло, и мы сами понимали, что в таких условиях немец наступать просто не сможет. Вкопались в землю-матушку и начали вести новую, непривычную для нас полевую жизнь. Но сейчас мне и самому даже не верится, что мы смогли прожить в окопах в чистом поле, на снегу, на морозе, не раздеваясь, не разуваясь, без воды, без обогрева целых три месяца… Как мы все это выдержали, не понимаю.

Пока вы там стояли в обороне, интенсивные шли бои?

Нет, в целом это было спокойное время, даже стреляли мало, поэтому и потерь почти не было. Но помню, возле нас оказался бугор, на котором стояла ветряная мельница, так немцы почему-то повадились стрелять по ней и пока окончательно ее не сожгли, не успокоились.

А в конце мая нас сняли и отвели на отдых в тыл, километров на сто. Отмылись там, пополнились, переформировались. Можно сказать, что ничего особенного там не происходило, если не считать одного ЧП. Там нас сразу же перевели и начали кормить по тыловой норме, а это же вода водой. После фронтовой нормы это очень чувствительно, поэтому солдаты как почувствовали, что остались без нормальной кормежки, то началось. Конечно, мы все были озабочены поиском дополнительного питания, но как оказалось, кое-кто из нас проявил излишнее рвение.

В первую же неделю утром к комполка приходит жаловаться женщина из соседнего села: "У меня пропала корова". Начали разбираться, и выяснилось, что украли ее не простые солдаты, а два наших лучших разведчика, которых за бои в Севске наградили медалями "За отвагу". Больше у нас никого не наградили только их.

Нас всех вдруг собирают, построили, и комполка Дмитриев Николай Васильевич сказал: "Я же сам этих молодцов наградил, а они у тетки корову украли… У матери, которой нужно кормить детей!" Как он матерился я передавать не буду, а потом сам же сорвал с них эти медали и приказал отправить обоих в штрафную роту… Причем, как выяснилось, мясо этой коровы ела вся батарея, но наказали только их двоих. Они оба, кстати, были из числа бывших заключенных. А закончилось все тем, что заплатили этой женщине деньги и вроде бы уладили конфликт, но ведь деньги детям молока не заменят.

А эти солдаты потом из штрафной роты не вернулись в батарею?

Нет, но однажды мы их видели. Когда через месяц отдыха нас перебросили на передовую, то мы оказались на правом фланге Курской дуги. Окапывались там, что называется, по полной, и успели проделать колоссальную работу. Выкопали и обустроили линию обороны по всем правилам военной науки. Но огромный минус состоял в том, что чуть правее нас находилась высота, с которой немцы могли обозревать наши позиции на глубину аж на 10 километров. Конечно, в такой ситуации нельзя ни войска нормально перебросить, ни боприпасы или питание подвезти, потому что мы постоянно находились под наблюдением, и поэтому было принято решение взять эту высоту. Как-то ночью вдруг нагнали солдат, как потом оказалось, это была штрафная рота, в которой воевали как раз и эти двое. Наши ребята их увидели, и они даже успели сказать: "Вот сейчас пойдем искупать кровью!"

И я считаю, что глупо, конечно, их бросили в бой. Произвели слабенькую артподготовку минут на десять и пошли они брать высоту фактически на "Ура!" Немцы, конечно, сразу всполошились и открыли сильный артиллерийский огонь. В общем, побили не только этих штрафников, но и много наших погибло, потому что 1-й батарее приказали их сопровождать в атаке и поддержать огнем. Но куда там, в чистом поле не окопавшись… Помню, тогда погиб брат нашего старшины, и он так переживал… (По данным ОБД-Мемориал орудийный номер 120-го ИПТАПа красноармеец Самок Моисей Николаевич 1907 г.р. погиб в бою у деревни Гапоново Орловской области 18.07.1943. - прим.Н.Ч.) В общем, бесславно закончилась эта атака, я считаю, только зря людей погубили…

Хотел вам задать этот вопрос немного попозже, но раз уж мы заговорили на эту тему, то спрошу сейчас. На фронте у вас не было ощущения, что мы воюем с неоправданно высокими потерями, что людей у нас не берегут?

Это сейчас понятно, что было наделано слишком много ошибок, которые приводили к напрасным жертвам, и думаю, что никто уже не смеет этого отрицать. Но все-таки я НЕ согласен с той точкой зрения, что мы воевали именно не жалея людей. Не согласен! Поверьте, я ни в коем случае не претендую на право изречь неоспоримую истину, но все-таки я бы хотел, чтобы и к моему мнению тоже прислушались, потому что достаточно долго пробыл на фронте. Да, я был самый обычный простой солдат, который не очень понимал, что творится вокруг, имею в виду в глобальном смысле. Но все-таки был, видел и знал! А после войны и очень много читал, узнавал, а главное вспоминал и думал, думал, думал. И вот, что я вам могу сказать насчет наших потерь.

Я убежден, что сейчас, просто НЕВОЗМОЖНО разобраться, какие потери были оправданны, а какие нет, потому что слишком много лет прошло с тех пор. Ведь почти не осталось живых свидетелей, которые бы могли рассказать правду, да и субъективная точка зрения пусть и непосредственного очевидца не всегда может дать полноценную картину происшедшего. Но даже и это не главное. Вот вы мне скажите, как мы сейчас можем давать оценки в таком чрезвычайно щепетильном вопросе, если за столько лет кардинально изменился даже менталитет народа?! Как можно давать какие-то оценки, если даже одну и ту же вещь, в то время назвали бы черной, а сейчас белой?.. Все те люди, которые сейчас с такой немыслимой легкость дают оценки различным событиям и навешивают ярлыки историческим фигурам, не понимают одной элементарной вещи, что оценивать какое-то событие, например, нужно в параметрах логики и мировоззрения того времени, в которое они происходили. Вот возьмем самый простой пример. Вы еще совсем молодой человек и возможно уже не помните этого, но ведь еще совсем недавно поцелуй в губы парня и девушки на улице считался немыслимой смелостью и даже дерзостью, а как мы смотрим на это явление сейчас? Это все равно, как если 80-летний старик с высоты своего богатого жизненного опыта начнет вспоминать и переоценивать всю свою жизнь, что в десять лет, семнадцать, тридцать нужно было поступить не так, а совершенно иначе. Да, возможно это и так, но ведь тогда ему по каким-то причинам казалось, что он поступает правильно, справедливо, умно. А если пойти по этому пути, то можно всю жизнь перечеркнуть, но ведь это же неправильно. Жизнь есть жизнь и ее нельзя пройти без ошибок и неудач. Скорее они даже необходимы, потому что именно они делают нас умнее, а значит сильнее. Но, возвращаясь непосредственно к вашему вопросу о потерях, я вам могу назвать несколько причин, по которым мы могли избежать многих смертей.

Во-первых, это ошибки, которые происходили от неопытности и командиров разного звена и необученности самих солдат. Ведь не секрет, что очень многие наши солдаты не умели воевать как надо просто потому, что их этому не научили. Другой вопрос, почему так случилось, что неподготовленных людей бросали в бой. Можно ли было этого избежать? Или приходилось так поступать, потому что любой ценой нужно было выиграть драгоценное время? Вообще я и сам до сих пор не понимаю, как мы выдержали в эти первые годы войны, ведь даже лично я, например, до августа 43-го нашей авиации совсем не видел. И не секрет, что в первые годы войны все бреши затыкали людьми, да и командование, бывало, относилось к людям по-разному…

Во-вторых, сами солдаты или делали то, что не нужно, или лезли туда, куда не стоило. То им лень выкопать окоп, то полезли за трофеями или спиртным, то вдруг взбредет в голову идея разобрать фаустпатрон. Помню, например, такой эпизод. У нас в батарее служили два туляка-оружейника, так однажды они нашли немецкий патрон с желтой головкой и заспорили бронебойный он или зажигательный. Начали разбирать, произошел взрыв, и одному оторвало палец. И наш командир батареи капитан Сорока сказал ему: "Вот теперь, старый дурак, сходи вначале в медсанбат, а потом к особисту и объясняй, что это неумышленное членовредительство". Но самым показательным примером на эту тему могла бы служить история того, как не то что глупо, а как-то нелепо погиб Александр Рычихин.

Это был очень боевой жизнерадостный солдат, который отличился еще в боях при переправе через Десну. Там мы смогли переправить только один его "виллис", поэтому на плацдарме ему одному пришлось перевозить все наши пушки. Причем, немцы уже специально охотились за ним, но он так быстро и ловко маневрировал, что их ни разу не накрыли, и за это его наградили орденом "Красной Звезды".

А еще я помню его рассказ о том, что ему довелось пережить раньше. Он рассказывал нам, что когда воевал на Украине, то с перебитыми ногами оказался в госпитале, а тут как раз прорвались немцы. Вывезти их не успели, поэтому он куда-то уполз и оказался у какой-то женщины. Она его выходила, после чего он воевал в партизанах и только потом его переправили на Большую Землю. Вот так он оказался в нашем ИПТАПе.

Осенью 1943 года, когда наш ИПТАП передали в состав 3-й Армии, приехали мы в одно белорусское село. Причем, нам сказали, что село уже освобождено, но когда сунулись, то на окраине напоролись на немцев. Один "виллис" там так и остался и когда комбат послал узнать живой ли шофер, то мне пришлось ползти к нему прямо средь бела дня. И вот так получилось, что часть этого Т-образного села оказалась у нас, а часть осталась у немцев. Кстати, это село мне еще чем запомнилось. После того, как немцы отошли и мы ждали перевода на новое место, то наш комбат нам сказал: "Ребята, пойдемте, посмотрите полицейскую крепость". Пошли на правую окраину села, а там действительно стоит настоящее фортификационное сооружение из бревен и земли, отдаленно напоминающее старинную крепость. Оказывается, это был опорный пункт полицаев: с амбразурами, огневыми точками и большими складами внутри.

В общем, дней на десять мы застряли в этом селе. На это время меня прикомандировали к штабу полка: "Будешь связным!" И два раза в день: утром и вечером я носил донесения, а иногда старшина посылал со мной на батарею сухой паек.

И вот как-то в один день мы со старшиной несли нашим два ведра еды. Но в тот раз с нами увязался Сашка Рычихин, который хотел кого-то повидать на нашей батарее. Причем мы ведь его отговаривали идти с нами, потому что наш комбат не особенно одобрял, когда шофера уходили от своих машин. Ведь тогда шоферов было очень мало, и они ценились на вес золота. Но Рычихин все-таки не послушал этих предостережений, пошел с нами, и как оказалось, напросился на свою смерть…

Пришли в расположение батареи ночью. А немцы хитрые, чтобы не тратить осветительные ракеты, они пускали в соломенную крышу одного из домов очередь из зажигательных пуль, и потом в свете пожара могли спокойно за всем наблюдать. Каждую ночь - дом, и так сожгли целую улицу, домов десять.

И пока старшина пошел доложиться комбату, наш лучший разведчик, разбитной и очень боевой парень из Ленинграда Александр Кирьянов, который в то время исполнял обязанности связного у Харитонова, при мне вдруг говорит Рычихину: "Сашка, а ты не хочешь со мной пойти, мне комбат велел кое-что разведать? Давай пойдем вместе!" Тот согласился, я встал вместо него на пост, а они ушли.

Прошло время, мне показалось очень долго, час, наверное, потом возвращается один Кирьянов и бросает два автомата и орден "Красной Звезды": "Сашку убило…" У меня сердце сразу сжалось: "Вот беда", жалко, ведь такой боевой, задорный парень, шутник… Оказалось, что в одном месте, когда они перебегали улицу их засек немецкий пулеметчик и срезал Рычихина...

Доложили, что вот так, мол, случилось, и комбат приказал: "Сейчас луна спадет, и вы вытащите его". У нас был строжайший приказ командира полка: "Убитых ни в коем случае не бросать, а обязательно вытаскивать и хоронить", и это всегда неукоснительно исполнялось.

Ждем, ждем, а луна все не заходит. Наконец наступила полная темнота, и мы втроем побежали на нейтральную полосу. А немцы стали пускать осветительные ракеты. Когда они только взлетали, то вначале не горели, а просто шипят, разгораются, поэтому было время залечь. Помню, падаем, а они как назло так долго горят. Потом опять бросок вперед, до следующей ракеты. Вот так короткими перебежками добрались до убитого, положили его на плащ-палатку и вынесли назад такими же короткими перебежками. Вот что это, как это назвать, судьба, рок или что-то еще?! (По данным ОБД-Мемориал шофер 120-го ИПТАПа сержант Рычихин Александр Ефремович 1917 г.р. уроженец деревни Якинята Вологодской области погиб 12.10.1943 года и похоронен в деревне Старые Дятловичи Гомельской области - прим.Н.Ч.)

Но если говорить о случаях нелепой гибели, то обязательно, на мой взгляд, нужно сказать и о том, сколько было самых разных эпизодов, когда люди оставались живы по какому-то немыслимому везению или удивительной случайности.

Вы знаете, я уже во время войны много размышлял над тем, что же такое солдатская судьба. Как так получается, что один только пришел на передовую и уже всего через неделю или погибал или попадал в госпиталь, а другие, как я, например, провоевали почти два года… Но ответа на этот вопрос я так и не нашел - загадка…

Вообще, я все стараюсь придумать, как бы вам получше передать, что же это такое - война, ее основное ощущение. Главное, на мой взгляд, настолько призрачная граница между жизнью и смертью, настолько мимолетный миг, который отделяет от гибели, что просто не укладывается в голове. Причем это может случиться в любой момент. Вот едет, например, наша колонна по дороге. Почему-то встали, а какая-то полуторка сзади пытается нас обогнать. Сбоку объезжает нас по обочине и вдруг под ней мощный взрыв… А на крыле этой машины возле шофера стоял человек. Когда дым рассеялся, смотрим, а он лежит убитый в воронке… Вот что это если не судьба?

Или, например, сразу вспоминается случай, который произошел с нами где-то на подступах к Новгород-Северскому. Шел дождь, весь день мы толкали нашу машину по грязи точно так, как это показано в кинохронике… Все-таки кое как доехали, а тут новая напасть - нет воды. Что делать, начали черпать и пить ее прямо из луж… Точно, как написано в одном стихотворении Алексея Суркова:

Мы грязную воду пили

из луж и застойных болот.

Наконец вконец измученные только легли, уснули, приходит Кирьянов: "Комбат зовет". Сержант Бурылин аж начал психовать: "Да что ему неймется?! Никак не даст нам отдохнуть". И мы все тоже недовольно ворчим, потому что только-только согрелись, разомлели. Приходим на КП в какое-то полуподвальное помещение, доложились и получаем приказ: "Располагайтесь здесь!" А мы все ворчим: "И ради этого он нас поднял?" Зато когда утром начался обстрел, то первый же снаряд разворотил дом, в котором мы расположились вначале… Так что не ворчать, а спасибо ему надо сказать.

Но особенно часто я размышлял о судьбе, когда наблюдал за поведением сержанта Бурылина. Это был не просто очень опытный вояка, а мастер на все руки: он и связист, и дизелист, в общем, все умел. Так вот он всем своим поведением показывал, что ему словно все равно, так прямо и говорил: "Если мне судьба умереть - погибну, а если нет, то нет". И выжил, хотя никогда особенно и не прятался, даже в окоп не ложился, всегда снаружи лежал, поэтому я ему так и говорил: "Володя, ты - фаталист".

Помню, например, такой эпизод. Сидим вчетвером: ординарец комбата - Павлусенков, Бурылин, я и Лида - наш санинструктор. Чистим картошку, чтобы сварить, и тут начался обстрел. Вначале потихоньку, а потом все сильнее и сильнее. Снаряды через нас проносятся, где-то там взрываются, но все ближе и ближе. А мы все сидим, ведь Бурылин - наш опытный вояка с нами сидит, подает нам пример. Тут Лида не выдержала, срывается и бежит в подвал к комбату: "Там Бурылин под огнем сидит, потому что он не верит в смерть". И как сейчас помню, комбат к нам вышел: "Бурылин, ты чего сидишь, людей погубить хочешь? Немедленно все сюда, изображаете тут из себя героев!" Вот так Бурылин закалял нам нервы, хотя на самом деле это плохой пример, такой риск никому не нужен.

Сослуживцы. Стоит крайний справа - сержант Бурылин, сидит справа - Павлусенков С.П.

Или, например, случай, который произошел еще раньше. Как-то ночью остановилась на ночлег. Попытались маскировать машину, а под ногами сплошные окопы - проехать нельзя. Ладно, увидели рядом какой-то заброшенный сарай с сеном и оставили как есть. Начали укладываться, одни, в машине, кто-то в сарае, а я заступил на пост.

Но только присел на подножку полуторки, как слышу звуки выстрелов, насколько я понял, стреляла минометная батарея. А у нас же слух набит, знаем, какие мимо летят, а какие прямо к нам. Сижу и слушаю, к нам или нет. Слышу нарастающее шипение, значит траектория низкая - точно, недалеко от нас начали рваться. И что интересно. Ведь среди нас были только обстрелянные солдаты, все опытные фронтовики, но те, кто находились в сарае, не могли там оставаться и выбегали наружу, а те, кто оказались снаружи, побежали в сарай. В общем, люди заметались. И такой еще интересный момент. Когда ставили машину, ступить не могли - сплошные окопы, но когда начали метаться как назло не могли их отыскать, чтобы спрятаться в них… В общем, мечемся туда-сюда, ждем следующего залпа, и только Владимир Бурылин, который как обычно лег спать у машины спрашивает: "Мужики, а что за беготня?" - "Так налет же". - "Оставьте вы это…", и даже не шевельнулся…

Было ему лет сорок, киевлянин. Кстати, однажды после войны мне с ним довелось случайно встретиться. Как-то я оказался в командировке в Киеве. Мне нужно было убить время, и я пошел в кинотеатр, как раз показывали только что вышедший фильм "Высота" с Рыбниковым (1957 год - прим. Н.Ч.) Дневной сеанс, людей мало. Хожу в фойе, рассматриваю фотографии артистов. Дохожу до маленького зальчика, где стояла музыкальная эстрада и вижу, что единственный человек там спит в кресле. Смотрю знакомое лицо. Еще раз обошел, посмотрел на него внимательно, и когда увидел у него на пиджаке орден "Красной Звезды", понял, что не ошибся. А Бурылин все спит, и я сразу вспомнил, что он и на фронте любил поспать, причем даже в бомбежку мог спокойно заснуть. Подхожу к нему: "Володя, проснись!", а он мне: "Мишка, привет!" - "Нет, я не Мишка". - "Но откуда мне твое лицо очень знакомо?" - "Вспоминай". Сидит, но я вижу, что никак не может вспомнить: "Мы по работе знакомы?", и тут раздался звонок. Билеты у нас были в разные залы и я ему сказал: "Вот иди и вспоминай, а после сеанса встретимся". Выходим: "Ну, как вспомнил?" - "Нет. Ну, признайся, мы по Киеву знакомы?" А я сделал глупость. Мы разошлись, потому что я решил его еще помучить и признаться только когда приду к нему домой навестить. Но не сложилось к нему заехать и мы так больше и не увиделись, о чем я до сих пор жалею. Вот это что касается гибели людей по собственной вине.

Комбат - капитан Сорока В.М.

В-третьих, очень многое в этом вопросе зависит от командиров среднего звена, которые не проявляли должной требовательности. Например, расскажу вам такой показательный случай, который произошел на Курской дуге, как раз там, где мы видели атаку штрафников. Как я уже рассказывал, с этой высоты немцы прекрасно просматривали наши тылы километров на десять, и настолько хорошо пристреляли все окрестности, что полуторка с кухней просто не могли к нам проскочить. Поэтому чтобы не рисковать людьми и техникой, командование приказало выдавать нам продукты, а мы их сами готовили у себя в расположении.

И однажды при обходе боевых позиций, капитан Сорока, который возглавил нашу батарею с мая 43-го, проходя мимо садика, в котором наши кашевары готовили, увидел, что у них нет никакого укрытия, и приказал немедленно отрыть окоп. А буквально на следующий день немцы засекли дымок и обложили садик снарядами. Один из них упал прямо в метре от этого окопа и уничтожил все варево, но зато солдат Меленьев, успевший нырнуть в окопчик, остался жив. Мог наш комбат пройти и ничего не сказать? Мог, но он и такие офицеры как Перепекин, например, не ждали пока "гром грянет", и не уставали требовать с солдат элементарных вещей. Всю войну он нас буквально изводил тем, что как только остановились, пока еще неясно, надолго, ненадолго, но сразу заставлял нас копать г-образные щели, и это простая мера на самом деле спасла немало жизней. Вот, кстати, назвал фамилию Перепекина и вспомнил такой забавный даже не эпизод, а штрих. После тяжелых боев в Прибалтике в наш полк прислали двух новых комбатов: старшие лейтенанты Перепекин и Недопекин. И командир полка Дмитриев в шутку спрашивает начальника штаба Гундарева: "И как их будем отличать?" - "По росту. Перепекин выше". (По данным ОБД-Мемориал командир батареи 120-го ЛАП Недопекин Геннадий Михайлович 1921 г.р. уроженец села Ильинское Советского района Кировской области скончался от ран 08.02.1945 - прим.Н.Ч.)

Вообще, я считаю, что мне в мою службу на людей повезло, потому что я не могу вспомнить ни одного плохого командира. Тот же Сорока оказался на редкость заботливым командиром и даже когда посылал на задание, то всегда предостерегал: "Идите, разведайте, но и в самое пекло не лезьте. Если можно переждите". Поэтому я совершенно не удивился, когда узнал, что Василий Маркович после войны стал председателем колхоза в станице Денская в Краснодарском крае и за свой доблестный труд был награжден двумя орденами "Трудового Красного Знамени". Потому что это был умный, добрый, но вместе с этим и весьма требовательный человек.

Но это нам так повезло, а ведь среди командиров попадались и совершенно другие люди. В своем желании выделиться, отличиться, заработать награду, они порой принимали необдуманные решения, которые приводили к неоправданным потерям. Но все-таки основные неоправданные потери, я считаю, мы несли именно из-за просчетов командования на уровне Армии и Фронта. Самый яркий тому пример - тяжелейшие потери в боях под Раковичами, где наш полк потерял 80 процентов техники и одну треть личного состава. Ведь в этом разгроме виновато не наше полковое командование, а более высокого ранга, которое и засунуло нас в этот "мешок".

Если можно, расскажите, пожалуйста, об этом поподробнее.

Бои под Раковичами - это черная страница в истории полка. Про эти бои у нас почти не говорили, старались обходить эту тему, а может и не велено было. Но мне и тут повезло, потому что в этой катавасии я не участвовал, но расскажу то, что узнал из скупых рассказов очевидцев.

Это случилось в самом конце 1943 года. После успешного наступления во второй половине ноября полк вывели на переформирование в небольшой белорусский городок Речица. Пополнили людьми, выдали новую технику: 45-мм орудия с удлиненным стволом и американские машины к ним - "додж три четверти". И вдруг нас подняли по тревоге и приказали ускоренным маршем выдвинуться в направлении Жлобина, на помощь к 19-му Стрелковому Корпусу, который вырвался далеко вперед и оказался под реальной угрозой попасть в окружение. Но перед самым отъездом Сорока вдруг меня одного из всей батареи оставил в помощь заместителю командира полка по хозяйственной части. Помню, я еще расстроился, потому что уже прекрасно знал, что если оторваться от своей кухни, то придется ходить кого-то просить, чуть ли не побираться. Но что делать, приказ есть приказ.

Полк успел добраться туда, занял позиции у местечка Раковичи, и тут получил приказ - "срочно отступить", потому что немцы начали затягивать горловину "мешка". Но как выбираться, если немецкие танки уже перерыли все дороги? К тому же кругом болота и выпало много снега. Пришлось бросить всю технику и спешно выводить людей.

Помню, где-то через неделю приехал "виллис" командира полка и я увидел нашего особиста, старшего лейтенанта Михаила Зонова, того самого, с которым мы потом в 80-х годах планировали написать о людях из нашего полка. К нему у нас было нормальное отношение, потому что зазря он никого не трогал, поэтому я спокойно подошел его спросить: "Как там наши?" - "Да они скоро придут". И так мне резануло слух это "придут". Как это, так, туда поехали, а назад придут…

И действительно скоро пришли, но не все… Наша, батарея, правда, мало пострадала, но представьте себе, что из 20 орудий полка вывести удалось всего четыре! Три орудия вывела наша 5-я батарея, и одно - 1-я. И потеряли еще треть людей, притом не только убитыми и раненными, но и пропавшими без вести. Потому что отступление было настолько поспешным, что скорее напоминало бегство… Например, до лучшего расчета нашей батареи, который стоял где-то на отшибе, приказ на отход вообще не дошел, и они оказались в окружении. И только месяца через два или три к нам вернулся командир этого расчета Ягушкин. (В базе данных ОБД-Мемориал есть сведения, что командир орудия 120-го ИПТАП сержант Ягушкин Георгий Игнатьевич 1920 г.р. пропал без вести между 20 и 30 декабря 1943 года - прим. Н.Ч.) Рассказывал нам, что прибился к партизанам и как их гоняли немцы. Зонов, кстати, его очень долго пытал, все объяснительные заставлял писать. А ведь Ягушкин имел у нас непререкаемый авторитет, был очень строгим командиром, и сами солдаты с уважением говорили про него: "Это наш Рокоссовский!" Он где-то в Прибалтике уже погиб. (По данным ОБД-Мемориал командир орудия 120-го ИПТАП сержант Ягушкин Георгий Игнатьевич 1920 г.р. получил тяжелое ранение в голову 18.09.1944 года и скончался 23.09.1944 - прим. Н.Ч.)

И возвращаясь к вопросу о потерях. Когда мы в 80-х годах общались с Зоновым, то он мне признался, что это он тогда фактически спас нашего командира полка Дмитриева от больших неприятностей. Потому что за такие потери, командование нашего полка вызвали на военный совет Армии и трясли будь здоров, но, судя по тому, что никого не наказали, можно предположить, что их признали невиновными в этой неудаче. Но я хочу обратить внимание на сам факт того, что за большие потери с командиров спрашивали будь здоров.

А как вы считаете, что лично вам помогло выжить на фронте: опыт, везение, судьба, может быть Бог?

Судьба, наверное, такая, а может и, действительно, Бог меня миловал… Хотя я не могу сказать, что тогда верил в Бога. Просто так сложилось, что родители у нас были умеренно верующими, а может просто побаивались это показывать, ведь даже нашу сельскую церковь разрушили. Мама, помню, всегда устанавливала в комнате икону, но не помню, чтобы она при мне крестилась или тем более падала на колени. И отец у меня был тихий, спокойный, на редкость трудолюбивый человек, но я тоже не помню, чтобы он при мне крестился. Видно они с мамой больше в душе верили, может, как-то тихо разговаривали с Богом, хотя все религиозные праздники мы отмечали.

Вот тетя Вера у меня была очень набожная, не стеснялась этого, и я помню как своего сына она все напутствовала: "Вася, перед тем как сесть за стол и после трапезы перекрестись". Но меня она никогда не попрекала тем, что я не крещусь и не ношу крестика.

Но на фронте вы верили, что останетесь живым?

Нет, не верил. Да, судьба и удача сопутствовали мне, но ведь и я сам был предельно осторожен, и без надобности в пекло не лез. Но помимо всего прочего мне помогли выжить высокая ответственность, самодисциплина и огромный труд. Надо мною даже посмеивались некоторые, потому что я носил с собой не обычную саперную лопатку, а настоящую, с большим черенком. И все-таки я вспоминаю, что веры не было, потому что меня призвали в армию, когда уже пришли похоронки на моего дядю и мужа сестры и было понятно, что идет страшная и затяжная война… Я ведь вам уже рассказывал, что еще по дороге на фронт когда из поезда видел в полях груды покореженной техники, то думал только о том, чтобы погибнуть хоть и не героем, но не зря, не случайно. Вот, кстати, сказал про покореженную технику и вспомнил один случай, страшный, но в то же время загадочный.

В самом начале ноября 1943 года мы стояли на плацдарме за Днепром у городка Лоев. К тому времени полк уже сложился, достойно проявил себя в боях и вручать знамя полка к нам приехал командующий артиллерии 65-й Армии генерал Бескин. И мне запомнились его слова в конце небольшой речи: "И недалек тот час, когда лавина наших танков пойдет вперед и сметет фашистскую нечисть с нашей земли!" А мы стояли на какой-то большой поляне, километра 2 на 2, и помимо нас туда еще натащили кучу артиллерии, а в леса вокруг стаскивали снаряды. Помню, я еще задал себе тогда вопрос, почему это нас всех собрали в одном месте? Оказалось, готовился прорыв.

Он начался с мощнейшей 2-часовой артподготовки. Такой грохот стоял, словами не передать… А потом как раз по дороге мимо нас вперед пошли колонны танков. Новые красивые "тридцатьчетверки". А когда оборону немцев прорвали и мы тоже двинулись вперед, то в одном месте увидели страшную картину - груды разбросанных деталей… Ни единой целой части, мельче чем от упавшего самолета… Рядом такая же картина, и так, наверное, с десяток танков, а может и больше. Это нас настолько поразило, что мы даже остановились, чтобы посмотреть на это кладбище. Ходили по полю и с горечью смотрели на разбросанные части танков и останки танкистов… Начали гадать, что же там произошло, но никак не могли понять, настолько это было непривычно.

Но потом у нас пошли такие разговоры, что в том месте наши танки нарвались на мощную противотанковую засаду. И когда их начали жечь, то в них детонировали полные боекомплекты… За достоверность я не ручаюсь, но во всяком случае увиденное с рассказанным сходится. А я помню, ходил среди этих обломков и с горечью думал о том, сколько труда было потрачено, чтобы сделать эти танки и достаточно всего одного снаряда, чтобы труд сотен, а то и тысяч людей, не говоря уже о жизнях танкистов, пошел насмарку… Но надо понимать, что тогда мы действительно жили под девизом, как поется в той песне: "А нам на всех нужна одна Победа, мы за ценой не постоим!"

А можете выделить, например, какой-то самый явный случай, когда вы сами могли погибнуть?

Да сколько угодно было таких эпизодов. Например, три раза в здания, в которых я находился, попадали снаряды, и кто-то из солдат погибал, а я всякий раз оставался живым… Вообще я вам скажу, что солдатская судьба - это понятие загадочное, непредсказуемое, необъяснимое и таинственное. На своем опыте я вам могу подтвердить, что в моменты опасности, какая-то неведомая сила словно подталкивает тебя, например, перебежать из одного окопа в другой, или пересесть с одной машины на другую и эти действия, порой совершенно нелогичные, спасали тебе жизнь. Например, я вам могу рассказать случай произошедший со мной в январе 45го в Восточной Пруссии.

Из пролетавшего над нами нашего же бомбардировщика вдруг оторвались две бомбы. Но вместо того, чтобы как обычно укрыться в аппареле под машиной я вдруг, совершенно неосознанно, бросился прочь от машины, а бомба разнесла ее на куски… Вот что это: удача, интуиция или судьба?

А какие, например, были страшные бои на плацдарме на Десне или когда мы под самый конец войны оказались в окружении в Помпикене… Мы хоть и не в пехоте служили, но все-таки тоже могли погибнуть почти в любой момент. Но все-таки самое страшное на войне - это воевать в пехоте! Это было как самое страшное наказание: и вперед всегда первыми, а уж в каких условиях пехотинцам приходилось жить…

Как раз после разгрома под Раковичами нас снова отвели на переформирование в Речицу, но выдали уже 57-мм орудия и "студебеккеры". И после этого мы оказались на передовой у деревни Хомичи, и застряли там надолго, до весны. Но я к чему говорю. Там мы однажды сопровождали нашего комбата в порядки пехоты, чтобы он согласовал взаимодействие, и естественно прошлись по траншеям переднего края. Конечно, и у нас был не сахар, но там вообще… Ночь, февраль, и солдаты, чтобы не замерзнуть стоят и приплясывают на месте… Помню, я тогда подумал, что воевать летчиком наверняка гораздо легче. Конечно, там тоже страшно и тоже можно погибнуть, но хоть возвращаешься из вылета туда, где тепло, светло и сытно. А в пехоте…

И всегда пешком. Мы хоть на машинах ехали, а они пешком… Поверьте, это страшное дело. Бывало, на марше нависнут на пушках прямо гроздьями, чтобы хоть немного проехать. С одной стороны не положено, а с другой прямо жалко на них смотреть, потому что прекрасно понимали как им тяжело. Именно поэтому у нас люди старались держаться за свое место. Особенно, после того как комполка Дмитриев предупредил: "Смотрите, отстанете от полка, придется топать пешком". Поэтому солдаты понимая это, зачастую даже получая легкие ранения старались от нас не уходить, тем паче что у нас в полку был отличный врач - капитан Згуладзе. Насколько я знаю, после войны он стал в Грузии известным хирургом.

А у вас были ранения, контузии?

Поверьте, война пометила всех солдат, никого не оставила без "внимания"… Одних убила, других покалечила, а третьим из-за холода, голода и постоянных стрессов достались тяжелейшие болячки. И не верьте, что на передовой люди не болели. Еще как болели. Я же вам уже рассказывал, что отит просто замучил Коля Бодров, а Трунова, например, изводил фурункулез. А с Кирьяновым получилось так. Когда у него появились серьезные проблемы с печенью, чуть ли не желтуха началась, его положили в госпиталь. Но после излечения он попал не к нам, а в пехоту, и топал с ней до Восточной Пруссии. И только когда в Помпикене мы встретились, он начал упрашивать нашего начальника штаба, чтобы его взяли назад, но сделать это удалось лишь с большим трудом. Это, кстати, если я не ошибаюсь, был единственный случай за всю войну, когда бы к нам в полк кто-то вернулся после госпиталя. Даже офицеры к нам никогда не возвращались.

Но мне в этом смысле повезло. Суровое детство настолько закалило меня, что на фронте у меня не было даже насморка. Почему-то вспомнился такой случай. Когда нас в Польше перевели из Белостока в Ломжу, то когда мы приехали, пришлось окапываться под сильным дождем. Помню, долго провозились, промокли до последней нитки… Потом все попадали, а кому на посту стоять? Ладно, остался я. И до сих пор с содроганием вспоминаю, как я еще два часа простоял на посту промокший насквозь… Думал, ну все, завтра точно заболею. И что вы думаете? Даже не чихнул…

А вот легкие контузию и ранение я получил. Я же вам уже рассказывал, как в Севске мина разорвалась на чердаке дома, в котором мы спали. Нас так оглушило, что мы вначале пару минут лежали и приходили в себя, а потом как слепые котята тыкались в стены, никак не могли найти выход. Но мы хоть и остались в строю, но где-то неделю потом гудело в ушах, голова раскалывалась, да еще и тошнило до рвоты.

А ранило меня летом 1944 года, когда мы стояли в белорусском селе Дедово и по вечерам и ночам немцы периодически обстреливали его из артиллерии. Мы ночевали в каком-то помещении без крыши, и в одну ночь немецкий снаряд перелетев через нас ударил в стропила сарая. Ну, я вам скажу это был взрыв… Настолько мощный, что нашу избушку полностью изрешетило сверху, а дверь, которая открывалась наружу вбило вовнутрь. Нас так оглушило, что мы на какое-то время очумели, а когда, очнувшись, стали выскакивать наружу, я почувствовал на спине кровь. Згуладзе осмотрел меня, вытащил осколок, но предупредил: "Смотри, начнет нарывать, отправлю в медсанбат". Но с его легкой руки все зажило как на собаке.

Но это ранение и контузии мне потом не особенно досаждали, хотя именно они потом спровоцировали энцефалопатию и нарушения вестибулярного аппарата. Самую страшную зарубку на память о себе война мне оставила в виде хронического гастрита, я хорошо помню, как без еды на фронте мой желудок просто сгорал.

Вы уже несколько раз упомянули про страшные бои на плацдарме на Десне. Расскажите о них, пожалуйста.

В августе 43-го после Орловско-Курской битвы части нашей 65-й армии переправившись через Десну, захватили около Новгород-Северского плацдарм, который удерживали несколько суток. Немцы при поддержке танков и авиации сразу начали вести массированные атаки, чтобы ликвидировать плацдарм и бои сразу же приняли невероятно упорный и кровопролитный характер, что называется, не на жизнь, а на смерть. В этот тяжелый момент командование приказало отправить наш 120-й ИПТАП на плацдарм, чтобы помочь пехоте отбивать танковые атаки.

И я вам скажу, что, пожалуй, это были самые страшные бои, в которых мне довелось участвовать за все время моего пребывания на фронте. Хотя нам еще крупно повезло, что форсировать саму Десну пришлось не в первой волне атакующих и не под огнем пулеметов. Но о том, как мы ночью на плотах переправлялись туда, мне до сих пор страшно вспоминать…

Помню, закатили орудие на плотик, сели, поплыли. А Десна в том месте широкая и немцы как начали шмалять из минометов. И картина точно такая, как это показывают в кино, фонтаны воды справа, слева… В эти минуты чувствуешь себя обреченным, а спрятаться или убежать не можешь. Но и в воду тоже не хочется, страшно…

А потом пришлось взбираться на крутой обрывистый берег, высотой около десяти метров. И не просто самим взбираться, но и катить, а потом и волочь на себе пушки… Причем, все эти многочисленные овраги были особенные, лично я потом таких больше нигде не встречал: глубокие, а главное настолько одинаковые, что легко можно было заблудиться в них. И как раз когда мы в этом овраге волокли пушки, то там рядами складывали тела погибших. Очень много… И я успел обратить внимание, что очень многие из них, такие же молодые ребята, как и я… Проходя мимо я все думал, глядя на них: "А ведь где-то их ждут мать, отец, а они тут лежат и больше никогда не вернутся…"

На плацдарме получили приказ выдвинуться вплотную к пехоте, метров на двести, а то и на все сто. И вот в чем особенность командира, это, кстати, к вашему вопросу о напрасных потерях. Командир 1-й батареи Ткаченко сам лично был очень смелый офицер, решил незамедлительно выполнить приказ и послал вперед взвод Волкова. Они прямо среди бела дня начали выкатывать орудия на позиции, но там же все просматривается. Их, конечно, сразу обстреляли, и получается, что целый расчет погиб ни за что… И Волков тоже погиб, а ведь какой был молодой и красивый парень… Да и сам Ткаченко оказался тяжело ранен или контужен… Но спрашивается, куда нужно было так спешить? Или опять виноваты кровожадные Сталин с Жуковым?!

А вот наш командир батареи Сорока решил дождаться ночи, потому что был очень осторожный. Уже в темноте выдвинули орудия, хорошо замаскировались, и в результате рано утром в течение первой же минуты боя подбили и подожгли два или три танка, и немцы сразу отступили. А все потому, что наше появление здесь оказалось для них полной неожиданностью.

О том, как это случилось, мне лично рассказывал мой добрый приятель - Мишка Центнер, наводчик одного из орудий. Когда я пришел к ним в окоп, он мне говорит: "Садись, Володя, я тебе расскажу, как танк подбил. Всю ночь окапывались, ухряпались страшно. Только к утру уткнулись поспать, а я остался сидеть у орудия, потому что дежурный. И когда начало светать, послышалось урчание моторов и выползли танки. Так я даже не стал никого будить, взял снаряд, зарядил, прицелился и выстрелил". Только тут все всполошились: "Что ты тут устроил?" За этот танк всему расчету вручили медали, а командиру расчета Осколкову и наводчику Центнеру по ордену "Отечественной войны", да еще по 500 рублей деньгами.

Но главные воспоминания с этим плацдармом у меня связаны с тем, как нас там страшно бомбили. Помню, сели с одним солдатом чистить автоматы. Ведь там сплошной песок, и если он чуть попадал в затвор, все, стрелять невозможно. Только сели, смотрим, летят. Такой нарастающий, тяжелый гул армады "Юнкерсов-87", которые летели тройками. И когда летят мимо, то еще ничего, но когда они не долетая до тебя, начинаются перестраиваться в затылок друг другу и начинают пикировать… Причем, было видно как отрываются бомбы и казалось, что они летят прямо на тебя. Эти юркие бомбардировщики с неубирающимися шасси прямо ныряли в овраги, где расположились тылы, кухни, но особенно досталось переправе - они там все разнесли в пух и прах… Причем, как сейчас помню, из пике они выходили колесами кверху. Но и нам тоже неплохо перепало... Вообще, на плацдарме мы провоевали всего дней десять, но они показались нам вечностью…

Помню, например, как комбат поручил нам с Бурылиным узнать, кто стоит впереди нас, чтобы знать, какое у нас прикрытие. Ведь на передовой обстановка постоянно менялась, а командиру батареи нужно знать, что творится впереди и кого мы поддерживаем, поэтому Василий Маркович не давал нам засиживаться и постоянно гонял нас вперед - узнать обстановку. И вот прямо днем мы поползли вперед по конопляному полю. Сколько же там лежало убитых… Видно это были пехотинцы, которым пришлось захватывать плацдарм, но в высокой конопле их тела просто не заметили. Вдруг из оврага мне машет группка пехотинцев: "Давай сюда быстрее!" Добрался до них: "Ты, что не видишь, что там снайпер всех снимает?" После разговора с командиром роты, я разговорился с пехотинцами и они мне даже дали пострелять из винтовки по перебегавшим у нас на виду немцев. Настала пора возвращаться, а как? Думаю, вот сейчас меня снайпер уж точно подстережет в спину. Нет, нужно хитрее. Разбежался и в другом месте нырнул в коноплю.

Ползу обратно, и наткнулся на раненного, молодой парнишка вроде меня. Как же он мне обрадовался: "Братишка, умоляю, не бросай, а то я с перебитыми ногами ползти не могу". Кое-как перебинтовал его и лежа потащил. Час, наверное, ползли, а когда доползли до наших, то он так меня благодарил, спросил, как меня зовут, и все просил мой адрес, зря я не дал. И обещал за меня всю жизнь молиться…

А в последний день боев вообще произошел удивительный случай. Видно озлобленные неудачными атаками немцы решили пойти на решающий штурм. Уже под конец дня прилетела армада немецких бомбардировщиков, и буквально засыпала нас бомбами. Мы лежали в своих окопах, вжавшись в землю, закрыв глаза, и только шептали: "Господи прости и спаси!" Уверен, все так говорили, а кто не признаются, те врут. Ведь когда видишь, как от самолета отрывается бомба, и ты уже примерно представляешь себе, где она упадет…

И вот в этот самый страшный момент к нам в окоп вдруг опустился голубь с перебитым крылом. Откуда он там взялся, до сих пор не понимаю, но видно, спасаясь от воя и взрывов бомб, он понял, где можно укрыться. Как сейчас помню, взял его в руки, а у него сердечко прямо готово было выпрыгнуть из груди… Но отлично помню, что увидев эту несчастную птицу, я подумал: "Все, это знак свыше, скоро этот кошмар закончится!"

А после этого страшного налета немцы предприняли ночную атаку, что было для них весьма нехарактерно. Вот тут уже начали отстреливаться все, но, наверное, эта ночная стрельба все-таки была лишь видимостью атаки, для того, чтобы обеспечить спокойный отход основным силам. Потому что утром над полем боя повисла удивительная тишина. Помню, моросит дождик, и никто не стреляет - просто невероятное затишье для передовой. И только когда поняли, что немцы отступили, мы наконец-то распрямились в полный рост, вздохнули полной грудью и от радости начали стрелять в воздух и кричать: "Ура! Выстояли!"

За героизм проявленный в боях на этом плацдарме наш полк получил почетное наименование "Новгород-Северского". Многие наши солдаты и офицеры были награждены, а мне вручили мою первую награду - медаль "За Отвагу". Но вспоминая те дни, я думаю не о ней, а о тех оврагах, в которых тела наших погибших солдат были уложены по обеим сторонам склонов… Этот скорбный строй сопровождал наше движение словно рота почетного караула… И главное, так ясно вижу перед собой эту страшную картину, словно это было вчера…

Памятный знак 120-го ИПТАПа

Вы можете сказать, что чью-то гибель на фронте переживали особенно остро? Может быть, погиб кто-то из ваших друзей?

На фронте я больше всего сдружился с ленинградцем Александром Кирьяновым, про которого уже не раз упоминал. Он у нас был старшим разведчиком во взводе управления и комбат его всегда старался держать при себе, потому что Сашка был очень смелый и ловкий парень, который мог выполнить любое задание. Недаром он стал кавалером двух орденов "Красной Звезды".

Он мне, кстати, рассказывал, как в 1946 году командир нашего дивизиона, тоже ленинградец, отправлял его в Ленинград: "Поедешь, поможешь привезти семью". Он, конечно, заскочил к своим родным, а они его спрашивают: "Ну, как ты, Саша, воевал на фронте?" - "Да, воевал". - "Так ты же не убит и не ранен". Всех удивляло, как это человек был на фронте, имеет два ордена, но при этом и не убит и не ранен. Сомнения у людей возникали… С Кирьяновым мы после войны переписывались, а когда я бывал в Ленинграде, то и встречались. Но когда в перестройку началась эта заваруха, то связь у нас оборвалась.

А про свои переживания по поводу погибших товарищей я вам расскажу одну забавную историю. Когда в конце войны наш полк, в то время уже переформированный в 120-й легкоартиллерийский полк расположили в местечке Финкенхоф, то именно там у нас проводили митинг в честь Победы. Меня к тому времени уже избрали комсоргом дивизиона, и замполит, капитан Лебеденко, мне говорит: "Тебе тоже придется выступить". Так я после этих слов целую ночь не спал, так переживал. А когда залез на грузовик, поднял руку, как Ильич и начал тоже как он: "Победа, о которой мы так мечтали, так ждали, и в которую так верили - свершилась! Но какой дорогой ценой она нам досталась… Все вы помните Вячеслава Сушкина (По данным ОБД-Мемориал наводчик 120-го легкого артиллерийского полка 1-го Танкового Корпуса младший сержант Сушкин Вячеслав Михайлович 1924 г.р. погиб в бою 18.09.1944 года - прим. Н.Ч.), Александра Рычихина, Михаила Центнера…", я тогда многих наших погибших товарищей поименно помнил. И сам при этом так расчувствовался, что в глазах слезы, ком к горлу подошел, говорить совсем не мог. Так замполит мне потом так сказал: "Хорошо выступил, но плакал еще лучше!" Но ведь недаром даже в песне поется "это праздник со слезами на глазах"…

А как так получилось, что вас избрали комсоргом дивизиона, особенно учитывая, что из-за истории с отцом и дяди вас не принимали в военные училища?

Вот так и получилось. Так мало того, меня же как комсорга все уговаривали вступить в Партию, и поэтому кандидатом в члены партии приняли еще во время войны. А комсоргом я стал так.

В августе 1944 года мы стояли в Польше под Ломжей и вдруг нас снимают и выводят на переформирование. Решили из нашего ИПТАПа сформировать легкий артиллерийский полк. Вместо 57-мм пушек выдали 76-мм пушки, и сделали из полка два дивизиона - по три четырехорудийной батареи в каждом.

Но в сентябре нас вдруг включили в состав 1-го Танкового Корпуса и срочно бросили на уничтожение окруженной группировки немцев под Ригой. Получили приказ - ни в коем случае допустить, чтобы немцы пробились из окружения к своим в Восточную Пруссию.

Встали в каком-то лесочке, и тут приходит комсорг полка старший лейтенант Кузин, симпатичный такой парень, и говорит: "Нужно выбрать комсорга дивизиона". А так как еще в обороне меня как одного из самых грамотных бойцов привлекали выпускать боевой листок, и выполнять и другие поручения, то он меня уже хорошо знал, поэтому на общем комсомольском собрании предложил мою кандидатуру и меня открытым голосованием избрали комсоргом дивизиона. Вот где я считаю, была настоящая демократия. Народ избрал, пожали руку, и парторг меня сразу за хобот: "Ты по-прежнему будешь числиться во взводе управления, но будешь заниматься только этой работой". Хотя на самом деле это была не освобожденная должность, но фактически меня полностью освободили от всех остальных обязанностей, и я оказался в подчинении замполита Лебеденко и парторга Рохленко.

Вот так я оказался не просто в новой для себя роли, но и в командном составе дивизиона и с этих пор много занимался политической работой. И видно хорошо справлялся, потому что после войны меня отправили учиться в дивизонную партшколу, а потом даже хотели отправить на учебу в военно-политическое училище. Но я отказался, потому что уже понял насколько это неблагодарная работа. Ведь сколько всего нужно организовывать, согласовывать, договариваться. И если даже ты все сделал хорошо, все мероприятия провел, планы составил, но стоит лишь одному разгильдяю напиться или что-то натворить, то тебя первым же и высекут: "Комсомольская работа поставлена не на должном уровне, слабая. Комсорг работает плохо!" А работа на самом деле бесконечная и ею нужно постоянно заниматься. Чуть только пауза, сразу звонок: "Тюленева в штаб полка на семинар", где проводился обмен опытом и парторги нас натаскивали будь здоров.

У меня, кстати, есть такой вопрос. Как вы считаете, нужны ли были в армии политработники? Потому что на самом деле очень многие ветераны признают, что далеко не все из них пользовались авторитетом среди личного состава.

Я считал и считаю, что воспитание - это очень важное и необходимое дело, потому что среди солдат попадаются самые разные люди. Конечно, попадались и такие политработники, которые особого рвения не проявляли, и которых на передовой почти не видели, но на основе того, что видел лично я, могу сказать, что наш партийно-политический состав очень здорово и плотно работал с людьми. Например, я до сих пор с большой теплотой вспоминаю парторга нашего полка - казаха Кинджигалиева, и комсоргов Евтеева и Шишлова, потому что это были очень грамотные люди, которые учили меня самым основам: как проводить беседы, собрания, как писать боевые листки, а самое главное - проводить обмен опытом. И для меня это было сущее наказание, ведь когда на передовой головы не поднять, какая уж тут работа. К тому же информации почти никакой, только дивизионная газетенка, блокнот агитатора, да радиоприемник у нашего замполита - майора Шаповалова. Помню, как он нас собирал, раскуривал свою трубку и начинал рассказывать о том, что в мире творится… Лично я, например, с удовольствием вспоминаю эти очень интересные и информативные беседы. И у других солдат негативного отношения к политработникам я тоже не помню.

И все же мне немного непонятно. Ваш отец, да и вообще вся семья, достаточно серьезно пострадали от властей. Причем, пострадали, судя по всему без всякой вины. Да и вам тоже выказали недоверие и не приняли в военные училища. Неужели у вас совсем не было обиды на власть, на партию, раз вы с такой легкостью согласились перейти на комсомольскую работу. Какое, например, у вас было отношение к Сталину?

Мое мнение такое - что не было бы Сталина, войну бы мы точно проиграли. Потому что в такой страшной ситуации нужна была огромная сила воли, чтобы собрать всех в единый кулак, сжать, организовать, заставить… А если как Горбачев: " … мы сверху, а вы снизу", то так и доигрались, что с этой перестройкой страны не стало… Начали играть в демократию, но получилось как с бочкой: обручи сняли, и все сразу же развалилось…

А мы искренне верили Сталину, в те задачи, которые он ставил. Знали, что кровь из носу, но выполним все то, что он сказал. Сейчас вот пишут, что Сталин такой, сякой, но только представьте себе, что могло бы случиться если бы нами руководил такой мямля как Горбачев… Нет, я уверен, что в такой критической ситуации и нужен был только такой человек как Сталин. Кто еще кроме него смог бы так объединить наш народ?

А насчет своих обид я вам скажу так. С одной стороны, конечно, я виню Сталина в том, что при нем, под его именем исковеркали жизнь моей семье, и не только нам, но и очень многим людям. Вот взять, например, мое родное село. Ведь наше село Устьянск было основано в 1610 году и считается одним из самых старинных сел во всей Сибири. До революции село было большое, волостное, около 5 000 человек. Имелось три мельницы, две школы, два кирпичных завода и церковь. Еще при мне в селе стояло здание суда, где до революции заседал урядник, там даже карцер был. И я помню, что на крыльце этого здания сидел сторож, бывший каторжанин с рваным носом, правда, не знаю, куда потом делся этот мрачный человек.

А на нашу базарную площадь у церкви, даже я это помню, для торговли по воскресеньям съезжались люди со всей округи. Так что предполагаю, что жили люди неплохо. Для своего времени, конечно. Село у нас было большое, богатое, сплошные постройки, много двухэтажных домов, а сейчас все пришло в упадок… Насколько я знаю, на нашей бывшей улице сейчас остался всего один дом…

И настоящим украшением села была наша белокаменная церковь. Небольшая, но видная и заметная. Насколько я помню, ее начали строить в 1811 году и строили потом целых пятьдесят лет. Но в 1933 году сделали из нее клуб, где показывали первые звуковые фильмы и устраивались танцы... И как же я помню, удивился, впервые оказавшись в Москве. Смотрю, а на Красной Площади буквально у самого Кремля стоит церквушка. Ведь Сталин ее прекрасно видел, но ее не тронули, так почему же у нас в Сибири их нужно было разрушать? Я же лично видел, как с нашей церкви стаскивали кресты, сбрасывали колокола, и они потом долго валялись разбитые у всех на виду… А уже в войну остатки нашей красавицы окончательно разобрали и из этого кирпича построили силосную башню… Вот это мне и сейчас непонятно.

Но во всех этих преступных ошибках и перегибах я никогда не винил лично Сталина. И уверен, что положительные его достижения значительно перевешивают все ошибки и недостатки, просто он, на мой взгляд, слишком уж доверился своим опричникам, которые явно перегнули палку. Ну, зачем спрашивается, нужно было арестовывать нашего безногого сапожника? Ну да, комментировал он газетные заметки, но какой же из него враг?!

И вот я вспоминаю своих родителей. Прекрасно понимаю, как они пострадали, какая у них должна была быть обида, но я не помню, чтобы они хоть раз как-то выразили свое возмущение или недовольство советской властью. Ни разу я от них ничего подобного не слышал! Конечно, может быть, боялись, а может, просто были так воспитаны, но все же не ругали. Ни мать, ни отец, ни разу не ворчали, и я никогда не слышал от них нытья. Словно это страшный пожар отнял у нас все, и мы начали жить с чистого листа.

Но что удивительно. Хоть бы кто меня потом попрекнул, никто ни разу. И отец когда вернулся, тоже со всеми нормально общался. Так что как это ни покажется странным, но обиды на Сталина, на советскую власть, у меня никогда не было и нет, хотя отцу по-настоящему исковеркали жизнь… А может быть это идет оттого, что я рано понял, что отец просто вовремя не осознал всех преимуществ коллективного хозяйства, уперся, и только зря пострадал за это.

Но в то время вы хоть примерно представляли себе размах репрессий?

Откуда? Ведь информации никакой не было, поэтому даже и не догадывался, хотя о "врагах народа" судачили много. Например, когда в 1937 году оба наших колхоза: "Социализм" и "Власть Советам" объединили в один, то назвали его "имени Разумова". (По данным "Википедии" Михаил Осипович Разумов, урождённый Арханцев Арон Иосифович 1894 - 30.10.1937. Советский политический деятель, член РСДРП с 1913 года, избирался членом ЦРК в 1930-34 и ЦК ВКП (б) в 1934-1937 годах. В 1933-37 годах работал 1-м секретарем Восточно-Сибирского крайкома, Иркутского обкома ВКП(б). Репрессирован - прим.Н.Ч.) Но после того, как его объявили "врагом народа" колхоз переименовали в "имени Ежова". Правда, вскоре его по известным причинам опять пришлось переименовывать, и тогда уже решили назвать без всяких изысков - "Родина". А сколько портретов нас обязали заклеить в школьных учебниках…

Но вы должны понять, что в то время мы воспринимали все это как должное, что действительно нужно убрать, выкорчевать всех внутренних врагов, которые мешают стране развиваться и идти вперед. А уж после Сталинграда и других побед слово Сталина не подвергалось ни малейшему сомнению - настолько это стал огромный и непререкаемый авторитет. Так что лично я никогда ничего плохого про Сталина не слышал. Может, конечно, все были настолько напуганы, это тоже возможно, но факт тот, что никогда я такой крамолы ни от кого не слышал.

Сейчас очень много говорят и пишут о том, что все достижения нашей страны при Сталине, и в том числе и Победа в войне, стали возможны только благодаря сильнейшему репрессивному аппарату и страху людей перед суровым наказанием в случае неисполнения поставленной задачи. Вы можете согласиться с этой точкой зрения или нет? Вот вам, например, приходилось видеть показательные расстрелы?

Я вам уже рассказывал, что перед самым отъездом на фронт нас погнали пешком за 15 километров на артиллерийский полигон и показали стрельбу по фанерному танку. Но не рассказал о том, что нас еще раз вывели за город, построили как декабристов в каре и показательно расстреляли одного дезертира. Видно для того, чтобы мы не дрогнули в бою…

Помню, поднимаемся на возвышенность, оглядываюсь, и прямо поразился увиденной картине: по дорогам к этой высоте со всех сторон шли колонны полков всего коломенского артцентра. Пока ждали, начали шептаться: "Чего ждем, что будет?" Стоим, курим, переминаемся с ноги на ногу. Наконец подъезжают две машины. Из одной выходит генерал, а из другой два солдата НКВД вывели солдатика. Причем маленький такой парнишка, стриженный, без шапки, только в шинели, в общем, ничем не отличался от нас. Хотя мы его особенно и не рассмотрели, потому что лицом он стоял не к нам. Генерал зачитал приговор, объяснил, что этот так похожий на нас парень дважды дезертир, еще чего-то натворил, если не ошибаюсь, убил целую семью из-за продуктов… И потом солдатам дали команду: "Винтовки на руку! Заряжай! Пли!" А солдат ничего не сказал, не просил, и как стоял, так и упал… Офицер НКВД подошел и сделал контрольный выстрел… Какие чувства вызвала эта картина? Все сразу моментально поняли, что шутки закончились, и что в армии во время войны действуют жесточайшие законы…

Но на мою беду, мне пришлось увидеть еще одну казнь. Это случилось где-то в Белоруссии, при форсировании реки Сож. Наши саперы там не успели подготовить переправу, и в селе у реки стали накапливаться войска. Помню, я еще тогда подумал: "Не дай бог, сейчас налетят немцы", потому что все было забито войсками. А ведь иногда на передовой случалось, что немцы не жалели и кидали мину всего по трем и даже по двум солдатам. Поэтому только по одному можно было ходить, а тут целое село битком: машины, танки, повозки, пушки, кухни.

В общем, пока ждали переправы, прошел слух: "Нужно идти посмотреть, как при въезде в деревню повесят предателей". Приходим туда, действительно, стоят три виселицы. Через какое-то время смотрим, ведут троих трех мужиков в штатском. Поставили их на табуретки, надели веревки на шею, и начали зачитывать приговоры: за то, что они активно сотрудничали с немцами, за то, что охотились на партизан, а третий вроде подавал сигналы ракетами. Один награжден немцами медалью, другой поросенком и не помню, что еще, но в итоге их приговорили к смертной казни.

А я стою и наблюдаю за этими людьми, у которых уже петля на шее. Стоят, лица черные, отрешенные, смотрят куда-то вдаль, и никто не проронил ни слова. Так не так, ничего, ни звука… Двое опустили головы, а первый, грузный такой мужик, помню, все смотрел по сторонам, видимо, прощался с этим миром. И когда из под них выбили табуретки, то двое начали дергаться, а у первого петля оборвалась… И нам стало интересно, что же будет, ведь известно, что по старинному обычаю в таком случае полагается помиловать. Но не тут-то было, повесили его во второй раз… И провисели они там долго, пугая солдат. Потому что когда ночью к селу подъезжали машины, то солдаты, увидев силуэты людей, шли к ним спросить, что это за село, но, поняв в чем дело, прямо шарахались.

А вам самому во время войны пришлось видеть проявления трусости или какой-нибудь другой негатив? Ведь хорошо известно, что вся мерзость проявляется именно в самые тяжелые времена.

Всяких хитрованов и в тылу и в армии хватало, это да. Вот как, например, получилось с нашим односельчанином Скрыпником? Его должны были призвать, но почему-то долго не призывали. Уже похоронки стали приходить с фронта, и люди начали роптать: "Как же так, всех забрали, а этот здоровый бугай чего же?" Я тогда не вникал в это дело, но после войны как-то мы разговорились, и он мне признался, что просто откупался от призыва: "Я рыбы мешок наловлю и как еду мимо, обязательно завезу в военкомат знакомому. И они мою учетную карточку сверху стопки, в самый низ…" Правда, его потом все-таки призвали, он успел повоевать и даже был ранен. Но это такая категория людей… Он вообще по жизни был хитрый, изощренный человек, поэтому у меня к нему всегда было плохое отношение. Ходили слухи, что в гражданскую он прятался от войны где-то в лесу, и именно тогда пристрастился к охоте и рыбалке, но потом вроде все-таки примкнул к партизанам. Он ведь и в колхоз никак не хотел вступать, поэтому его даже в ссылку отправляли за тунеядство. Потом придумал, что чем работать, вступил в другой колхоз и открыл у себя в доме "проезжий двор".

А за все время на фронте я помню всего несколько случаев ярко выраженной нервозности, но и они не привели к бегству, дезертирству и трибуналу. Помню, например, что перед самой отправкой на фронт нам прислали нового политрука - старшего лейтенанта Юсупова. И в дороге он нам в вагоне настолько все уши прожужжал разными фронтовыми байками, что мы уверовали, что он необыкновенно храбрый и смелый командир, с которым мы ни за что не пропадем. Но когда нас бросили на защиту Севска, то за 10 дней боев мы его на батарее не видели ни разу… И только когда нас отвели в оборону к хутору Михайловскому, то на второй или третий день вдруг увидели, что со стороны деревни к нам идет этот самый политрук. Но в это время над нами опять появилась "Рама" и стала кружить, так этот "смельчак" не дойдя до нас метров 400-500, сразу развернулся и пошел обратно. И все, больше мы его вообще никогда не видели. Но я не помню, чтобы у нас его как-то осуждали, нет, мы о нем никогда не говорили, просто позабыли про него. Вообще я для себя сделал такой вывод, что страх - это необходимый защитный рефлекс организма, и далеко не каждый его может преодолеть. Одни могут, а другие нет - не дано. Это как быстро бегать, например. Одним это дано, а другим нет, поэтому и не особенно склонен винить людей за это. Но я помню, например, что когда в Коломне наш командир взвода Питерман не поехал с нами на фронт из-за того, что у него вдруг открылась язва, то все расценили это вполне однозначно…

Вы затронули довольно щекотливую тему - об отношении к евреям в армии. Многие ветераны признаются, что во время войны довольно широко велись антисемитские разговоры.

Нет, антисемитских высказываний не помню, но надо прямо сказать, что на фронте я евреев почти не встречал, как впрочем, и людей очень многих других немногочисленных национальностей. Но те евреи, которых я встречал, по большей части устраивались еще до передовой: в штабах, на складах. Помню, например, что завскладом в запасном полку у нас служил Гонекман. А вот за все время на передовой я встречал только одного еврея - того самого Мишку Центнера, с которым у меня сложились отличные отношения.

Это был мой ровесник, высокий, подтянутый парень, атлетического сложения, что называется "косая сажень в плечах". Кажется, москвич, причем, детдомовский. Вот сказал вам это и сам задумался, а был ли он вообще евреем? Ведь он же сирота, родителей своих вообще не знал, так с чего мы вдруг взяли, что он еврей? Из-за фамилии, наверное, так решили. Но очень своенравный, необычный был парень, и мне запомнилось, как он себя впервые проявил. Как-то старшина выдавал нам зимнее обмундирование: валенки, ботинки, нижнее и верхнее белье, а главное рукавицы. Но если шубинки - из овчины, погрубее, то заячьи вроде как помягче. И когда Центнеру достались шубинки, то он так обиделся, что подошел к печи, открыл заслонку и швырнул их в огонь. Тут мы сразу поняли, что он парень с норовом.

И на фронте он тоже проявлял свой характер. Помню, в июне иду по ходу сообщения, и вдруг вижу, что в траншее выкопана ниша - сверху и сбоку доски, обклеенные какими-то картинками из журналов. Спрашиваю его: "Ты чего здесь?" - "А я не хочу спать в общей землянке". И я его понял, потому что в землянке и так-то душно, сыро, да еще и блохи, от которых просто нет спасения. Вы, кстати, знаете, почему немцев называли "вонючие фрицы"? Потому что если мы в качестве профилактики от блох, использовали пучки полыни, то они свои землянки настолько сильно загазовывали дустом, что от них самих потом нестерпимо воняло. Но вы только представьте, в землянке семь-восемь мужиков, которые месяцами не то, что не мылись, даже не раздевались. Да еще если ночью все пукнут хотя бы по разу, то хоть топор вешай… Так что Мишку я понимал. Потом помню, он притащил из деревни два столба, в лощине соорудил из них турник, и я лично видел, как он на нем крутил "солнце".

Очень смелый был парень, но ему не повезло. Когда мы переехали в Новгород-Северский, то их расчету попалась неудачная позиция - встали среди пеньков на месте яблоневого сада. Но ведь есть такой неписанный закон, что под деревом или возле него никогда нельзя копать окоп. И вот какой-то случайный снаряд ударил в пенек рядом с ними, командира расчета Осколкова ранило, а Мишка умер от ранения в голову… У меня эта картина до сих пор перед глазами: наш высокий Мишка с забинтованной головой лежит на носилках у КП Сороки, а рядом суетилась наш санинструктор Лида. (По данным ОБД-Мемориал наводчик орудия 120-го ИПТАПа красноармеец Центнер Мотор Михайлович 1924 г.р. погиб 17.09.1943 - прим. Н.Ч.)

Вообще с людьми каких национальностей вам пришлось вместе воевать?

У нас служили люди самых разных национальностей. Посудите сами: парторг Кинджигалиев и комвзвода Шалкинбаев - казахи, врач - грузин Згуладзе, фельдшер - чуваш Горохов, знаменосец - узбек Мамаруза Насыров. Второй парторг - таджик Хамид Надыров, замполит дивизиона - украинец Лебеденко, а про русских даже не говорю, т.е. чрезвычайно пестрый букет всевозможных народностей. Но никто и никогда никого не попрекал и не обзывал, всегда воевали дружно и не делили солдат на своих и чужих. Никакой вражды, никаких конфликтов, ни тем более никакой дедовщины я ни на войне, ни после, ни разу не видел. Всегда жили мирно, но вот что я заметил. Все кроме русских старались держаться вместе, кучковались. Чуть только свободная минутка - нацмены сразу в свой кружок.

Вам приходилось слышать про конфликты между солдатами, которые решались с помощью оружия?

Нет, такого у нас ни разу не было. Правда, однажды у нас часовой ранил штабного писаря. Но тот сам виноват, потому что нечего по-дурацки шутить. Ему вдруг взбрело в голову ночью подкрадываться к часовому у знамени полка, чтобы напугать его.

Вы рассказывали, что среди солдат у вас попадались и бывшие заключенные.

Вели они себя нормально, никаких драк, например, не устраивали. Ну, продавали с себя что-то из обмундирования, это да. Но за все время моего пребывания на фронте у нас только однажды наказали солдат за серьезный проступок и отправили в штрафную роту - тех двоих за корову. А вообще они у нас проявили себя хорошо - были отважными, расторопными, особенно если дело касалось чего-то разведать или достать, поэтому именно их старались брать в отделения разведки.

А вы, кстати, не хотели перейти из взвода управления к орудию?

Нет, не хотел, потому что как я вам уже говорил, что меня "сорокопятки" как-то сразу не впечатлили. Недаром их в армии прозвали "Прощай Родина!" Зато когда в самом начале 1944 года нам их заменили на 57-мм орудия, то мы словно воскресли, потому что это очень хорошее орудие, очень.

Но главное даже не в этом. Просто быть номером в расчете, это значит быть привязанным к ней "как каторжанин к тачке". Звучит грубовато, но это так. А я любил свободу. На меня армейская дисциплина и так сильно давила, а если бы еще пришлось быть привязанным к чему-то. Нет, мне больше нравилось, когда комбат мне давал поручение: "Тюленев, бери пакет и чеши в штаб полка!" Но когда вернулся и доложился все, до нового приказа можно отдыхать. А в орудийном расчете ты себе не принадлежишь, вечно какие-то заботы, даже отойти далеко нельзя.

Вы можете рассказать, что конкретно входило в ваши обязанности?

Все. По должности мы хоть и числились разведчиками, но выполняли самые разные поручения: ходили в разведку, держали связь между пехотой, нашими огневыми позициями и штабом полка, а если надо было, то могли и телефонную связь протянуть, т.е. фактически были гончими псами комбата.

В нашем ИПТАПе, пока его под конец войны не переделали в легкий артиллерийский полк было пять батарей. И в каждой из них при комбате была своя ячейка управления: командир отделения разведки и еще несколько человек. Они же и связные, и посыльные и все кто угодно в одном лице. Войну я закончил сержантом, числился в управлении 2-го дивизиона, но как уже рассказывал, занимался только комсомольской работой.

Вот, кстати, вспомнился довольно любопытный эпизод, который случился где-то осенью 1945 года, когда мы стояли в Кенигсберге. Как-то вызывает меня к себе наш новый замполит полка - подполковник Смелкин и говорит: "Вы хорошо знаете ординарца комбата 4-й батареи Перепекина?" А это был такой кудрявый рыжий паренек, который пришел к нам в полк незадолго до конца войны. "Вам не кажется, что вы допустили ошибку, поспешив принять его в комсомол?" - "Нет, - говорю, за это короткое время он успел отлично проявить себя в боях и даже получил медаль. А что случилось?" - "По данным СМЕРШа этот ваш шустрый разведчик оказался немецким лазутчиком, на совести которого убийство командира партизанского отряда. Но тогда он успел сбежать, а у нас оказался по чужим документам". - "Для принятия в комсомол не требуется запрашивать данные на кандидата, а мы исходили только из тех фактов, что сами видели. Он же проявил себя отлично - был смелым, старательным и дисциплинированным, поэтому мы его и приняли". - "Он уже арестован и разоблачен, а вы впредь будьте максимально бдительны", на том наша беседа и закончилась.

Вы случайно не знаете, велся ли боевой счет вашего полка?

Я знаю эти цифры, потому что как я уже рассказывал, сразу после войны у нас сформировали полковую комиссию для написания подробной боевой летописи полка. Возглавил ее ПНШ по разведке Харитонов, мой первый комвзвода, а мы, несколько ветеранов полка ему помогали. И вот тогда от него я и услышал эти цифры. Весь наш полк за годы войны уничтожил около 100 танков и САУ противника, из которых на счету нашей батареи около 20 танков. Помимо этого уничтожили 70 автомашин, мотоциклов - 10, орудий - 20, огневых точек - 60, бронетранспортеров - 30, подвод - 70, блиндажей - 11. Подавлено: артбатарей - 9, минометных - 10, зенитных - 5. Отбито контратак атак - 9, танковых - 16. Уничтожено живой силы противника около 5 000 солдат и офицеров. Израсходовано около 23 000 выстрелов.

А какие потери понесла при этом батарея?

Тут я вам ничего не скажу, потому что этих цифр не слышал. Но по моим прикидкам пополнялись мы около десяти раз.

А вам самому не пришлось убивать на войне?

Я пробыл на фронте 737 дней, но за все это время мне лишь несколько раз пришлось стрелять в бою из своего личного оружия. Это случилось на плацдарме на Десне, еще где-то и когда мы попали в окружение в Восточной Пруссии. Но тогда стреляли все и много, а вот кто именно убил и сколько, никто не считал, просто не до этого было. А вот так чтобы в упор и точно знать, что это я убил, такого не случалось.

Но вообще я по своей природе настолько гуманный и милосердный человек, что даже и не представляю, как бы мне пришлось застрелить пусть и врага или тем более ножом резать… Помню как-то разговорился с нашим фельдшером и он мне рассказал: "В финскую как-то пошли в атаку и когда сошлись в рукопашной, то я проткнул финна штыком, но при этом раздался такой хруст… Уже война с немцами окончилась, а у меня до сих пор в ушах этот хруст звучит…" Вот что значит убить человека…

Вы несколько раз упомянули про тяжелые бои в самом конце войны, когда ваш полк даже оказался в окружении.

Когда в середине января 45-го началось наступление, то мы в составе 1-го Танкового Корпуса продвигались к Кенигсбергу. Стремительное, успешное наступление, нас хоть и радовало и вдохновляло, но в то же время оказалось невероятно тяжелым и изнурительным. Потому что это были дни сплошных боев без малейшей передышки, причем в суровых зимних условиях. И этот рейд по тылам врага для нашей боевой группы чуть не закончился трагедией.

Увлекшись победным маршем, утратив бдительность, но самое главное изнуренный в непрерывных боях, оставшись без горючего и боеприпасов, полк наконец-то остановился в фольварке Помпикен. (Ныне территория сельсовета Долгоруково Багратионовского района Калининградской области - прим. Н.Ч.) Вконец измученные солдаты, несмотря на артиллерийский обстрел, разбрелись по домам и сараям и уснули мертвецким сном. Помню, зашли мы в пустой сарай, бухнулись на это сено и сразу же заснули. Пришел старшина позвать на ужин, но никто не пошел. А что вы хотите, ведь десять суток почти не спали и измучились страшно.

И вдруг часа в четыре утра забегает какой-то солдат: "Немцы!" Кто-то, зевая, ему ответил: "Какого хрена спать не даешь?", в общем, послали его, тот и убежал. Тут забегает офицер, и своим командным голосом нас все-таки поднял. Оказывается, немцы смяли боевое охранение пехоты, и мне потом Павел Мужецкий, который сейчас живет в Тирасполе, рассказывал, что из всего расчета он один остался жив, и вел стрельбу пока не разбило орудие. Но в целом быстро сориентировались, заняли оборону и тут уже все: артиллеристы, танкисты, связисты, шофера, повара - все превратились в пехоту, и открыли огонь по столь внезапно появившимся немцам.

Помню, что в этой экстремальной ситуации меня немало удивил наш шофер Жора Соловьев. Это был интересный, но в то же время довольно закрытый, даже скрытный человек, поэтому мы меж собой его называли - "загадочный шофер". В нашем полку он воевал с весны 1943 года и всегда отличался умом, здравыми суждениями, волей и хваткой настоящего руководителя, но почему-то все время оставался простым шофером. К тому же у него единственного из нас была огромная редкость для того времени - "кировские наручные часы", поэтому мы подозревали, что он какой-то проштрафившийся начальник. И вот в Помпикене, в этой ночной панике и неразберихе, одним из организаторов обороны оказался наш Жора Соловьев.

Бой продолжался до самого утра и, несмотря на немалые потери немцев все-таки отбили. Но с рассветом они усилили минометно-артиллерийский огонь, к тому же налетела авиация, и, в конце концов, нам пришлось все бросить и отойти в фольварк. И все три дня, что мы там пробыли в кольце, немцы молотили по нашему фольварку. Нам же деваться было некуда, потому что все дороги к отступлению были перерезаны, но и предпринять что-либо серьезное мы тоже не могли, потому что ни снарядов для артиллерии и танков не было, ни горючего. Попытались было на трех бронетранспортерах отправить тяжелораненых в санбат, но, не сумев прорваться, они вернулись обратно, и многие наши товарищи умерли у нас на глазах… Жора Соловьев, которого ранило в грудь, радист - Быцко, старшина Самок все они там умерли от ран… (По данным ОБД-Мемориал шофер 5-й батареи 120-го ЛАПа красноармеец Соловьев Георгий Никифорович 1910 г.р. проживавший до войны по адресу: г.Ленинград Кондратьевский проспект, 40 к.2, кв.69 погиб 08.02.1945. Также 08.02.1945 погиб и старший телеграфист 2-го дивизиона 120-го ЛАПа ефрейтор Быцко Михаил Тарасович 1925 г.р. - прим. Н.Ч.)

А немцы прекрасно понимали наше безнадежное положение и, не предпринимая атак, бомбили и обстреливали нас беспрестанно все три дня. Было очевидно, что сил додавить нас у них нет, и они ждут подкрепления.

Но наше мрачное и тревожное настроение успокаивало то, что вместе с нами находился генерал, если не ошибаюсь, Филиппов, который не только руководил нашими действиями, но и не давал нам скисать. И мы сами тоже понимали, что наше командование не бросит нас на произвол судьбы, все-таки уже не 41-й год на дворе, а 45-й. Генерал по рации постоянно требовал помощи, и мы ее все-таки дождались.

Через три дня к нам прорвались наши соседи и вывели из окружения. В этом рейде мы и людей много потеряли и техники, от полка остался фактически всего один дивизион, поэтому нас отвели на доформирование в местечко Финкенхоф. И вскоре к нам туда приехал командир 1-го Краснознаменного Танкового Корпуса генерал Бутков и за успешные бои в Восточной Пруссии вручил нашему 120-му ЛАП орден "Александра Невского". Были награждены и очень многие мои боевые товарищи, а мне вручили орден "Красной Звезды".

В штурме Кенигсберга ваш полк участвовал?

Да, после переформирования нас бросили на штурм Кенигсберга. Наш дивизион тоже участвовал в длинной 3-часовой артподготовке, а потом пошла авиация. Слышим какой-то гул сзади, оглядываюсь, а там в небе словно воронье… Оказывается, наше командование попросило о помощи союзников, и сотня, наверное, американских бомбардировщиков прошла на совсем небольшой высоте, и вывалила все свои бомбы на Кенигсберг… Казалось, там ничего живого не должно остаться. Но знаете, это как муху газетой ударишь, она лежит словно мертвая, а потом вдруг очухивается. Так и немцы, сражались до последнего. Наши орудия участвовали в уличных боях, помогали пехоте. Но Кенигсберг мне запомнился не только тем, что там прошли наши последние бои, и на этом наша война закончилась, но и тем, что там я встретился с другом детства. Можно об этом рассказать?

Друг детства - Клочан П.Н.

Даже нужно.

С Павлом Клочаном мы познакомились еще когда вместе учились в нашей устьянской школе. Помню, когда учились в 7-м классе и пошла волна массовых разоблачений предателей, вредителей и шпионов, то мы с ним вместе вырезали из учебников портреты врагов народа. И особенно запомнилось, как на одном из уроков мы с ним разгадывали "ребус" - крутили, вертели свои тетради, потому что прошел слушок, что на обложке в рисунке к стиху А.С.Пушкина "Песнь о вещем Олеге" есть зашифрованная надпись: "Да здравствует фашизм!" Такой фразы, конечно, не обнаружили, а единственное что мы крамольного нашли, что у Олега на ножнах меча, где кольцо, вроде действительно вырисовывалось слово "долой ВКПБ"… И насколько я знаю, директора писчебумажной фабрики "имени Бубнова", выпускавшей эти тетради, все-таки расстреляли.

Павел был рослый красивый юноша с черной шевелюрой, открытой доброй улыбкой, мягким голосом, но старомодным именем Прокопий, поэтому для удобства ученики стали звать его Павлом. Но после окончания семилетки он уехал в город реализовывать свою мечту - стать летчиком, и наши пути разошлись.

А в 1942 году мы с ним совершенно неожиданно встретились на железнодорожном вокзале в Томске, куда он тоже прибыл по службе. Тогда передо мной в парадной форме стоял подтянутый, бравый лейтенант-пехотинец, на нем все скрипело и блестело, да и сам он сиял от радости, отчего выглядел еще более красивым. Признаюсь честно, что, глядя на него, я испытывал смешанные чувства. С одной стороны, радовался за него, что его назначили командиром учебного взвода в Белоцерковском пехотном училище, но и завидовал его военной форме, судьбе, и ругал свою, что из-за судимости отца меня не приняли в училище и направили служить рядовым солдатом. И что в своей форме, в ботинках и обмотках по сравнению с ним я смотрелся серым и невзрачным… Помню, на мой вопрос: "А почему ты не летчик?", он ответил: "Рад бы, да ее всю немцы разбомбили и пока нужнее пехотные командиры". Пожелав друг другу успеха, мы разошлись, но как оказалось, чтобы встретиться еще один раз, в самом конце войны.

Если не ошибаюсь, 9 апреля 1945 года, когда стало известно о капитуляции Кенигсберга, все войска, что там находились, двинулись на площадь "Трех маршалов", где по этому поводу должен был состояться торжественный митинг и салют. И вот представьте себе, что в этой многотысячной толпе цвета хаки, судьба опять меня свела с приятелем детства.

После охов и ахов мы с ним по-братски обнялись и стали рассматривать друг друга. Увидев на нем капитанские погоны и сверкающий орден на груди, поздравил его: "Везет же тебе, опять фортуна". Но он мне ответил примерно так: "Эта фортуна чуть не стоила мне головы, а уж седой точно", снял фуражку, показал изрядно подернутые сединой волосы. Но тут подали команду "по машинам" и нам пришлось расстаться. Правда, когда уже после войны мы с ним списались, то однажды я попросил его подробно описать историю, за которую он получил орден "Красной Звезды". Если хотите, могу вам ее предоставить.

(рассказ ветерана ВОВ Клочана Прокопия Никифоровича)

В период подготовки к штурму Кенигсберга меня вызвал в штаб генерал Коробченко и обратился по-отечески: "Так как вы еще до войны занимались в аэроклубе, прыгали с парашютом, а недавно окончили артиллерийские курсы "Выстрел", то мы хотим вам предложить ответственное задание - произвести воздушную разведку. Нужно будет подняться на аэростате и засечь с высоты немецкие батареи, особенно зенитные, чтобы во время артподготовки их уничтожить. Безусловно, это очень опасное задание, потому что немцы откроют по вам огонь, но нужно продержаться в воздухе как можно дольше и засечь побольше огневых точек врага". Как и положено офицеру я ответил: "Слушаюсь!", и пошел готовиться.

В штабе изучил обстановку на карте и потом меня отвезли в лес, где на поляне замаскированный ветками стоял наш аэростат с двухместной кабиной. Механик аэростата Сергей Петушков сразу мне дал краткий наказ: "Держаться крепко, не бояться, рот не разевать, а работать быстро, и четко засекать цели". И учитывая, что аэростат был закреплен на лебедке, которую перемещали вверх-вниз, особенно посоветовал "держать свои потроха", а если вдруг начнем падать, то раскрыть парашют только по его команде.

Подъем на высоту в полтора километра прошел нормально, т.к. немцы нас еще не обнаружили. Чем выше поднимались, тем шире становился обзор, вплоть до самого Балтийского моря. И мне вначале даже стало интересно снова оказаться в воздухе, испытать удовольствие от чувства полета над землей, снова проснулась мечта летать. Кругом простор, небо… Но когда перед нами открылась панорама обороняющегося 150-тысячного гарнизона, который непременно начнет нас расстреливать, то мне стало страшно…

Механик, заметив, что я слишком увлекся видом города, крикнул мне: "Старшой, не лови ворон, засекай!" По ярким вспышкам выстрелов орудий я стал наносить на карту расположение батарей и одновременно заметил, что в нашу сторону летели вначале красные, а затем и зеленые и желтые трассирующие пули… А чуть позже стали раздаваться и хлопки - разрывы зенитных снарядов. Вначале под нами, а потом и выше, и справа, и слева, но когда механик понял, что нас взяли "в вилку", то крикнул в трубку рации: "Вира - 200", и мы устремились вверх на 200 метров. Но уже через короткое время зенитки опять обложили нас огнем и чтобы спастись, механик подал земле команду: "Майна - 500", мы стали буквально падать к земле, и вот тут я и вспомнил его шутку про потроха…

В итоге мы продержались в воздухе около двух часов и без потерь вернулись на землю. Гимнастерка на мне была мокрая насквозь, все тело дрожало от напряжения, и, выпрыгнув из корзины, я упал на землю, раскинул руки и, посмотрев в голубое небо, крикнул что есть сил: "Мы еще живы!" Но оказалось, что мы рано радовались, потому что нам приказали совершить повторный полет.

И надо сказать, что после первого полета вся романтика бесследно пропала, и остался только страх, потому что мы уже прекрасно понимали, что нас снова ждет незавидная участь стать прекрасной мишенью для немецких зенитчиков… На войне опасно и страшно везде, но вдвойне опаснее там, где под ногами нет земли - на воде или в воздухе, поэтому честно признаюсь, снова подниматься на аэростате нам ой как не хотелось, но приказ есть приказ.

Благодарность за штурм Кенигсберга

Мы уже заранее настраивались на худшее, и как оказалось не зря. Видно немцы уже заранее ждали нашего появления, поэтому сразу же принялись весьма рьяно обстреливать нас. Достигнув высоты в два километра, мы начали засекать цели, а когда немецкие зенитчики обложили нас взрывами, опять началась игра "в кошки-мышки". В этот раз мы продержались меньше часа, потому что аэростат получил пару пробоин, и нам пришлось срочно спускаться на землю, чтобы залатать дыры.

На третий день мы вновь взмыли в воздух, чем видно окончательно взбесили немцев, потому что по нам моментально открыли ураганный огонь, и полет окончился неудачно. Немцы уже поняли нашу тактику, пристрелялись, и крепко зажали нас, не давая маневрировать. Почти сразу снарядом разорвало обшивку, засвистел газ, и мы стремительно понеслись вниз…

Нужно было выпрыгнуть с парашютом, но мы просто не успели этого сделать и грохнулись прямо на какие-то деревья. Механик при этом погиб, а мне снова благоприятствовала фортуна: отделался лишь переломами, ушибами, контузией и сотрясением мозга…. А через неделю в госпиталь приехал адъютант генерала и вручил мне орден, капитанские погоны, и его устную благодарность: "Молодцы!"

Насколько я помню, Павел встретил день Победы, командуя подразделением САУ-100, а своего сына родившегося после войны назвал Сергеем, в честь погибшего Сергея Петушкова…

Как вы узнали о Победе?

После взятия Кенигсберга нас отвели на отдых в местечко Финкенхоф, а известие о том, что Берлин пал застало нас в Гумбинене. К тому времени мы усиленно готовились к отъезду на Дальний Восток, ждали его буквально со дня на день. А я все думал о том, как бы сообщить родителям, что буду проезжать через станцию Канск-Енисейск, которая совсем недалеко от нашего дома, и как бы нам хоть мельком увидеться, хоть махнуть бы им рукой из вагона.

Потом нас вдруг перевели непосредственно в Кенигсберг, в артиллерийские казармы, и вот там мы и услышали о том, что война закончилась. Конечно, ждали этого известия со дня на день, и когда как-то ночью вдруг поднялась сумасшедшая стрельба, то сразу стало понятно, что все, войне конец, Победа… Радость была не просто сумасшедшая, словно гора с плеч упала… Устроили митинги, собрания, но каких-то особых торжеств я у нас не помню. По-моему, даже по сто граммов не выдали.

И началась мирная жизнь. Но если с одной стороны, это огромное счастье, что закончилась война, то с другой началась такая неприятная вещь как скука. Только поймите меня правильно. Я тоже был очень рад, что наконец-то прекратилась эта бойня, но ведь мы уже привыкли к такой насыщенной, интересной жизни, полной событий и эмоций. Когда, например, в наступлении перед тобой постоянно сменяются разные города, местности, происходят какие-то события, а это ведь новые, порой очень яркие впечатления. И вдруг все это разом кончилось, это словно, вольную птицу посадить в клетку. Изголодавшиеся по духовной пище мы буквально набрасывались на любые книжки, газеты, но главным нашим развлечением стал театр. Он находился рядом с нашими казармами, и если я вам скажу, что над немками, которые его обслуживали, начальником поставили одного из наших сержантов, то вы поймете, почему я смог посмотреть все постановки. Тут и "Свадьба Кречинского", и "Женитьба Белугина", и многие другие, не говоря уже об эстрадных концертах.

Вскоре после Победы 1-й Танковый Корпус преобразовали в дивизию, а наш легко-артиллерийский полк преобразовали в ГАД (гаубичный артиллерийский дивизион). Местечко в котором мы стояли, называлось Шарлотенбург: стояло казарм десять в ряд, а напротив, за шоссе, двухэтажные коттеджи, где расселили офицеров. Рядом канал, мост, дом офицеров, маленький садик, ничего не скажешь, все очень удобно, уютно и красиво. И запомнилось, что пока обустраивали эти казармы, к нам повадились ходить какие-то штатские немцы, подходили к нашей кухне с какими-то баночками, котелочками и просили поесть. И вспоминаю, как нам самим было жалко на них смотреть: таких голодных, униженных, раздавленных, и тем удивительнее, как же быстро все-таки немецкий народ смог воспрянуть и поднять страну из руин.

Городок мы восстановили быстро, но первую зиму провели без тепла, так что первый год получился тяжелым. И уже после войны мне однажды попалось очень правдивое стихотворение, которое написано словно о нас:

Давай дружище покажи

свою казарму крупным планом,

и прибалтийские огни,

и службу в Калининграде.

И марш-броски через метель,

и в пальцах зябких холод стали,

и плац, в который каждый день

мы молодость свою вбивали…

Какие у вас награды за войну?

За бои на плацдарме у Новгород-Северского - медаль "За отвагу", а орден "Красной Звезды" за Восточную Пруссию. За бои в Прибалтике - медаль "За боевые заслуги", и медали "За взятие Кенигсберга" и "За Победу над Германией". И еще семь благодарностей от Верховного Главнокомандующего.

Некоторые ветераны с обидой замечают, что награждали не всегда справедливо.

Лично у меня никаких обид из-за наград никогда не было, потому что кто и как там решал награждать, за что, до нас эти тонкости не доходили. Правда, я знаю, что под конец войны старались наградить тех, кто еще оставался без наград.

Хотя раньше случалось и совершенно обратное. Например, пошли в разведку командир взвода разведки - старший лейтенант Леонов и его дружок, наш начхим - старший лейтенант Макаров. Этот Леонов был такой лазучий, пронырливый всегда все знал, но если он ходил по долгу службы, то начхим просто скучал и ходил с ним за компанию. Но когда писали представление к наградам, Леонову - да, а начхиму - нет, всегда вычеркивали… Даже якобы ругали его, мол, что это за дурь, почему он поперся в разведку? Другое дело, когда обстоятельства поворачиваются так, что людям приходится проявлять отвагу и героизм.

Вот я, например, вспоминаю, как храбро проявили себя однажды наш врач и заместитель комполка по хозяйственной части. На следующее утро после освобождения Минска мы выбрались на магистраль Москва - Минск и двинулись в тыл, но вдруг попали под обстрел одной "Катюши", потому что нас приняли за прорывавшихся из окружения немцев. Несколько человек оказались ранены, но в целом нас спасло только то, что это был лишь один залп одиночной "катюши". И пока мы разбирались, что да как и разворачивались к бою, на наши тыловые подразделения действительно напали немецкие окруженцы. Но тыловики не подкачали и вступили в бой, а полковой врач Згуладзе, который возглавил оборону, даже лично повел людей в атаку. Или вот сейчас мне вспомнилась еще одна история, которая показывает, что и на войне многое похоже на то, что происходит в мирной жизни. Думаю, вы меня поймете.

Был у нас в полку такой шофер Омельченко, который водил "студебеккер". Однажды шла колонна полковых хозмашин во главе с майором Губкиным, который потом стал чуть ли не министром. И вдруг из-за леса внезапно, как пираты, налетели две пары немецких самолетов. Сразу подожгли головную машину, и вся колонна встала. Шофера начали в панике разбегаться, потому что немцы делали заход за заходом, и только Омельченко прямо через кювет вывел свой "студебеккер" из-под обстрела в лес и тем самым спас машину. А все остальные, с различным имуществом, с документацией, со снарядами, сгорели… Так после боя Омельченко пошел к комбату и прямо так и сказал: "Все машины сгорели и только я свою спас. Давайте орден!" И что вы думаете? Дали.

И эта ситуация потом повторилась почти до мельчайших подробностей. Как-то в Восточной Пруссии все орудия рассредоточили по огневым позициям, но машины вообще некуда было спрятать, и их согнали в небольшую лощинку. И когда налетели немецкие самолеты, никто не шевельнулся, и только Омельченко кинулся к своему "студебеккеру" и вывел его из-под огня. Снова пошел к комбату: "Давайте орден!", и опять получил награду.

Вы совсем ничего не рассказывали о боях в Прибалтике.

В сентябре 44-го наш полк сняли с огневых позиций у городка Ломжа в Польше и отвели в тыл на большую переформировку. Получили новые 76-мм орудия, начали их осваивать, и вдруг приказ - немедленно выдвинуться под Добеле и Шауляй. Оказалось, что в том месте пыталась вырваться из окружения большая немецкая группировка, но мы подоспели как раз вовремя. Только приехали, даже осмотреться толком не успели, как 18-го сентября на нас обрушились немецкие танки. Уже после войны я читал в исторической литературе, что как раз на нашем направлении немцы пытались прорвать кольцо окружения с помощью мощнейшего танкового тарана из около 200 танков.

Но в первые же сутки боев только наш полк подбил до 20 танков, и общими усилиями все-таки остановили немцев. Правда, на следующий день они предприняли обходной маневр по лесам и ударили по нам с флангов и тыла, в результате чего полк понес значительные потери. Но к нам на помощь вовремя подоспели части 1-го Танкового Корпуса и отбросили немцев. Потом я слышал, что за эти тяжелые бои командир корпуса Бутков предложил представить кого-нибудь из нашего полка к званию Героя Советского Союза, но наш комполка постеснялся это сделать.

Но мне почему-то за все время этих боев в Прибалтике больше всего запомнился такой эпизод. Как-то остановились в одном месте, начали окапываться. А земля была как камень и за полдня работы я смог себе выкопать окоп глубиной только по колено. Но когда начался повторный сильнейший обстрел, то в мой окоп бросился начальник разведки нашего дивизиона старший лейтенант Кувшинов. И когда мы с ним уже после войны виделись на встрече ветеранов, сказал ему: "Юрий Григорьевич, а помните, как стоя на коленях в моем окопе вы сунули голову вниз, а вся казенная часть осталась наружу?"

Еще запомнилось, что когда оказались в Каунасе, то зашли в городскую тюрьму, просто посмотреть. Сразу набрались там блох, но меня поразило, что в камерах на стенах было много надписей на русском языке. И я прямо своей кожей почувствовал, как этих людей мучили и пытали…

А уже к концу ноября 44-го вышли к границе Восточной Пруссии, и я помню, как ребята обрадовались, когда увидели, что на вражеской земле сплошные пожары и по всему фронту валит дым.

Хотелось бы задать вам ряд "бытовых вопросов". Как кормили на фронте? Приходилось ли, например, голодать?

Голодать приходилось только в тех случаях, если кухня сильно отставала, но в целом кормили неплохо, сытно, правда, весьма однообразно. На эту тему мне сразу вспоминается история, которая произошла с нами в Белоруссии.

Весной 44-го полк отвели от передовой на 10 километров в тыл, потому что стало ясно, что в такую сильную распутицу немцы наступать просто физически не смогут. Расположились в селе Дедово и потекла спокойная, размеренная жизнь, почти как в мирное время. Но над нами почти с утра до вечера висела "Рама", которая нам до того надоела, что мы ее решили сбить, тем более, что за сбитый самолет, как и за танк полагалась награда - орден "Отечественной войны" и 500 рублей. Для этого подобрали валявшийся немецкий пулемет, вкопали столб и навесили на него колесо от телеги, чтобы можно было вести круговую стрельбу.

Но при первой же стрельбе выяснилось, что пулемет заедает. Что делать, понес его в артмастерские, которые находились в лесочке километрах в двух позади нас. Пока мастера с ним разбирались, наступил вечер и пошел обратно, когда уже стемнело. Иду и понимаю, что ничего не вижу… Начал в этом лесочке блукать, пока не наткнулся на нашего полкового фельдшера, который вывел меня на дорогу. Диагноз был очевиден - "куриная слепота", но после того как врач выдал мне рыбьего жира, все прошло.

Но примерно через месяц история повторилась, правда, ее последствия могли оказаться куда более печальными. Когда началась операция "Багратион" мы тоже двинулись вперед, но после форсирования реки Друть, нашему полку приказали занять позиции у деревни Подселы и защищать подступы к переправе. Но к этому времени на фоне однообразного питания в полку уже десятки солдат из-за авитаминоза заболели "куриной слепотой". Рыбий жир у врача быстро закончился, и все мы оказались в дурацком положении - наступает ночь, а ничего не видим...

И на вторые сутки наступления немцы очухались и предприняли контратаку на наши позиции. И что самое страшное - ночью… Только представьте себе наше состояние: слышим сплошную стрельбу вокруг нас, разрывы, но видим только вспышки огня, а потом опять наступает полная темнота. Естественно мы не могли ничем помочь, потому что слепому воевать, все равно, что палкой отмахиваться от комаров.

Хорошо еще, что когда батарея начала менять позицию Сорока вспомнил о нас и приказал командиру взвода Авдеенко: "Не забудь про слепых, а то окажутся у немцев!" Помню, сели в машину, отвезли орудие на позицию, потом раненых. Вокруг сплошная пальба, а мы, бедолаги, не бросились искать укрытие, а как слепые курицы сидели в машине, потому что страшно боялись, что про нас забудут и бросят... Вот так сидели и слушали, как вокруг все грохочет и трещит, как часто стреляют наши расчеты, как прилетели бомбить немцев "По-2". В конце концов, общими усилиями атаку немцев отбили, но я Кирьянова попросил: "Сашка, ты же там едешь впереди с комбатом, достань нам любой печенки. Хоть откуда, хоть из убитой лошади, но достань", потому что Згуладзе объяснил, что в нашей ситуации единственное спасение от этой напасти - вареная печенка.

И когда двинулись вперед, первым на пути у нас оказался городок Червень, который я запомнил на всю жизнь, потому что там нас встречал Сашка Кирьянов и вручил мне котелок с печенкой. Помню, прямо после боя, в котором наши боевые расчеты вели огонь по отступающему немецкому обозу, развели огонь и начали варить эту говяжью печень. И тут кто-то подал голос: "А говорят, что она полезнее полусырая". Поэтому варили ее недолго и полусырую, хрустящую ели даже без хлеба и соли до тошноты… Но проходит день, наступает вечер, а мы опять ничего не видим... И только через двое суток, когда уже подъезжали к Минску, словно пелена с глаз упала, и наши мучения закончились. Вот такая вам зарисовка о фронтовой жизни.

Или вот еще вспоминается такой любопытный момент связанный с питанием. Сахар нам выдавали регулярно, но не ежедневно, а сразу дней за десять. Но он же россыпью, и в чем его хранить, в чем носить, ведь никаких пакетов и даже газетной бумаги у нас тогда не было, в общем, целая проблема. Поэтому у нас поступали так: каждый кипятил себе целый котелок воды и весь сахар туда. И вот сидим, пьем сладкое один раз, но как говорится, "от пуза".

А как складывались ваши отношения со спиртным? Вы, например, свою наркомовскую норму выпивали?

Выпивал, но ее же редко выдавали, к тому же лично у меня всю жизнь было какое-то стойкое внутреннее неприятие к выпивке, поэтому этим делом я никогда не увлекался.

Но почти у всех бывших фронтовиков есть какие-то истории связанные с выпивкой.

И у меня есть несколько таких историй. Например, как раз можно рассказать про то, как мы въезжали в только что освобожденный Минск. Приехали примерно в полдень, а надо сказать, что город представлял собой просто ужасную картину - кругом одни сожженные развалины… Разрушен был абсолютно, ни одного целого дома. И нам, конечно, казалось, что в этих развалинах никакой жизни нет, и быть не может. Но пока мы стояли, вдруг из каких-то щелей начали выползать и стар и млад, и как же они нас встречали… Такое началось братание, ликование. Люди искренне радовались, со слезами на глазах обнимали нас, кидали нам трубки-самоделки, и буквально насильно тянули солдат по своим подвалам, чтобы угостить самогоном. И пока командир полка получал задачу, минчане наших солдат здорово упоили… У меня как сейчас перед глазами стоит такая картина: идет старшина Фома Листунов, здоровый такой украинец из 2-й батареи, а у него из кармана торчит бутылка самогона.

Но тут как раз подъехал комполка и как глянул на эту картину, на этого старшину, и сразу вызвал комбатов: "На первой скорости срочно выезжаем на окраину!" Там остановились, проспались, и только утром двинулись дальше. А жара, воды нет… Но всех пьяниц после этого случая наказали. У нас, кстати, самое страшное наказание, особенно для штабистов было очень простое - "в расчет".

Или помню, например, как мы однажды отлично заправились во время боев в Восточной Пруссии. Как-то целую ночь продвигались вперед, а когда сделали короткий привал забежали погреться в какой-то домик. Осмотрелись, все чистенько, ухоженно, а по нашим понятиям вообще шикарно: хорошая мебель, все есть, но больше всего запомнилось, что на кухонном столе, на дорогом блюде стоял красивейший торт. А я же никогда не ел такого, да и родители, наверное, тоже и понятия не имели, что это за диковина. Но один из солдат всех сразу предостерег: "Не трогать! Наверняка отравлено!", и мы к нему не прикоснулись, а ведь так хотелось отщипнуть и попробовать этой красоты… Помню, в комнате стояли два шкафа - в одном мужские костюмы, в другом красивые женские платья, но мы их только посмотрели и ничего не взяли. На столе увидели книгу, начали листать, а в ней фотографии Гитлера, Геббельса, Геринга. Завели патефон, начали слушать музыку, и тут один шофер говорит другому: "Посмотри в подвале, может, есть, что выпить. Только возьми самую пыльную бутылку", к тому времени мы уже знали, что немцы в своих подвалах делали богатые запасы консервации и спиртного.

Тот действительно приносит пыльную бутылку, но нам эта кислятина совсем не понравилась. И тут прибегает с улицы какой-то солдат: "Там ребята нашли целый склад шнапса". Пошли туда, а там вроде как керосиновая лавка: стоят бочки, насос, и какой-то солдат его качает и наполняет всем желающим фляги. Попробовали, вроде ничего. Набрали целый бидон, в которых у нас молоко обычно перевозят, и загрузили в свой "студебеккер". Каждый мог налить себе в кружку, сколько хотел, а заедали немецким маслом. И вы знаете, так хорошо тогда ехали: чуть замерз, к фляге и сразу теплее. Потом появились немецкие самолеты, а нам все нипочем… И ничего, нормально доехали.

А вы не боялись отравиться техническим спиртом? Ведь почти все ветераны упоминают про подобные случаи с трагическим исходом.

Боялись, очень боялись, но все равно пили и травились. Лично мне смертельные случаи от отравлений видеть не пришлось, но расскажу вам, как я сам однажды здорово отравился. В самом начале 1944 года мы стояли на отдыхе где-то в Белоруссии. 23 февраля пришел замполит, провел с нами беседу по поводу праздника и ушел. А в 12 часов вдруг прибегает ординарец комбата: "Тревога!" Мы аж разозлились, какая к черту тревога, ведь мы на отдыхе? Но вышли на улицу, смотрим, действительно, люди бегают. Быстро собрались и к утру проехали около ста километров до Гомеля, а потом еще шестьдесят в сторону передовой.

Определили огневые позиции и начали окапываться. А вы знаете, какая это огромная работа? Что это такое - вручную перелопатить тонны земли, да еще если мороз, снег, ветер… На мой взгляд об этом прекрасные строчки написал Вадим Сикорский:

Кто там вспомнит про усталость,

закуси губу до крови,

и всего-то там осталось,

пол-окопа в полный профиль.

Завернулась лепестками,

сталь измученной лопатки,

руки - камень, бруствер - камень,

камень в полный, потный профиль.

Закончили, сидим, жжем костры. Тут мимо проезжает батарея "сорокопяток" на конной тяге, и кто-то из их батарейцев говорит нам на украинском: "А шо вы, хлопцы, зажурылись? Вы шо не знаете, что совсем недалеко, за лесом стоит брошенный немецкий обоз?" Мы, конечно, сразу загорелись, и хоть нас командир и предупреждал никуда не отходить, но мы, человек пять-шесть все-таки решили сходить.

Пошли по лесной дороге, помню, идем и идем, долго, а никакого обоза все нет. К тому же впереди серьезно грохочет канонада. Наконец, лес расступился и мы увидели, что километрах в трех стоит село. Но когда я увидел, что оно под обстрелом, то подумал: "Да гори оно огнем!", и повернул обратно, а ребята все-таки пошли дальше. Долго ждал их, наконец, вернулись. Оказалось, что они все-таки нашли этот обоз, но в нем оказались не продукты, а какие-то матрасы. И единственное что они нашли из съестного: небольшой кружок колбасы и одну бутылку непонятно с чем. Шофера тут же достали сковороду и начали жарить колбасу. Открыли бутылку, попробовали содержимое на огонь - горит и пахнет спиртом, но выпить все равно никто не решался. И тут идет наш автотехник, младший лейтенант Караваев, который после ранения ходил с палочкой: "Чего вы грустные сидите и не пьете?" - "Да вот, не знаем, боимся чего-то". - "Наливай мне!" Налили, дали закусить колбасы. Он выпил и опять: "Все еще боитесь? Тогда наливай еще!" Выпил. Ну, думаем, сейчас у него начнутся судороги. Но нет, посмотрели, подождали, все с ним нормально. Ладно, решили выпить. Разлили поровну, выпили. И нам повезло, что совсем немного тогда хлебнули, от силы по сто граммов, потому что как же плохо мне потом было всю ночь… И не только мне, всех нас рвало, а признаться же в чем дело нельзя. Но запах этой дряни, что мы тогда выпили у меня остался в памяти и когда однажды после войны я как-то проходил в городе мимо гидролизного завода, то вдруг почувствовал до боли знакомый запах. Видно это было что-то из его продукции, раз моя память сразу сработала, и я вспомнил на чем "споткнулся" в 44-м.

И был еще один случай, но я и сам до сих пор не знаю, было ли это отравление или нет. Уже после капитуляции Кенигсберга, когда многие части начали разъезжаться из города, мы тоже тронулись в обратный путь. А я как управленец, мог ехать в разных машинах и в тот раз оказался вместе со связистами. И пока командир полка собрал офицеров и что-то им объяснял, смотрю, ребята помалкивают и заметно нервничают. Оказывается, они отправили за трофеями одного из своих - Пчелкина. Колонна уже потихоньку тронулась, а его все нет. И вроде бы нужно сразу доложить, что одного из наших нет, но шло это колебание - доложить, не доложить. Наконец бежит этот Пчелкин, запыхался весь и несет что-то то ли в платке, то ли в тряпке. Залез к нам, и даже отдышаться не успел, но выдохнул: "Давайте кружки!" Уже потом обдумывая этот случай я решил, что это была единственная большая глупость, которую я совершил на войне, а ведь я был очень осторожен и предусмотрителен. В общем, развязали узелок, а там четыре бутылки: две белого и две желтого цвета. Открыли две из них, всем разлили. Но налить налили, а сомнения все же есть: пить или не пить? И тогда один сержант сказал: "Учитывая то, что немцы сдаваться не собирались, то отравы быть не должно. Глуши, славяне!" Выпили по кружке этой микстуры, и вы не поверите, очнулся я только утром, когда мы уже проехали километров сто… До сих пор не знаю, отравление это все таки было или опьянение, но ощущения были просто отвратительные.

Некоторые ветераны считают, что раньше наш народ так много не пил и это именно "наркомовская" норма пристрастила очень многих мужчин к водке.

По моим ощущениям и до войны пили очень много. Ведь я, например, до сих пор помню, как у нас в селе возили зерно на хлебозаготовки. Туда зерно, а обратно что? Ящики с водкой… И помню, как где-то в 1939 году к нам с Камчатки приехали погостить мой брат и дядя Герасим. С дядей, кстати, произошла довольно любопытная история.

Когда у нас начали проводить коллективизацию, то естественно люди остались без земли и своими большими семьями кое-как перебивались за счет своих огородов. А на следующий год, он увидел, что на его бывшем поле, которое никто не обрабатывал, взошла падань - это так у нас называют зерновые, которые взошли из осыпавшихся зерен. И дядя Герасим по своему разумению решил, что раз государство там не пахало, ничего не сеяло, то значит это просо его. Собрал этот крохотный урожай, а его за это арестовали. Но в суде, когда рассматривали его дело, вошли в его положение, учли что в семье десять человек, живут они бедно, поэтому вынесли "мягкий" приговор - "всего лишь" 10 лет...

Отправили его в одну из четырех колоний, которые находились в нашей округе и занимались хлебопашеством. Потом он нам рассказывал, что возил на бричке начальника колонии по кличке Дуда, пока не прослышал, что в селе есть мужичок, который из картошки сделал печать и может "соорудить справку". И с такой липовой справкой дядя сбежал и оказался у моего брата на Камчатке.

Так вот, в то время пока они у нас гостили, я уроки почти не учил, потому что постоянно приходилось бегать им за водкой…И что самое обидное, ведь можно было как-то разумно распорядиться этими деньгами, нам, например, помочь, так нет же, они их в основном пропили… Так что пьянство - это деревенский бич и началось это безобразие еще до войны. Но лично для себя на всю жизнь я еще в детстве сделал такой вывод: пьянство - это страшное зло, от которого нужно держаться подальше!

А как было налажено снабжение? Приходилось ли, например, получать что-то из помощи от союзников?

Сразу вспоминается одна история. Однажды к нам на передовую пришел наш батарейный старшина, который, как правило, ошивался в тылах полка и принес целую связку новых, красных ботинок с набойками: "Ну, славяне, кто хочет новые ботиночки, налетай!" И глядя на эту американскую красоту, мы тут же сняли свои еще вполне крепкие "скороходы" и одели вместо них эти ботинки. И как оказалось сделали большую глупость… Потому что где-то неделю походили в них по снегу и выяснилось, что они пропускают воду. Просушил их у костра, но при ходьбе сразу полопались подошвы, оказалось, что они сделаны не из кожи, не из резины, а из крашенного картона… Не знаю, может для африканских песков они и сгодились бы, но для белорусских грязи, снега и влаги явно не подходили.

Сразу бросился к старшине, умоляя его вернуть мои добрые и надежные ботинки, но он категорически отказался: "Все, поезд ушел!" Но правда, предложил мне другой вариант - если я ему найду какую-нибудь старую обувь, то он выдаст мне новые ботинки. Насколько я знаю, такое правило - выдавать новое вместо старого, ввели для того, чтобы исключить злоупотребления со стороны интендантов. Предложение старшины я воспринял как руководство к действию, сразу схватил автомат и пошел в село Хомичи, где в одном месте видел старые брошенные сапоги.

Это село находилось под постоянным обстрелом, но был солнечный весенний день, и казалось, что ничто не предвещает беды. Хотя буквально накануне, когда мы втроем отправились туда на разведку, то при мне погиб лейтенант Степанов. Немцы нас заметили и открыли минометный огонь. А к тому времени я уже вывел для себя закон - как только слышишь свист снаряда или мины, нужно сразу упасть и лежать, а дальше как твоя судьба сложится. Но ни в коем случае не бежать! А лейтенанту показалось, что он успеет проскочить десяток метров до недостроенного дома. Оказался на ногах, и получил осколок в голову… Он был у нас командиром взвода управления, вроде ленинградец… А сержанта ранило в ногу и только я остался невредим. Это, кстати, еще одна зарисовка все к тому же вашему вопросу - что это судьба, везение, провидение, опыт? Я и сам не знаю.

В общем, я туда пошел, но немцы меня заметили и не пожадничали - открыли по мне одному минометный обстрел. Я успел забежать в разрушенное строение и упал в какую-то яму, но когда совсем рядом начали рваться мины, и надо мной засвистели осколки, пролетали доски и комья земли, то я проклял все на свете и эту затею с сапогами в первую очередь. Но когда обстрел закончился, я все-таки сумел подобрать на огороде брошенные сапоги и отдал их старшине. А через пару дней он мне вручил новые ботинки, в которых я протопал через всю Белоруссию, Польшу, Прибалтику и только в Восточной Пруссии сменил их на немецкие сапоги.

С кого-то сняли?

Боже упаси. Это в том же доме где мы обнаружили лавку со спиртом, на чердаке оказался чуть ли не склад с сапогами и меховыми жилетками, ну мы, конечно, и приоделись. Причем у немцев большинство сапог были для нас неудобные, но именно эта пара мне подошла как раз. И помню, в первые дни после Победы всех построили, а мы кто в чем: кто в ботинках, кто в наших сапогах, кто в немецких.

А вообще что-то из трофеев у вас было?

Меня трофеи никогда не интересовали, потому что я не верил, что останусь живым. Вообще трофеи достаются всегда только самым первым, поэтому у нас они появились только в Восточной Пруссии. Ведь в том рейде с 1-мТанковым Корпусом мы настолько быстро наступали, что сами иногда не понимали, где находимся.

В моей памяти почему-то очень ярко запечатлелась такая картина. Как-то будит меня парторг нашего 2-го дивизиона капитан Рохленко: "Ты чего это спишь? Там же трофеев полно!" Выхожу из дома, а там по всей улице стоят телеги и машины с немецким добром. И вдоль них идет какой-то пехотинец и все смотрит, словно на рынке, приценивается. Подходит к подводе, зачерпнул пилоткой из мешка сахар и пошел дальше.

На передовой как-то удавалось отдыхать? Удавалось ли читать, или в карты, например, играли?

В карты играли, особенно офицеры, причем, насколько я знаю на деньги. Но чаще всего просто сидели, курили и что-то рассказывали, вспоминали, про мирную жизнь. Я вспоминаю, что с интересом слушал эти рассказы солдат, кто как жил, что видел, где какие обычаи и порядки.

Никаких книг не было, правда, я помню, что по рукам ходили брошюрки "Похождения Швейка". (Скорее всего, здесь идет речь не о популярном романе Ярослава Гашека, а о подражаниях различных советских авторов, которые в годы ВОв в большом числе печатались в СССР. В частности по данным "Википедии" известный советский драматург, прозаик и поэт Морис Романович Слободской за три года войны создал около 90 глав повести "Новые похождения Швейка", которые распространялись Прессбюро агитации и пропаганды Главпура Красной Армии для перепечатки во фронтовых и армейских газетах, а позднее даже издавались отдельными изданиями - прим. Н.Ч.) Но что удивительно, несколько офицеров у нас умудрялись и сами что-то писать.

Например, я всегда с теплотой вспоминаю один эпизод. Где-то в декабре 44-го, когда мы стояли и мерзли в обороне в Восточной Пруссии, нам передали посылку. Прислала ее как оказалось девушка Тамара из Дзауджикау (ныне г.Владикавказ). В ней были какие-то мелочи, носки, перчатки, что-то еще, но главное - письмо. Замполит Лебеденко прочитал его нам, и попросил Юрия Кувшинова - начальника разведки дивизиона, написать ей ответ. Он написал, и вскоре от нее пришло еще одно письмо, и мы, читая его, просто восхищались, насколько красиво, литературно и душевно она описывала свой любимый город и его достопримечательности. И потом однажды в ответ на мой вопрос он мне рассказал, что же тогда написал ей: "Ничего не сочинял, а просто написал про то, что вижу вокруг: зима, холод, снег, наши траншеи в пустынных полях, сплошь перегороженных колючей проволокой. Про то, как ежедневно на станцию Шталлупенен приходит эшелон, и немцы, заметив дым, открывают огонь, но его разгружают прямо под обстрелом и тут же уходит обратно". Я не знаю, чем закончилась эта история, но, на мой взгляд, это была не просто переписка, а литературное произведение, можно даже сказать - настоящий живой роман.

Но особенно я бы хотел рассказать об Алексее Харитонове, который как уже рассказывал, был моим первым командиром взвода. Даже хотел бы вас попросить непременно включить одно из его стихотворений в мое интервью, чтобы люди узнали про этого талантливого человека и вспомнили о нем. Потому что это был не просто очень хороший командир, смелый, знающий, выдержанный, но и добрый, культурный человек. Артистичный, музыкальный, он писал хорошие стихи, т.е. был явно одарен, но после войны так и не смог в полной мере реализовать свои таланты, и окончил жизнь трагически... Наверное, в его стихотворении можно найти много изъянов, но оно ценно тем, что, во-первых, написано в конце 1943 года прямо на фронте, в редкие свободные минуты. А, во-вторых, в нем он описал совершенно реальный случай, который произошел с ним на плацдарме. В бруствер окопа, в котором он сидел вместе с Кирьяновым попал снаряд, но по какой-то причине не взорвался, и они лишь чудом остались живыми. Тоже ведь в своем роде фронтовая редкость.

"Смертельный случай".

Помню, сделав переправу, при красавице Луне,

осадили берег правый, на красавице Десне.

Утром немцы нас раскрыли, обманул их рус-солдат,

и немедленно решили, нас к реке столкнуть назад.

Принялись за дело рьяно, дым - столбом, родная мать…

Я - в окоп, за мной Кирьянов, артналет их переждать.

Все притихли, ждем команды, а вокруг снарядов вой,

выползают "Фердинанды", прямо в лоб к передовой.

Встали в ряд и черной сталью, грудь земли на части рвут,

вот ты думаю, каналья, неужели нас сомнут?

Вдруг огнем обдало руки, и земля на нас волной,

взрыва нет, так что за штука, нам предложена войной?

Миг один и вот по плечи, завалило с другом нас,

ну, подумал, покалечен, за все битвы в первый раз.

И глаза закрылись сами, будто все, решен вопрос…

Что ты сделаешь с глазами, коль у них такой закон.

В сердце страх невольно вкрался, хоть считалось, что я смел

Признаюсь, что испугался, шевельнулся - будто цел.

Черным снегом сверху копоть, опускалась словно смрад,

а на бруствере окопа, чуть дымясь лежал снаряд.

Я смотрел как бы спросонок, ну а он опять лежал,

весь окоп как поросенок, твердым рылом испахал,

Тут же песнью влившись в уши, дали залп второй "Катюши",

и запело и пошло…

То село кромешным адом можно было бы назвать.

Ну, попались фрицы-черти, наш гостинец будет всласть,

я совсем забыл о смерти, что над нами пронеслась.

И частенько вспоминая, как нас враг хотел побить,

я сейчас, друзья, едва ли, этот случай мог забыть.

А уже после войны мне передали одну главу из его поэмы, где есть прекрасные строчки, написанные словно и о моем детстве.

Где-то там в Тамбовской стороне,

дом стоял, что с детства дорог мне.

Там родился я и вырос, и как будто неспроста,

что казалась целым миром мне деревня та.

Слушал небыли и были про Иванов и царей,

но зато наградой были пять потертых букварей..

Я не знал историй древних, века камня и огня,

вся вселенная в деревне помещалась для меня.

Концерты для вас устраивали?

Артисты к нам приезжали, но это единичные случаи. Помню, на Курской дуге собрали нас в лощине, две грузовые машины поставили рядом и прямо на них они начали отплясывать. Но когда начался обстрел, то артисты так перепугались, а аккордеонист вообще упал на землю и прикрыл голову аккордеоном. А однажды даже фильм нам показали, не помню, как называется, но в нем Русланова пела: "Эх, Колька, грудь больно, полюбила довольно".

И вот сейчас вспомнил, что еще именно на фронте мне довелось впервые услышать знаменитую песню "Темная ночь". Представьте себе, вьюга, метель, постоянно идет снег, и периодически слышатся взрывы снарядов. На душе мрачно и холодно, т.к. сидим в неотапливаемой избе без окон и стекол, поэтому чтобы хоть немного согреться, вынуждены периодически двигаться. А в подвале под нами находился штаб пехотного батальона, которому мы обеспечивали связь.

И вдруг неожиданно в этом полумраке, в этой гнетущей обстановке раздается голос, который пел уже дошедшую до фронта "Темную ночь". После войны я, конечно, слышал ее множество раз в исполнении самых разных артистов, но по выразительности, душевности, с тем исполнением пехотного капитана лично для меня не сравнится ничто.

Вы упомянули про санинструктора Лиду, и я хочу вас спросить, а много ли девушек вам пришлось видеть на передовой, и какое к ним было отношение?

Вначале у нас их было пять - по одному санинструктору в каждой батарее, но когда перешли на дивизионный состав, то к нам прибыли военфельдшеры-лейтенанты: Ася, Зина и Таня. Солдаты их никогда не обижали, сочувствовали, понимая, что эти девушки оказались на фронте по своей наивности. Ведь в большинстве своем это были пламенные комсомолки, которые пошли в армию добровольно, считая, что именно их участие ускорит нашу Победу. Свои обязанности они выполняли хорошо, достойно переносили все тяготы фронтовой жизни, но ведь даже если взрослым сильным мужикам было просто неимоверно тяжело: на морозе, без воды, порой по три месяца не то что не мылись, но даже и не раздевались… И только представьте, как это все должны были переносить совсем молоденькие девушки. Ужас! Поэтому неудивительно, что, увидев и поняв, что на самом деле творится на фронте, они очень часто специально беременели и их демобилизовывали. Даже такая присказка тогда ходила среди солдат:

На позицию - девушка,

а с позиции - мать…

В итоге очень многие из них просто исковеркали себе жизнь.

Вам довелось побывать в Польше и в Восточной Пруссии. Как там люди встречали нашу армию, и вообще, какое впечатление на вас произвела заграница?

В Польше мы оказались в конце августа 1944 года и пробыли там совсем недолго, но это время мне особенно запомнилось тем, что как раз уже поспели многочисленные фрукты и ягоды. Помню, где-то под Белостоком подъехали к домику, где нам велели расположиться, и свой "студебеккер" для маскировки сразу загнали в садик. Тут выходит недовольная хозяйка-полячка, но не то что хлеб-соль, даже не поприветствовала нас, а мрачно начала серпом срезать то, что мы примяли своей машиной. И, наверное, это именно из-за нее поляки мне и запомнились как мрачный и неприветливый народ. Может именно в силу этих качеств они и стараются жить обособленно и вести единоличные хозяйства? Причем, какая деталь бросалась в глаза. Очень часто муж - пожилой, а жена молодая, очень резкий контраст. Помню, наш лейтенант Авдеенко с одной такой полячкой начал заводить амуры, но ее муж, как только это заметил, так стал на целый день вывозить ее с собой в поле, а вечером не спускал с нее глаз. В общем, всем они были недовольны: и тем, что мы в их полях копали траншеи, а машинами и орудиями наносили вред их посевам, но как иначе, это же война.

А мы когда заехали в этот садик, то увидели на деревьях спелую вишню и начали ее рвать и есть. Конечно, недовольство поляков вполне понятно, но ведь и нас тоже нужно понять. Мы же были не просто победители, а воины-освободители, и пока поляки на немцев работали, то мы с ними воевали не на жизнь, а на смерть. Солдатское самолюбие - это вещь деликатная, в конце концов, ведь это именно мы освободили Польшу, погибали за них, поэтому такое холодное отношение нас прямо скажем, задевало. И ходить у них просить разрешения поесть немного ягод мы считали унизительным для себя. Но и удержаться, чтобы не полакомиться этой вишней мы не могли. Вот взять, например меня. Вы знаете, каким праздником для меня оказалась эта вишня? Думаю, вы это поймете, если узнаете, что за все свое детство, за все 20 лет жизни я из фруктов съел всего полтора (!) яблока. Одно мерзлое яблоко, я съел, когда нам его кто-то прислал. И еще однажды меня угостила соседка, по-моему, им кто-то прислал посылку из Ташкента, и она меня угостила, дала половинку яблока. До сих пор помню, какое же оно было ароматное, и как я облизывался…

А почему так получилось?

Так у нас же в Сибири тогда даже яблок не было. А из лакомств у нас была смородина, потому что она не замерзает, да земляника. Ведь лето короткое и холодное. Днем солнце греет, а ночью уже заморозки, поэтому у нас даже огурцов почти не было. Чуть только прозеваешь заморозки, все, ботва сразу желтеет и опадает. И помидоры, например, срывали заранее, развешивали в доме везде, где возможно, на печке, на чем-то еще, и они уже постепенно дозревали. Вот черемухи было много и боярышника - боярки, как у нас говорили. А так обычная наша еда - каши, картошка, капуста, морковка, репа, лук, чеснок.

Но возвращаюсь к этой вишне. Учитывая то, что я вам рассказал, многие наши солдаты стали делать так. Чтобы не просить у поляков и не унижаться как нищим перед ними, они просто шли за вишней рано утром, пока поляки еще спали. И вот в один из дней мы вдруг встречаем нашего разведчика Мысина с перебинтованной головой. Оказывается, когда он рано утром полез на вишню, то не заметил как кто-то, по всей видимости, один из поляков, больше некому, бросил в него камнем…

Но я потом размышлял на эту тему, и все не мог понять, что же это за народ такой, если для освободителей им даже вишни жалко? Ведь к нам в село незадолго до войны прислали несколько молодых ссыльных поляков. Одного звали Володя, а с Эдиком, фамилии уже не вспомню, я вообще вместе на прицепе работал. Шустрый такой парень. Вообще бросалось в глаза, что они несколько иные, чем мы, более общительные что ли, открытые. Я, кстати, помню, что в войну им через "Красный Крест" приходили посылки из Лондона. Но я это к тому говорю, что к ним у нас было отношение как к равным, своим. Их никто никогда не выделял и не обижал, и жили они по домах у людей. Мало того, скажу вам больше. К нам в село после войны на поселение определили бывших … полицаев. Так что вы думаете, к ним было плохое отношение? Ничего подобного. Жили и работали как все, и никто их не притеснял. И никто не ходил и не кричал, и не писал на заборах "Вон!" Вот что такое доброта русского народа! Конечно, возможно, что такая граничащая с беспринципностью и всепрощенчеством доброта тоже не очень хорошо, но разве это такой уж смертельный недостаток?

Но что удивительно. Вот взять, например, нашу семью. Трудная, голодная, горькая, неустроенная жизнь в вечной нужде, но какие же у нас были теплые, светлые, чистые отношения с родителями и с сестрой и братом. Никогда никаких споров, претензий и ругани, никаких обид или недовольств. Ни разу не помню, чтобы родители поругались, а ведь какие проблемы были. Почему, как, когда так получилось, что в наше сытое время люди так озверели? Что стало с нашим народом?! В последнее время я особенно часто думаю на эту тему…

Тюленев В.И. 1946г.

А как вам показалась Германия?

После нищеты и необустроенности наших сел и городов быт, уровень жизни и обустройство хозяйств в Восточной Пруссии, конечно, не просто бросался в глаза, а казался нам фантастическим. Какие в городах были обустроенные квартиры с водяным отоплением, отличной, а по нашим понятиям вообще шикарной мебелью и интерьерами. Какой в них был идеальный порядок. Но особенно нам понравилась мягкая мебель. Мы так полюбили падать в мягкие кресла и диваны, что после войны, вернувшись к нашим жестким табуреткам, еще очень долго вспоминали их.

А про сельское хозяйство я вообще молчу. Например, поражало то, что в скотных дворах совсем не было характерного запаха. А откуда ему взяться, если скотные дворы каменные, с бетонными колодами для корма и цементными полами с настилом? И особенно мы удивлялись автопоилкам. Все никак не могли поверить, что коровы вот так запросто могут сами нажать клапан и напиться.

И еще я все никак не мог понять, почему во всей Пруссии поля были разгорожены проволочным заграждением на небольшие загоны. Оказалось для того, чтобы скот не затаптывал всю траву, а вначале пасся в одном загоне, потом в другом.

Но при всем при этом с гражданскими немцами я почти не встречался. Помню, один немец, проходя мимо, буркнул мне: "Морген!", а я все никак не мог понять, ведь нас учили, что они здороваются "Гутен морген!"

А что вы чувствовали тогда к немцам?

Немцы нам враги, были и останутся ими для меня до самой смерти. Ведь они убили моего дядю, а у него осталось трое детей… Погиб муж сестры, и она осталась с тремя детьми на руках. Но третий, самый младший малыш умер, а с двумя старшими она мыкалась-мыкалась, а государство почти не помогало… И разве это не немцы исковеркали им жизни?! Так почему я к ним должен относиться по-другому или вообще простить?!

Я как раз хотел спросить о том, кто еще в вашей семье воевал?

На фронте погиб мой родной дядя - Василий Романович (в базе данных ОБД-Мемориал числится погибшим Тюленев Василий Романович 1897 г.р.- прим.Н.Ч.) и муж сестры Кати тоже не вернулся с войны. (По данным ОБД-Мемориал Пислегин Ефим Родионович, воевавший в частях 2-й Ударной Армии, пропал безвести в Чудовском районе Ленинградской области в июне 1942 года - прим.Н.Ч.)

А отцу и тут не повезло. Он опять умудрился вляпаться в глупую историю и получил за это новый срок. Во время войны его в силу большого возраста в армию не взяли, но призвали на работы на трудовом фронте. Насколько я помню, в качестве плотника он строил в Красноярском крае корпуса для эвакуированных с запада заводов. В тяжелейших условиях, в страшные морозы… Но летом 44-го по просьбе секретаря Крайкома их отпустили на месяц домой, чтобы помочь убрать урожай, ведь к тому времени до того довоевались, что в селе мужчин почти совсем не осталось, ни хромых, ни слепых…

Но когда отпущенный месяц прошел, и настала пора возвращаться обратно, председатель колхоза Кошкарев стал его уговаривать: "Иван Романович, ты же видишь, что мне в колхозе позарез нужен мастер на все руки. Оставайся, не езди пока, а я за тебя похлопочу". Батя по своей наивности поверил, остался, а через неделю за ним пришли и под трибунал - 7 лет… Правда, его освободили по амнистии в 1948 году, но он вернулся домой весь больной, кое-как дотянул до 1953 года и умер…

И брату Илье воевать тоже не пришлось, потому что когда началась эта заваруха, и отца посадили, то он вначале сбежал куда-то в Иркутск, а потом завербовался на Камчатку. Работал там мотористом на корабле, который ловил рыбу и крабов, и по "брони" его не призвали.

А допустим, вы не знаете, сколько ребят из вашего класса воевало и погибло?

Не знаю, потому что близких друзей я там завести просто не успел и связи потом ни с кем не поддерживал. Первоначально нас в классе было человек пятнадцать, и я лишь знаю, что 10-й класс окончили только четыре девочки и один парень. Но вот, сколько моих одноклассников воевало и погибло, не знаю. После войны я пытался хоть кого-то разыскать, но нашел только одну девочку - Лизу Громову, которая стала "Заслуженным врачом РСФСР".

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

После войны я окончил технический ВУЗ и работал преподавателем в учебном центре министерства обороны. С 1970 живу в Кишиневе. У нас с женой две дочери, двое внуков.

Войну потом часто вспоминали?

Все время вспоминал и сейчас тоже вспоминаю. Часто, особенно в дни праздников. Совсем недавно, например, очень ясно приснился старшина Самок, Михаил, по-моему, его звали, который тогда погиб в самом конце войны. Идет по полю в пилотке, в фуфайке, с полевой сумкой через плечо…

Но что я вам хочу сказать. Пожалуй, война - самое яркое событие в моей жизни, хоть это и была страшная и жестокая мясорубка… Во-первых, это годы моей молодости, юности и все это мне лично пришлось пережить. Конечно, и в гражданской жизни тоже случилось много всего интересного, много всего видел и пережил, но это все не то. Хотя вы сами видите, что ничего героического в моих рассказах нет, обычные фронтовые будни. И я совсем никакой не герой, в атаки не ходил, танки не подбивал, но как получилось, так и получилось. Безумно завидую поэту Борису Кострову, который в своих коротких строчках смог так ясно и образно описать суровую солдатскую долю:

Во фляге лед, сухой паек.

Винтовка, пять гранат.

А пули к нам наискосок

со всех сторон летят.

Винтовка, пять гранат. Пурга.

Рвет флягу синий лед.

Непроходимые снега,

Но путь один - Вперед!

И я был как все. Не герой, а фронтовой труженик - простой солдат, который тянул на себе тяжелую ношу войны. Честно выполнял свой воинский долг, и никогда не жаловался, не увиливал, хотя на войне и тяжело и страшно, потому что смерть ходит по пятам. Как невероятно точно и умно написала в своем знаменитом стихотворении Юлия Друнина:

"… кто говорит, что на войне не страшно,

тот ничего не знает о войне".

Было ли страшно мне? Конечно, особенно когда своими глазами видишь как гибнут люди, твои товарищи… Но я хочу особенно подчеркнуть, что в нас жила высокоосознанная ответственность, позволявшая подавлять в себе страх и выполнять боевую задачу, желание совершить что-то полезное ради своей страны, ради народа, ради жизни. Мне кажется об этом очень точно сказано в одном стихотворении Алексея Суркова:

"Мы не герои в латах,

не брали побед налету,

шинели наши в заплатах,

рубахи - в поту.

Мы вдоволь глотали пыли,

мы ели снег и лед,

мы грязную воду пили,

из луж и застойных болот.

Труден был путь к победе,

заплачена дорогая цена,

но мир завоеван детям,

помните, люди, всегда!

Интервью и лит.обработка