М.Б. - Родился 7/9/1923 в Москве. Отец был простым бухгалтером, мама работала библиотекарем, и жили мы очень скромно, ютились втроем в маленькой комнатке в коммунальной квартире на улице Народной, что находилась рядом с новым Краснохолмским мостом. Тогда это считался Пролетарский район Москвы. Я был единственным ребенком в семье и учился в средней школе № 498. Весной сорок первого года в наш десятый класс пришел командир из райвоенкомата и стал агитировать ребят на поступление в Московское военно - инженерное училище. Пять человек из класса: Кирилл Малевинский, Сергей Яковлев, Толя Иванов, Юра Подобедов и я согласились добровольно пойти в военное училище и уже в мае 1941 года, не закончив десятый класс, мы стали курсантами МВИУ. Никаких экзаменов мы не должны были сдавать, так как имели, фактически, среднее образование, в училище нас зачислили после короткого собеседования. Набор наш был, видимо, внеплановый, и уже в мае был сформирован единственный училищный курс, так как старший курс был выпущен в войска досрочно за три месяца до начала войны. Родители сразу смирились с моим выбором профессии.
В училище нам объявили, что наш курс обучения будет двухгодичным.
Начало войны застало меня в летних полевых лагерях. Помню, что сидел в оружейной комнате и чистил винтовку, как вдруг кто-то прибежал и крикнул: "Война началась!".
Мы сразу не поверили, а потом всех курсантов собрали на митинг, перед нами выступил политработник. Вскоре нас возвратили в Болшево, в училищные казармы, где мы продолжили нашу учебу по ускоренному курсу. Для меня начало войны явилось неожиданностью, ведь у нас с Германией были лояльные отношения, но с первых дней войны я, как и все мои товарищи, были уверены в нашей скорой победе над немцами. До начала октября нас не посылали на фронт, мы продолжали занятия: боевые стрельбы, марш-броски с полной выкладкой, изучение минного дела и различных видов мин, изучение уставов и приборов, например, курвиметра, изучение основ фортификации, хождение по азимуту, и многое другое, и все курсанты были измотаны до предела, спать почти не удавалось, так как были постоянные ночные тревоги, Москву бомбили каждую ночь, мы все время находились в боевой готовности.
Вечером 10-го октября нас вывели из казарм в полном боевом снаряжении и приказали садиться на специальные инженерные машины с аппарелями по бортам, которые служили для перевозки понтонов. Кузова машин были загружены ящиками с взрывчаткой, толовыми шашками и специальным оборудованием для наведения понтонов и для минирования.
Утром мы уже были в Калуге, на въезде в город попали под сильную бомбежку в районе местного пивзавода. Курсанты бросились в кювет, и когда немецкие самолеты улетели, мы продолжили движение к линии фронта. В моей машине находилось человек пятнадцать курсантов из моего 4-го взвода 9-й курсантской роты и наш взводный командир лейтенант Барабанов. Доехали до какого-то каменного моста через реку и остановились у дома путевого обходчика. У нас с собой было 150 килограмм взрывчатых веществ - ВВ и толовые шашки, и по приказу Барабанова мы часть взрывчатки сгрузили и стали минировать мост.
По мосту на восток отходили наши войска и раненые, а за нашей спиной было слышно как немцы снова бомбят Калугу. В этот день выпал первый снег. Целые сутки мы ждали приказ на подрыв моста, а от передовой по нему все шли и шли отступающие красноармейские части. Появился связной, передал, что немцы нас обошли, и мы находимся в полуокружении.
Еще день мы ждали приказ, а потом Барабанов распорядился: "Взрывчатку с моста снять и закопать!"… В темноте наша машина поехали влево по реке.
Утром мы добрались до места, где через реку был наведен наплавной мост, на "лодках", и по этому мосту отходили красноармейцы. К нам подъехал какой-то майор: "Саперы?" - "Так точно" - "Дальше ждать нельзя. Готовьте мост к взрыву! Скоро здесь будут немцы!".
Мы заминировали мост, на днище лодок заложили ВВ, через одну, и закрепили бикфордовы шнуры. И когда мы увидели, что на противоположном берегу появились немцы, то произвели подрыв моста. Мост разрушился только с обоих краев, а центральная "секция" наплавного моста осталась целой и поплыла вниз по течению, и тогда Барабанов приказал: "Все необходимо взорвать, иначе немцы используют остатки моста для наведения переправы".
И тогда мы сбросили шинели и кинулись вплавь к "секции". А холодина уже стояла. Когда все сделали и подорвали остатки моста, то на берегу уже не было машины и части наших курсантов. Куда-то они с Барабановым уехали. Мы надели шинели прямо на мокрое обмундирование, и пошли по дороге, пока через километра три, не напоролись на патруль на шоссе. Здесь нас впервые за последние двое суток покормили, дали хлеб с "маргусалином" и соленые огурцы. Потом смотрим, а по дороге идет наша "курсантская" машина. Подобрали нас...
Кругом уже пошли разговоры, что мы находимся в полном окружении, но, как выяснилось, немцы еще не успели нас взять в плотное кольцо. Долго плутали, пока не вышли к какой-то деревушке. Я со своим товарищем Аксеновым ночью пошли на разведку. Немцев в деревне не было и мы на машине поехали по дороге на Алексин, который был в наших руках. В этом городке мы встретили других наших курсантов, нам передали приказ - вернуться в расположение училища. Но в Болшеве нас не задержали даже на несколько дней.
18-го октября училище было поднято по тревоге, нас вывели километров за двадцать от столицы в сторону тыла. Приказали своим ходом и любыми способами добираться до Горького. Училищные командиры отправились туда организованной группой, а курсанты были предоставлены сами себе и пошли, кто толпой, кто в одиночку, правда, но уже за Владимиром, в составе обычных армейских патрулей были наши курсанты - "маяки", передававшие распоряжения о дальнейшем маршруте движения. Мне повезло, на Владимир шла колонна мотоциклов с колясками и прикрепленными на них пулеметами РД, в коляске было место и я на мотоцикле-"попутке" добрался до Владимира. В Горьком курсанты собрались в здании одной из школ, потом нас посадили в трюмы, на баржи, и по реке мы добрались до Татарии. Здесь мы выгрузились с барж, и, в лютые морозы, пошли пешим маршем в город Мензелинск, ночуя по дороге в домах у местных крестьян. В Мензелинске нас разместили в школьном здании, где уже находился КУКС, на которых занимались пожилые командиры запаса - "приписники".
В классах мы соорудили для себя двухэтажные нары и снова приступили к учебе, но уже не было полевых занятий, так как у нас не было теплой одежды, и, вообще, в Татарии мы,фактически, толком уже не занимались, не до этого было. В конце декабря нам объявили о досрочном выпуске из училища и о присвоении звания "лейтенант". Узнав об этом, мы первым делом устроили "темную" своему командиру отделения, который "пил курсантскую кровь" и был отъявленной "шкурой". Лейтенантские "кубики" прикрепляли прямо на курсантские шинели, в училище просто не было комсоставского обмундирования для нас. Каждый получил предписание - прибыть в армейскую часть для прохождения дальнейшей службы. Меня и Аксенова распределили в воздушно-десантную бригаду, в штабе училища нам сказали, что эта бригада находится в Свердловске. От Мензелинска до узловой станции 60 километров, стояли тридцатиградусные морозы, и пока мы с Аксеновым добрались до железной дороги, то чуть не околели от холода. Сухого пайка нам в училище не дали, спасло то, что где-то одна пожилая женщина над нами сжалилась и покормила двух голодных лейтенантов, нажарила нам большую сковороду картошки. Прибыли на аэродром в Свердловск и здесь нам штабной подполковник заявляет: "Ваша бригада уже отбыла в Москву. Никаких других десантных частей в Свердловске больше нет".
Нам выдали новые предписания, утром мы сели в поезд на Москву и когда доехали до столицы, то первым делом пошли с Аксеновым ко мне, на Таганку. Звоню в свою квартиру, а дверь мне открывает незнакомая женщина и говорит, что ее с дочкой поселили в эту пустую квартиру, когда отселяли жителей из домов, стоящих вплотную к заминированному новому Краснохолмскому мосту. Вышли на улицу. Наш дом был семиэтажный, всего сорок квартир. Окна закрыты светомаскировкой. Пошли в квартиру моего довоенного приятеля Кости Лазаревича, и там застали его родителей. Они нас покормили, приютили до утра, и рассказали, что мои отец и мать уехали в эвакуацию в Уфу. Утром мы явились в комендатуру штаба ВДВ, показали свои предписания, и мне было приказано прибыть в штаб 211-й ВДБр, бригада дислоцировалась в пригороде, в Малаховке.
Г.К. - Как встретили в бригаде?
М.Б. - До ночи ждал в штабе, пока придет комбриг, потом вестовой отвел меня в расположение саперной роты бригады, где меня встретил ротный, старший лейтенант Вовк. Он посмотрел на мои документы и произнес: "Утро вечера мудренее. Пока ложись спать. Потом с тобой разберемся".
А в пятом часу утра была объявлена учебная тревога, все подразделения бригады вышли в лес, где до вечера шли учения. Мороз был страшный в тот день, и я, не имея теплых варежек, обморозил себе руки. В санчасти мне вырвали почерневшие ногти и забинтовали кисти рук.
В столовой комсостава комбриг увидел меня в бинтах и спросил, в чем дело, и я ему рассказал.
В тот же день меня вызвал к себе бригадный "особист" и стал "шить дело", орал на меня: "От боя уклониться хочешь!? Предатель!". Но на "изменника Родины" я никак не тянул и "особист" меня в итоге оставил в покое. Бригада находилась на переформировке и готовилась к выброске в немецкий тыл. Эта 211-ая бригада была кадровой, еще довоенного формирования, но в летних боях сорок первого года почти вся бригада была истреблена, остатки личного состава были выведены в тыл, на территорию бывшей республики немцев Поволжья, и здесь заново создавались десантные подразделения 211-й ВДБр. Бригада состояла из трех парашютно- десантных батальонов и отдельных подразделений: рота связи, рота разведки, санрота, саперная рота и так далее. Моя саперная рота имела в своем составе четыре взвода. В бригаду набирали здоровых молодых парней - комсомольцев, большинство ребят были с образованием 9-10 классов. В нашей роте основной костяк составляли призывники из Курской и Орловской области.
Г.К. - Насколько основательной была боевая подготовка десантников?
М.Б. - Подготовку можно было оценить на "отлично". Все десантники были прекрасно вооружены и экипированы, у каждого автомат ППШ, кинжал, по четыре гранаты (Ф-1 и РГД). Мне, как командиру, также выдали револьвер "наган". Каждый десантник бригады прошел диверсионную подготовку, каждого учили, как бесшумно и незаметно подкрадываться к цели, как правильно бить ножом, чтобы "снять часового". Прыжковая подготовка сразу началась с выброски с ТБ-3 (уже позже, в 1943 году, в другой десантной бригаде, десантники сначала прыгали с вышки, потом с аэростата, и только после этого отрабатывалось десантирование с самолета, и я вам скажу, что с вышки намного страшнее прыгать, чем с самолета).
Прыгали с двумя парашютами, основным и запасным, ПД-41 и ПД-6, в самолете десантники сидел впритык друг к другу, не развернуться, и прыгали мы "дыша в затылок" товарищу.
Из нашей роты разбился на первом учебном прыжке, прямо на наших глазах, один из десантников, у него не раскрылся парашют, но никто из десантников не отказался после этой трагедии прыгать снова. Всего до выброски в немецкий тыл я успел сделать в 211-й бригаде 8 прыжков с парашютом. Нашу саперную роту специально выбрасывали на недавно освобожденной территории прямо на минное поле с противотанковыми минами, и мы сразу после приземления приступали к учебному разминированию. Особое внимание уделялось "выживанию в немецком тылу", нам даже выдавали специальные кубики белого цвета, с "составом" для разведения бездымного костра. Все саперы роты неплохо знали минирование и разминирование. Десантники были одеты в теплые десантные куртки, не пропускающие влагу. Куртки были с утепленной подстежкой на пуговицах, кроме того нам выдали прорезиненные ватные штаны с боковыми карманами-клапанами, валенки, теплые трехпалые варежки на тесемках, шапки-ушанки, а десантных шлемов на всех не хватило. В такой экипировке можно было сутки пролежать в лесу на морозе и не чувствовать пронизывающего до мозга костей холода. Подразделения бригады совершали марш-броски и лыжные переходы, народ был у нас отборный, все здоровые ребята, так что эти предельные нагрузки мы переносили спокойно. Кормили нас в 211-й бригаде прекрасно, как на убой, во время выбросок в десантный ранец мы укладывали небольшой НЗ на три дня - плитку шоколада, несколько сухарей и несколько пачек горохового и гречневого концентрата. Но мыслей о том "а что мы будем жрать в немецком тылу?" - у нас не возникало, все надеялись, что нам хватит продовольствия в ПДММ (парашютный десантный мягкий мешок). В эти ПДММ, которые выглядели как длинная колбаса высотой сантиметров тридцать, кроме боеприпасов и провианта, мы помещали свои ящики с ВВ, а во время зимних учебных выбросок - еще и связки лыж.
Г.К. - Как Вы лично воспринимали сам факт, что попали служить в десантную бригаду?
М.Б. - С романтикой. Все было интересно, все казалось патриотичным.
Это потом, в немецком тылу, я понял, чего стоит эта "романтика"…
Г.К. - Каким было моральное состояние личного состава Вашего взвода перед заброской в немецкий тыл?
М.Б. - Понимаете, в чем тут дело. Первый раз нас подняли по боевой тревоге еще в марте, привезли на Люберецкий аэродром, где мы двое суток ждали приказ грузиться в самолеты. Но выброску отменили. В апреле нас снова перебросили на новый аэродром, снова началась суета перед запланированным десантированием, и опять десант был отложен. И только с третьего раза, в конце мая 1942, нас десантировали в немецкий тыл, и то, сбросили только часть бригады.
Вся эта чехарда с переброской с одного аэродрома на другой и с отменой высадки, в какой-то степени не особенно благотворно повлияла на моральное состояние десантников, но все же внутреннее напряжение было нивелировано, к выбросу в немецкий тыл стали относиться как к чему-то будничному и неизбежному, которое вот-вот должно произойти.
И когда нам отдали приказ на высадку, то внешне многие были спокойными, только в движениях появилась суетливость, определенный мандраж все-таки был у каждого. Мы в последний раз проверили укладку парашюта (боевой прыжок совершался без запасного парашюта), в свои ранцы по максимуму положили боеприпасы, я например взял 360 патронов к автомату, снова проверили содержимое ПДММ, веревками закрепили гранатные сумки вокруг пояса.
У меня не было ни карт, ни компаса, ни бинокля, ни других "атрибутов комсостава".
Нам объявили, что мы будем десантированы в расположение "Десантной республики", где конники Белова и десантники 4-го корпуса ВДВ уже несколько месяцев удерживают захваченный в немецком тылу участок территории.
Что на самом деле происходит за линией фронта на территории этой "республики" - мы не имели ни малейшего понятия. Большего, мне, простому "Ваньке -взводному", знать не полагалось. В тыл к немцам мы летели в своем обычном обмундировании с авиационными петлицами, с документами, с партийными и комсомольскими билетами. В выделенный для нашего взвода самолет загрузилось всего 12 моих десантников, мы затащили несколько ПДММ и с нами были еще несколько парашютистов из других подразделений бригады. Когда глубокой ночью самолет вырулил на взлетную полосу, то сразу замолкли все разговоры, и за все время полета только изредка кто-то подавал отдельные реплики. Внутреннее, душевное волнение, все равно давило на психику, я уже говорил про себя - ну поскорей бы уже прыжок, но главным образом "нервишки шалили" от того, что до этого мы ни разу не прыгали на лес, и чем закончится такое десантирование заранее нельзя было предугадать.
О том, что сразу после приземления мы попадем в немецкую засаду, я даже не думал.
Г.К. - Один историк отмечает, что выброска частей 211-й бригады и 23-ВДБр 23/5/1942 в район Дорогобуж - Ельня была предпринята как "отвлекающий десант", с целью оттянуть на себя часть немецких войск сжимающих кольцо окружения, в котором метались оставшиеся почти без боеприпасов и продовольствия десантники 4-го ВДК и конногвардейцы Белова.
М.Б. - Возможно так оно и было. Но еще раз подчеркну, что нам объявили, что мы будем сброшены на "нашем плацдарме" в немецком тылу, а на деле нас десантировали примерно в сорока километрах от окруженных бригад. Поймите меня правильно - обо всем, что произошло с нами в немецком тылу, даже вспоминать не хочется. Это был кровавый хаос, целый месяц немцы нас гоняли по лесам, как загоняют "на флажки" волков на охоте…
Прыгали мы на рассвете. Сбрасывали нас с высоты 1500 метров. Одновременно с нашим "дугласом" летело еще несколько "транспортников". Летчик вышел из кабины, сказал: "Приготовиться!" и открыл дверцу. Мы застегнули карабины с вытяжным фалом за трос и под "подбадривающие слова" летчика: "Быстрее, быстрее!", вываливались с борта самолета.
Когда парашют раскрылся, я посмотрел вниз и увидел только темные пятна, еще подумал: "Не дай Бог на ямы попасть". Приземлился, рядом десантники с других самолетов, из моих саперов увидел неподалеку только двоих. Начался сбор. Мы не успели даже собрать парашюты, как сбоку по нам открыли огонь из пулеметов, стоящие рядом со мной десантники падали, сраженные пулями. Мы, побросав парашюты, метнулись в ближайший лес, и в это время начался еще и минометный обстрел места нашей высадки. В лесу нас собралось всего человек тридцать, старшим по званию среди нас был один старший лейтенант, который принял командование над группой. Мы пытались найти ПДММ, но в лесочке не обнаружили ни одного десантного "мешка". Потом выяснилось, что разброс десанта и мешков получился слишком большим, и вообще, высадили нас не там, где намеревались. Мы углубились в леса, по дороге к нам присоединялись новые группы десантников, пока нас не собралось человек двести, среди нас был майор с картой и компасом. Он указал направление движения нашего сводного отряда, мы прошли всего какие-то полкилометра, как попали в засаду, по нам стреляли пушки и минометы, пулеметы били по нам с расстояния каких-то 100 метров. Мы вступили в перестрелку, и с потерями, отошли в лес.
Так продолжалось несколько дней, бесконечные перестрелки, куда не сунемся - везде засады, нас гоняли по лесам, кругом огонь. У нас уже подошли к концу боеприпасы, кончилось продовольствие и наше положение становилось отчаянным. И тут мы встретили в лесу десантников генерала Казанкина из 4-го корпуса и кавалеристов Белова.
Но их положение было еще хуже нашего, они провели в окружении в лесах с начала года, и у них давно был каждый патрон на счету, а на кавалерийских лошадей было больно смотреть, это были не кони, а скелеты обтянутые шкурой. Мы голодали, все десантники сбились в группы, уже не было точного разделения по батальонам, и немцы нас методично преследовали и добивали. Мы прорывались то в одну, то в другую сторону, разрозненные группы бродили по лесам, снова сливались в крупные отряды, но после очередного боя десантники вновь рассыпались по лесам, и снова начиналось сумбурное и хаотичное движение в кровавой кутерьме, то на восток, то на север. Хаос и неорганизованность, командиры не знали что делать, куда идти, как выбираться из этого огненного кольца. Все время рядом кого-то убивало…
Постоянные бои и мелкие стычки с немцами, бесконечные бомбежки и артобстрелы лесов, в которых мы скрывались. Патроны к автомату у меня давно закончились, я подобрал на поле боя винтовку -"трехлинейку", но свой ППШ не бросал, так как боялся, что если выйдем к своим, то меня расстреляют за утрату личного оружия. За все время нахождения в тылу врага мне ни разу не пришлось что -либо подрывать или минировать, я воевал "не по специальности", а как простой командир десантного взвода.
Мы были предельно измотаны, одна мысль - чтобы пожрать?, кругом только сожженные деревушки, нам негде было взять провиант. Немца убьем, так к трупу сразу под огнем бросалось по десять человек, искать хоть какую-нибудь еду в солдатском ранце.
Один раз нашей группе повезло, мы закололи полудохлую клячу, и стали жарить конину на костре, каждому достался кусок мяса, а соли у нас не было. И только развели костер, как по нам открыла точный и прицельный огонь немецкая артиллерия. Мы побежали, на ходу рвали зубами сырую конину. Эта беготня с перестрелками, без сна и отдыха, от смерти, от немецкого преследования, продолжалась до самого дня прорыва из окружения.
Самое страшное, что мы ничем не могли помочь своим тяжелораненым товарищам, их негде было оставить и нечем лечить, и с собой всех вынести мы не могли… Об этом конечно лучше молчать, но выжившим десантникам пришлось жить дальше с этим тяжким грузом на душе.
Где-то в конце июня наша группа вышла к Варшавскому шоссе, в лес, где скопились остатки всего "Вяземского десанта", потом сказали, что в этом месте собралось почти две с половиной тысячи человек. Немцы заметили нас и стали бомбить лес, поднялась бесконечная стрельба со всех сторон, но по этой стрельбе мы точно определили, где находится линия фронта. И ночью раздалась команда: " Бегом! На прорыв! Вперед!", и мы, как обезумевшие, бросились в атаку.
По нам велся огонь со всех сторон, мы стреляли по немцам в упор, тратили последние патроны, кололи их штыками, кругом слышались крики и мат. Рядом со мной бежал на прорыв товарищ, ему пуля попала в грудь, он только успел произнести: "Мама"… и упал замертво на землю…
А мы шли дальше вперед, не останавливаясь, не подбирая тяжелораненых, все что-то орали, матерились, и стреляли, пока не поняли, что прорвались и оказались у своих. Это было ощущение великого счастья, хотелось всех обнять… Многие погибли при прорыве…
Г.К. - По 4-му ВДК есть данные, что к своим вышло 25%-30% десантников, из сброшенных в тыл врага зимой сорок второго года. А вот по 23-й ВДБр, и по Вашей 211-й ВДБр - нет никакой официальной статистики потерь. Только в одном месте нашел данные, что из заброшенных в тыл 2.000 десантников 211-й бригады прорвалось из немецкого тыла всего около трехсот человек. Сколько уцелело в Вашей десантной бригаде ?
М.Б. - Когда мы вышли к своим, то "местные особисты" нам устроили поверхностную проверку по принципу - "свой-чужой", спрашивали: "… с какой бригады?..., покажи документы". Поскольку наш прорыв был массовым, то долго с нами на проверке не возились, например, я показал документы, еще "особисты" увидели, что знаки различия я с себя в окружении не срывал, и мне быстро сказали: "Свой. Свободен". А потом выживших, вышедших из окружения десантников, разделили по "своим" бригадам. Из нашей 211-й ВДБР было собрано сразу после прорыва чуть меньше двухсот человек, а из моего взвода, среди вышедших из окружения, было всего четыре сапера. Конечно, эта цифра не была окончательной, немало народу позже пробилось через линию фронта в составе мелких групп. Нас отправили назад в Подмосковье, где в Люберцах на базе нашего корпуса ВДВ была сформирована 37-я гвардейская стрелковая дивизия под командой генерал-майора Жолудева, а из нашей бригады был создан 118-гвардейский стрелковый полк. Надо учесть, что из нашей бригады в немецкий тыл было десантировано примерно 2/3 личного состава, остальные так и оставались под Москвой в ожидании приказа на дальнейшую выброску.
Здесь на переформировке я был назначен заместителем командира стрелковой роты, поменял долю сапера на пехотную судьбу.
Г.К. - Что по Вашему мнению позволило десантникам выстоять в таких тяжелейших условиях: голод, нехватка боеприпасов, полное окружение в немецком тылу?
М.Б. - Мой ответ очень простой. Бригады выдержали все испытания в немецком тылу только благодаря одному фактору - в десантники набирали отборный народ, молодых патриотов -комсомольцев, смелых и здоровых ребят. Будь на нашем месте обычная стрелковая дивизия, то она бы в таких условиях "сломалась" бы за неделю… Даже среди десантников в определенный момент наступила частичная деморализация, были случаи, когда командиров коллективно "посылали нахер", вместе с их приказами… Но наша готовность умереть за свою Родину и фанатичная преданность сделали свое дело - мы продолжали сражаться, чуть ли не голыми руками, хотя почти все десантники были уверены (в том числе и я ), что к своим мы уже никогда не пробьемся… Понимаете, о таких десантах, как "Вяземский" или "Днепровский", нельзя рассказывать сухим языком военных донесений, например, "… 2-й десантный батальон под командованием майора Иванова с боем занял деревню такую-то, а 3-й батальон капитана Петрова подорвал эшелон идущий на Смоленск, а группа лейтенанта Сидорова захватила опорный пункт ", мол, "…всех немцев в тылах вырезали, шороху навели, все, что можно, подорвали, всех раненых вынесли, ордена получили…", и прочее в таком же духе…
Это неправда, в десанте происходило нечто обратное. На самом деле каждый такой десант явился самым страшным жизненным испытанием для каждого парашютиста, проверкой на прочность, на умение сражаться, бороться за свою жизнь, несмотря на все наше дикое и безвыходное положение…
Г.К. - Но десантники 211-й бригады попали сразу из одного ада в другой, как говорится, "из огня в полымя".
Почти все десантники, те кто прорвался к своим в конце июня 1942 года, сложили свои головы в Сталинграде в октябре 1942 года боях за Тракторный завод. Ваш 118-й гв. СП на 1/11/1942 насчитывал в своем строю всего 25 активных штыков, включая комсостав батальонов…
М.Б. - Когда нас перебросили под Сталинград, то первые полтора месяца мы провели в относительно "спокойном месте". Мы прошли станицу Качалинскую и заняли господствующие высоты по берегу Дона. Против нас действовали в основном румынские части, и первые бои на сталинградской земле были для нас не самыми тяжелыми, мы не понесли очень серьезных потерь. Но в конце сентября мы передали свои позиции сменщикам и на машинах нас повезли куда-то в северном направлении, а потом колонна дивизии вдруг сделала резкий поворот вниз и нас привезли в Сталинград, мы оказались в местечке Цыганская Заря, на восточном берегу Волги, где два дня готовились к переправе через реку. Мы не представляли в какую "мясорубку" нас бросают. Слева от нас по течению реки горели нефтяные баки, и горящая нефть разлилась по Волге, сам Сталинград был весь закрыт черным дымом, город бомбили без передышки и эта страшная картина - горящая река и сплошная стена дыма над городом - уже никогда не исчезла из моей памяти. Ночью на катерах нас перевезли на западный берег и целый день мы просидели под высоким берегом, в ожидании дальнейших приказов, а в это время немцы несколько раз бомбили наше расположение. Я тогда не знал, что мы находимся в Заводском районе города, там, где расположен Сталинградский Тракторный Завод. Ночью 5-го октября пришел ротный и передал, что нам поручено провести разведку боем в районе больницы Ильича.
Мы поднялись на берег и увидели горящее четырехэтажное здание больницы, которое стояло торцом к реке. Из-за огня пожара все окрестности больницы были освещены, как будто дело было днем. Мы медленно стали пробираться вперед, пока нас не начали обстреливать с разных сторон. Дошли до какого-то кирпичного сарая. И тут немцы ударили по нам слева и сзади. Одна из пуль, ударившись о кирпичную стену, срикошетила мне в голову, попала в лоб по касательной.
Я почувствовал сильнейший удар в голову и опустился на землю. Ладонь поднес ко лбу, и сразу вся рука покрылась кровью. Меня перевязали. Мы стали отходить под обстрелом на исходные позиции, тут возле меня разорвался снаряд и четыре осколка попали мне в ноги.
Я упал, затем попытался подняться на ноги и не смог. Стал ползти вдоль здания больницы, прямо по горящим падающим балкам перекрытий, и был в этот момент у немцев как на ладони.
Думал, что все, уже не выберусь, но меня заметил мой ординарец и вместе с еще одним бойцом они выскочили из укрытия и дотащили меня до ближайшей воронки, а потом перенесли чуть дальше в тыл. Я оказался на берегу Волги, два ранения в ноги были легкими,а два тяжелыми, с переломами костей, но что самое обидное, мне полностью раздробило голень правой ноги.
Нас, раненых, положили прямо на землю, на берегу Волги, на открытом месте. Раненые лежали рядами. Меня всего знобило от холода и от потери крови.
Увидел девушку-санинструктора, спросил ее: "Сестра, что же мы лежим на открытом пространстве? Сейчас немцы налетят, нам всем здесь хана настанет" - "А куда я вас всех дену?!? Вечером других в блиндаж отнесла, а их накрыло прямым попаданием!". Целый день мы лежали на берегу. Нас несколько раз бомбили, по берегу била артиллерия, добивая раненых. Легкораненые, те, кто смог передвигаться, вжались в стенку обрывистого берега, а мы, тяжелораненые, лежали у кромки воды и ждали каждый своего осколка, который избавит от страданий. И в эти минуты, я, убежденный атеист, впервые в жизни обратился к Богу: "Боженька, спаси и сохрани!". Только когда стемнело к нам подошли санитары, проверяли, кто еще жив, и живых несли на носилках на подошедшие с левого берега катера Волжской флотилии, на которых переправляли раненых. На том берегу нас сразу положили в кузова "полуторок" и повезли в ближайший госпиталь, в Ленинское.
Меня взяли на операционный стол, а потом стали накладывать гипс. В этот момент случился немецкий авианалет и санитар, державший мою ногу на весу во время наложения гипса, со страху "бросил" мою ногу и залез под стол, а я от страшной боли просто взвыл, вся операция пошла насмарку. Из Ленинского меня перевезли в село Солодовка, где находился полевой сортировочный эвакогоспиталь, в котором концентрировали раненых из комсостава. Большинство из тяжелораненых отправляли на санлетучках в тыловые госпиталя, а тех, кто считался нетранспортабельным, лечили на месте. Раненых разместили по крестьянским избам, кто лежал на носилках, кто на соломенных матрасах, в одной комнате в избе-пятистенке рядом со мной лежало еще шесть раненых офицеров. Лежим, лечимся, от вшей под гипсом такой зуд, что словами не передать. Старшим в нашей "палате" был избран пожилой лейтенант из "запасников", до войны он был директором сельской школы на Алтае.
В мае 1943 года меня перевели в Куйбышевский госпиталь, откуда я выписался только в июле.
В Москве, в штабе ВДВ, я получил назначение в саперную роту 18-ой авиадесантной бригады, расположенную в лагерях под Дмитровым, на берегу Яхромы, но через год по состоянию здоровья я был списан из ВДВ и переведен на наземную должность в Авиацию Дальнего Действия (АДД).
Г.К. - Перевод из ВДВ "на землю" как Вы лично восприняли?
М.Б. - А никто меня не спрашивал, что я хочу и что думаю по этому поводу. Когда я прибыл после выписки из куйбышевского госпиталя на новое место службы, то все поначалу шло нормально, началась боевая подготовка, я совершил еще одиннадцать прыжков с парашютом, а потом вдруг, на мою беду, открылась рана на ноге. Остеомиелит с секвестрацией, маленькие обломки гниющих костей выходили вместе с гноем через открытую рану. Меня снова положили в госпиталь и на врачебной комиссии заключили - "Не годен к дальнейшей службе в ВДВ".
Г.К. - Чем занимались в АДД?
М.Б. - Направили меня служить в Луцк, в 13-ую гвардейскую авиационную дивизию на должность начальника минно-подрывной службы 679-го БАО (батальона аэродромного обслуживания). Этот БАО обеспечивал боевую деятельность 108-го бомбардировочного полка и входил в состав авиакорпуса, которым командовал генерал-лейтенант Логинов.
В БАО до моего появления не было офицеров, непосредственно воевавших на передовой, и когда я прибыл в эту часть с нашивками за ранения, с орденом Красной Звезды и медалями "За оборону Сталинграда" и "За оборону Москвы" на гимнастерке, то отношение ко мне в этом батальоне сразу было исключительно хорошим.
В моем подчинении находилось семь саперов: старший сержант и шестеро рядовых, и в нашу обязанность входило разминирование аэродромов и окрестностей в местах планируемой передислокации "подшефного" авиаполка и его технических служб. Мы обезвреживали обнаруженные мины и неразорвавшиеся авиабомбы, которые потом вывозили и взрывали на пустырях, а запалы и детонаторы уничтожали отдельно. Кроме того мы взрывали неисправные авиабомбы уже с вкрученными взрывателями, которые пилоты по разным причинам не смогли сбросить в боевом вылете и возвращались с ними назад на свой аэродром.
Эта служба была довольно спокойной, мне ни разу не пришлось столкнуться с фугасами замедленного действия, а все прочие немецкие мины, включая мины-"ловушки" и "сюрпризы" мы снимали без потерь среди моих саперов.
Последним местом нашей дислокации был польский город Люблин.
В мае 1946 года, за день до возвращения авиакорпуса в Союз, случилось нападение банды Армии Крайовой на наш бомбосклад. Была объявлена тревога, я схватил автомат и побежал к складу, где охрана вступила в перестрелку с польскими партизанами.
В этом боевом столкновении я получил два пулевых ранения, опять в правую ногу, одно из них оказалось тяжелым, с раздроблением кости.
Заканчивал я армейскую службу уже в Миргороде Полтавской области. Несколько раз подавал просьбу о демобилизации, так как был признан из-за своих нескольких ранений "ограничено годным к воинской службе". Осенью 1946 года меня уволили из армии с формулировкой "со снятием с воинского учета", но когда я вернулся домой в Москву, то в военкомате мне заявили -"Товарищ капитан, мы офицеров с вашим боевым опытом с учета не снимаем".
Пошел работать, экстерном за три года окончил Московский юридический институт.
Работал следователем районной прокуратуры в Калуге, потом уехал работать в казахский город Гурьев, где четырнадцать лет трудился юридическим консультантом, а затем начальником планово - производственного отдела института "Гидроказнефть".
В 1965 году вернулся в Россию, работал инженером в разных отделах в институте НИИ "Гипровостокнефть", который занимался научными и проектными работами в местах добычи нефти на территории всего СССР, и в этом институте я проработал до пенсии.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
