Я родился в августе 1925 года в Акмолинской в городе Атбасар, в 200-300 км от Астаны.
Когда мне было 2 года, умерла мать, в 3 года умер отец. Мать родила восьмерых, но они умирали, не дожив до года, я единственный выжил… С нами в ауле жил старший брат моего отца, к которому отец перебрался после смерти матери. У брата отца был сын Тотан, который женился лет за пять до моего рождения, но у них с женой не было детей и, после смерти отца, они меня усыновили. Так я получил фамилию Тотанов, а первую свою внучку, назвал по имени матери, которая меня воспитала.
В июне 1942 года, когда мне исполнилось 17 лет, я окончил десять классов ШКМ (школа колхозной молодежи) и осенью был призван в армию. Правда, после начала войны особой учебы не было, большей частью мы работали в колхозе – убирали урожай, заготовляли сено, так что, когда я окончил школу, нам даже аттестата не выдали. Просто справку дали о том, что мы учились в этой школе и окончили 10 классов.
В январе 1943 года нас из Астаны направили в столицу Киргизии, тогда он Фрунзе, назывался, а сейчас Бишкек. Во Фрунзе нас, целый эшелон призывников из Атбасара, определили в военно-пехотное училище. Кроме того там были ребята из других областей Казахстана, а также Омской и Новосибирской областей. Училище это создавалось на базе одной средней школы, в нее подбирались курсанты исключительно из числа молодежи, 17-18 лет, все со средним образованием.
Я попал в пулеметный батальон училища. Мы изучали станковый пулемет «максим». Там один станок 32 кг весил, а во мне тогда 40-45 кг было. И вот мы этот станок, по очереди, на плечо взвалим и тащим. И все бегом. Это просто не учения были, а издевательство над нами… Бежишь, упадешь и, пока командир не подойдет, лежишь, отдыхаешь. Командир подойдет: «Хватит, вставай, отдохнул», – и снова бегом. Очень тяжелая у нас в училище учеба была… Нас нормально кормили, хорошо одевали хорошо, но вот физические нагрузки…
Так мы проучились девять месяцев, готовились уже стать офицерами, но доучиться нам не дали. В конце 1943 года нас всех срочно погрузили в эшелоны и отправили под Москву, в город Щелково, где находились части 37-го воздушно-десантного корпуса, штаб которого находился в Москве. Я попал в 13-ю воздушно-десантную бригаду. Под Москвой мы целую зиму пробыли – солдатские обмотки, белье, гимнастерка, брюки и шинель, хорошо хоть шапка на голове была. В октябре под Москвой похолодало, а мы вот в такой легкой одежде и все время в походах. Ночуем в лесу, возле костра. Вот такая страшная жизнь была, но не смотря на погоду и легкую форму – никто не болел. Кормили более-менее – ежедневно 600 грамм хлеба, 20 грамм сахара, 20 грамм масла, каши, щи – от голода не умирали.
В мае мы стали учиться прыгать с парашютом. Сперва инструктора обучали нас упаковывать парашюты, потом мы прыгали с вышки, а после стали прыгать с самолетов – взвод сажали в небольшой самолет, поднимают на 800-900 метров и вниз.
Первый прыжок я никогда не забуду… Боишься, но что же сделаешь, приказ! Многие кричали, но командиры их все равно из самолета выталкивали. Вообще, при прыжке все зависит от того, как упакуешь парашют, некоторые кубарем падали, видимо, неправильно упаковали, а инструктор на это внимание не обратил. Каждый раз, когда мы ездили на прыжки, потери были. К счастью, не в нашем взводе. Наш командир взвода, лейтенант Виноградов, очень строго относился. Каждого парашютиста проверял, смотрел как мы укладывали. Он нам часто говорил: «Смотрите, ребята, если будет упаковано неправильно, вы погибнете, я буду за это отвечать».
До начала июня я совершил одиннадцать прыжков с парашютом, а потом нашу 13-ю воздушно-десантную бригаду направили на формирование 300-го гвардейского стрелкового полка. Там же как получилось – осенью 1943 года на Днепре был выброшен десант, который не удался. Позже мы услышали, что из тех, кто был выброшен в тылу у немцев практически никто не вернулся – десантник – это живая мишень. Поэтому в верхах приняли решение, чтобы так не губить молодых людей, переформировать десантные части в пехотные. Наша бригада, как 300-й гвардейский стрелковый полк, вошла в 99-ю гвардейскую дивизию, в которую вошли еще несколько десантных бригад. После чего мы были посажены в эшелоны и в середине июня мы прибыли под Ленинград. Выгрузились на берегу реки Свирь. Смотрим – река бурная, ширина полкилометра, а на другой стороне немцы и финны. Нам сказали, что мы будем форсировать реку Свирь и освобождать карельские земли.
Надо сказать, что подготовка к форсированию готовилась открыто – финны и немцы прекрасно видели наши танки, самоходки, но молчали, а мы, видимо, хотели продемонстрировать, что мы их не боимся. Расположившись на берегу реки, наш полк готовил плоты, лодки, занимался хозяйственными делами. Все в открытую, практически без всякой маскировки, а на той стороне молчат, как будто никого нет. Нам объяснили, что, чтобы не пропустить через Свирь советские войска, тщательно укрепили оборону – окопы, дзоты, доты, минные поля.
Так мы готовились до 22 июня, а 22 июня, в 4 часа смотрим – масса наших бомбардировщиков летит, сотни полторы, наверное. Они целый час ту сторону бомбили, весь берег черным дымом заволокло. Потом самолеты улетели, на той стороне тихо, финны молчат. Мы думали, все, они все погибли. Нам приказали спустить лодки. Плывем, тихо, финны молчат, но, как только достигли середины реки – они как начали стрелять. Заработали их доты, дзоты. Они там крепкую оборону организовали… Мы думали, что спокойно пройдем, но нет, многие утонули…
Вернулись на свой берег, и с нашей стороны начала бить артиллерия. Огневые точки были известны, и наша артиллерия начала по ним бить. Часа полтора-два били из всего, что есть. Мы решили, что теперь они точно заглохли, спустили вторую партию наших лодок, и артиллерия продолжала по ним огонь вести. Вот тут они заглохли.. После того как первые лодки переправились, за ними плоты пошли, на плот сразу по роте грузили и они спокойно уже переправились на финский берег. Финны после артподготовки отступили, и уже не сопротивлялись переправе. Когда плоты подошли, мы уже по их окопам, дзотам и дотам орудовали, посмотрели, что там делалось – просто страшно… Вот так форсировали реку Свирь…
После переправы мы сутки простояли на финских позициях. Надо было отдохнуть, поставить мосты, по которым на финский берег перебросили пушки и танки. А через сутки мы пошли вперед. Немцы уже отступили и мы думали, что нам теперь легко наступать будет – ничего подобного! Через полтора-два километра у них вторая оборонная линия. Но там нам уже было легче, потому что с нами артиллерия, танки. И оттуда их прогнали.
Два-три месяца гнали их к финской границе. Трудно было – густые леса, мы стали танковым десантником. Каждое отделение сидит на танке и вперед, а в лесу по нам финские «кукушки» быть стали. Страшно было… Они высоко в лесу сидят, в метрах 30-40, и оттуда из автомата на нам строчат. Там у нас много ребят погибло… У нас в отделении Вася Токмаков был, мой друг, смоленский парень. И вот как-то они начали по нам стрелять, мы в рассыпную. С Василием рядом упали и вдруг ему прямо в голову разрывная пуля попала… Василий погиб в финских лесах… Но тут нам очень танк помогал. Мы с танка спрыгиваем, а он прямой наводкой как даст – все разлетается!
Потом нам попроще стало. В октябре мы дошли до финской границы. На той стороне такой маленький городок Питктяранта и, в середине октября, в уличном бою я был ранен. Где-то рядом разорвалась мина и меня ударило в левую ногу. Я упал, не могу подняться. Пролежал около часа, подходят санитары, на носилки положили в полковой госпиталь. Там обнаружили, что у меня перелом берцовой кости. Наложили шины, обмотали. Через некоторое время наложили гипс. Потом повезли через Ладожское озеро. Я попал в госпиталь в Вологду, где пролежал до марта 1945 года. Стал ходить, возраст-то молодой. Левая нога на полтора сантиметра короче была, но ничего постепенно привык, даже перестал замечать.
Комиссия в госпитале признала меня годным к нестроевой, тем не менее, всех, кто мог ходить, посадили в эшелон и в конце марта отправили на восток. Едем, и вот как-то, ночью, уже в апреле, остановились на какой-то станции, я сошел за кипятком, слышу – казахская речь. Спрашиваю: «Какая станция?» «Петропавловск». Мы уже на казахской земле были. Потом Омск, Новосибирск, Иркутск. В Иркутске остановились и там нам объявили, что закончилась война с Германией. 9 мая, День Победы, мы в Иркутске отметили. Наш эшелон там целые сутки стоял. Там большая столовая была, баня. Мы помылись, поели и поехали дальше. Через Хабаровск прибыли в город Волошилов, сейчас это Уссурийск. Там наш эшелон остановился, прибыли офицеры, которые стали нас отбирать в разные части. Я попал в техническую часть, которой командовал капитан Осиловский. В начале августа нам сообщили, что Советский Союз начал войну против Японии и наши войска перешли в наступление.
Наша часть непосредственно в боях не участвовала. Мы шли сзади дивизии и обеспечивали ремонт вышедшей из строй техники. Так мы дошли до Харбина, который освободили наши войска, и там узнали о окончании войны с Японией. Так и закончилась моя военная эпопея – начал на западе, а закончил на востоке.
В 1946 году меня уволили, и меня взяли на комсомольскую работу. Я в партию еще начале октября 1944 года вступил. Я дисциплинированным бойцом был, комсомольцем и вот мне замполит батальона говорит: «Тотанов, ты вышел из комсомольского возраста. Боец ты дисциплинированный, надо вступать в партию». «Я не возражаю», – и в течение недели мне вручили партбилет. Так что, когда я вернулся на гражданку – фронтовик, коммунист, со средним образованием и меня сразу взяли на комсомольскую работу. В 1951 году я поступил в Республиканскую партийную школу в Алма-Ате. В 1953 году с красным дипломом окончил ее, после чего меня пригласил на работу секретарь нашего Акмолинского обкома партии Николай Иванович Жорин. Через год стал замом отдела пропаганды, через два года – вторым секретарем горкома партии. Отработал там шесть лет. Потом меня направили инструктором Целинного крайкома партии. В 1965 году, после Октябрьского пленума, Целинный край упразднили и меня направили инструктором в аппарат ЦК компартии Казахстана. Через шесть лет меня направили секретарем обкома в Уральск, где я отработал десять лет, после чего вернулся в Алма-Ату и был назначен председателем Совета по делам религии при Совете министров республики. Наш комитет контролировал выполнение законодательств о религиозных культах, положение о религиозных объединениях в Казахской АССР. Не допускали нарушений. Там я проработал шесть лет, а в 1987 году, в связи с пенсионным возрастом, меня попросили уйти на пенсию, хотя еще мог работать, но кому-то в верхах была нужна эта должность. С 1987 года принимаю участие в работе ветеранского движения.
- Спасибо Сатыбалды Курманович. Еще несколько вопросов. Как жилось в колхозе перед войной?
- Полуголодное существование было. Казахский дастархан очень бедный был – хлеб, молоко, айран. Мясо редко видели. Очень скудно жили.
Потом был голод… Во время этого голода половина казахов вымерло… У моего отца было четверо братьев и одна сестра и все они умерли во время голода, в том числе и мой отец. Тотан и Азар меня спасли, они молодые были и ушли из аула в город. Азар устроилась воспитательницей в детдом, отец, Тотан, устроился рабочим на завод. Кое-что зарабатывали, так мы и выжили. А в аулах все умирали…
Так после голода мы в городе и остались, а наш аул весь вымер… Потом перебрались в Атбасар и в 1932 году там я пошел в школу. К началу войны уже лучше стало, а как война началась – опять скудно стало. Практически все, что производилось в колхозе отправлялось на фронт, колхозникам только крохи оставались. Хотя, конечно, голода как в 1932-1933 году не было.
- Перед войной у вас были часы, велосипед, радио?
- В 30-х годах в аулах вообще средневековая жизнь была. Никаких часов, никаких велосипедов. Я машину впервые только где-то в 40-х годах увидел, в 1941 году нашему аулу «газик» дали, чтобы колхозный хлеб возить. Единственная машина была. Она целый день от нашего аула до элеватора и обратно крутила.
- Школа была национальная или русская?
- Национальная. В то время аулы 100% национальные были, русские поселки отдельно стояли. Недалеко от нас Новоалександровка была, там и русские и казахи жили, а в нашем ауле только казахи.
- Перед тем, как призвали в армию, вы говорили по-русски?
- Почти нет. Хоть окончил среднюю школу, там же нам и русский, и немецкий язык преподавали. По-русски мы кое-как могли говорить, но очень плохо. Но в училище очень быстро овладел русским языком.
- В училище вы были в пулеметном батальоне, а в десантных войсках?
- Автоматчиком. Нам сперва ППШ с круглым диском выдали, а потом у нас ППС были. Они лучше были – легче, складывающийся приклад, рожок быстрее можно было заменить.
- Кроме автомата, какое еще было оружие?
- У нас всегда с собой пара гранат было, потом еще десантный нож. Кроме оружия у нас вещевой мешок был, в котором сухой паек лежал и личные вещи.
- Во время прыжков с парашютом, у вас оружие было?
- Нет. Это же в тылу, так что мы прыгали без оружия, только основной и запасной парашюты.
- В бою гранаты приходилось применять?
- Да. Когда рядом мина упала я одну гранату бросил, в отместку наверное.
- Под авианалеты попадали?
- Нет. Когда второй раз форсировали Свирь, думали, что нас с той стороны артиллерия обстрелять может, или их авиация налететь, но ничего не было. Позиции у них сильные были, но никакого сопротивления там не было. После нашего артобстрела те, кто остался жив, ушли на вторую оборонительную линию.
- Как относились к комиссарам?
- У нас комиссар дивизии – очень хорошим человеком был. Когда вручал мне партбилет, говорит: «Поздравляю тебя, молодой человек. Если жив останешься – этот билет тебе пригодиться!» Вообще, в то время компартия была настоящей руководящей силой!
- Вы рассчитывали остаться живым?
- Каждый стремится выжить, но никто не знает будешь жив или нет… Когда кругом падают снаряды, мины, идет стрельба… Сколько в финских лесах наших ребят осталось…
- Суеверия на фронте были?
- Нет. Я за время службы вообще никаких разговоров о религии не слышал.
- Со СМЕРШем не приходилось сталкиваться?
- Нет. Слышали, что есть такое подразделение. Один раз ко мне даже подходил подполковник, говорит: «Молодой человек, не хочешь…» Я говорю: «По-видимому, я к этому не готов».
- Части, в которых вы служили, были многонациональные?
- Да. В училище 80% было казахи, а в десантных войсках у нас все были. В отделении даже один еврей был.
- Трений на межнациональной почве не возникало?
- Нет. Тогда по национальному признаку, или по возрасту – никаких проблем не было. Все очень благожелательно относились к солдатам. Все очень хорошо друг к другу относились, и командир роты, и старшина, Васильев. Никакой дедовщины, как сейчас, не было. Во всяком случае, на национальной почве никаких проблем не было.
- Информация на казахском языке была?
- Нет. В Панфиловской дивизии – там казахскую газету выпускали, но она в Алма-Ате формировалась, национальной дивизией была, а я в другой части был.
- А как вас на фронте звали?
- Саша.
- Как кормили в училище, десантных войсках, на фронте?
- Нормально кормили. Только когда из госпиталя на восток ехали – там похуже было. Заварки не было, пили просто кипяток. Давали 100 грамм хлеба, немножко колбасы, полевой обед.
- 100 грамм выдавали?
- Иногда. Когда форсировали Свирь, нас на другой день хорошо покормили и дали каждому по 100 грамм. Командир роты к каждому подходил, говорил: «Ребята, молодцы! Давайте отметим!»
- Табачное довольствие на фронте давали?
- Да. Меня после призыва привезли в Акмолинск, сейчас это Астана. Тогда он областным центром был и там располагался военкомат. Туда мы прибыли вечером 2 января и нам там выдали первый армейский паек – 20 грамм махорки, 200 грамм сахар, 600 грамм хлеба. До этого я не курил, а тут куда деваться? Закурил. Так до конца войны махорку и курил.
- Вши были?
- Нет. Какие вши! В пехотном училище хорошие условия были – каждую неделю ходили в баню, меняли белье. И в Подмосковье тоже самое. Это же конец войны! Все было нормально было.
- После выписки из госпиталя вы были рады, что не попадете в строевую часть, или было огорчение, что не успели повоевать?
- Я вообще рассчитывал, что меня демобилизуют. Врачи госпиталя определили, что я не годен к строевой службе, но солдаты были нужны и меня направили сперва в запасной полк, а потом в технические части. Воевал до победы над Японией.
- Награды имеете?
- Да. После форсирования Свири меня наградили медалью «За Отвагу». Потом еще медалями «За победу над Германией» и «За победу над Японией». А потом еще орденом Отечественной войны I степени.
- Как относились к финнам?
- Знаете, финны к нам очень враждебно относились. Очень недружелюбны были. Но нас предупреждали, что хотя финны и немцы очень враждебно к нам относятся – мы должны к ним по-человечески относиться.
- А как к финским военнослужащим относились?
- Это последний год войны был. Такой ненависти как в первые годы не было. Ненависти к концу войны не было.
- Трофеи брали?
- Только продовольствие. Как-то у одного финна во дворе овец увидели, командир отделения говорит: «Давайте, у них отберем овец, поедем баранину». Война есть война…
- Спасибо Сатыбалды Курманович.
| Интервью | А. Драбкин |
| Лит. обработка | Н. Аничкин |
