Александров Михаил Дмитриевич

Александров Михаил Дмитриевич: Родился я в Ленинграде в 1925 году в семье рабочего. Семья была большая – детей: три мальчика и две девочки. Наша семья уже третий век живёт в этом городе. Коренные, можно сказать. Таких не много найдётся. Мать с Саранска, русская… Её семья вся погибла в восемнадцатом году от болезни. Она приехала в Петроград, встретила моего отца, и они поженились. Отец рано умер – в 30-ых годах. Его сыновья, все трое в эту войну воевали. Средний погиб. Был десантником, точнее, не просто десантником, а диверсантом. Где он погиб, нам неизвестно, – никаких сведений нет. Я и в Подольске был, и в Минске, нигде не числится.

Старший брат был студентом, когда началась война, пошёл добровольцем на фронт. Всю войну на флоте. Закончил службу капитаном первого ранга. Он уже умер… Он был старше меня на шесть лет. А мне уже восемьдесят восьмой, возраст солидный. У меня трое детей. Уже правнуки вовсю живут на этом свете…

– Какое у вас образование?

В сорок первом году я кончил восьмой класс. И началась…

– А вы, ленинградский школьник, помните сороковой год – Финскую кампанию?

Прекрасно помню! Мой брат добровольцем был на Финской, лыжником. Его рассказы, о том, как они воевали, помню. И затемнение, и возвращение солдат и прочее, – всё помню. Мне уже 14-15 лет было…

– Каково было отношение населения к Финской кампании?

Нормальное, какое к войне отношение…

Ну, историю я вам говорить не буду, сами знаете, почему началась эта война. А мы оказались к ней готовы не очень хорошо…

– Нет, я имею в виду, не было ли распространенным мнение, что эта война вроде как ни к чему?

Ну, как же ни к чему, когда у нас большая война на носу была. Вспомните Халхин-Гол, испанские события… Мы все носили «испанки», с сочувствием встречали испанских детей, которые приезжали в Ленинград… Я считаю, что война была подготовлена давно. Да и революция-то по меркам человеческим недавно была. С нами рядом были люди, которые её провели… Так что всё на наших глазах. Мы знали, что война будет, и готовились… После финских событий у нас половина ребят ушли в военные спецшколы.

– А какие эмоции вызывало то, что война с финнами была не такой, как предполагали, и потери большие…?

Мы потерь не видели, не слышали. Да, были госпитали…

Дело в том, что Гражданская война в мозгу всегда была. И что такое война, мы знали более чем достаточно… Не хотели войны, но знали, что она будет.

– То есть предчувствие было?

Предчувствие было, но никто не думал, что война такое сотворит с Ленинградом – этот голод, потери. Практически все мужчины нашей семьи погибли, у нас что-то около одиннадцати погибших только за время войны и за блокаду. А когда я вернулся из армии, то узнал, что всего два парня оставалось со всего моего класса.

– А в классе было…?

25 или 27 человек было, 13 человек мальчишек… Такое время, такая жизнь.

– Как вы узнали о том, что война началась?

Репродуктор у нас дома стоял… Большой такой…

Уже в июне месяце я вместе с классом ездил под Гатчину, мы противотанковый ров копали.

– Война началась. А дальше? Говорили: «на чужой земле малой кровью», а армия отступает и отступает. Как народ воспринимал это?

Я за народ не могу ответить…

– Ну, окружение ваше…

Окружение наше – нормально – все мужчины оказались либо на фронте, либо работали день и ночь.

– А чем вы занимались, когда началась война?

Чем что?... Школы уже не было… Я жил в доме 53, Большая Пушкарская, сейчас этот дом тридцать какой-то. Были дежурства на крышах… Тушили «зажигалки» и прочее… А потом я серьёзно заболел. Я дома лежал. Ну, потом началась настоящая блокада, когда не было хлеба, ничего не было… Похоронил мать, похоронил четырёх дядей, которые были пожилые.

– Когда начались проблемы с питанием? Традиционно рассказывают, что как разбомбили Бадаевские склады, с этого момента и есть стало нечего.

Ну, Бадаевские склады достаточно далеко от нас. У нас рядом был Сытный рынок. Там барахлишко меняли. Вот такой случай был. В это время, когда мы с матерью там были, объявили воздушную тревогу. Все начали прятаться, и снаряды начали падать прямо в людей. До сих пор в памяти это, когда я закрою глаза, как люди кинулись с рынка в парк, как снаряд попал на трамвайную остановку… Как на деревьях висели куски тел… Ужасно. Мы с мамой спрятались в подворотне, и обошлось. Но я бы не сказал, что люди были как-то очень испуганные… Понимаете, в чем дело: когда ты голоден до того, что чуть живой, снаряды не пугают уже. Это уже не страшно…

– Есть два мнения о блокаде: одно – кругом мародёры, каннибалы, и всё такое, а второе мнение – все друг другу помогали по мере возможностей, вплоть до того, что от себя последний кусок отрывали. Как ваше восприятие?

У нас была квартира на третьем этаже, где мы три брата жили, но братьев не было. Сёстры в это время – старшая была с мужем на Дальнем Востоке, вторая была на Урале, вместе с мужем занималась топосъемкой. А мы с мамой остались вдвоём. И в эту квартиру к нам вселили трёх человек, значит, из Прибалтики беженцев. Я их почти не помню – пожилые женщины. Мы все плохо жили… Мама умерла с голода…

Стояла у нас посередине небольшая железная печка, поджаривали на ней хлеб. Почему-то считалось, что так будет вкусней и полезнее. Обычные люди умирали тихо, никто не шумел, во всяком случае. А этажом ниже, всё время пели, играли на музыкальных инструментах… Однажды пришла милиция, и хозяина квартиры арестовали, и вытаскивали из этой квартиры дорогие всякие вещи, шубы и прочее. Он работал в какой-то снабженческой организации. У него всегда были деньги, всегда были продукты. И так в блокаду тоже жили… Его забрали, и расстреляли.

– Вспоминают, что в те времена по городу ходили слухи: что «в Смольном булочки пекут в то время, как народ голодает». У вас такое не рассказывали?

Таких историй не слышал ни от кого, да и не от кого слышать было. В очередях мы не стояли, только за хлебом придёшь – а у нас булочная была напротив почти – постоишь там несколько минут, отрежут эти 200 грамм и всё…

– Именно минут? Не часами стояли?

Да. И даже когда в очереди мы стояли, таких разговоров не было. Да и настроения слушать не было. Голодные люди, какие у них настроения, понимаете.

– Скажите, у вас во время блокады были сомнения, что город могут сдать?

Об этом не думали. Голова в этом направлении не работала. Голодный человек, о чем он думает? Не было таких сомнений!

– Воровства много было?

Не знаю. В нашем доме таких случаев, по-моему, не было, кроме того, который я вам рассказал. Но это не воровство, это скорее спекуляция.

Воровство? В художественном кино был эпизод, как доходяга в булочной хлеб у более слабого отнял и тут же съел. А в жизни я такого не встречал. Люди, понимаете… У нас были нормальные отношения, совершенно нормальные.

– Самое тяжелое время для вас в блокаду когда было?

Я даже не знаю… Я лежал больной, три месяца... У меня даже остались на этих местах шрамы. Говорят, от голода бывает и такое… Я лежал и читал, читал усиленно, пока свет был.

– А кто вам еду носил?

Мама.

– А когда она умерла?

Я уже встал. И пошел устраиваться учиться. Хотел, как и мои сёстры заниматься топографической съемкой. Было такое училище рядом с Холодильным институтом. Я там даже в последний месяц получил карточку. А потом в следующий раз пришел, а там закрыто...

Когда мамы не стало, и объявили, что начинается эвакуация по Дороге жизни, я подал заявление и уехал к сестре, в город Киров. Месяца три лежал, потом встал и стал работать помощником топографа, пока меня не взяли в армию. В семнадцать с половиной лет я уже служил.

– Это в каком году случилось?

В мае 43-его меня призвали, и направили в Москву, в запасный огнемётный батальон, огнемётчиком…

Питание там было приличное, все окрепли. В основном, такие же пацаны были – по 17-18 лет.

Уже должны были нас направлять на фронт, и вдруг пришёл приказ – организовать 30 батальонов химзащиты, и на основе этого огнеметного батальона как раз 30-й батальон сформировали. Готовились к химической войне, к тому, что немцы применят отравляющие вещества. И нас заслали во Владимирскую область, в знаменитые Гороховецкие лагеря… Известные всем, кто когда-нибудь там служил. Город Мстера, там мы долго – с полгода учились.

– И чему учили?

Дегазации. Вплоть до иприта и прочих всех…

– То есть, выявление факта заражения, определение типа газа, противоборство?

Да-да-да.

– А насколько была высока вероятность применения химического оружия?

Если на основе моего опыта… В Восточной Пруссии (а я практически всю её прошел), мы только два раза сталкивались с ОВ – бочки с ипритом, и никаких случаев боевого применения, видимо, не было.

И только один случай, когда мы действительно применяли свои знания. Рядом с нами какая-то танковая часть стояла, танкисты в каком-то сарае обнаружили эти бочки и решили, что это какое-то смазочное масло, и начали красить движущиеся части у танка. В результате пострадало несколько человек. По нашим данным это был иприт.

Для дезактивации у нас кроме ранцевых опрыскивателей были бочки такие большие, из которых можно было опрыскивать.

– Как эта называлась бочка?

Я уже не помню. Их содержимое применили, когда мы попали почти на фронт, под Вильнюсом. Там строили мост через реку Вилью. Вот мы эту стройку охраняли. Опасная была стройка, поскольку немцы пытались её разбить... И вот наш батальон «задымливал» её – как только звонок, наши включают установку, и вокруг возникает сплошной туман – ничего не видно. Серная кислота… Олеум… Самолеты побросают бомбы куда-то и уходят… Мост построили через Вилью буквально за неделю, если не меньше.

– И всё-таки, как обучение шло?

Помню, утром одеваешься полностью в резину – брюки, рубашка резиновая, и почти весь день в таком виде.

Питались мы тогда очень прилично. Да и жители помогали, надо сказать. Стоишь на посту, а тебе в руки пироги суют. Идёшь по улице, затаскивают в дом, за стол, кормят. Хорошо там мы жили…

– А до того, как вас перевели обучаться химзащите, вы учились пользоваться огнеметом, как вас этому обучали?

Учили шагистике, ведь нас пацанами взяли. Сперва солдат надо было создать. На это месяца два потратили.

– Вы сказали, что если люди узнавали, что вы эвакуированы из Ленинграда, то отношение особое проявляли?

У них вообще к солдатам отношение было прекрасное. Никто там не спрашивал, откуда, для них важно, что мы были солдаты…

– Вернёмся к обучению. Вот вас там начали учить, вы в резине бегали. Кроме химической части, чему вас ещё учили?

Да больше ничему. Когда проходишь восемь часов в резине, то сам уже лежишь. Представляешь, что это такое, когда снимешь резину, гимнастерка вся белая – соль выступает на спине.

Кормили довольно прилично нас. Мясо, правда, нам часто привозили американское. Маленькие баночки… На кой чёрт? Сладкое мясо в банках… Из него делали суп…

Вот что нам дополнительно давали, так это селёдку. Для того, чтобы удержать воду внутри тела…

Сперва нас всех пропустили через камеры – противогаз одеваешь и в камеру, там сидишь какое-то время… Пускали газ. Надо же было приучить, чтоб не боялись, чтоб противогаз правильно одевали… Конечно, иприт не применяли, это ясно… Там рядом обычные люди жили. И нам отводили специальные территории… Тяжело всё это было...

– В каком звании вас выпустили?

Рядовой. И рядовым остался. Радистом. Наш батальон отдельный был, батальон химзащиты № 30. И была своя радиостанция. Сперва был 12-РП, потом «эрбушка» – РБ, РБМ. С начальством связь держали.

– На радистов же вроде специально готовили?

Сами готовили… Я самый образованный был, по-моему, во всем взводе. Ребята в основном были деревенские. У них знаний, прямо скажем, школьных мало было.

А у меня восемь классов целых. Ну, кроме этого, я самообразованием занимался, интересовался историей, географией…

– Когда вас отправили в действующую армию, куда вы попали?

Наш эшелон - 30-ый отдельный батальон химзащиты, оказался почему-то под Смоленском. Там река Днепр, и станция, не помню, как называлась… Мы стояли там несколько дней всего. В это время мы ничего не делали. Вдали видно было центр Смоленска… Еще оставались там дома... Не всё там было взорвано…

Потом из Смоленска… Короче говоря, мы в Молодечно попали. Молодечно это значительно севернее Смоленска. Там разбомбили всю нашу технику, попали под налёт. У нас техники было 28 машин… Разбомбили буквально всю технику, остались голые, но погибших было мало, если вообще были.

В Молодечно некоторое время стояли, получали технику. А потом мы под Вильнюсом оказались. Там стояли довольно долго, пока фронт не двинулся. А когда фронт двинулся, мы тоже вместе с ним прошли до самого Кёнигсберга…

Там бои в Кёнигсберге. Наш взвод там не участвовали. Но у нас тоже кое-кого забрали… Были какие-то сведения, что мы когда-то были огнемётчиками… Вообще, надо сказать, народу у нас было мало, стояли мы в таком городе Коршен, это последний город, который отошел полякам. Дорожный центр… Вот мы там стояли. Но стояли мы там уже, занимались совсем не делом. Часть наших солдат – отправлены, вот я в частности, на передовую. Это уже было вначале марта 45-го. Вот мы на передовой там были, значит в марте. Единственный месяц, который я и был на фронте, конкретно на передовой, это март месяц 45-го. В апреле потому что начались штурмы Кёнигсберга, 10 апреля. Числа 15 апреля по дороге к нам, где мы стояли, начали немцы идти сдаваться. Всё это я, конкретно, видел, как немцы сдаются. Воинская часть пришла, с оружием, со всем. Проходили, оставляли оружие и шли в тыл дальше.

– Вы ленинградец, блокаду пережили, какое у вас отношение к немцам было?

Хорошего не было. Стрелять – стрелял, близко не видел.

– Вот идут немцы сдаются, а желания такого, чтобы взять автомат и покрошить…

Нет, не было такого. Понимаете, немцы тоже всякие, различные. Не все немцы зверствовали. Хотя то, что они зверствовали, я тоже видел и не один раз. Концлагерь нам специально показывали. Такой случай был в Коршене. Мы стояли, там взвод управления только был, человек 25-30. Солдаты есть солдаты, и солдатам всегда не хватало еды плюс мыла. И вот однажды вызывают нас на построение…Выстроились приходит комбат.

- Снять, мешки!

Сняли.

- Раскройте!

Ну чего у нас в мешках можно найти? Нашли кусочки мыла – желтые, зеленые, - красивые такие куски. Кусочек такой толщиной примерно 1,5-2 см, длиной 4-5 см, вроде как спичечный коробочек, цветной. Хорошее мыло, но не так мылится, как мылится обычное. Набрали мы в Коршене, в магазине…

Комбат говорит:

- Выбросить это!

С чего это? Приказ выполнять надо… Повыбрасывали, ну и что дальше?

- Знаете, что это такое? Это же мыло из людей!

- Как это из людей? Врете!

И устроили нам потом поездку. Северо-западнее Калининграда, на побережье. Там концлагерь был. Посмотрели мы, как из людей мыло варили. Вот если бы это увидели до того как немцы сдались тогда, то было бы другое отношение к ним….А эта поездка в лагерь была, когда уже война кончилась. Вот тут злоба была, конечно, та ещё. Немцев, к нашему и их счастью, уже не было. А оставшееся там население хорошо к нам относилось. Это были не немцы. Забыл, как же эта национальность в Восточной Пруссии оставалась, и при немцах оставались…Пруссы, по-моему… Или как-то так…

– Какие у вас отношения складывались с прибалтами, с поляками?

По окончанию института, я работал на предприятии, которое создавало много техники в сотрудничестве с 5-6 заводами. И один завод, в частности, в Прибалтике был. Городишко такой небольшой, Нарва. Там, в основном, население-то, русское…

– Это, наверно, уже после войны оно русское стало…

Те, кто мог, уже удрал – никого там не было.

– А «лесные братья»? Или вас это не касалось?

Нет, до нас это не доходило. Понимаете, эти «лесные братья», по-моему, больше занимались уничтожением собственного населения, чем борьбой против наших солдат… Чьи они братья? Они собственный народ уничтожали!

Вот интересный факт. Мне довелось вступить в Вильнюс, когда там ещё продолжались бои, мы вошли, чтобы строить мост этот несчастный. Так вот, населения в Вильнюсе практически не было! Это удивительное впечатление! Представьте себе: город самый настоящий, многоэтажные дома, и никого нет! По улице идёшь – никого нет, кроме солдат; а местного населения нет. Попряталось. И только постепенно – через неделю, через две – начали появляться люди в городе.

И чем это вызвано? Очень многие считали, что местные помнили, что когда наши войска в 1941-м отступали, многие из них провожали нашу армию стрельбой.

– Сейчас выдвигают обвинения в адрес наших войск в том, что когда вошли на немецкую территорию, там начались массовые грабежи. И для борьбы с ними появился приказ Сталина – за мародёрство расстрел и всё такое…

Я не видел никакого мародёрства. Да мы и немцев-то почти не видели! Вот в городах населения не было немецкого, абсолютно! Солдаты наши были, а немецкого населения не было.

– В Курляндии и в Восточной Пруссии были и «власовцы», к ним какое отношение было?

Какое отношение? Шлёпнем, да и всё… Не разбирались особо.

Когда мы ездили – а мне пришлось поездить по Восточной Пруссии – предупреждали: не ночуйте отдельно в домах. Гранаты бросают в окошко и прочее. «Вервольф». Но, это больше разговоры одни были – не было у них партизан. Какие к чёрту у немцев были партизаны, господь с вами? Никаких партизанских соединений немецких не было! Что бы там мне ни говорили. Сломя голову бежали на запад, здесь почти не оставалось никого.

– Два вопроса в одном объединю: что вы помните о «ленд-лизе»? И второй вопрос: что вы думаете о втором фронте?

Я знаю, что был «ленд-лиз»… Например, машины у нас были «Форд» и ещё «Студебекер». Было очень много американского питания. Знаменитый «Лерд», все его помнят, наверное, даже местное население, не только наши. Консервы мясные. Консервы были и, смешно сказать, какой-нибудь Уругвай. Лошадиные консервы. Питания американского очень много было, и, по-моему, не стоит забывать про это…

– А оружие, обмундирование?

Оружие было только наше. Правда, когда мы первый раз получили вооружение, еще в тылу, то нам дали винтовки какой-то, я даже не знаю, кажется, итальянской фирмы… И знаете откуда они взялись? Это мы потом узнали: разоружали иранскую армию, когда оккупировали Северный Иран. Винтовки эти лёгкие какие-то, и калибр значительно меньше нашего, а пуля полукруглая. Как из них стреляли? Потом их выбросили, а нам дали новое… В начале были карабины, потом ППШ.

– У вас какое вооружение было штатное?

У нас ППШ был штатным – хорошее оружие, изумительное. Для солдата – просто «конфетка». Вот песок попадёт, попробуй ты в винтовку попасть песком, будет она у вас работать? Ни черта не будет работать! А этот: вытащил, снял, протёр – стреляет, хоть бы хны! Это удивительное оружие – ППШ, ППД, ППС – всё это было у нас тоже, но самое лучшее – это ППШ.

– А немецким вооружением трофейным пользовались?

Когда было делать нечего… Из пистолетов стреляли… Даже немецкий «фауст» подобрали и стреляли. Попробовали специально, интересно же, чёрт возьми.

– А куда стреляли-то с них?

Да никуда, в поле. Там в Восточной Пруссии поля здоровые, причём все огороженные железной сеткой. Ну, вот и стреляли, солдату интересно же.

– Вернемся ко второму фронту. Есть разные мнения: одни говорят, что хорошо, что помогли, другие говорят: никому он и не нужен был в 44-ом году?

В 1944 году он уже ничего не решал…

Ведь наши научились воевать в совершенстве! Четыре года войны научили. А что такое тогда были американцы?! А французы? Это не вояки вообще!

– Есть исторический анекдот: Кейтель молча пропускает идущих в комнату, где будет подписана капитуляция нашего представителя, английского, американского, а увидев французского спрашивает: «Мы что, вам тоже проиграли?»

Немцы – вояки, этого у них не отнимешь! И нет в Европе никого, кроме нас и немцев!

– Говорят, что финны были очень серьёзные бойцы…

Не знаю, брат ничего такого особенного не рассказывал. Он был добровольцем лыжником. Они пошли через линию фронта и чуть не до Ботнического залива доходили – там и сопротивления почти не было. Вот бездарность нашего руководства действительно была. Точнее – неумение. На чёрта на линию Маннергейма лезли? Зачем её надо было прорывать? Когда вот обойди ее… И всё, и они бы сами все сдались, только успевай пленных собирать.

– Раз речь пошла о руководстве, скажите, ваше тогдашнее и нынешнее отношение к Верховному командованию…

О Сталине? Моё отношение не меняется: Как только его не стало, так пошло у нас наперекосяк. Вот что значит один человек! Знающий! Великий человек он был!

– И это несмотря на то, что в начале войны там были огрехи?

А чего вы хотите?

– Хотелось бы, чтобы проблем не было.

Проблемы всегда будут. А потом, проблемы – проблемами…

Это не Сталин виноват ведь! Тактических ошибок было много, но Сталин ведь не виноват, не мог он, как бы он ни был умён, всё сам делать. Вот расстреляли Павлова. А как же не расстрелять было, ведь из-за него получились такие огромные потери?

В Испании Павлов показал себя блестяще. Но с майорского звания ему генерала армии дали…

С другой стороны, а где генералов армии-то взять для растущей армии? Вот немцы были отмобилизованы лучше – ясно совершенно. Они хитрее поступили: они оставили весь генералитет и офицерский состав Германии войны 14-18 года и подкармливали их, и давали им возможность поддерживать «форму»… И когда пришло время, они стали на своё место, как говорится.

– Чем занимались политработники, замполит и были ли они вообще?

По-моему, не было… Понимаете, у нас и батальон-то маленький был – 200 человек и машины.

– А «Смерш» работал с вами?

Нет, не было у нас такого.

– Кто командир батальона был?

Комбат у нас был подполковник, фамилию уже забыл.

– А почему на такой «маленькой» должности такое «большое» звание?

А потому что у нас самостоятельное подразделение: это отдельный батальон химзащиты…

– А как вы думаете, насколько наша армия была готова применять химическое оружие?

Ничего у нас для этого не было, по-моему.

– Ну как не было? Было! Много чего было! В конце концов, чего бы и не притравить тех же немцев, в той же Курляндии…

Зачем? Население же… Нет, это бессмыслица… Бессмыслица, понимаешь. Что, в Германии что ли бросать? Может, немцы что-то и заслужили, но ведь не в такой же мере, чтобы глушить их! Если даже Гитлер побоялся. Ведь немцы применили только против партизан, в Крыму.

– С другой стороны, американцы ядерное оружие применили, не побоялись.

Ну, так это ж американцы. Это люди особого склада – от них можно всего ожидать.

– По вашему мнению, когда стало понятно, что наши бывшие союзники, уже не союзники?

Трудно сказать, когда… В 47-ом году… а может, даже в 46-ом, они потребовали вернуть им технику. И наши грузили, отправляли, понимаешь, эти прекрасные машины, а они их под пресс, и отправляли железо… На наших глазах рубили, понимаешь, хорошие вещи. Какое уж тут отношение? И видно, что от них много чего можно ожидать…

- Когда вы демобилизовались?

Демобилизовался в мае 48-го. Я служил кадровую: война в мае 45-го кончилась, и я начал три года кадровой.

– Так вы рядовым и закончили?

Да, рядовым.

– Есть ли у вас награды?

У меня три ордена. Но за время войны – только медали: медаль «За взятие Кёнигсберга», «За победу над Германией». Еще значок «Гвардия получил после войны.