Родилась в 1921 году в деревне Суворово Тверской губернии. С 1939 года работала в геологоразведочной партии старшим рабочим — помощником мастера (в Калининской области). В начале войны была призвана в армию, направлена в госпиталь, затем была переведена в 150-й банно-прачечный отряд (воинская часть 28784), входивший в состав 39-й Армии Калининского, потом — 1-го Прибалтийского фронта, позднее — в состав 43-й Армии 3-го Белорусского фронта. В составе отряда находилась до окончания войны (была прачкой, поваром). Была ранена. После войны работала в геолого-разведочной партии в Кохтла-Ярвеском районе Эстонской ССР, затем, с 1948 года до выхода на пенсию — на Ахтмеской теплоэлектростанции (ТЭЦ).
- Для начала, Елена Андреевна, расскажите о том, кто были ваши родители?
- Ну что такого можно сказать о моих родителях?... Отца я своего не знала. Не знала я его вот почему. У мамы два брата было. И как раз в то время, когда Николаевская война начиналась, их взяли на войну. А они служили в Польше, это ее братья эти самые. Ну и когда у нас в деревне начали раскулачивание проводить, она вышла замуж. Это когда хотели организовать колхозы. Ну и отбирали все. А теперь, когда у нас все там отобрали, а одну корову у бабушки всеж-таки оставили, отец тяжело заболел. А я у бабушки жила почти до школы. Ну так я бегала: и дома жила, и в то же время у бабушки. Ну и получилось так, что когда в 1921 году мама меня родила, отец уже больной совсем был. Мне потом рассказывали, что сняли его с печки, он меня поцеловал, сказал, как назвать, и умер после этого. Ну и мама осталась вдовой. Это было в деревне Суворово, где мама родилась. Про Суворова вы, наверное, читали что-нибудь? Ну и все это дело. Так вот, у Суворова деда когда-то в нашей деревне было имение. В честь этого нашу деревушку и назвали Суворово. Небольшая деревня, там всего 17 домов было. Ну и после того, как мой отец умер, мама после этого вышла замуж за вдовца (тогда считалось, что если жена у мужика умирала, то он становился вдовец, а если муж у бабы умирал — то она становилась вдова, а разводные если и были (те, которые разводились) — они разводными и считались; а это вдовцами назывались). Ну и со мной, известно. Фамилия его была Михеев. И у него были сыны. Сыны были большие. Они сами были научены плотниками и у них на хуторе был большой деревянный дом, который они сами рубили и где они работали. Не изба, изба это так и называется изба, а дом, в котором было четыре комнаты. Но потом вотчину начали раскулачивать тоже. Раскулачили и дом отобрали. Это было в 30-х годах.
- Вы помните, как это раскулачивание проводилось?
- Помню, хорошо помню это самое время. Но часть тех, которых раскулачивали, были действительно виноваты, а часть и не виновата была. У Сталина был дан приказ раскулачивать таких людей, у которых (я надеюсь, вы понимаете) наемная сила имеется такая. То есть, раскулачить было приказано тех, кто батраков держал. А местные, которые были коммунисты, они не разбирали, кто держал, а кто нет, и все подряд раскулачивали. Церкви ломали. И все это делали. У одного, например, в нашей деревне крестьянина было девять человек семья, две коровы было. Жили тем, что хватало, не голодали. И хлеба на свою семью зарабатывали. Раскулачили все равно. Брали, помню, у нас в колхоз лошадей.
- Много у вас было раскулачено в деревне людей?
- Ну раскулачивали тех, которые жили побогаче в деревне: например, Карпуха и Роська, два их было таких богатых. Еще Алексей был. Этот Рось был, значит. И нашего батьку, отчима, тоже раскулачили. Четыре человека было раскулачено. А у всех, у кого было по одной корове, у тех уже ничего не отбирали.
- А каким было ваше хозяйство?
- А у нас хозяйство такое было, что имелось три, наверное, коровы, пара лошадей, пахали свою землю, да и все. А батраков у нас не было - сами обрабатывали. Ну а потом раскулачивали. Ну а у нас в деревне был такой мужик, он сильно верил в Бога, - Егорка. Так вот, когда все это проводилось раскулачивание, к нему зашли домой, нашли у него книжечку божественную, ну и посадили его на три года. Ну и заболел он в тюрьме. Он сильно молился Богу. Он домолился до того, что аж насквозь, как говорили тогда, все видел. Мама наша чуть не повесилась после того, как отчима раскулачили. Остались мы голодные, из дому нас выгнали. Дом отобрали, конечно. Я помню это хорошо, мне уже тогда шел 17-й год. Ну и получилось так, что этот Егорка дал маме амбар свой. Амбар — это так называлось место во дворе у крестьянина, где были закрома и куда сыпали хлеб. Убирали с поля и засыпали хлеб. Ну и началась компания потом. Я в прислугах жила шесть месяцев. Ну невыносимо было. Я была такой худенькой. Люди не жалели. Все на мне сидело там. А та хозяйка, у которой я работала, была педагогом. А дядя Вася, ее муж, был хозяином-бухгалтером. Ездил на велосипеде на работу.
Ну а потом получилось так, что в нашу деревню приехала геологоразведка. Я говорю маме: мам, пойду проситься. А сама не представляю, что такое геологоразведка и что это за работа. Даже и не слышала ничего я об этом, нет. Ну и пошла я туда. А там начальником был как раз такой Шпан, царство ему небесное, Николай Николаевич, это он был начальником геологоразведки там, у нас, в Калининской области (теперь она Тверская область, но она и была когда-то Тверская). Ну и получилось так, что прихожу я. Вид у меня был такой, что, как говорят, ни одеть, ни обуть. Я расплакалась и говорю: что возьмите меня на работу. Этот Шпан смотрит на меня так и говорит: «Паспорта нету?» А в деревне вообще паспортов никому не выдавали. Он говорит: «Паспорта, конешно, нет?» Я говорю: «Нет.» А там сидел такой Лебедев Иван Андреевич, не знаю, живой он остался или погиб. Старшим мастером он работал. Шпан смотрел-смотрел на него и говорит: «Иван Андреевич, возьми девочку. Под свою ответственность. По технике безопасности.» Ну и взяли меня. Я вышла на работу. Меня еще спросили: «Что вы, не боитесь, чтоб на высоту лазить?» Я говорю: «Не-еееее, я высоты не боюсь.» А ведь надо было лазить на вышку высотой с трехэтажный дом примерно: ну подъемы там делали, спуск делали, - это когда, значит, скважину бурили. Мне вот наверх и надо было лазить. Ну и там все это дело бурили глинистым раствором. Надо было мешать раствор, потому что была совсем другая порода. Там скважины на уголь бурили. И скважины глубокие были: до 120-150 метров бурили. Бывали и аварии. В общем, по всякому бывало. Ну ладно, так я туда устроилась, ну и стала-стала дальше работать. Это было в 1939 году, когда я туда устроилась, и работала я там до 1941 года. Потом я уже стала старшим рабочим - помощником мастера.
- Далеко это все хозяйство находилось от вашего дома?
- Это было в 15 километров от нашей деревни, там шахты уже готовили. И шахматным порядком бурили скважины, - это потому что хотели шахты строить. Ну а нас, молодых, отправляли дальше, в том числе и за 100 километров, за 50 километров бурить скважины. Узнавали, конечно, какой там делать разрез, на сколько там километров уголь класть. А в 1941 вдруг началась война.
- Елена Андреевна, а было ли в конце 30-х годов предчувствие, что скоро начнется война?
- Нет, не было такого, никто не знал, что будет война. Лето было как раз, был июнь месяц 1941 года, и нас направили на другое место. Трест, к которому относилась наша партия геологоразведочная, находилась в Москве. Партий было много. И нас, шесть человек, вдруг отправили в другую партию. Привезли, сказали: «За вами приедут.» Привезли нас туда как раз за месяц до начала войны. Приехали, в общем, мы на другое место. Ну, молодежь были все, 50 километров шли пешком. А хозяину платили за нас 50 рублей — это, значит, геологоразведка ему платила. И мы, помню, решили пойти на танцы. Ну и стали спрашивать, где танцы. А там была река Жукупа такая. И мост через нее проходил большой. Вот за рекой танцы как раз и были организованы. И вдруг рано утром вижу: люди плачут. Плачут, кричат что-то. Я смотрю: окно магазина закрывается, говорят: «Война!» Там еще эти, как их там, радио репродукторы висели. По ним нам и объявили, что началась война. Это было 22 июня 1941 года.
- Как восприняли люди это известие?
- Это ж ясное дело: страх большой. Все бабы плачут, потому что мужиков всех забирают на войну. И нас сразу после этого с этого места отправили в город Нелидово. А в Нелидово были углевые шахты, ну и также там главная контора находилась. Приехали мы, значит, в Нелидово. А война уже шла вовсю. Война шла, и нас, несколько человек, направили оттуда ехать под Ярцево в Смоленскую область. Приехали туда. Вышка у нас была поставлена около железной дороги. Так там страшное же дело творилось! По нам бомбили немецкие самолеты, по нам эти же немецкие самолеты строчили с пулеметов своих. И было такое. Поезд едет. Кто из раненых в кустах останавливается, кто бежит, кто не может бежать — лежит, а кто и на подвесах остается. О Боже, что тогда делалось! Из пулеметов немцы строчили по нам по вышке. А у нас был такой Жарков. Он матом ругается, мотор забил, трубки все телефонные побил. Ведь что было? Проходила рядом с нами железная дорога. И немецкие самолеты бомбили вагоны и строчили по нам, по вышке, из пулеметов. Когда, кстати, бомбили, не смотрели, что идет: санитарный или какой другой едет поезд. Им было все равно что бомбить. Погибших полно было и везде. Их в тыл везли на поезде. А куда везли — не знаю. Уже в 70 километрах от Смоленска были немцы. Ну и получилось так, что ходили мы в лес ночевать. По этой деревушке били, где мы были. Потом пришел приказ о том, что вся наша партия расформировывается. Вышли 500 человек геологов, кто откуда, со всех городов. Вышли. Денег нам не дали, вещи свалили (там же были и женатые, и с койками, но все все равно в сарай все сбили). Отошли мы, короче говоря. На сарай зажигательную бомбу немцы бросали. Это было в городе Сафоново в Смоленской области. Доргобуж. И, значит, полтора месяца шли мы пешком домой. Шли домой. Все разошлись кто куда, а остались вот двое. Ну там в разные стороны пошли. Кто, например, на поезд пошел. Но поезда немцы тоже бомбили. Мы багажа своего не дождались: его разбомбили на поезде, пока везли.
- Паники не было во время того самого передвижения?
- Нет, паники не было. Так а какая могла быть паника? Мы в лесу, дураки, ночевали. Холодно было. А мы босые были. Я даже не могла с работы прийти и одеть ботинки или туфли. Получилось так, что босая убежала и пришла домой без ничего. Ну и так же и все шли. Но некоторые еще успевали обуваться, а так-то вещи, у кого какие были, - те-то сгорели в сарае, в который немцы бомбы бросали. Ну ладно, пришли домой. Без ничего я пришла. Это все уже война шла. Мама мне и говорит: «Лена, девок забирают кого на окопы, кого куда. Иди в лес спрячься.» Я говорю: «Мама, я уже в лесу ночевала от бомбежки. В деревне боялися немцев, так в лес ночь сидели. А днем на работу.» Ну и получилось так, что все же я сходила два раза в лес и посидела под сосной. Потом прихожу и говорю: «Не-еет, мама!» А у нас в деревне был человек, который раскулачивал всех во время коллективизации. Коммунист один, партеец. Вот он всех и раскулачивал. Из тех, кого он раскулачил, два больных было совсем человека. Их увезли. Они, конечно, не доехали. Куда их увезли на лошадях там? Не знаю. Теперь, значит, он приходит к маме и говорил: «Пал-ловна! А где Лена твоя?» Мама говорит: «Я не видала никакой Лены.» А ведь я по полю шла и он меня видел. Мама говорит ему: «А зачем она тебе?» Он говорит: «Надо!» Прихожу я из лесу, а мама говорит: «Собирайся в военкомат.» Я говорю: «Как в военкомат?» А на столе лежала уже эта бумага, которую этот комиссар принес. Там было написано: явиться в военкомат тогда-то и тогда-то, взять кружку и белье. Этот военкомат был в Андриаполе — в нашем районном городе-то. Туда нас, трех девушек, направили одновременно: из разных деревень, но они, эти деревни,близко были друг от друга. Явились в военкомат. А у меня были длинные косы. А всех, кого в армию брали, подстригали. Ребят подстригали, как тогда говорили, под Сталина, - ну как Сталин стригся. А девчонок хоть стригли и не под Сталина, а все равно отрезали косы. Но я так замотала косы и говорю: «Нет! Надо будет куда-то идти. Не надо отрезать косы. Не дам, не дам!» И так стала держать у себя косы руками. Военком смотрит и говорит: «И правда, жалко!» А там стоял политрук какой-то. Тогда были политруки. Это потом они стали зваться комиссарами. Он говорит военкому: «А ч-черт, пускай идет так!» Ну и направили после этого меня в госпиталь работать. Госпиталь этот был армейский. Полевой госпиталь был. От нас, из нашего госпиталя, раненых потом в тыл отправляли. Господи, как же я там устала. Там же сколько этих раненых было! И всем свое питание нужно было давать. А большинство раненых сидели на своих диетах. Там один лежал у меня старший лейтенант. На ногах у него пальцы были отрезаны. В обои ягодицы он был раненый, в обе руки раненый. А курить самокрутки я не умела тогда делать. А я должна была ему это делать, он просил. Помню, я держу, делаю, потом устаю, у меня руки падают. Кормить ему что-то было выписано. Но желудок-то у него был здоровый. Сам-то весь раненый. Ну а чем его кормили? Манная крупа, бульон, да курица вареная. Легкое все там ему давали. А он хочет есть. Я ему даю все это есть, а он говорит: «Если б я мог подняться, я бы все разворотил бы у тебя, все бы, убил бы тебя!» Я говорю: «Ну а что вы на меня ругаетесь? Я ж не виновата, это мне врач приписывает, такое питание-то.» Другие, правда, ребята говорили: «Ну дайте ему каши.» Я говорю: «А потом что будет? Мне ж не жалко каши. Не едят совсем.» Ну а потом решила: Бог с ним. Что мне будет?: Не расстрел же. Ну и накормила его кашей. Когда он поел этой каши, засмеялся, говорит: «Доченька! Вот теперь я поел. У меня два сына на фронте, если останутся живы, я тебя под землей найду.» Я говорю: «Найдешь, найдешь, батюшка.» Ну а потом меня направили в прачечный отряд. И там я до конца войны была.
- Сколько в общей сложности вы проработали в госпитале?
- Несколько месяцев я там проработала. Ну лечили и потом отправляли мы раненых дальше в тыл. А потом поехали мы же дальше.
- А где госпиталь ваш располагался?
- А по деревням располагался. По домам. Сложности были: надо утку дать, надо положить в другой дом. Это же горе было одно.
- Случаи смертности встречались в госпитале?
- Было и такое, что умирали люди. Вот лежал, например, у нас один еврей. В одной избе он лежал. А ранена была у него только одна нога. Перевязку ему делали. Я знаю, нас учили этому делу: ну как перевязку делать. Он кричал: то ему крепко, то ему слабо. Потом он встал на койку и по-еврейски что-то там запел. Но откуда я знала, что он там по-еврейски пел? Ну эти ребята, которые там были, загоготали. После этого он лег и умер. А отчего умер? И сразу же его тут же и похоронили.
- Кто был начальником госпиталя?
- Да разве я вспомню? Там столько у нас начальников перебывало, что я их всех и не припомню сейчас. Помню только, что Соколовский такой как-то был начальником. И то же самое было в банно-прачечном отряде, где я потом служила. Я даже и не помню, сколько у нас старшин перебывало. Потому что было так: старшину после легкого ранения назначат, он побудет у нас какое-то время в отряде, потом его снова на передовую отправляют, а на его место на время к нам присылают другого. А первым командиром части при мне был Арон Маркович. Такой хороший был командир. Но вся его служба с бельем была связана. А у нас в сарае был склад с бельем сделан. Сделали такие трубы для того, чтобы сушить белье. Прятали все это, поскольку немцы бомбили нас. И вот однажды склад сгорел. Утром Арона Марковича никто не узнал: все его волосы на его голове были белые. У евреев, а он еврей был, обычно волосы черные были. И глаза черные. Красивые были ребята. И у него волосы были черные. А тут стали белыми, за сутки он поседел. Так его никто не узнал. Показали на него, а я говорю: «Какой Арон Маркович? Вы что, с ума сошли? Никакой это не Арон Маркович!» В общем, за одну ночь он стал белым как лунь. А потом он ушел служить не то в политотдел, не то в санотдел. У нас в части было три еврея: один еврей был завскладом, другой был помкомандира (тот ничего не видел, выезжал куда-то, звание у него было лейтенант, потом он приехал, стал уже старшим лейтенантом. А он был такой, что без очков ничего не видел.)
- Вот вы сказали, что в части у вас было три еврея. Как к ним относились? Не было ли проявлений антисемитизма?
- Да никакого такого проявления не было, хорошо к ним относились. Как-то не было такого, чтоб плохо относились. И к эстонцам отношение то же самое было. Да и когда в геологоразведке я была, отношение было нормальным. У нас там были эстонцы, но русские эстонцы. Обрусевшие они были. Не было такого, чтобы на них указывали и говорили: этот такой-то нации. Такого не было. И в армии разные национальности были.
- Санитарному делу, когда вы попали в госпиталь, вас долго обучали?
- Ну у нас был временный госпиталь. Но нас учили делать перевязку. Как чепчик повязать, если голова раненая, - все это я и сейчас умею делать. А если большое ранение, там тяжелее приходилось. Ну а я, ясное дело, санитаркой была.
- Какое количество раненых проходило через ваш госпиталь?
- Количество раненых, конечно, было большое. Одних увозили от нас в тыл, других с фронта привозили к нам. Кого без ноги, кого без руки.
- Ранения какого характера были у тех, кого к вам привозили?
- Ранения были и осколочные, и всякие. Ну если снаряд попадает прямо, то человек не выживет. У нас в прачечном отряде у одной девушки ногу оторвало. А меня ранило. Она красивой была очень. Я тогда поваром уже работала, находились мы в Литве в то время. Когда Кутузов был командиром, он был в глаз ранен, но все равно оставался на передовой. Ну а потом второй раз его ранило. А в Литве был город Вильнюс. Но тогда он назывался не Вильнюс, а Вильна. Ну и Екатерина Вторая отправила его, Кутузова, послом в эту Вильню самую. Там же проходила река Неман. И вот там, в этой Вильне, котел у нас стоял. Я пошла за продуктами. И вдруг началась бомбежка. Этой девке ногу оторвало, а мне — осколочное ранение в голову. Если бы была в то время у котла того, то меня не было бы и в живых. Потому что когда я пришла на место, там котла не было уже. Его разнесло. Так мы и продвигались за фронтом. Но мы двигались так, чтобы где-то вода была. Нам, прачечному отряду, вода все время нужна была. Потому что стирать нужно было очень много белья. Там и кипятили все это дело, там и привозили белье.
- Какова численность была вашего отряда, куда вы попали?
- А там было человек сто девушек. Когда меня направили, часть эта как раз у Андриаполя стояла. Андриаполь, город этот, и сейчас стоит, а двадцать деревень, где мы были, не осталось. Сейчас там ни одного дома нет, в этих деревнях-то. Стояла там сколько веков река Западная Двина. А сейчас ее практически нет. Я стояла после войны на мосту и плакала. Это было, когда я в последний раз туда ездила. Там у меня тогда была еще тетка жива. Я когда зашла на мост, говорю: «Нет реки!» А и правда так было: только лужа была такая с одной стороны и с другой стороны. Раньше такая большая река была, а лесоразработки загубили ее. Вырубили лес, ручьев не стало, ну и река высохла. Теперь нет реки Западная Двина в этом месте. Я этому так удивилась, что плакала. А в отряде человек 100 было девушек, всего было человек 150. Там у нас и мужики были, которых уже на фронт не брали. Ездовыми они у нас были. А там же работы хватало: нужно было и дрова возить, и кипятильниками кипятить, возиться с бучильниками еще. Много было работы! Ну и были у нас еще и молодые такие, которые еще к фронту не принадлежали. Однажды у нас комедия вышла. Появился как-то у нас один ходовой старшина. Познакомился с одной женщиной, у которой мужик на фронте был. И черт его знает, где он доставал ей все. И сапожники в армии были, именно в нашей части, и портные были у нас, у которых что-то надо было чинить белье. Там же раненых привозили, и надо было решать: где отрезать, где наставить обувь, в общем, где да как. С бельем с этим возни много было тогда. Там у нас и гнид чистили. Вшей я, правда, не видала. Но гнид как бисер было на кальсонах и на рубахах. А этот старшина хотел, чтоб его командиром части поставили. И он подговорил наших ребят: вот этого еврея, который плохо видел, и врача, который приходил на кухню пробу брать. А у нас была отдельная изба, в которой мы готовили в то время. И он подговорил этих троих или четверых ребят, я сейчас уже этого не помню, и сказал: «Убейте Наумыча, я вас всех награжу!» А тогда Наумыч командиром части был. И эти ж дураки его послушали. Ну и вот. Почему-то я одна оставалась на кухне. И вдруг слышу: стрельба. Смотрю: ко мне в окно Наумыч ползет ползком. А врача, который должен был снимать пробу, еще не было. Я вышла и подумала: неужели по нему били? А это, оказывается, по нему и били. Я привела его. Потом говорю: «Михаил Наумович, Михаил Наумович! А где это стреляли?» Он говорит: «А по мне стреляли.» Ну вызвали после этого особый отдел. Эти ребята запрятались в сарай. Их нашли. Они там в сене прятались. Их сразу же на месте арестовали и заперли там в амбар. Потом за ними приехали, их и забрали. Ребятам по пять, по шесть лет дали, а главному, этому старшине — десять лет. Этим ребятам в армии бы служить еще. Мало бы где они служили бы. А их посадили. Признались все: старшина подговорил. И посадили ребят ни за что. Коробочка еще не была тогда в части у нас. А потом стала у нас командиром такая лейтенант Коробочка, строгая баба.
- Что в целом представлял из себя ваш прачечный отряд?
- Так ведь при каждом фронте были специальные армейские банно-прачечные отряды. Там у нас были специальные стиральные машины, которые руками надо было крутить. Туда, в эти машины, входило двадцать пар белья: рубаха и кальсоны. Ну и ручки были, большой был барабан. Нужно было замачивать, нужно было крутить этот барабан. Но сначала все нужно было замачивать в керосине. Интересно, что ползали солдаты-то по земле, когда воевали. Какое белье могло быть у него после этого? Но все равно его кипятили и оно после этого чистое уже было. Конечно, оно было уже не такое, как надо было, но все равно было чистое. Ну вот так и стирали в землянках. А что? Землянки были. Фашиста выгнали с лесу, занимали его место. Помню, как-то остановились мы в лесу. Но там такое топкое было болото! Канаву выкопали. Так канава была полна воды. А тут, бывает, немножко повыше ветки наложишь, чтоб на чем-то можно было спать, - койка-то не приготовлена. Как говорили тогда. «На чем спит солдат?» «На шинели.» «А одевается чем солдат?» «Шинелью.» «А в голове?» «Шинель.» «А сколько у него шинелей?» «Одна.»
- А прожаривание от вшей проводилось у вас?
- Проводилось. Это специально приезжала в воинскую часть, как это называлось, дизокамера. Это было такое.
- К какому соединению, к какому фронту вы относились?
- Был такой Калининский фронт. В его состав входила 39-я армия. Вот к ней мы относились. А мы назывались так: 150-й банно-прачечный отряд, воинская часть — 28784. Потом, когда продвигались дальше, фронты менялись. Мы входили в 1-й Прибалтийский (а их, Прибалтийских, по три фронта каждого было.) Потом, когда война шла к концу, все фронта смешались, ну и мы стали входить в 43-ю Армию 3-го Белорусского фронта. Ведь когда мы фашиста гнали, то продвигались, и менялись армии.
- Большое начальство заявлялось к вам в прачечный отряд?
- Ну больших-то начальников не было. А у нас начальницей в последнее время была такая Коробочка. Она у нас что-то долгое время была. Украинка по-национальности. Звание у нее было лейтенант, кажется. Строгая она была баба. При ней тебя могли запросто арестовать и посадить в землянку, которая «губой» называлась у нас. Расскажу вам один случай. Приехали мы однажды в одно болото. А Коробочка, если что случалось в части, как кого кого нужно было отправить с донесением (допустим, вся часть не может подняться, одна идет, другая остается, поэтому надо срочно отправлять донесение об этом), все время отправляла меня. И обязательно, что интересно, меня старшей все время отправляла! Не одну меня отправляла, а с другой девчонкой, но обязательно с донесением как старшую. В общем, если куда надо было, все она меня старшей отправляла. А я знала, когда можно было огрызаться. И получилось так, что заехали мы на поле картошки. Картошки было много, а жильцов — никого. А уже осень была. И капусты там же было очень много. А капуста была зеленая у нас только — это такие синие кочаны. Тогда я уже поваром в части работала. Тоже в этом же прачечном отряде. Наверное, с год поваром я там поработала, а потом всеж таки отпросилась, чтоб сняли. Ну и поехали. Дождик, помню, шел. И Коробочка говорит: «Поедешь старшей!» Лошади у нас были. На них мы и должны были поехать. Машин у нас не было тогда. Ну и поехали. А тут вдруг, когда мы на поле этом самом оказались, нам дают из штаба армии машину. Разыскивали нас, мы чуть не потонули в болоте. Разыскивали нас, созванивались, не знаю, как было. В сельсовете телефон, может, и был. А таких телефонов, как у школьников сейчас, конечно, не было. Да и давно ли эти стали? Недавно. Ну и говорит мне: «Старшей поедешь!»
Не знаю, каким путем, но попала к нам семья по фамилии Суворовы. Со Ржева они были, кажется. Как они попали к нам в часть, я этого не знаю. Их было шесть человек. Потом приехали, намокли все. Но у повара помощник был. А хлеба на семью не привезли. А как деваться? Это же не дома было. Фашисты оставляли, не успели забирать типа бочек с печкой, можно топить, и труба проведена была. А наверху нам нужно ставить в котелочках варить картошку или там еще что. Ко мне подходят они, семья Сувроровых, и говорят: «Лена, а можно взять ведерко картошки?» Я говорю: «Ну что? На шесть человек и ведерко картошки? Конечно, берите.» И еще мужики подошли, стали просить. Я говорю: «Да берите! Еще поле картошки осталося. И много.» Я еще сказала: и себе возьму котелочек. А у нас были такие, которые докладывали начальству обо всем. Они и доложили. Ну ладно. Печка мокрая потихоньку топилась и сушилась. Вдруг вызывают меня и говорят: «Андреева, на ковер к начальству!» Я сразу же догадалась: больше не за что меня вызывать, как за картошку. Думаю: ну, наверное, доложили, что картошки я людям разрешила дать. Я пришла к Коробочке и доложила. Говорю: «Что хотели?» Она мне говорит: «Ты разрешила брать картошку?» Я засмеялась и сказала: «Конечно, я ж начальник, вы же меня отправляете начальником. А что, вам жалко картошки? Вы не были на поле? Там такое поле картошки под зимою остается и капусты. Вы умная были бы, хоть завтра забрали и отправили это. Хоть люди поели бы!» А то что нам давали поесть? Зимой хлеба — 600 граммов, летом — 500 граммов. Мороженую картошку, бывает, привезут. Так я ее никогда не варила. Мороженая, кто ее будет есть? Сахару — 20 граммов, масла — тоже 20 граммов. Куда ты разбежишься с такими продуктами? Девки скажут: «Спрячь наш хлеб.» Говорю: «Как спрячь? Где я спрячу, в землянке?» Ну вот и начала эта Коробочка меня отчитывать. Потом говорит намеком: «А в землянку вы не хотели?» То есть, она имела в виду «губу». А я сделала тут вид, что как будто не поняла того, что она мне сказала. Говорю: «А мы где живем? Мы и живем в землянках.» Я-то сразу догадалась, куда она меня захотела отправить. А там что только было? Кружка воды и сухарь только. Я сказала: «Ну это вы, предположим, можете. Это право у вас есть меня посадить за то. Но я постараюсь, наверное, как-то оправдаться. Почему вы, командир части, обед не привезли? Почему люди голодные столько времени? Почему мокрые по пояс копали картошку и вы не додумались прислать обед?» А какой там был обед? Все время есть хотелось. Я еще ей сказала: «Я могу и обжаловать. Я-то посижу. Но и вам хорошего мало будет. Есть такие, которые подпишутся. Я знаю, куда писать. Не думайте. Есть и особый отдел, и политотдел, и санотдел.» В общем, ездовые, которые привозили еду, не приехали. По ее вине. Она все поняла. Я ей сказала: «Ну, наверное, девочки съели свою картошку. Я вам сейчас принесу.» А там, где мы были, в этой избе, раньше какой-то командир фашистский жил. Долго, видимо, стояли, готовились к наступлению. Я говорю: «Ну, свое я принесу.» Она говорит: «Не смей!» Я говорю: «Не-ет, вы меня плохо знаете. Командовать то командовать умеете, а характер то мой не знаете. Можете посадить меня или что, а я свою картошку принесу.» Принесла ей котелок с картошкой и кинула. Не положила, а бросила так ей, а потом пошла от нее. Но она мне ничего не сделала. Потом она одна мне на ухо и говорит: «И все ж таки я тебя люблю, что ты такая. Молодец! Так и надо!» Это она меня уважала, что я могу постоять за себя и защитить себя.
- Кстати, а как вас вообще кормили в прачечном отряде?
- Я и говорю: какая там была у нас кормежка? Мяса было положено 140 граммов. А когда мяса в части не стало, стали закупать продукты. Приходили продукты с Америки. Жир такой свиной приходил. По нашему жир, а по ихнему лярг назывался. И консервы американские к нам приходили. И тушенки были, и по 2 килограмма колбасы. Ну что там было, если их отрезали? Вот я поваром работала. Но все равно никогда не было такого, чтобы грешным делом кто-нибудь съедал тихонько какой-нибудь кусочек колбасы. Там и так нечего было есть. Ну что? Положишь это мясо, хоть на первое, хоть на второе. Но у нас не было такого, чтоб было сразу и первое, и второе. Я своим говорила: «Ребята, значит, так. Или утром каша, или утром суп.» Не хватало продуктов. Ну и как они нам говорили, так мы и готовили так. А так что было? Картошка была мороженая. Но, правда, суп заправлялся свиной тушёнкой. Дак нам все время есть хотелось.
- Под бомбежки как часто попадали?
- Конечно, часто под бомбежки попадали. Мы уже даже знали, когда будет перелет, а когда — недолет. Бывало, в землянке сидим, слышим, что что-то свистит, говорим: «Перелет!» А то говорим: «Недолет!» А то и в землянку могла бомба угодить.
- Потери были у вас в отряде?
- Нет, таких-то сильных не было потерь у нас. Конечно, на фронт молодые люди ездили и приезжали оттуда ранеными. И многие раненые приезжали дослуживать к нам в отряд, пока не выздоравливали. Их, которые на фронте получали легкое ранение, к нам присылали как старшин. Они побудут-побудут у нас — а потом их снова на фронт отправляют. Вот так меняли. И командиры части даже такие у нас были. А такого, чтобы у нас кого-то ранило на месте, один раз только было: это когда девочке оторвало ногу, а меня в голову ранили. Я в госпитале два раза лежала из-за этого попадания осколков в голову. Эвакуировали меня, когда я была ранена, на санитарной машине. Были такие санитарные машины, которые были брезентом покрыты. Туда укладывали раненого человека. Укладывали туда человека по четыре, двое было на подвесах, и двое — внизу. Специальные санитарные машины были тогда для вывоза раненых.
- А какая техника была в вашем отряде?
- В нашем отряде только лошади были. Но нам без этого было никак нельзя. Ведь надо было дрова возить, топить бучильники, кипятильниками кипятить. Стирали на машинах специальных. А потом некоторые девочки стали стирать руками. Так те девочки все были с больными руками из-за этого. Мне не пришлось так стирать. С год мы стирали с одной девочкой на машине. Тяжело, конечно, было крутить барабан. Час надо было его крутить.
- Как осуществлялось передвижение вашего отряда?
- Ну дак, конечно. Фронт двигался. А мы за ним сзади шли. Но это война была, и не так часто передвигались. Было и такое, что долгое время на одном месте мы стояли. А потом наступали.
- В каких условиях спали?
- Мы и спали, и работали в палатке специальной. Но, бывало, если через деревню проезжали и там останавливались, и если люди пускали, то останавливались в домах.
- С населением местным общались?
- Но если они где жили, то, конечно, с хозяевами общались. А относилось оно к нам как? Ну как? Все одно было: война. А война — это же не шутка была. Как они могли к нам относиться? Они и жалели нас. А что, то, что мы делали, разве это была легкая работа? Мокрый попробуй стоять в прачке.
- А бани организовывались у вас на фронте?
- А с баней было так, что где попадет. Вот был такой город Пречистый на Духовщине. Не знаю, большой он был город или маленький. Так вот, там одна баня была. Одна это баня была оставшаяся, все — больше ни одного дома в городе не было, все было разрушено. Столько кирпичей было. Правда, парикмахерская в городе еще осталась. И там же в городе столько танков было, что их, наверное, лет двадцать надо было только убирать. Это ж металл был! Там и танкетки, там и танки валялись. И столько наших раненых валялось. Это же страшное дело, сколько их там было. Но как-то управлялись с ними и забирали их. А немцы раненые кричали: «Кум! Кум!» А мы плевали на них: тьфу. Кто их звал сюда? Сколько мы ездили. А если немцы убегали, то не успевали даже забирать своих раненых, вот они там и оставались. И они валялись.
- Чем вам запомнилось окончание войны?
- Ну что сказать? Кончилась война — да и кончилась. Мы находились в городе Шеевит (название произнесено невнятно), это не доезжая 40 километров до города Кенигсберга. Но там же, как кончилась война, не сразу всех стали домой отпускать. Там же Япония была. Япония смотрела на то, что кто тут победит. А то бы она, Япония эта, тоже бы на Россию пошла. А финны и латыши, которые там против нас воевали, были карателями у немцев. У немцев они так и назывались — карательные отряды. Если они, допустим, едут на лошадях, то всех уничтожают подряд. Если маленький ребенок попадется — они и его убивают. Такими карателями были латыши и финны. И они до конца воевали.
- Кстати, а местное население в Восточной Пруссии вам попадалось?
- Когда мы жили в городе Шеевит, и с этого города, кстати, я и домой поехала, немцы куда-то подевались, в домах их совсем не было. Пустые все ихние были дома. Вот в одном доме, например, у нас кухня находилась. Дом был большущий. А баня там же была по-русски. Не с котлами, а с каменкой такой. Там в эти камни воду наливали, камни раскалялись докрасна, и были такие две штуки. И были деревянные бочки с водой. Так вот, меня заставляли баню топить. Коробочка эта заставляла меня делать это. Ну и когда камень становился красным, держали над ним бочку и так воду и нагревали. Коробочка заставляла, значит, меня эту баню растапливать. А потом, помню, приехали мы как-то на топкое болото, которое рядом находилось. Но командиры знают примерно, где какая часть есть. А там был какой-то госпиталь расположен. В этом болоте-то. И большой такой лес был там же. Мне эта Коробочка и говорит: «Лена, вот там-то расположен госпиталь, кто его знает, но где-то в болоте. (а там только там, где было намощено, можно было проходить, - а так в других местах можно было провалиться.) Иди, договорись с этим госпиталем.» А госпиталь был такой, что там была палатка, была душевая. Но как они мылись в этой душевой (это все от немцев осталось), я не знаю. Как нагревалась вода эта, не знаю. А воронки поставлены были в палатке. И так и мылись. Так вот, Коробочка сказала: «Иди, договорись с начальником этого госпиталя, чтоб они нашу часть перемыли.» А болото было страшное, кругом — глушь. Но в армии же не скажешь, что я, допустим, не пойду. Это же была не шутка: воинская часть все-таки. А там в одной деревне, где мы жили, там располагался запасной полк один. И туда молодежь наша ходила. Там и танцевали даже. Нашлась гармонь у кого-то. Но это было в доме там каком-то. Там ходили командиры, большие чины, и все в бурках ходили. А там командиром был такой Гробовой. Он познакомился с такой девочкой, по фамилии Пояркова, сама она была ржевская. А так она работала у нас на продуктовом складе. Но мы с ней дружили и даже жили в одной землянке. Этот Гробовой, значит, как все кавалеристы, носил сбоку шпоры на сапогах-то. На нем еще кубанка была такая красивая. И в бурке ходил. И когда меня Коробочка отправила идти в госпиталь искать (сказала так неопределенно: «Иди, там найдешь. Иди прямо!»), много прошла по эту сторону, мост прошла, еще один мост потом прошла, и вдруг увидела кого-то сгорбившегося. Подумала еще: «Ну все, конец! Это идет медведь. Если от ранения не умерла, то здесь погибну.» А это, оказывается, шел Гробовой в бурке нагнувшись. А со стороны кажется: ну медведь и медведь. Я, правда, испугалась. Подумала: «О-ооо, батеньки! Никто не узнает и моя мама не узнает.» Но он вдруг разогнулся. Я говорю: «Тьфу ты, мать, напугал. Я думала: медведь. Ты то как сюда попал?» А он говорит: «А ты как попала?» Я говорю: «Наша часть сюда переехала.» А он дружил же с Марией Поярковой. Он говорит: «Я командиром этой части сейчас стал — 27-я санитарная рота. Вот и хорошо, что ты попала.» Я говорю: «Почему?» «Мы недалеко от вашей части, метров 300. В лесу в одном...»
И он мне вдруг говорит: «Я сейчас иду к Коробочке вашей, ну по делу как командир к командиру. И я скажу, чтоб тебя и Марию отпустили. Я сегодня принимаю воинскую часть. И маленько отметим. Там же водки нет никакой?» Я говорю: «Не-еее, Коробочка не отпустит ни за что. Коробочка строгая, и проверяет ночью.» Потом его, этого Гробового, я и спрашиваю: «А ты не знаешь, где госпиталь-то?» Он сказал мне: «Иди прямо по этой дороге и придешь в госпиталь.» Пришла в госпиталь, договорилась обо всем. Мне сказали: «Приходите в такой-то день и мы перемоем вашу часть.» Ну и помылись потом мы. Мылись в душе. А как вода там грелась, я и не знаю. А где эти котлы были у них и как грелось все это дело, я так и не знаю. Ну и вот, прихожу, таким макаром доложила Коробочке, что в госпитале сказали, что часть вашу перемоем. А в это время к ней уже успел прийти Гробовой. А она страшно злая баба была. Она мне и говорит: «Ну шта-ааа? Выпросил вас Гробовой!» Я говорю: «Не знаю.» «В десять часов чтоб были дома», - сказала она. Гробовой говорит: «Что я, по болотам буду вашу часть искать?!» А она сказала: «Я за вами, за Леной и за Марусей, лошадь пришлю.» Побыли мы там. В землянке было дело. Ну а что там было? Этот принимал часть, тот часть сдавал ему... Офицеры собрались, медсестры собрались. Там гильза снаряда горела: налито там керосина или солярки было, и все это горело как будто заместо лампы. Копоть такая шла. Такие лампы были у нас.
- Вы столько рассказали о лейтенанте Коробочке. Что вы можете еще о ней сказать?
- Она была украинка, но черт ее знает, откуда была она. Не знаю, с какой части прислали нам ее. Не любили ее. Помню еще я вот еще что. Я, помню, сказала Гробовому: «А что ты, думаешь, к Марие будешь как-нибудь ходить? А в рожу ты не хотел?» Он говорит: «Да ну, ты что, с ума сошла? Я к ней по-хорошему, она мне нравится.» Ну а потом разъехались: один сюда, другая — сюда. Где там было встречаться? А вообще Коробочка не берегла меня. Отправляла все время. Она знала, что задание я выполню, вот и все. Всякие ее задания выполнять приходилось. Но в корыте мне не пришлось стирать белье, только — на машине. Но на машине попробуй стирать белье. Тоже было тяжело. Там же не установлены были часы. Все время крутила барабан...
- Звание у вас было какое-то?
- Нет, нам звания не присваивали. Я рядовая была. Но были как при действующей армии, и считаемся мы, такие, сейчас как участники войны. А у Коробочки было звание, она с погонами ходили. Но у нас военная форма была. Погоны были, но не было знаков отличия. Мы были как рядовые. Да там, в прачечном отряде, и негде было как-то себя и проявить. Даже не посылали ни в разведку, ни куда.
- Пожары случались на складах у вас?
- Пожар-то у нас и был, когда сгорело много белья. И белым начальник за ночь стал от переживаний. А так-то больше сильных пожаров не было у нас.
- Бывали ли такие случаи, что к вам попадалась солдатская одежда с дырками (то есть простреленная в боях)?
- К нам не только простреленная одежда попадала, но и маскхалаты, где была или рука, или нога. Это кому оторвало их. Разведчики-то ведь в маскхалатах воевали. Вот от них это и привозили.
- Охрана какая-то была в вашем отряде?
- Часовые стояли у нас. И нас тоже ставили часовыми. Была, помню, одна часовая латышка у нас. Так это был и смех, и грех. Как она к нам попала, этого я тоже не знаю. Летом она охраняла склад. Но часовой же не должен был сидеть. А она, поскольку было тепло, ботинки сняла, разделась, автомат поставила и заснула. Старшина пошел на это место, автомат у нее спрятал, ботинки спрятал, потом подошел к другой стенке и стукнул по сараю. Она вскочила. А потеря автомата — это не шутка была во время войны, это было страшное же дело. А питание всякое попадало, в том числе и отравленное. Она вскочила, бегала-бегала. Старшина ей и говорит: «Чтож ты? Какой ты часовой? Ты босая стоишь, и лежишь-спишь.» Ее за это в землянку, ну на «губу» то есть, посадили на трое суток. Такая чудная была девка. Но русский знала и понимала маленько.
- Политработники были у вас в части?
- Но политработники какие были? У нас комиссар был. Тоже они менялись. Если раненым попадал, то как подлечивался, так одно оставалось: уматывай на фронт, а на его место нового присылали. Да и командиры долго не задерживались. А так на самое долгое время задержалась у нас Коробочка вот только.
- Другие национальности были у вас в отряде?
- А у нас на это не обращали и внимания: какой нации человек, как и что. Такого не было никогда, чтоб кого-то обзывали, что ты такой-сякой национальности. Когда я до войны работала в геологоразведке, и со мной вместе эстонцы были, тоже с этим было все нормально. Помню, еще работал у нас такой Трейлер. Такой он был хороший парень. А у нас ребят много было с разных городов. Они учились бурить на мастеров как бы. Ну и, помню, зашли мы в один дом. А жили на квартире. А эти черти собрались в карты играть, ну в очко то есть. А я пришла и легла на печку. Вдруг смотрю и вижу, что там мухлюют. Что такое очко, я не понимала, но что-то я понимала, когда кто-то говорил: «Очко, все, проиграл опять.» А они порядком получали. 600 рублей — это всеж-таки сильные были деньги. Этот Трейлер играл с ними. А он, кажется, коллектором там работал. Теперь я смотрю и вижу, что он все деньги проиграл. А этот, с которым он играл, все прятал карты, то в руках держал, то еще как-то там... Подумала: «Этот же халтурит!» Я тут же слезла с печки. Говорю: «Положи деньги Мишке! И вытащи карты отсюдова. Положи по-хорошему. А ты болван (я на него), не умеешь играть — не играй. Это же аферюги! Приехавшие неизвестно откуда. Неизвестно, проигрывал он или выигрывал. Куда ж ты играешь? Ты ж голодный!» Так отдал. И потом я ему сказала: «Миша, если я еще увижу, что ты будешь играть в карты!! Ты не умеешь играть, а это аферюги.» А когда тот вытащил карты из рукава, я Мишке сказала: «Видал, почему ты проигрывал?» А вообще так мне тоже пришлось с эстонцами быть: и до войны, и потом...
- Встречались ли у вас в отряде случаи невыполнения приказов?
- Там нельзя было не выполнить приказ. Там не скажешь такого, что я туда-то и туда-то не пойду. Те, кто провинились, тех, конечно, сажали на «губу». Куда было деться? Там батька был строгий. Это — война. А до войны было еще и такое, что если ты опаздывал на работу примерно минут на десять, тебе давали выговор. Это — на первый раз. А если же ты что-то делал такое во второй раз, допустим, являлся на работу на сколько-то часов позже, тебе давали, значит, элементы, как они назывались, - шесть месяцев по двадцать пять рублей ты выплачивал. Если еще раз ты опаздывал, давали год. Вот так у нас и было тогда.
- Оружие в отряде вам выдавали?
- Конечно, выдавали. С автоматами стояли в охране, ну и все в таком духе. Обучали стрелять, обучали бегать 6 километров на носках. Шесть километров нужно было бегать!!! Я бегала тоже. На сердце я не жаловалась. А надо же было с противогазом бегать. И у меня получалось так, что как только противогаз я одевала, то бежать уже не могла, мне от этого плохо делалось — и все. Тогда мне начальник, который с нами занимался, сказал: «Пробку отверни!» А противогаз снимать нельзя было. Когда я же пробку отворачивала, бежать уже могла, ну и бежала. Так что нам досталось все, что и нужно было солдатам.
- С особистами встречались?
- Особый отдел был, но не в нашей части. Но там не только особый был отдел, но и санотдел, и политотдел, и все было дальше.
- Кто-то из ваших сослуживцев запомнился?
- Ну я запомнила двух моих подруг, которые со мной вместе были. Нас вместе в армию и брали. Потом с Горького направили Наталью Осенину такую, мы с ней все дружили. Ну много было девушек у нас в отряде, теперь уж я и забыла их. Были они со всех городов.
- Поддерживали ли после войны связь с вашими сослуживицами?
- Нет, никого не встретила.
- Награждения производились у вас в отряде?
- Награждали у нас только всего одну девушку — Наталью Осенину. Так-то не за что нас было награждать. Проявить нам себя было ну не на чем. Если девочки вручную стирали, то мне не пришлось: только на машинах стирали. Так за что нас было награждать? Руки мокрые, портились. А эту одну Наташку и наградили. Она как-то сказала: «Если я приду домой без медали, то повешусь.» Ну и мы сказали командиру: «Дайте ей медаль, а то она повесится.» Сказали ей: «Дура ты еще...» А дали ей медаль «За боевые заслуги». А этих юбилейных медалей у меня есть много. Называются — юбилейные.
- А какой у вас был график работы?
- Это же была армия, постоянно стирала, машину крутила. Там никакого выходного у нас не было.
- К Сталину как во время войны относились?
- Я по Сталину даже плакала, когда он умер в 1953 году. Сталина все любили. Было такое очень сильное патриотство.
- Во время войны верили, что нашими будет одержана победа?
- Конечно, верили. Жукова сейчас только жалко. Раньше везде был только Жуков, а тут сегодня его совсем затоптали.
- У вас из семьи воевал кто-то еще?
- У нас у мамы пасынки воевали. Один вот, например, явился домой, а один погиб. У мамы так жизнь сложилась. И еще погиб один пасынок у нее. В общем, в деревне побили всех ребят, что и жениться после войны было некому. Ведь с нашей деревни на войну взяли 17 человек, а двое только вернулось. У одного деда, мне так жалко его было, помню, четыре сына было холостых. Ни один из них не вернулся.
- Письма во время войны писали?
- Писали. Но тогда же были не конверты, а складывались письма таким уголком. Ходили письма, но цензура была. Так что цензура была, проверяли.
- Расскажите о том, как сложилась ваша судьба после войны.
- А после войны у меня прошла жизнь тяжелая. Дело в том, что когда я работала до войны в геологоразведке, мы приехали в одну деревню бурить. И там был один сверхсрочник. Хороший парень. Ну, так-то он мне понравился. Он меня был постарше, с 1917 года рождения, но это была ерунда, что постарше. Мне не очень хотелось замуж, я еще молодая была. Но стали советовать. Решили пожениться. Как раз в 1941 году заявление подали, а зарегистрироваться и не успели: началась война. Его так и так должны были взять в часть. Ему дали квартиру, он меня должен был вызвать. Но так наши адреса и потерялись. Он не знал, где я нахожусь, а я не знала, где он находится. Ну я и не старалась как-то его искать. Да где мне было его искать? Я и сама была на фронте. Ну и вот. Теперь, когда я встретилась с Гробовым и он сказал, что меня и мою подругу он отпросит у Коробочки, произошло такое, значит. Землянка, где мы были, была такая длинная. И мы вышли на улицу. Разговаривали так с ихними медсестрами. Он потом говорит: «Идите, теперь все собрались!» А до этого ждали одного офицера. Ну мы и сели: Маруська, я, ну и к нам Гробовой сел. Как-то темновато было. Ну что эти лампы из гильз горели? Помню, сидим так, разговариваем. И вдруг идет ко мне навстречу мужик. Я узнаю в нем Ваську, с которым мы подали заявления. Он кричит: «Ба! Ты откудова?» А я говорю: «Оттудова, откуда и ты.» Вот так мы и встретились. А так расписаны мы не были. Но Коробочка разрешала нам встречаться. И получилось так, что родился у меня сын. А видите, как не повезло. Тяжело мне было его воспитывать. Получилось так, что он потом уехал. А пока неделю ихняя часть там была, она разрешала нам встречаться: ихняя часть была недалеко и наша часть была недалеко. А потом разъехались. Переписывались. А потом, уже после войны, когда мы сошлись, он начал гулять. А я этого не перевариваю. Но надо, может быть, было и простить. Но был у него один хороший друг. А он меня очень сильно жалел. Он мне и говорит: «Лена, он врет, что у него политзанятия да всякое там. (а он же военный был все-таки). А он ходит к такой-то на такой-то улице. Я посижу с ребенком, иди туда, захватишь.» Я ему говорю: «А потом уходи, я тебя никогда не продам.» Ну и получилось так, что поскольку друг его сказал, где он, в какой квартире и все, я пришла туда и стала стучать. Открывают дверь. Я говорю: «Такая-то здесь живет?» Она говорит: «Да.» Я говорю: «Мне очень нужны вы.» А он, этот друг его, видел, что он туда как раз пошел. Ну я и захожу. И вижу: сидит мой на сундуке. Нога у него уже была разута, сапог долой. Ну ясно же, что там оставалось делать. Я говорю: «Аааа, вот где политзанятиями занимаются.» А он ей наговорил, что он один. Она и говорит: «Не пойму, а это что такое?» Я говорю: «А пусть расскажет.» Я ему сказала: «Можешь оставаться. Чего ты расстраиваешься? Разувай и другую ногу. Оставайся! Я не очень волнуюсь.»
Ну и ушла. У меня же там ребенок оставался. А мне надо было бегом успеть вернуться, чтобы тот его товарищ, который с моим ребенком остался дома, успел уйти. На второй день, когда пришел этот Василий, я ему сказала: «Вези меня к поезду.» Он говорит: «Ты что, с ума сошла?» Я говорю: «Угу. Я сошла с ума.» И так я и уехала домой. И больше ему я не писала, и больше я его не видела. А потом мой сын Алик стал всеж-таки допытываться. Я сказала ему: «Сынок, если хочешь, напиши.» И он стал с ним переписываться. Оказывается, что он женился на одной учительнице, в Смоленске жил. А у этой учительницы и у него, ну у них, в общем, была девочка, которая училась в Иванове. Они стали переписываться, в общем. И эта девочка Алику послала свою карточку. Она написала: «Ой как мы с тобой похожи на папу: и губами, и глазами.» И они переписывались. Но так получилось, что мой Алик не дожил три недели до армии. Перед этим женился. Но надо было ему жениться! Дружил с девушкой, девушка была хорошая. Он мне однажды, помню, и говорит: «Можно поговорить с тобой?» Я говорю: «А с кем же ты, сынок, будешь разговаривать?» А дед мой, второй муж, был не дай Господь: и пить любил, и драться любил, он все умел делать. Он же такой забияка был. Сыну говорил: «Я вас не пущу!» Я говорила ему: «Чего там не пустить? Ты сам живешь в чужой квартире.» Квартира-то моя была. А он все говорил: «Что я не разрешу Алику жениться.» Я говорю: «Спрашивать тебя не будут.» А он сам фронтовик был. У него было ранение в голову, он в танке горел, рука была сломана, и еще он в ногу был еще раненый.
И он говорит: «Мама, надо жениться мне.» «Сынок, - говорю ему, - тебе в армию надо идти. Уже повестка пришла с военкомата. Уже приходили см военкомата и говорили, что вы, мамаша, не будете сильно протестовать. Вы же сами были на фронте...» Я говорю: «Не, я не против этого.» Но тогда уже поговаривали, что в армии дедовщина процветает. Ну да ладно. Я разрешила жениться. А сын сказал: «У, а я думал, если не разрешишь, кончу курсы шоферов, поеду на машине и разобьюсь.» Я говорю: «Этого еще не хватало.» Теперь — сыграли свадьбу в воскресенье. А в другое воскресенье он утонул. Вот как сложилась у меня жизнь. И вот уже 47 лет как его нет на свете. А утонул он так. Некому было его спасать. Он работал на заводе. И был тут выезд завода. А Маша, его жена, работала. Она вообще-то поваром работала. Она в «Фениксе» работала, в Йыхви. И Маша что-то не поехала на работу. Еслиб оба были, или оба утонули, или оба как-то спаслись. А лодок не было спасать. А так бы его спасли. Там был на берегу и отец. И сестра Машина была, и брат ее там был. Они бы его спасли. А он уже домой собрался. И он уже домой собрался. Там какая-то речка была. С этой речки выплыла парусная лодка. Он уцепился за эту лодку. Потом ребята, которые в армии были и были его друзья, мне сказали, что он уцепился. А лодка же далеко прет и быстро. Потом он кричал, что спасите. Потом руку показал. И только на четвертые сутки его нашли. Водолазов нанимали. И вот 47 лет все у меня сердце стонет по нему. А отцом его не интересовалась. Я про него и знать ничего не хотела. Но все равно мы бы с ним не жили. Я ненавижу нечестных людей.
- Кстати, а где вы работали после войны?
- А там получилось так. Я работала в геологоразведке, как я рассказывала, еще до войны. А сюда направили нашего Шпана, сюда, в Эстонию, на работу. Это было уже после войны уже. Мы бурили четвертую, шестую, восьмую и девятую шахты. Этих шахт не было, хотя сейчас только и осталось всего две шахты. Десятая строилась. Десятую пустили в 1950 году. А эти шахты еще только все строились. Эта девятая шахта строилась за Куремяэ в лесу. И ведь все равно ходили пешком на работу. Как же тут не будешь болеть? Потом этот Шпан стал вызывать некоторых. И мне привезли вызов в Эстонию сюда. В деревне все равно делать нечего было, да я в деревне никогда и не работала совсем. В колхозе не работала. Но там колхоз и разваливался. Потому что всех, кто был раньше в колхозе, во время войны перебили. Двадцать деревень было раньше, я это насчитала когда-то до войны. Куда эти постройки все делись потом, я не понимаю. Старики умерли, ребят всех побили. Деревни ликвидировались. Ну он, этот Шпан, вызвал меня на работу, ну я сюда и приехала. А тут интересно вот еще что получилось. Помню, Шпан мне сказал: «Лена, я тебя отправлю туда, где побольше вышка. А эта вышка «Красный станок» называется. Они побольше получают. Я тебя направлю туда к Максимову. Всеж таки ты у него побольше будешь получать.» Я говорю: «Ну спасибо, Николай Николаевич.» Ну ладно. Пришла я туда. Ну а сюда много везли тех, кого вербовали. Сюда людей много везли, ведь шахт надо было много строить. И, конечно, много людей для этого требовалось. Вот десятую открыли. А туда надо было брать не меньше тысячи людей. Тогда и женщины работали в шахтах: на выработке породы, да и все.
Ну вот, так все и ехали со всех сторон. А этот Максимов, когда я к нему прибыла, почему-то подумал, что я из числа тех самых вербованных. В разговоре он меня не спрашивал, а я не говорила. Ну а я знала, что я помощник мастера, - так у меня в трудовой книжке было написано. А должность была такая у меня, что как появлялся мастер, я должна была патрон с двух сторон подкреплять и откреплять, все это быстро делать, подъем, сектора, ключ ставить, в общем, надо было шевелиться. И вижу, стоит ихний начальник, я его не знала, старший мастер ихней вышки, а я на него не обращала до этого никакого внимания. Он говорит: что это девка копается, как все равно неживая? И оттолкнул меня: ну-ка, так не работай, девка. А он стоит и наблюдает. Потом пишется рапорт, сколько пройдено метров, сколько керна (его запечатывали в ящик и отправляли в Ленинград. Это коллектора, значит, делать).... Ну и вот, пришли потом получку получать. В Йыхви была церковь эстонская, и рядом стоял желтый домик типа барака, там и получали это все. Там была и наша контора, и столовая, и все. Рядом там же конюшни были настроены. Там же пониже располагался паточный завод: переделывали на патоку картошку. Ну ладно. Когда же получку пришли получать, я увидела, что одна работница рублей на 300 получила больше меня. Я пошла к Шпану тут же. Я говорю: «Николай Николаевич, вы меня как оформили?» Он на меня смотрит и говорит: «Ты что?! Как и в книжке написано трудовой.» Я говорю: «Вот тогда и идите в бухгалтерию сейчас. Вот, получила (сейчас я забыла ее фамилию) больше. Она получила больше, а я меньше, как младший рабочий.» Он заходит туда и говорит: «Максимов, не уходи.» А Максимов получал шесть тысяч рублей, и ей тоже сколько-то назначил. Потом он женился на ней. И он говорит: «Вы как в отдел кадров оформили Андрееву?» «Николай Николаевич, как? Как в книжке трудовой написано, так мы и оформили...» Он бухгалтерам говорит: «Вы как насчитали? А в рапорте написано как младший рабочий.» А девка-то уже получила деньги. Так Максимов смеялся! Вытаскивает 300 или 350 он рублей из своего кармана и говорит: «Николай Николаевич, извините, пожалуйста. Знаете что? Я подумал, что вербованная девка и так хорошо на ключах работает. Смотрит, как я шевелюсь.» Шпан ему и говорит: «Ты знаешь, кто эта вербованная? Я ее вызвал. Она работала не на такой глубине, а побольше. Она у меня три года работала уже до войны. А не вербованная...» Ну он и вытащил деньги из своего кошелька. Не будет же он от девки отбирать деньги и давать мне! И отдал мне деньги. Потом он узнал, что я старший рабочий — помощник мастера по должности.
А потом у меня мама умерла. Поехала я домой. Пока ехала, отрезали у меня мешок одеяла. Ну поехала я за сыном. Мама умерла. Брата отдали моего уже в детдом. А сестра Наташка осталась. Но гдеж она была? Не знаю. А была у меня в то время хорошая подруга в сельсовете. Она мне написала: «Лена, если хочешь своего сына увидеть, то приезжай. Маму похоронили, уже ждем путевку в детдом для Алика.» Билет было не достать. Я пошла к Шпану, объяснила ситуацию. Написали мне командировочную на работе. Поехала на поезде. В тамбур было не попасть, попала только на мостик. Сзади меня был вещмешок - одеяло я туда положила. Подумала: чтоб было куда завернуть ребенка. Ко мне пристроился пацан. Он держался за одну ручку моего чемодана, а я — за другую ручку. И он подумал, что у меня в мешке неизвестно что. Он отрезал этот мешок, и мешок под откос покатился. И он свалился туда же, ну прыгнул то есть. Приехала я только с чемоданом. Ну забрала ребенка, приехала в Эстонию. Тут так страшно жили. Картошка стоила 500 рублей (это — мешок картошки), все дорогое. Буханочка хлеба стоила 10 рублей. И мне в 1948 году пришлось рассчитаться и устроиться на ТЭЦ. И на ТЭЦ до пенсии работала, 32 года отработала.
| Интервью и лит.обработка: | И. Вершинин |
