Черепанина Екатерина Андреевна

Родилась 25 ноября 1924-го года в Калининской области, но всё детство – в Павловском Посаде. Переехали рано, сразу после моего рождения: город Павловский посад, Школьный проезд, 22. Мама работала на ватилиновой фабрике, отец умер в 1927-м году. Брат был, участник боевых действий, умер после ранения в 1953-м году.

Не могли бы Вы рассказать немного о довоенной жизни?

Училась я в школе номер 4 города Павловского Посада. Училась я всегда хорошо. Закончила 9 классов, мы только что экзамены 20-го сдали – а 22-го война. И сразу брата взяли на фронт, а я на лето пошла работать на фабрику. У нас городок, Павловский Посад – это текстильный город. Близко от нашего дома городковская фабрика. И там выпускали раньше платки, а потом начали выпускать портянки. И вот я поступила на лето, на каникулы, на городковскую фабрику складывать попарно портянки, сшивать. Так работала до 25-го августа.

1-го сентября наш Павловский Посад первый раз бомбили. Это, так сказать, было наше «знакомство с войной». Это не могу без слёз вспомнить, знаете… Бомбили первый раз в 6 часов утра станцию. А на станции восемь эшелонов эвакуированных и раненых. Как же не пойти посмотреть. А мы должны были учиться во вторую смену. Мы втроём, три девчонки – пошли. Но подходы все оцеплены. Не пускают. Давайте с путей обойдём. Зашли с путей, и только стали приближаться к эшелонам – как снова налёт. Объявили воздушную тревогу, и – все от вагонов!

Вагоны… восемь составов стоит. Это страшное дело: уже теперь все составы развалены. Все бежать в пристанционный скверик. И в сквер. Там – вековые деревья, больше спрятаться негде ближе. Все, и я, конечно, со всеми вместе побежала туда. Моя подруга плохо бегала – она присела у заборчика. Её так ранило, что изрешетило… полгода она пролежала в больнице. Вторая подруга хорошо бегала, она далеко убежала. А мне повезло: я бежала мимо окопа, а солдат, который сидел в нём, меня за ногу дёрнул, и я упала в окоп. И в этот же миг полетели осколки. Таким образом, этот солдат спас мне жизнь. Осколки бы меня догнали, это точно.

22 июня 1941-го года. Как Вы узнали о начале войны и какое было от этого впечатление?

Вы знаете, война была далеко. По радио объявили очень громко на всех перекрёстках громкоговорители, что началась война. И выступление Молотова кругом передавали. Но так как от нас далеко – как-то это не ощущалось так, но сразу начались очереди за хлебом. И мы стали занимать их аж в три часа. На руке номер. Вот пока это ощущалось только, ещё карточек не было, а только списки были. Не списки, а сами мы уже создавали списки. А в общем-то до 1-го сентября до нас кроме, так сказать, хлебных и таких пищевых волнений и недостатков – не было. А вот с 1-го сентября уже начались…

С продовольствием стало похуже?

Сразу. Буквально на второй или на третий день сразу очередь за хлебом встала.

Было ощущение, что война будет такой долгой и тяжёлой – или же казалось, что немцев быстро разобьём?

Вы знаете, не было ощущения, что, вот, мы немцев разобьём. Сейчас скажу, почему. Лето – и через наш город на восток гнали стада. Вот если бы собирались «вот мы их погоним!» – то чего мы их, эти стада, гоним?.. Большие такие стада, коровы ревут, эти люди их гонят, беженцы через наш город идут… Мы же на восток от Москвы! И вот такое впечатление, сейчас смотрю, когда беженцы бегут, идут – тогда было хуже. Кто что вёз, кто что мог: какие-то санки, какие-то коляски. Все навьюченные, все идут, жара, просят воды. Коровы ревут: подоите! Приходят просят: подоите, пожалуйста, коровы пропадают! И эти стада – одно за другим, одно за другим, и люди. Глядя на это, как-то не верилось, что вот-вот-вот война кончится. Люди бы не уходили так далеко.

Как дальше Ваша жизнь протекала во время войны?

А дальше – как вот начался учебный год, мы неделю проучились – и нас сразу послали картошку копать. А две недели картошку там в совхозе убрали, приехали, неделю дома побыли – и нас сразу повезли под Серпухов на трудфронт.

Мы копали противотанковый ров. Значит, его сначала ночью взрывали, а днём мы выравнивали. Одну бровку вертикальную делали, а вторую наклонно. С той стороны, откуда танки пойдут, как предполагалось, была наклонная: что они там спустятся, а уж обратно выбраться не смогут, потому что та сторона – трёхметровой высоты. Полтора метра потом, так сказать, ступенька.

Вот с нашей школы нас взяли 28 человек. Десять девочек с десятого класса, 15 мальчиков с девятого класса, две учительницы и пионервожатая. Жили мы на аэродроме в корпусе. Наша школа на 4-м этаже жила. Выходили на работу… нас выводили где-то часов в шесть утра в столовую. Кормили каждый день мясом: и утром, и вечером. Кормили два раза – и кормили заранее, потому что надо было потом от нашего дома, от аэродрома, через лесок и чистое поле пройти, пока темно, чтобы нас не обстреливали немцы. А в то время, когда мы там копали этот противотанковый ров, немцы, как говорили, в девяти километрах были от того места, где мы жили, от этого аэродрома. А потом мы работали всё время и изо рва не вылезали, потому что самолёты постоянно летали и обстреливали, конечно.

У нас очень боялась обстрела пионервожатая. Она носилась всё время, ей везде казалось – и тут и там опасно. В конце концов её ранило. Больше – все остались, слава Богу, целы. Обратно нас вели тоже, когда стемнеет, через это поле. Приводили сразу в столовую.

Потом наши мальчишки подсмотрели, что… тогда много было лошадей, которые участвовали, так сказать, в войне. В основном, живой транспорт – это лошади были: не столько машин, сколько лошадей. И их, естественно, убивали так же много, как и людей. Так вот, привозили в столовую лошадей. А зима в этот год была страшно холодная. И мальчишки подсмотрели: «Вы знаете, нас кормят лошадьми!» Некоторые не стали есть, но мясо – такое же, как и прочее.

Потом мы работали там до начала февраля. Когда мы вернулись домой, то десятый класс (нас два десятых класса в школе было) из двух сделали один: которые, так сказать, по блату оставались учились. Мы приехали – куда уже? Мы не можем уже десятый класс закончить, больше половины мы пропустили. Мы стали искать, кто куда устроиться… кто работать, кто учиться. Я поступила на курсы метеорологов в Москве. Закончила эти курсы – и в феврале 1943-го года меня отправили по направлению в Метеобюро при штабе ВВС Архангельского военного округа.

То есть курсы длились практически год?

Где-то девять месяцев. Обучали нас – наблюдению за погодой. Изучали мы аппараты, которые применяются: радиозонд, анероид, барометр, флюгер. И вот эти радиозонды имеют стационарную установку для особо важных полётов, и надо точно знать высоту. В Архангельском военном округе почти всегда пасмурная погода. Там всего сто дней в году бывает солнечных. Всё остальное – пасмурные дни и дождливые. Так вот облака, очень низко.

И когда только такие серьёзные боевые наступления или там где-то что-то бомбить надо было – надо было точно знать, на какой высоте должны самолёты лететь: или под облаками, или над облаками. Вот радиозонд на штативе и выпускают, он полетел. А мы теодолитом засекаем, считаем секунды, градусы, куда он поднялся. И потом, когда накладываешь на карту – тогда определяешь, на какой он высоте летит и куда ветер, с какой силой, предварительные данные мы каждые два часа получали.

Мы работали так: нас пять, которые занимались накладкой погоды и предварительной разработкой прогноза. И три радиста. Каждые два часа – это у нас называлось «кольцовка»: мы составляли её только по Архангельскому военному округу. И каждые шесть часов у нас погоду составляли для всего мира. Все нейтральные страны нам присылали свою сводку погоды. У радистов код был для всего мира: не только для наших, но принимали со всего мира. И уже перспективу, прогноз, это уже мы предварительно разработку давали, а в штабе там уже были инженеры, всю жизнь проработавшие при погоде, в сводке, они уже знают, как разрабатывать. Они давали прогнозы наперёд.

А мы – ещё что… есть вообще в погоде ещё такие таблицы, которые разработаны только для Москвы, а все остальные имеют коэффициент. И мы должны каждый месяц, вот в этот месяц на следующий месяц… вот именно я этим занималась больше всего… дать начало сумерек, продолжительность ночи, начало рассвета, и – как по Солнцу, так и по Луне. Значит, это тоже входит в прогноз погоды, чтобы знать, во сколько и когда можно начинать или заканчивать вылеты.

Эти курсы метеорологов – были армейские или гражданские?

Это были гражданские. Я и мы были, так сказать, понимаете, как сказать… как вольнонаемные: зарплату мы получали, но мы вроде бы как и военные. Вот у меня сейчас на пианино лежит фотография, я нечаянно нашла. Это я в 1943-м году солдат. Мы носили форму. А звания нам были присвоены – рядовые. Званий никаких у нас не было, вот только так считалось – техник-наблюдатель.

При каждом аэродроме есть домик для метеорологов. Вот этот домик, в частности, вот наш – был двухэтажный. Внизу на первом этаже одиннадцать солдат: наша охрана. И туалет общий у нас с ними. На второй этаж лестница, там печь огромная и справа две комнаты: большая – метеорологов, а та – радистов. Это всё наше хозяйство. А все карты свои, что мы нанесли – мы несём в штаб. И мы идём, а с обеих сторон солдаты с ружьями. Охраняли нас. Работа секретная считалась.

Секретная. А со СМЕРШ Вы имели дело?

Ни с кем, мы – вообще ни с кем, сами. Вот мы – и штаб. Ни к нам никто не имел права… площадка же огорожена около этого домика. Ни к нам, ни мы куда.

Это 1944-й. В сентябре 1944-го как таковой Архангельский военный округ расформировывался. Нам предоставили право: хотите на Новую Землю, хотите на Кольский полуостров, хотите домой. Я захотела домой. И поступила потом после в Московский топографический техникум.

Какая у Вас была форма?

Военная, а под формой мы носили у кого что есть. Шинель и шапка. Гимнастерка и юбка. А под формой носили гражданское: у кого что было. И потом нас, значит, устроили, комнату нам дали на троих, но – две кровати. Так как мы сутки работали, потом восемь часов поддежуривание, поэтому кто-нибудь из нас всё время работал.

Как кормили?

Кормили… как сказать… в основном – фасолевым супом. Фасолевый суп и фасолевая каша. Голодно было, конечно. С нами вместе были две женщины работали местные. Вот у них был свой огород и картошка у них росла. Так хоть иногда они нам… мы к ним ездили, когда уж чересчур. 700 грамм нам давали хлеба. На день. А на кашу нам тоже давали карточки. Каша – по карточкам. Даёшь, у тебя вырывают талончик – обедаешь.

Там у нас столовая была для всех рядовых и прочих, а дальше офицерская столовая; они, конечно, без карточек ели, сколько хотели, наверное, не знаю. Почему я так думаю? Потому что там женщина была офицером одна, так вот, когда они что-то не доедали, они в котелке приносили нам.

Суточное дежурство, потом поддежурство. Какое-нибудь свободное время было?

Да, сутки. Вы знаете, нам нельзя было встречаться с гражданскими людьми. Нежелательно. Выходили мы летом, скажем, в парк посидеть. Но избави Бог с кем-нибудь знакомиться! Это было запрещено. Мы сразу «сов.секретно» давали подписку, так что мы, так сказать, сторонились таких знакомств. Там очень много было американцев. Наверное, больше всего, я так думаю, из-за этого и так пресекалось, чтобы кто-нибудь с кем-нибудь не познакомился из американцев. Потому что там были случаи, когда им разрешалось ходить, где и местное население. Очень даже многие вышли за американцев замуж, причём там запросы в Америку давали: может ли он её обеспечить, женщину, чтобы она не работала? Им разрешали выйти замуж за американца. А мы боялись.

Вы сказали, что с гражданскими встречаться нельзя. Но вот у Вас внизу – одиннадцать солдат. Романы – были?

Какие, что Вы! Какие там романы… солдатиков нам там оставили, которые уже никуда не годятся…

Старший возраст?

И старший возраст, и какие-нибудь инвалиды. Только которые нигде не нужны, поэтому их поставили в охрану. Когда идёшь, несёшь кольцовку эту – нам даже в проходную не разрешали заходить, в проходную штаба! Там сидишь, ждёшь, когда спустятся, чтобы из рук в руки эту карту передать, кольцовку. Или особенно, если мировой делали. На весь мир погоду…

Немецкая авиация в районе Архангельска – действовала?

А как же. И нас бомбили, ещё бы! Даже очень хорошо. Архангельск до войны был город деревянный. Там деревянные были дороги, деревянные тротуары. Из деревянного бруса дороги – а тротуары в основном из доски. И деревянные дома. Так вот в тот день, в те сутки, когда мы не дежурили – мы дежурили на крыше, потому что Архангельск бомбили в основном зажигалками. У нас клещи – и вот, если попадёт, должны сбрасывать эти зажигательные бомбы вниз.

Я не знаю, были ли ночи, когда не было тревоги: мне кажется, не было. Правда, когда сидишь в метеобюро, при закрытых… никуда не выходишь – то не знаешь, город бомбят или не бомбят. Когда аэродром бомбили – это ясно. Но мы от него в стороне. Когда аэродром бомбят – там же самолёты, там нету зданий или ещё чего, что разрушать им. А в городе – только знаешь, что: тут сгорел, там сгорел, огарки потом, эти дома…

Наша авиация – противодействовала налётам?

А как же, а как же, обязательно. Сейчас скажу. Перед большим наступлением у нас очень хорошо давал прогнозы Медведев такой. Вот должны были большую партию самолётов перегнать в Архангельск, должно быть очень крупное наступление. И он дал прогноз… это была ранняя весна, потому что уже был такой мокрый снег, морозов уже таких не было – а очень плохой, липкий такой снег. Он дал прогноз, что начнётся снег в два часа дня. А он начался в полвторого. А самолёты начали прилетать с часа. Так как большая группа – они не могли сразу все садиться. Их отгоняли. И при посадке начался снег. Говорили, что пять, но я не уверена… при посадке пять самолётов разбилось. И Медведева судили, ему дали десять лет передовой, отправили его на Кольский полуостров.

А раз уже перегоняли такую массу самолётов – конечно, операции какие собирались! Над аэродромом, над нами чтобы бои были – я лично не видела, не буду говорить. Всё время они… уже фронт далеко был – и поэтому они в основном где-то за пределами за нашими.

1941-й – 1942-й годы. Немцы под Москвой, у Сталинграда и на Кавказе. Не было ощущения, что страна погибла?

Вы знаете, нет. Как-то не верилось, что немцы могут. Была твёрдая уверенность, что мы победим. Точно, точно. Вы знаете, мы не верили, ни в какую не верили, что немцы когда-нибудь нас победят или даже Москву возьмут. А вот как раз на «октябрьские» праздники в 1941-м году, как говорили и как, наверное, и было, все сибирские полки подтянулись к Москве. И на день 7 ноября был такой грандиозный парад военных… а немцы уже были близко к Москве… что наши сразу с Красной площади шли в бой. И сразу попёрли: по тому, что мы знаем по Серпухову. Перед праздниками так обстреливали нас, что просто страшно, а потом вдруг после праздников как-то тише – и сказали, что было девять, а немцев отогнали ещё на десять километров. Значит, уже после 7-го ноября немцев от Москвы погнали.

Под Серпуховом когда Вы копали – то знали о том, что происходит на фронте? Вам привозили газеты, листовки, сводки Совинформбюро были?

Нет, газет нам не привозили, а радио у нас было. Мы знали о параде 7 ноября, мы кричали «ура». Приподнятое настроение, кричали «ура, значит, наши пошли». Но вообще-то, я хочу сказать, в сравнении с нынешней молодёжью – никакого сравнения не может быть, какой патриотизм тогда был!

Какое было тогда отношение к Сталину, к коммунистической партии?

За Сталина, за Родину! Все тогда были… никто в то время… Сталин, конечно, ещё был не развенчан. Сталину верили. А почему ещё верили? Все правительство отправили в Куйбышев – а Сталин остался в Москве. И поэтому очень даже верили, что Сталин – это вождь.

С пленными немцами Вы сталкивались?

А как же. Когда закончила Московский топографический техникум, меня отправили работать в Ростовскую область на изыскательские работы канала Волга-Дон. И у меня в отряде… мне дали тринадцать пленных немцев. Поэтому я с ними очень близко сталкивалась.

Да, Вы знаете, я хочу сказать… я же, во-первых, видела немцев, которых водили по Москве после Сталинграда! Всё, что было у нас тухлого, плохого – мы всё брали… было заранее известно, по каким улицам поведут. Мы, конечно, туда. И бросали в немцев всё, что можно было. А шли… это была, как сказать, такая пора, когда ещё холодно, но уже пора было эту зимнюю одежду снять. Но на них были и платки навязаны, опорки всякие, тряпки на ногах намотаны. Я не знаю, почему. То ли они уже поизносились, то ли специально. По Москве.

А поливальные машины – были?

Нет.

Говорят…

Может быть, в другом месте и были. Я же не могла везде быть. Где мы были – там мы за ними и прошли по улице.

Когда работали с пленными немцами – какое к ним было отношение?

Сейчас скажу. У меня была лошадь и подвода, чтобы везти инструмент. Они придут, на подводу сядут. А вычислитель у меня была –

немка из республики немцев Поволжья. Она не всё понимала, что они говорят, но – большинство. Так я: «Юстас, скажи, чтобы слезли». Она им говорит: «Слезайте с подводы, фашисты сзади». Мы сядем на подводу, они идут сзади.

Потом мне пришлось работать – вести промеры Дона. Сначала как раз Дон обмелел, можно было переплыть. Как раз немцев я посылаю на тот берег. Наш берег высокий, а тот пониже. И они тянут за собой проволоку. На проволоке через каждый метр по глубине уже над рекой там висят ленточки, и они должны около них ставить рейку. Так вот, они натянут эту проволоку, я их как загоню! Ничего не зарабатывала, но зато целый день они у меня стояли в воде до посинения. Потом – кого как, когда мне уже начальник говорит: «Ты знаешь, они отказываются к тебе идти». Я говорю: «Ничего, пускай посинеют, гады такие».

Встречаются упоминания о том, что фронтовичек – тех, кто служил в армии во время Великой Отечественной войны – после войны в обществе воспринимали, как гулящих. Вы с этим сталкивались?

Нет, не сталкивалась. Я, во-первых приехала… когда я приехала? В апреле. Но я – не сразу домой, где нечего есть, а – поехала к тётке в Калининскую область в деревню. Она меня пооткормила. Я очень была худа и до двадцати лет не росла. Маленькая и худенькая. На меня, как на девушку, никто и внимания не обращал. Я у тётки на картошке и на молоке чуть-чуть набрала тело и даже подросла. И когда я уже домой приехала, стала ходить – куда же можно поступить учиться? Где с моим незаконченным 10-м классом можно поступить? И вот… в этот техникум: Московский топографический техникум, который располагался раньше – Гороховский переулок, 4. Знаете такой, недалеко от Елоховской церкви?

Знаю.

Вот туда… с девятью, с неполными десятью классами можно было поступить на второй курс с досдачей некоторых экзаменов. Я вот туда сразу на второй курс устроилась – и в течение первого полугодия всё за десятый класс сдала… всё, что положено было. И в 1947-м году закончила техникум.

Когда Вы были при штабе ВВС Архангельского округа – Вас награждали как-нибудь?

Нет. Никаких наград никому не было. Это когда я стала писать в Министерство, в архив Министерства обороны… Самой – нельзя было писать, только через военкомат! Там мужик занимался. «Ну, напишите, что я там работала! Мне нужно, чтобы мне статус какой-нибудь дали». А он говорит: «Вы же не награждались?» Я говорю: «Нет, не награждались». «Ничего писать не буду, ничего не положено». Ну, я думаю – пойду к военкому пожалуюсь, почему он не будет писать?! Прихожу к военкому – он говорит: «Вы офицер?» Я говорю: «Нет, рядовая». «С рядовыми я не разговариваю».

Вот так вот!

Вот так, и выставил меня. Всё. Ну, чем меня – только единственно медалью «За оборону Москвы» и наградили…

9 мая 1945-го года Вы встретили в Москве. Как это было?

Я, когда училась в техникуме – мы жили в общежитии. Где Гознак – и сзади Гознака двухэтажные здания были. Сейчас уж, наверное, их нет, а тогда были… и комнаты на 20 человек… на 18, если точно, человек. И вдруг раздаётся ночью часа в три или в четыре игра на аккордеоне. Такая громкая игра и такая радостная. Мы естественно, все – чего?! – в коридор высыпали. Тогда эта девушка, которая играет, кричит: «Победа, подписали капитуляцию немцы!»

Мы, конечно, все вышли. Скорей поодевались, вышли – и пошли. Мы не пошли к центру: там, наверное, слишком много народу. Мы пошли в сторону Сельскохозяйственной выставки. Там нам почему-то казалось легче, проще праздновать. Естественно, у кого чего было – сложились, кто чего мог принести. И – праздновали!

Понятно. Спасибо, Екатерина Андреевна!

Пожалуйста.