Досич Павел Васильевич

- Мой отец – знаменитая личность: участник восстания на броненосце «Потёмкин». Я это обычно нигде не афиширую. Когда-то от Калинина он получал в конверте деньги, и там даже по 100 рублей бывало. Я видел эти письма. Его же после восстания взяли и посадили в Закаталы, такой есть город на Кавказе. Закатальская крепость – там тюрьма была. Женщины ему принесли пилку – и он оттуда бежал. Потом жил нелегально, а уже перед войной 1914-го года его как-то забрали в армию. И он попал в плен, в Германию. А уже в 1920-м году вернулся и привёз мою мать оттуда. Я ж практически немец: мать у меня немка была, 1900-го года рождения. В 1983-м году умерла, а я в 1983-м только пошёл на пенсию…

- Перед войной Вас за происхождение не преследовали?

- Нет. Кто там знал? Я ж учился в Одессе, в 27-й школе (сейчас там заброшенный бывший Дворец культуры завода имени Октябрьской революции). В 9-м классе перешёл в 30-ю школу, на Ярмарочной. Потом подал заявление и сдавал экзамены в железнодорожный техникум. И тут началась война. Куда?!

Первый месяц – вообще не бомбили. Здесь в основном румыны были – они собирались всё получить целиком. Зачем им разрушенное? Но уже на второй месяц – прямо 22-го июля – сыпанули.

Бойструки бегали искали, где там что развалили, какие стёкла… в общем, что нас тогда интересовало. А где-то числа 15-16-го августа нас собрали в пионерском клубе на Пересыпи в Ленинском районе – и привезли на 6-ю станцию фонтана. Там был летний лагерь 51-й Перекопской дивизии, которая дислоцировалась в Одессе. В палатках разместили. День, два, три… холодно уже стало, дожди пошли. А тогда дожди шли очень большие.

Нас собрали – и говорят, что «Одессу уже отрезали, уже Николаев там – всё. Вас собрали – хотели вывезти, а сейчас – кто хочет, может написать заявление: в связи с тем, что Одесса отрезана, пойду защищать город; пожалуйста, вот бумага!» Многие сразу написали: «Прошусь на фронт» – и нас тут же, буквально в следующее утро, отсадили – и направили группой человек 15 в Одесское артиллерийское училище, за третьей станцией. Там назначили инструкторов: тех, которые уже воевали.

А на заводе Октябрьской революции начали делать огнемёты. Такая цистерна из десятимиллиметровой стали плюс кислородный баллон – соединены шлангами. Шланг – как пожарный, на конце – коробка консервная, там провод, бертолетова соль, пробирка... [Рисует.] Кладут сюда в факел паклю, намоченную в жидкости, дёргают, тут ломается, вспыхивает, горит, а, когда разгорелся – даёшь 15-20 атмосфер из баллона кислорода – и летит струя огня где-то на 30-35 метров. Вот вся учёба.

Повезли нас на первую станцию. Там ещё поле футбольное было, на нём – вроде полигона. Показали, как всё это делается. По два выстрела сделали – всё, готовые огнемётчики. Нас перевезли напротив: где сейчас юридическая академия – там было когда-то техучилище. Разместили, переодели, и первого сентября погрузили на полуторку: два экипажа нас, четыре человека. И поехали на фронт.

- Огнемёты – ранцевые?

- Нет. Это же баллон – мы вдвоём его поднять не могли! Он же весил-то где-то… Этот баллон – отдельно, всё – отдельно; с пола только погрузили – и поехали. Приехали на Пересыпь. Там рядом девки, которые с нами вместе в школе учились. Я говорю:

- Сбегай домой, на Лиманскую ко мне, скажи, что я еду на фронт, чтобы пришли проводить меня.

Она побежала туда… полкилометра, километр, больше? Нет. За автосборочным заводом на втором лиманщике. Где-то через минут 20-30 прибегает, говорит:

- Паша, их нету, они у родственников на Нерубальском.

У нас там дядька, сестра, два брата жили за Кривой балкой. Нет их, всё. Тут пришли эти, которые нас везли на фронт – и мы поехали.

Приехали в Крыжановку – уже фронт. А в Крыжановке где-то километра два идёт насыпь: железная дорога на 21-ю батарею, на мыс… Первый морской полк, который был организован из добровольцев с кораблей. Командиром полка был назначен комендант порта Осипов. Хороший мужик. Нас спрашивают – а что можете? Рассказали, что можно танк сжечь, можно что угодно сжечь. Раньше нас кормили еле-еле, а тут – рисовый плов с мясом! Накормили, и – в первый батальон.

Он размещался на железной дороге, которая шла на батарею, слева от Николаевского шоссе. Там же находился, это уже потом мы узнали, наблюдательный пункт командира полка. Там как раз балка была, по ней вода шла, а эта железная дорога – на насыпи, а наверху была труба большая бетонная. Как нам сказали, надо глубже закапываться, чтобы спрятаться от бомбы или выстрела, от пули. Командир батальона:

- Давайте копайте, а утром мы с вами разберёмся.

Мы тут же начали копать до крови. Вырыли окоп вдвоём: со мной был напарник. Я – невысокий ростом, а этот мальчик, который со мной был, ещё меньше меня. Из Жёлтого села, Ваня Чёрненький. Копали до утра. Ночью темно, не видно ничего, а пули летят через нас, через линию обороны. Утром смотрим – а это стоят внизу около насыпи две машины со спаренными пулемётами, зенитные. Вот так и жили. Война.

А моряки тогда же призывались в 21 год и служили 5 лет, так что там – такие детины! Добровольцы с кораблей. А мы ж – бойструки. Они: «Выкопайте вот тут под насыпью окопы себе, а тот пускай остаётся, никуда он не денется». Мы выкопали. Далеко, потому что пуля-то может так лететь и сюда достать. [Показывает.]

А у румын были гранаты на деревянных ручках – они их привязывали, размахивали и пускали, они летели метров на 40-45. Впереди нас была кукуруза. А я говорил, что дожди были – такая вымахала! Они по этой кукурузе подползали – и ночью забрасывали гранатами передовую. Одна ночь, вторая ночь… Командир батальона говорит:

- Вот, кукурузу – можете сжечь? Только она мокрая...

Я говорю:

- Мы её обливаем горючим, горючее же летит вместе с этим…

- Так давайте сожгите, чтобы они нам гранаты сюда не метали!

И мы вытащили наверх… сами не могли, моряки помогли, приспособили – и только-только они вечером в темноте бросили первую гранату, которая взорвалась, не долетев до насыпи – один и второй, где-то метров, наверное, с десяти, полили: один, второй и третий раз! И почти всё это горючее сожгли, выпустили. Оно сгорело, и вместе с ним – всё. Утром посмотрели – а там, наверное, человек 10 румын сгоревших вместе с пеплом остались лежать. Первый так называемый бой, в котором приняли участие… или мы даже сами навязали его, если можно так выразиться.

Дальше спрашивают – а где же горючее? Командир батальона позвонил – нам привезли второй баллон с жидкостью, заменили, этот забрали и не знаю куда повезли.

- Когда Вы румын пожгли – какое чувство у Вас было?

- Какое чувство было… ненависти! Потому что вчера они гранаты бросали – а сегодня они лежат. Ну и хрен с ними! Они уже ничего не будут.

Потом – прикидываем: если пойдут танки – как они пойдут? Сюда на насыпь эту они не полезут – значит, нам надо перейти ближе к железнодорожному шоссе, которое идёт на Николаев. Объяснили уже, что можем достать их только с шоссе, а оно – выше. Перебрались туда, ковырялись днём…

Как у нас были «кукурузники» – у них [У противника. – Прим. ред.] тоже такие были «кукурузники». Они тут летали и ночью. Мы перешли в посадку, здесь маленький окоп выкопали – и ночевали. [Показывает.] А передовая – здесь. Ночью этот, видно, зафиксировал – и как нас засыпали! Ничего видно не было, а попали в баллон – он взорвался! Кислород – остался, а баллон – взорвался и загорелся.

22-го августа [Так у автора. – Прим. ред.] румыны решили взять Одессу. Бросали листовки: мол, мы вам покажем. И – пошли в наступление. А в этот момент (наши, видно, знали всё) в Севастополе был организован десант, и он высадился в Григорьевке. [22 сентября 1941 года. – Прим. ред.] Они [Румыны. – Прим. ред.] открыли огонь – а в наступление не идут. И наши разведчики были – сказали, что «а румыны бегут назад, потому что там высадился десант»…

И – мы пошли вперёд! Здесь уже без огнемётов, только с карабинами. Не винтовка, а – короче, и без штыков они. Пошли в наступление, пошли-пошли, дошли – до Григорьевки. Перешли на Вознесенскую дорогу – и здесь уже держали оборону, захватив пулемёт чешский. Он не такой, как у нас (с водой), а – охладители на нём.

- Магазин – сверху?

- Нет, лента сбоку. [ZB-53. – Прим. ред.] Из огнемётчиков стали пулемётчиками. Где-то за две недели до этого к нам пришло пополнение с Кавказа. 442-я бригада была – лезгины. Пулемёт у нас есть, а обслуживания нет. И надо же его таскать – а он же тяжёлый. Дали подкрепление нам двоим: я первый, он второй – и дали ещё человек восемь!

Питание варили не на фронте, а возили с портовой кухни в термосах. То же самое, что всем: рис с мясом. А они же не едят свинину! Мы им отдавали наши сахар и хлеб, а ихнее – ели.

- По-русски они понимали?

- Плохо они понимали, очень плохо.

Рядом с Вознесенским шоссе была суданка – это растение, как трава; она выше человеческого роста, такая, как конопля. Поле было засеяно аж до железной дороги. Мы заняли тут оборону, окопы выкопали. А румыны – тут. [Показывает.] Шоссе Вознесенское – оно подымалось чуть в гору, и они выше нас были, а мы внизу, в этой суданке. Они бы видели всё, но, слава богу, она была густая – и нас там не было видно. Они нас обстреливали всё время здесь в этой суданке. А мы сидели в ней – и всё. Но вот в день 16-го октября мы увидели, что они по склону влево начали спускаться. Открыли огонь по ним, а они увидели, откуда – и по нам оттуда, с той стороны, артиллерией! Слава богу, что остались живы, а не попали! Чуть только ногу зацепило. Сапог у нас не было, ботинки…

- С обмотками?

- Конечно. Вот, чуть поцарапало, пробив ботинок.

Ушли они куда-то сюда [Показывает.], и мы больше их не видели. Это было 16-го октября… а до того, где-то 7-8-го октября, нас повезли в Артек, сегодняшний украинский детский санаторий в Лузановке. Нас туда взяли вывезли, посадив на полуторку. А вшей было – сколько хочешь! Бельё сняли, бочки – и там под низом огонь, паром всё это от нас... А тут везде мыло такое было – они уничтожало вшей. Помылись в душевых – и нас опять привезли… вернее, не привезли, а – мы с моим напарником садимся на трамвай, едем в город, приезжаем к сахарному заводу, а от сахарного завода – переулок, и – ко мне домой! А на улице тут жила девочка, двухэтажный дом был. [Показывает.] Говорю:

- Сбегай домой ко мне (потому что там сидят часовые), скажи, чтобы родные пришли сюда.

Она побежала туда, где-то минут через 30-40 возвращается оттуда:

- Нет, они за городом, потому что боятся бомбёжки.

Мы попрощались с ней, её матери тоже не было дома в то время, на трамвай опять – и туда, где ещё наша машина стояла…

А через неделю нас – отсюда, и пошли пешком в гавань, в Одессу. По Вознесенской дороге. Там народу много было, ещё ходили собирали: кабачки были на огородах, собирали всё, что можно.

Пришли – опоздали: уже стоят только баркасы. На один залезли – и нас потащили на рейд. Там нас схватил охотник, зацепил буксир… уже светало.

- Говорили же, что Одессу не оставят. Как воспринялось, что отступаем, оставляем её?

- Мы ж чувствовали, что немцы уже где-то у истока Волги. А тут мы ковыряемся. Это румыны нас берегли, потому что хотели всё взять живьём, целёхоньким. А так – они могли страшно… они могли бросить столько огня!

- Вы последними уходили?

- Да, уходили последними из Одессы. И – так видно по горизонту: там пароход, там охотники тащат лодки, баркасы… А рядом, буквально метров 300-400, тащил охотник баржу, и попал в неё снаряд, и она переломалась, а там были пограничники. Другой охотник подошёл, начал их подбирать… кого-то спасли, кого-то нет.

Утром подошли мы к Евпатории, а там уже бомбят берег, и нас по дороге всё время бомбили. А к вечеру – добрались в Севастополь. На баркасе этом воды была всего одна бочка: немножко, а нас – человек 20! Сначала пили, как хотели, а потом уже – нет. И там была бочка с солониной, кое-кто хватил её – а тут и пить охота, и жарко…

Вечером пришвартовались к пароходам. Потом нас разместили на Малаховом кургане, утром прошёл митинг.

- Вернёмся! Клянёмся, что мы вернём Одессу!

На третий день погрузили на платформу – и до Джанкоя дотащили, а от него уже пешком в сторону Перекопа. Степь там, такой вот солончак, ровно, как… как ладонь. Дошли до Воинки, село такое. Немцы перешли уже Перекопы, и слышна стрельба впереди. Даже здесь у нас пули свистят. Воинку прошли, пришли к Новопавловке – а там, видно, было когда-то озеро или ставок, и ставок этот высох. Заняли оборону по насыпи этой: дамба была, как видно. Каски надели, а то мы без касок были. И тут по ней – бам! – всё, я пригнулся, снял её – а там пробито пулей. [Показывает.] Надел опять эту каску: первый раз она меня спасла!

А буквально через минут 10-15 разорвался впереди снаряд, и я горячее почувствовал, и тут в кармане – смотрю – пакет разорванный. Командир роты говорит:

- Сейчас, я кого-то уже послал!

Подмога подъехала, меня туда положили – а там уже лежали раненые. Увезли. Не знаю, сколько там – час-полтора-два мы ехали… может быть, три часа. А там уже дальше была машина, вроде «Скорой помощи». В неё, и – привезли в Джанкой, в госпиталь полевой. Меня – сразу на стол, сняли всё, оттуда вытащили осколок, вычистили это всё… Осколок – с ноготь. Говорят:

- На тебе на память!

Утром, уже на рассвете, нас в поезд – и в Севастополь увезли, где-то дня два мы там побыли… а из него – на теплоход, и – в сторону Кавказа. Притащили сначала в Сочи, а Сочи не принял, потому что там загружено так было, что некуда пришвартоваться. Нас – опять в море: в Туапсе. Высадили, отправили в Орджоникидзе, и в нём я пролежал полгода. Когда эта рана заросла – а внутри-то грязь вся осталась! – начался абсцесс, и у меня образовался гной, нагноился, и уже даже дошёл до второго ребра. А врач мне говорит:

- Давай сделаем операцию и спустим всё.

Я говорю: «Нет!» Дежурила женщина пожилая, она мне:

- Паша, ну сделай операцию: там тебе раскусят сзади ребро, вставят шланг, спустят гной – и всё будет в порядке!

Ладно. Утром приходит мой врач, Лидия Владимировна:

- Ну что?

А я – уже задыхаюсь.

- Вот, я тебе говорила!

На рентген. На снимке она отметила, где это самое располагалось, кусачками откусили ребро, туда – шланг, и как только гной оттуда пошёл – мне сразу стало легче. Гноя – там была полная грудь! Она сначала набрала пол-литровую банку почти полную, на следующий день ещё одну банку, а потом ещё одну. В общем, 3 или 4 дня мне всё время спускали этот гной. А потом туда – риванолом жидким, вот такой шприц!

А я уже шутить начал, как набрал, прижал – медсестру облил, глаза ей, рот... Там – целый скандал! А потом выписывают в конце апреля – начале мая. Отпуск дают. А куда ехать?! По знакомству попал в Сталинград. Лежал парень – у него был маленьким осколком пробит нерв, и эта рука у него высохла. Говорит:

- Езжай ко мне домой в Сталинград, там у меня тётка, сестра, дядька.

Матери у него не было. А что делать? Не идти же уже на фронт. Поехал в Сталинград…

- Уже навоевались?

- Нет. Ещё толком не выздоровел. Ну, не успел кончиться отпуск – к городу подошли немцы. А в этом же доме, где я, жил на квартире командир полка НКВД, майор Журавлёв. Этот полк был в Бекетовке, он охранял в Сталинграде объекты. Вообще, там была целая 10-я дивизия, которая охраняла все объекты в Сталинграде.

А это был июнь. И вот я с заявкой в его полк пришёл к нему. Говорит:

- А что ты можешь?

Я говорю:

- А что я могу? Я был огнемётчиком, был пулемётчиком…

Он не знает, сколько я там убил или не убил фрицев, потому что по мне не видно. А раньше у нас во дворе жил парень, который воевал на Халхин-голе, был шофером, во дворе стояла его машина. Мы – бойструки – около этой машины крутились, он нас учил, как ездить, за рулём держаться, катал нас. Говорю:

- Я шофёром могу быть, я ездил на машине!

А я всего один раз тогда метров 100 или 200 проехал. Говорит:

- А где я тебе возьму машину?

А потом:

- Стой, вот два человека и ты – езжайте (как там станция называлась рядом со Сталинградом?)… вот туда со всех фронтов свозили металлолом, собирали где-то по дорогам машины!

И мы туда поехали. Два хлопца этих – они сами мотористы были. И мы в течение месяца-полутора собрали две машины. И, когда уже собрали, завели – я думал: а как же выехать из ворот?! Но – в те ворота попал, и с этого момента стал шофёром, начал ездить в Сталинграде.

- У Вас полуторка была?

- Полуторка, да. Уже в первые дни, когда только-только начались бои… даже боёв ещё не было, а город начали массово бомбить – я был в этот момент, утром рано, часов в 6 утра, на месте базы… в другой стороне аж, на самом севере, за баррикадами – там нефтебаза была, от неё, от обрыва – было видно Волгу. И немцы с Волги налетели – и как начали стрелять! Это было страшно. Это был, видно, самый крупный налёт… уже не знаю, сколько там было машин.

А мы уже бензин загрузили, бочку масла нам помогли бросить туда в машину – и поехали. Город горел. Там же практически была одна улица вдоль всего Сталинграда. Приехали на Кавказскую. Начали бомбить нас и там. Мы – куда? В бомбоубежище! Тут рядом буквально машину поставили. А там – никого. В этом бомбоубежище мы вдвоём были. А в нём – полно говна: убежище же не закрыто, а люди на улице ж не будут гадить – так ходили туда. Сколько это времени… месяц, полтора, а может, и целый год там дерьмо копилось.

Залезли – а там дышать нечем! Терпели-терпели, уже вроде нету самолётов, не слышно, только бомбы ещё где-то взрываются. Вылазим – горит машина. Туда, в кузов – а там же бензин, масло! Слава богу, там ещё только тряпки горели, мы их выбросили. Слава богу, что это говно заставило нас вылезти – и машину и себя спасти!

Приехали в Бекетовку. Там же был химгородок под горой. А в общежитиях стоял наш полк. Буквально через неделю нас из Бекетовки – в первое село; я уже не помню, как оно называлось… километров 5-6 от самого обрыва. До этого там был ложный аэродром, самолёты стояли деревянные. А немцы туда стреляли: они же видят, что там что-то построено. Был один чудак на лошади – они его гоняли по всему этому «аэродрому»… слава богу, он соскочил с неё: где-то какая-то яма – он там спрятался и остался жив. Они на боевых самолётах за одним человеком гонялись!

Потом нас оттуда – в центр города, уже когда начались бои. Там какой-то наш наряд был на Волге, НП, что ли – и нас туда послали. Отвезти им поесть, патроны. Ночью едем – и навстречу машина ГАЗ АА. И спрашивают, как проехать. Мы им:

- Сталинград – прямо!

А не мне одному послышался акцент какой-то… оказалось – это немцы ехали навстречу нам! Нас было четыре человека там, но они, видно, побоялись ввязываться в бой. А может быть – другое задание было: что-то разведать…

Мы туда приехали, всё привезли. Оттуда выехали – и на выезде, на повороте, колесо переднее – в окоп! А как вылезти, как вытащить? Нас трое всего – и водитель: не поднять же её! Начали засыпать, потом домкрат, чуть-чуть засыпали – опять домкратом, опять засыпали – и вылезли. Прошло где-то, наверное, часа полтора-два, пока мы всё это делали. Приехали – а нам говорят, что ту машину с немцами поймали уже в Сталинграде.

Раз в Бекетовку поехал: надо было везти оттуда хлеб, потому что в городе его не было, а в Бекетовке работал завод. И налетел: мне – шлёп! Где-то метров 20 впереди разорвался снаряд или бомба – и пробило радиатор, поломало вентилятор. Я пешком оттуда, с Лапшин-сада – аж в центр города… пока прибежал туда, пока там другую машину взял, поехал, взял этот хлеб, перегрузил, и – опять! Машину – в щепки. Вторую!

А мы были на Исполкомовской улице, крайней над Царицей: она шла к вокзалу, а на углу была китайская фанза огромная, её половину срезали, чтобы она не была таким уж знаком, видным с далека. Как мы там отступали – уже последнее, куда: сначала рубеж – железная дорога, потом – всё ближе к реке, потом там была подстанция, в этой подстанции мы ещё отстреливались, и – до самого речного вокзала. Сегодня там большая широкая набережная. А тогда были сразу прям до самой воды дома.

Бетонное основание памятнику Хользунова – под ним была бетонная труба, и там был КП 62-й армии Чуйкова. Там был Хрущёв, я его видел. Памятник теперь передвинут ниже сюда [Показывает.], ближе от угла ещё метров, наверное, на 50-100, а раньше он стоял чуть выше, прямо напротив улицы Исполкомовской. Сейчас – она даже не знаю, как называется, но она – была самая крайняя.

Мы ещё оставались, когда уже почти никого не было. Там же брёвен было полно на Царице, а когда и нам надо было уходить – уже ни одного не найти. Все брёвна на плоты забрали. Только под горой еле нашли: там стояли два бревна, так мы их связали ремнями, и – на остров, а потом – с острова на тот берег… там связисты тянули связь на лодке. Мы говорим:

- Ребята, потом отгоните лодку на ту сторону: там ещё наши ребята-связисты, они заберут её.

И мы ушли, и к вечеру уже добрались до Заплавного, а там было целых три наших полка.

Когда мы туда пришли, там лётчики жили. Постучались в дом грязные, мокрые, заросшие.

- Откуда вы? Вон тут через пять домов свободно – до утра вы у нас побудете!

Дали нам чаю, хлеба, накормили, мы до утра у них побыли, а утром пошли к своим.

Был у нас начальник штаба майор Баулин: здоровый… наверное, около двух метров (а может быть, и больше) ростом.

- А как вы?!

- Мы – так и так.

- А что там было?

Рассказываем. Оказывается, мы были последние из наших, которые ночью от немцев убежали на бревне.

- То, что Вы на ту сторону переправились – не посчитали дезертирством?

- Нет, мы, когда перешли – были у себя же дома, как говорят. Там же наши тылы были.

- Вся дивизия так переправилась?

- Дивизия – вся ушла туда [На левый берег. – Прим. ред.], а там остались – единицы [На правом берегу. – Прим. ред.]. Нас в полку было человек 80: столько всего собралось. Остались и машины там: там же тылы были. Даже был один «Шевроле». В нём передние и задние – ведущие, а уже снег пошёл, так мы по этой колее… он передние задние включил, хотя снег – небольшой… там же степь – сдувает его. Сколько будешь ехать – ни одной ямки не найдёшь.

Мы остались там, в селе, потому что 13-го октября в Сталинграде должна была высадиться гвардейская дивизия Родимцева. И нам сказали:

- Вот тут ждите, покажете им, где что.

А там напротив был Дворец пионеров: через площадь, с той стороны. [Показывает.] А с правой стороны площади был полуэкипаж Волжской флотилии. Всё – прямо перед нами…

А потом мы попали в Челябинск на формировку.

До Дергачей дошли, поезд, и – в Челябинск. Там начали формироваться, сформировались… Преобразовали с 10-й дивизии войск НКВД: теперь стала 181-я ордена Ленина Сталинградская дивизия. Нас, как шофёров уже, организовали. В этой дивизии образовалась авторота, и меня в ней избрали комсоргом.

Это не афишировалось, но в то время формировалась отдельная армия войск НКВД. В Свердловске сформировалась Уральская, в Ташкенте формировалась Среднеазиатская, в Новосибирске – Сибирская, ещё – Дальневосточная… всего 5 дивизий сформировали с войск НКВД.

Для чего. Армия создавалась – для замены войск РККА в Иране: на защиту коммуникаций. Но уже 23-го февраля – в день, когда надели погоны – наша дивизия была в Ельце. Потом мы узнали, что и ещё одну дивизию высадили, и мы пошли на фронт. Елец – это уже почти Курская область.

Наши войска вроде вперёд пошли, дивизия Плиева… а тут немцы начали контрнаступление, и наши уже начали отступать… не только отступать – бежать! И нас высадили, чтобы их остановить. Мы через Дмитриев-Льговский – под Севск. Там река Свапа, в этом Дмитриеве-Льговском. Дальше – машинного хода туда нет, уже только пешком.

- Вы же всё-таки в автороте!

- Там какой-то мостик – был, но шоссейного – не было, взорван. Так сняли резину, надели ободи – и на ободях по рельсам. Они одной и той же ширины: что вагонные колёса, что у автомобиля – одинаковые.

Вот ближе к Севску мы уже возили продовольствие. Там даже соли не было! И нас потом передвинули на север выше по реке. Сначала там образовалась «Курская дуга», потом нас вывели во второй эшелон, а со второго эшелона потом – опять туда. И уже оттуда мы пошли в наступление, когда кончилась битва на Курской дуге. Потом нас повернули влево, на Чернигов. Чернигов взяли, потом с него – прямо на Днепр, Навозы (такое село). Там был до войны мост деревянный. Но этот мост был взорван, и там сделали мост наплавной. Мы перешли уже в Беларусь. И дошли до Чернобыля. С Чернобыля нас немцы выбили, и мы еле-еле удержали небольшой плацдарм на Днепре. Там погиб наш весь 270-й полк. Тот полк, в котором я был. Немецкие танки пришли – оп! – и всех задавили там, включая командира полка… а он был – Герой Советского Союза!

- Вас снова ранило на Днепре…

- Да, в руку и в левую ногу. Они [Немцы. – Прим. ред.] бросали дистанционные бомбы. Бомба взрывалась вверху – и сыпала всяким хламом: литьё, осколки всякие. И это всё падало на тех, кто находился внизу. В тот раз я убежал от машины – и слава богу. Когда вернулся – радиатор пробит, а на моём месте и кабина пробита! Если бы я был за рулём, сидел в машине – уже бы за эти годы сгнил в земле. Ну, нашёл мыло, радиатор им забил – и еле-еле мы доехали со станции уже с боеприпасами. Там меня за это наградили медалью «За отвагу».

Потом с этого плацдарма перешли в Коростень, и уже после того, как Киев был взят, до Нового года стояла оборона около Коростеня. Он был разделён, посередине улицы вешали тряпки: закрывались, чтобы немцам нас не было видно. Полотенцами, всем… в общем, закрывали всё.

И только уже на Новый 1944-й год мы пошли в наступление, и оттуда дошли аж до Березины. Тут уже Западная Украина и старая граница. На старой границе формировался фронт, и уже этот фронт стоял аж до следующего года.

А потом был Сандомирский плацдарм. Перед самым наступлением – горючее надо! А горючего тут нет – значит, за Вислу надо ехать. Едем за Вислу, а горючее как раз даже в баке кончилось – и нету. Уже оттуда когда шли машины – мы у них попросили, и нам дали немного, чтобы доехать на заправку. Приезжаем назад – а уже все снялись…

Тогда, когда в Варшаве было восстание, меня – в штаб армии. Посадил где-то человек 15 офицеров – старшие, младшие офицеры – и выехали аж под самую Варшаву. По этой стороне Вислы планировали помощь восставшим, а потом что-то отменили, всё это дело рухнуло, и мы остались на Висле. Полякам не помогли, их задавили в Варшаве, а мы остались на Сандомире, и были там почти до Нового года 1945-го.

- Вы так на полуторке и были?

- И закончил войну я на полуторке. В Бреслау. Мы окружили его 20-го февраля 1945-го года. А сдался он только 4-го мая. Берлин – 2-го взяли, и авиацию всю бросили на Бреслау. Авиация задавила их, а мы не могли их взять потому, что они сделали посадочную полосу – и туда спокойно возили боеприпасы, фаустпатроны... А против него – ничего нет. Он танк подымал, фаустпатрон. Башни летели от фаустпатрона! И мы ничего не могли сделать.

К нам прибыло одесское пополнение буквально где-то накануне дня Советской армии, когда мы окружили Бреслау. И там оказался мой друг, с которым вместе в школу всё время ходили, Толька Гаврилюк. У нас и отчества с ним одинаковые. Тогда нашу дивизию передали из 13-й армии в 6-ю. Там были уже и те, которых здесь мобилизовали, из освобождённых.

А потом я стал ездить в штаб дивизии с офицером связи из штаба корпуса. Последнее время, где-то месяц, когда окружили Бреслау, я работал с этим офицером связи. Страшно было. Там необходимо было объезжать несколько десятков километров, чтобы можно было попасть в штаб корпуса. А прямо – улицы были все заняты: тут оборона, а тут надо было проходить. А в аэропорт – это было вообще…

Бреслау сдался, мы пришли – а там же трофеи! Заходим, а тут – огромное помещение, и, наверное, человек сто немцев сидят. А мы – только вдвоём туда. Ни он, ни я по-немецки – ничего. Как-то показали на руках – что, мол, происходит? Какая-то женщина что-то говорит, типа «собрание, собрание у нас тут». Мало ли какое у них там собрание… или фашистское, или ещё что. Я его толкаю:

- Уходим отсюда, а то нас тут прибьют, и никто не узнает, где мы делись вообще! «Пошли за трофеями»...

Оттуда вышли, зашли напротив – там были подвалы, и в одном – кони. Кавалеристская часть, видно немецкая. Такие красивые! И – висит всё их снаряжение, сёдла…

Я говорю:

- Давай возьмём по лошади, заберём!

- Зачем?

- Давай! Я беру белую, а ты берёшь чёрную.

Надели на них сиденья, по мешку овса положили на них, там было ещё чуток сена… дотащили, бросили туда в машину, и – поехали. Приехали к штабу 40-го гвардейского корпуса. Генерал вышел:

- Какие красавцы! А зачем они вам?

А мы знаем, зачем они нам? Он посмотрел-посмотрел – и ушёл. А мы жили там в подвале. Приходит генерал другой. Говорит:

- Хлопцы, а зачем вам лошади, куда вы их денете? В посылке не отправите. Вот я вам дам взамен, что захотите, а мне отдайте лошадей.

- Пожалуйста!

Он потом, оказывается, снарядил повозку, туда – багаж, впряг пару наших лошадей – и эти две лошади пошли в Орловскую область: там у него жила жена, дети. Но по дороге у него забрали всё это.

А мы ещё нашли какой-то склад: там мешки, мука, крупчатка. В машину! Приехали – нажарили блинов.

Кончилась война, сдали старые машины – и мне дали ЗиС. И нас, машин 15, отправили в Австрию, а из Австрии поехали в Воронеж. Это было страшно: немцы ещё кругом пооставались.

- Какой был самый большой пеший или автомобильный перегон между станцией разгрузки и передовой?

- Много… 15-20 км, а может быть, и 30 км некоторые. А если в Сталинграде – то там же много станций, где-то десяток, чисто по городу. А где ещё были такие станции? Во время войны на Сандомирском плацдарме было – аж за Вислу, где-то километров 15-20, и даже главное не в том, чтобы подъехать, а главное – что мост не могли построить! Не в километрах была проблема. А когда только мост построили – так оно и пошло.

- Какое у Вас было личное оружие?

- Карабин. Потом – пистолет.

- Полуторка. Что ломалось?

- Чаще всего ломался промвал. Промежуточный вал между карданом и коробкой скоростей. В коробке скоростей шестерёнка – она надевалась сюда и тут держалась. [Рисует.] Но сильно часто болты отдавались: потому что всё время трясёт – оно ломается и болты откручиваются. Это самое больное место было у полуторки вообще, всю жизнь. Потом уже сделали гук. [Шарнир Гука. – Прим. ред.]

- Что скажете о качестве бензина и масла?

- Бензин был нормальным, потому что мы пользовались советским, а уже когда перешли в Германию – там был какой-то неизвестный. Красные выделения, как хлопья, и сильно грелся двигатель от этого горючего. Масло-то – везде как масло, а вот это горючее – оно влияло и на масло: оно становилось жидкое и выгонялось через трубу. Закипал.

Когда были на Западной Украине – там у нас был командир роты, потом он стал начальником сообщения дивизии. Он всегда говорил:

- Всё время надо иметь в кузове канистры с маслом и бензином: неизвестно, что может случиться.

Он всегда, когда ехал, пел песни. Как сядет – так и песню поёт…

- Пленных – приходилось возить?

- Нет. Был один случай, что я стал карателем. Мы стояли под Луцком – и вдруг меня вызывают: поедешь в суд дивизии. Суд так суд. Поехал я… где-то в каком-то селе они были. Говорят:

- Сегодня был суд, мы судили, поедешь с нами приводить к приговору исполнение.

Приезжаем в какое-то село, собрали всех жителей. Его судили за то, что он бандеровец был. Объявляют гражданам, его вынимают из машины, ставят на кузов, открывают задний борт, тут же висельница стоит, я задом подъехал к ней, ему – набрасывают на шею, мне – езжай. И я уехал, а он остался. Так что вот был я уже и карателем.

- Посылки домой – посылали?

- Да. Не домой. Домой я не мог посылать, потому что у меня дома не было, а мать была в Казахстане. Мы всего набирали, приезжали на почту, и – почтальоншам всем:

- Берите, что хотите!

Поэтому, хоть нам положено было отправлять только по 5 килограмм, мы отправляли по 10. Я – посылал соседке. Понасылал ей очень много, потому что был свободный. Когда шёл с госпиталя домой, зашёл к ней…

- Это Ваша подруга была?

- Нет, потом она всё хотела быть моей подругой. Но я нашёл невесту в Курске, когда мы там стояли и возили хлеб. Женился, в красноармейской книжке штамп поставили. А после войны, когда уже приехали домой, я освободил свою квартиру (потому что какие-то молдаване заняли её, жили там, и у них в ней даже производство было своё). Ребёнок родился. Она и говорит:

- Я поеду к родным.

- Ну, езжай.

А они жили в Курской области рядом с Белгородской, прямо около границы. Она уехала. И уже прошло месяца 4-5, уже лето стало – поехал и я туда: узнать, что да как. Ночью приехал, от станции надо было десяток километров идти – я тут же сразу и пошёл, и пришёл пешком туда. Мне говорят в селе:

- А, а она тут вот водится, там-то...

Но, когда я пришёл – мне у неё не открыли дверь. А за окно выпустили «жениха». Я сказал:

- Всё, она тут остаётся у вас.

Но они мне её всё-таки посадили в поезд: без билета, без ничего, зато с ребёнком. Что я должен был делать?! Я ж не мог выкинуть ребёнка!

Приехал в Одессу, оставил ей квартиру – и ушёл. И тут она стала на меня писать, что у меня мать немка и так далее. А я был секретарь райкома партии уже два года. И был там такой делец – замзав райкомовского орготдела. И вот он поднял то, что я скрыл при вступлении в партию: скрыл от неё, что у меня мать – немка. Мне за это записали строгий выговор и сняли с работы.

А в этот момент в Киеве решался вопрос о моей работе секретарём аж горкома! Потому что старого секретаря сняли, а меня считали достойным в райкоме. И вот там – знали, что у меня мать немка. Но – всё-таки исключили…

И я стал физкультурным работником. Окончил наш институт физкультуры. С 1952-го года работал председателем общества «Водник». А это бассейновый совет: Украина, Россия, Грузия... 20 лет я больше был в Москве, чем дома, потому что там всё время надо было сидеть в президиуме. А в командировки ездил – даже на Камчатку…

- Спасибо Вам, Павел Васильевич!