Гринберг Альберт Адольфович

Я родился 25 марта 1925 года.

Мой отец родом из Румынии, затем он эмигрировал в Америку. Вступил в компартию и, в начале 20-х годов, вместе с группой американских коммунистов он переехал в Советскую Россию. В их группе была также старшая сестра моей мамы, с мужем. Ехали через Одессу, где отец познакомился с моей матерью. Вскоре отца направили работать в Ленинград, где он участвовал в постройке фабрики канцпринадлежностей «Союз», закончил рабфак и, потом, Ленинградский кораблестроительный институт. Был председателем профкома студентов. Работал на заводе Судомех, а в 37-м году его арестовали. Приехал из-за границы – этого тогда для ареста было достаточно. Впоследствии отца реабилитировали.

В семье нас было трое детей: я, и две младшие сестры. Мать пошла работать контролером в кинотеатр, но она болела, и я, после 7 классов, был вынужден бросить школу и поступить в ФЗУ (Фабрично-заводское училище) при Судомеханическом заводе. При поступлении я рассказал, что отец арестован, но меня все-таки взяли, и три месяца я спокойно учился на токаря. Уже начал работать на станке. В цехе была интересная трансмиссионная система. Один мотор – на все станки. Под потолком проходил длинный вал, с которого над каждым станком свисали деревянные ручки. Потянешь ее, и станок начинает работать. В декабре 1940 училище реорганизовали, и снова весь состав начали проводить через мандатную комиссию. Я, как и в первый раз, не утаил, что отец арестован, и, через неделю меня попросили из училища. Никуда поступить я не мог, пока мне не исполнилось 16 лет. Мамин брат предлагал устроить в рабочую столовую в Москве, продавать талончики. Я возмутился: - это работа не для мужчины! Получив паспорт, смог устроиться на завод «Электросила» учеником токаря. Наученный опытом, про отца умолчал. Трудился в цехе по производству электромоторов.

22 июня я работал в утреннюю смену. Мы с товарищами поднялись в бытовку на перекур, забегает парень: - Ребята, война! Мы вначале не поверили, он нас в цех зовет, говорит, что митинг сейчас будет. Зашли в цех, удивила тишина – все станки остановились. Начался митинг.

Завод эвакуировали на Урал, все последующие дни мы занимались упаковкой, погрузкой оборудования. В эвакуацию взяли квалифицированных рабочих, а нас, молодых и неопытных оставили. В помещении завода было решено наладить производство снарядов, начали привозить болванки для них, но оборудования пока не было. Стоял июль. Меня и моего друга – одногодку Игоря Смирнова временно передали в строительный цех на подсобные работы. Ну, мы пацаны, гонору много, ума мало: Как так? Мы - станочники! И сачканули. На следующий день приходим, нам взрослые рабочие говорят: «Вы что, ребята, время военное, так не шутите». Мы все равно отказываемся.

Ещё 29 июня Ленинград выступил с инициативой о создании Ленинградской армии народного ополчения. Повсюду формировались истребительные батальоны для борьбы с диверсантами, охраны объектов. Подчинялись они НКВД. Батальоны вливались в дивизии народного ополчения, создаваемые в каждом районе города. На нашем заводе в это время формировался 70-й истребительный батальон. Мы решили записаться туда. Неподалеку от проходной находился детский сад, в его здании был формировочный пункт. Командиром батальона был кадровый офицер, пехотный старший лейтенант, в отличие от командиров других истребительных батальонов, с коими нам потом довелось встретиться.

Это было 27 июля. Мы с Игорем пришли к командиру записываться. Тот спросил: «Родители согласны?»

– Согласны.

Говорит писарю: «Ну, записывай».

Игорь назвал имя, фамилию, остальные данные. Тот сидит, пишет, потом поднимает голову, переспросил: - Какого года? Игорь ответил, что 1925-го

- А ты? – меня спрашивает

- Тоже 25-го

- Пошли к е..ней матери отсюда!

Мы запротестовали, не уходим, и он, чтобы отвязаться от нас, сказал: - Идите в партком, если парторг разрешит, возьму. Мы, недолго думая идем в партком, врываемся в кабинет к секретарю. Оказывается, идет заседание парткома, а завод большой, военный, там начальники цехов сидят, ну и станочники тоже, без этого тогда никуда, решают вопросы.

Секретарь спрашивает: «Ребята, вы куда пришли, знаете?»

- Знаем.

- Чего вам надо здесь?!

Мы рассказали, мол, не берут в истребительный батальон, нужно ваше согласие.

Слышим, мужики загудели: «Вот, каких мы ребят вырастили!» Парторг спросил: «Как родители?»

Мы ответили, что все нормально, хотя ни Игоря, ни моя мать, конечно, ничего не знали. Парторг позвонил в батальон, разрешил. Все-таки батальон не предназначался для непосредственных боевых действий. Ну ладно, пришли, записались. Нам дали время сходить домой, собраться, с тем, чтобы в 19 часов вернуться в казарму. Я жил у Аничкина моста, далеко, поехал домой, и по пути зашел в кинотеатр, где мать работала. Объяснил ей все. С ней плохо стало, откачивали ее.

В батальоне было 2 роты по 100 человек, одной командовал младший лейтенант, тоже кадровый, но форма попроще, чем у комбата, без портупеи, как Микита-приписник одет. Взводного не помню, а командиром отделения у меня был мастер из цеха, который даже в армии не служил. Мы с Игорем попали в разные взводы или роты, не помню, в общем, не вместе. Порядок был такой: с утра первая рота работает, потом старшина ведет на обед в столовую. Обедали за свой счет, завод платил нам среднюю зарплату. После обеда идем на занятия, а вторая рота с утра на занятиях. В этом цехе запутались, когда мы должны приходить на работу. Мы этим пользовались несколько дней, а первого августа пришел приказ, нас от работы освободить, поставить на довольствие. Выдали оружие, немецкие винтовки «Маузер», старые, видно с Первой мировой и Гражданской это лежало. Патронов дали, не помню сколько, не очень много. Одеты были по-прежнему в свое. Мы занимались, учились перебежкам и прочему. Курс молодого бойца. Один раз ездили на стрельбище, выстрелили по три патрона.

18 или 17 августа нам сыграли тревогу, вызвали с поля. Командир велел взять с собой байковые одеяла, сделать скатки. Нас увезли на Московский вокзал, там, тоже, поднятые по тревоге, находились еще 2 истребительных батальона: ополченцев авиационного института и Адмиралтейского завода. Причем, если мы были вооружены немецкими винтовками, то один из этих батальонов имел канадские, я запомнил, потому что больше не встречал таких прицелов, диоптрических, а другой еще какими-то винтовками. Тоже нерусскими. И у всех небольшое количество патронов. Там нас покормили, дали по две котлетки и кусочек хлеба. Вечером погрузились на машины и поехали под Чудово. Там немцы перерезали Октябрьскую железную дорогу. На место прибыли рано утром, только начало светать, выгрузились в какую-то рощу, и машины ушли обратно. Немецкая авиация летала, и нам приказали не стрелять, себя не обнаруживать. Все три батальона свели в один, теперь они стали ротами и подчинили нашему старшему лейтенанту, как кадровому военному. Около 500 человек нас было. Выучку нашего командира мы скоро оценили. Во-первых, только ополченцы нашего завода взяли с собой одеяла, остальные были в летних рубашечках. Целый день мы простояли без питания в этой роще.

Хотелось пить, есть. Один парень оставил ружье, пошел воды поискать, вышел из рощи. Его заметил немецкий истребитель. Тот в гражданском, без оружия, и немец начал с ним забавляться. Даст очередь рядом, он заляжет, немец развернется, с другой стороны очередь даст. Когда парень добежал до нашей рощи, истребитель улетел. Вечером, еще засветло развернулись в цепь, и двинулись, видимо в сторону фронта. Мы шли через голое поле, осушенное болото, которое через каждые 70-100 метров пересекали канавы, заросшие кустарником. Когда переходили первую канаву, появился истребитель или разведчик, засек нас. Только он улетел, старший лейтенант приказал перебежать в следующую канаву и там спрятаться в кустах. Тут же прилетели два бомбардировщика. Первую канаву пробомбили, развернулись и прошлись вдоль нее пулеметами. Только они улетели, комбат командует: «Вперед!» Это нас спасло. Мы едва перебежали в следующую канаву, летит ещё пара бомбардировщиков, бомбят место, где мы только что были. Так передвигались, пока не стемнело, и самолеты летать не перестали. Остановились у дороги, приехала армейская кухня, покушали впервые за полтора дня. Пошел мелкий противный дождь, тут нам пригодились одеяла, а ополченцы в рубашечках здорово замерзли. Утром стоял густейший туман. Раздался то ли выстрел из пушки, то ли взрыв, и мы цепью пошли куда-то. Прошли две деревни. Куда-то стреляли. По нам стреляли, даже разрывными пулями, в кустарник попадает и взрывается, будто за спиной стреляют. Слышал, кто-то крикнул: «Окружили!», но наши ребята панике не поддались. Первого немца я увидел. Лежал убитый, молодой парень в индивидуальном окопчике. Винтовка у него была, как у нас, я у него патронов взял. Догнали армейскую часть, перемешались с ними. Я помню, скользкий глинистый обрыв был, расчет не мог на него станковый «Максим» затащить, мы помогли им. Потом армейцы пропали, мы залегли, лопат нет, окапываться нечем. Наше отделение расположили за насыпью, и потом, все стали отходить на исходный рубеж, а про нас забыли. Через некоторое время за нами вернулся комиссар и нас повел к остальным, в ту же или похожую рощу. По прибытии нам рассказали, что только что здесь был Ворошилов со свитой. Увидев нашу живописную группу, с разным оружием, сказал: «Это что за партизаны? Немедленно в Ленинград!» Ночью отвезли в город и влили нас в 8 полк 20 дивизии НКВД. Обмундировали, как положено, сапоги дали, не обмотки. Выдали винтовки Мосина, по 150 патронов, две гранаты РГД 33, одну противотанковую, по бутылке горючей смеси. Выдали противогаз, накидку противохимическую, дегазатор от иприта во флаконе, лопатку, в общем, полностью экипировали. Выдали трехдневный паек: каша, суп в брикетах, сахар, сухари.

Базировались в школе на бывшем Международном проспекте, за забором у нас были Бадаевские склады. Там стояли бараки длиной метров сто, забитые под потолок продуктами. Колоссальные склады! 8 сентября, во второй половине дня был первый массовый авианалет на Ленинград. Немцы зажигательными бомбами подожгли Бадаевские склады и, как я слышал, продуктовые склады в порту. Когда склады разгорелись, нам сыграли тревогу, и отправили спасать продовольствие. Были перекрыты улицы и к складам стали направлять весь транспорт. Наш взвод работал вначале на сахаре, мешки неудобные, сверху два ушка, вдвоем его не взять, только одному, волоком тащить можно. Склад забит под потолок, мешки рвутся, сахар сыплется на землю. Прибежал незнакомый подполковник, кричит: «Ребята, этот блокгауз уже пожарные перекрыли, пошли в другой барак, там загорается» Пошли за ним, там ящики, тоже под потолок. Стали грузить, разбили ящик, а там какая-то ерунда: то ли перец, то ли лавровый лист. Потом опять на сахар встали. Сколько его там просыпали! Дорога из сахара была до машины. Но по сахару таскать мешки легче было. Работали до темноты.

Поужинали и отправились патрулировать. В эту же ночь немцы сделали еще один налет, уже с фугасами. Правда, в нашем Московском районе, не бомбили, но разрывы в других районах мы слышали. Склады к ночи не горели уже, немцы кидали бомбы наугад, но ракетчики были в городе, цели указывали. Ракеты я видел. До войны начали застраивать район, было много пустых новостроек, оттуда стреляли ракеты. Говорят, кого-то задержали, но моему патрулю поймать никого не удалось.

В Ленинграде неподалеку два вокзала – Варшавский и Балтийский. Из них параллельно выходят железнодорожные линии, за городом объединяясь. Вот между этими линиями мы строили оборонный пункт. Недалеко, в Лигово шел бой. На насыпь поднимешься, видно. Вырыли траншею, ячейки на двух человек, землянку. Сверху закрывали все шпалами. Здесь я впервые, до того и не слышал о них, увидел «Катюши». Мы патрулировали с товарищем насыпь, вдруг грохот, мы не поняли, что такое, скатились на землю, потом смотрим, вроде направленный какой-то огонь. Посмотрели на передний край, а там сплошная линия огня. Тогда еще термитные заряды использовали, потом вроде их запретили, слух ходил, что немцы пригрозили применять химическое оружие.

На следующую ночь нас подняли, и повели в полной экипировке. Шли ночь и полдня. На одном из привалов произошел странный случай. Мы сидели в кювете, ноги задрали, чтобы отдохнуть. Мимо идет молодая цыганка, подошла прямо ко мне, попросила руку, посмотрела. Говорит: «Ты останешься живым». Ребята сразу к ней, руки суют, а она ни одному ничего не сказала, поднялась и ушла. Ребята спрашивают: «Знакомая, что-ли?»

- Какая знакомая, - я сидел ошарашенный.

Пришли в лесок, это была Невская Дубровка. Постояли пару дней в лесу, слышали шум боя на Невском пятачке. Затем нам провели инструктаж: как вести себя во время переправы. Если рядом пробоина, сразу затыкай, чем попало и так далее, всего не помню. На правом берегу была деревня Невская Дубровка, берег был пологий, левый берег был покруче, и там наверху была Московская Дубровка. Конечно, от нее уже ничего не осталось. По-моему был октябрь. Ночью мы переправились на баркасе. Наше отделение заняло траншею, недалеко от берега, сверху прикрытую досками, ветками – защита от дождя. Несколько дней пробыли там, нас не кормили, питались полученным ранее сухпайком. Непосредственно в бой пока не вступали. Потом меня поставили часовым у землянки командира полка. Помню, она была очень глубокая, я стоял у входа и край траншеи был более чем в полуметре над головой. Ночью что-то сверкнуло у меня в глазах, ударило в голову. Контузия от разрыва мины. Дальше воспоминания смутные и путаные, вроде затащили в палатку, потом вели на берег, матросы вспоминаются, переправа. Отправили на правый берег, немного говорить начал только в медсанбате. Что спрашивали - не помню, запомнил, что отобрали винтовку, ее тащил с собой, и дали краюху хлеба с тушенкой. Отправили в Ленинград, неделю продержали в госпитале и выписали 19 ноября. На пересыльный пункт нужно было явиться на следующий день, и меня, как местного, отпустили домой на ночь. До дому добрался, по пути переждав воздушную тревогу у тети, сестры матери. Мы жили у кинотеатра «Аврора». Переночевал, утром собрался, умылся, но мама меня остановила, попросила подождать, пока вернется из булочной сестра. Я говорю: «Мама, ты что! Вам самим не хватает хлеба» И тут пришла сестра, с маленьким кусочком хлеба на троих: «Мама, сегодня по 125 грамм». Не стал пить чай, думаю, покушаю в части. До сих пор не могу себе простить, что согласился взять папиросы «Пушка», которые мать получала по карточкам и хранила дома. Она насыпала мне полный мешок, дома ведь никто не курил. Дурак! Не сообразил, что они могли их поменять на еду.

Утром нашу маршевую команду отправили обратно к Невской Дубровке. Моя 20 дивизия НКВД, вроде была на переформировке, а нас определили в 260-й полк 168 стрелковой дивизии. Зампотылу полка построил вновь прибывших и стал каждого опрашивать. Узнав мой год рождения, спросил: «Как сюда попал?» Я объяснил, - Выйди из строя. Определил меня в хозвзвод. Был я ездовым, хотя лошадей до того и не видел. Лошади голодные, не идут ни хрена. Сорвал елку, перед мордой ей маячил, чтобы двигалась. Выполняли разные подсобные работы: разбирали избы на бревна, которые по ночам доставляли на пятачок, по льду (он уже встал) возили туда разные грузы по ночам. Под обстрелом бывал, но в бою пока не участвовал. Во второй половине декабря дивизию с невского пятачка вывели. Перед новым годом, эшелоном нас отправили в Лисий нос.

Из Эстонии по берегу Финского залива отступала наша 8 армия. Когда немцы заняли Петергоф, эта армия оказалась в окружении, и образовался «Приморский плацдарм» (Ораниенба́умский плацда́рм прим.Н.Д.). «Таменгонтское королевство» называли его солдаты. Размеры - около семидесяти километров вдоль берега залива и около двадцати пяти в глубину. Это район кронштадтских фортов «Серая лошадь», «Красная горка». Знаешь, как они ухали – земля дрожит, снаряды с человеческий рост. Нашу дивизию из Лисьего носа отправили туда по льду Финского залива. За ночь пройти весь путь не успевали, дневали в Кронштадте, за вторую ночь прошли остаток пути. По пути видели бронированные аэросани с крупнокалиберными пулеметами, они патрулировали дорогу, а может нас сопровождали.

1 или 2 января 1942 года, когда мы прибыли на плацдарм, оттуда вывели основные части 8 армии, оставалась 48 стрелковая дивизия и 3 бригады морпехов. И наша дивизия прибыла. У меня порвался правый сапог, я отморозил палец, морозы-то жуткие стояли. Он почернел, но потом отошел, я получил ботинки с зимними обмотками. Однажды попал в наряд, дневалил в землянке, рота на полевых занятиях. Сижу, шурую в печурке, приходит замерзший ротный, валенок в ту зиму у нас еще не было, за ротным – посыльный из штаба батальона. Говорит: «Нужно отправить человека в штаб дивизии на курсы химинструкторов» Я под рукой оказался и меня ротный отправил. Так я попал в 157 отдельную роту химической защиты. Учили защите от отравляющих веществ, постановке дымовой завесы, бумаги не было, запоминали все на слух. Через 2 недели сдали экзамены. Меня и Рудакова по-моему, начхим оставил в роте, остальные ушли в химвзводы своих полков. Рудаков, пришедший со мной в роту, раньше служил где-то в Прибалтике. Он рассказывал нам, при командире отделения, что накануне войны у них в части затеяли ремонт всей техники, слили горючее, масло и немцы их поэтому захватили врасплох. Рудаков и Мирошниченко, командир отделения как-то сдружились, а через пару недель в роте появился СМЕРШ, и забрали Рудакова и командира отделения Мирошниченко. Потом появился в роте офицер, хромой после ранения и допрашивал каждого, что за люди Рудаков и Мирошниченко, о чем говорили. Допрашивал и меня, потом начал спрашивать обо мне самом, я ему все рассказал, про отца арестованного тоже. А мне еще 17 тогда не исполнилось, было начало февраля. Он в конце беседы говорит: «Ты хочешь, я тебя домой отправлю?» Я отказался, думаю все равно скоро день рождения, опять все сначала начинать, а здесь уже привык. Больше со СМЕРШистами я не сталкивался.

Пока наша дивизия была на отдыхе и пополнении, шли занятия, потом сменили 48 дивизию на переднем крае. Здесь нас иногда посылали на передовую, проводить занятия по химзащите в полках. Особых боев в это время не было, позиционная война. Помню, что на праздники: новый год, 7 ноября форты устраивали немцам обстрелы.

В роте был бакинский татарин, говорил, что слесарь 7-го разряда. Когда ввели погоны, звездочек у офицеров первое время не было. Он предложил нашим ротным офицером, чтобы достали ему алюминий и напильники, другой инструмент, - Я, говорит, - вам сделаю звезды.

И сделал. Когда у наших появились звездочки, захотелось офицерам других частей, даже из 48-й дивизии, в общем, пришлось ему развернуть целое производство. Ну, а потом, когда появились звездочки настоящие, он продолжал на досуге изготовлять разные вещи. Мы с ним дружили, хотя человек был со странностями. Чай не пил. – Чай портит цвет лица. – Кой черт тебе цвет лица? Ты сегодня с лицом, завтра без него! Все равно, пил только кипяток. Мне он сделал финку из напильника, очень острую и красивый портсигар с гравировкой, впоследствии спасший мне жизнь. На пятачке мы пробыли до снятия блокады

14 января 1944 года началась операция, а 25 января под Ропшей командир разведвзвода 462 полка нашей дивизии подписал акт о соединении с частями 42 армии. Вот для этой атаки мы всю ночь таскали дымовые шашки на передний край. Шашка весит 5 килограмм и горит 5 минут, расстояние между ними зависит от ветра. На каждый такой пункт, для поддержки атаки, мы таскали по 5-6 штук, чтобы минут 20-30 была завеса. Окружить немцев там не удалось, они уже драпали. Соединились, потом дивизию развернули на запад. Проходили через партизанский край, под Ленинградом было много партизан. В роте химзащиты я состоял в разведотделении, определять зараженность края и так далее. Однажды меня включили в дивизионную разведгруппу, было около 30 разведчиков. Это уже где-то под Псковом. Сплошной линии фронта не было. В лесу наткнулись на землянки с местными жителями, они обрадовались, увидев нас. Потом, в землянке мы стали раздеваться, сняли маскхалаты, у них – паника! Погоны увидели и приняли нас за власовцев. Они же не знали, что ввели погоны. Еле успокоили их. Разведчикам нужно было попасть в одну деревню, и местный житель, старый солдат, на деревянной ноге провел нас туда, прыгая по кочкам. Деревни, как таковой, не было, только печки торчат, разведчики пошумели, потом стали отходить, и в одной печке нашли немца. То ли фельдфебель, то ли лейтенант грелся там, вытащили за ноги, забрали с собой. Такой был эпизод.

Политруки говорили нам, что нужно взять Псков и Нарву к 23 февраля. Ни то, ни это не взяли. Еще одна большая разведгруппа из дивизии ходила под Псков. Они видели, что немцы начинают что-то эвакуировать. Наша дивизия уже столько прошла, что боеприпасов не было. Немцы под Псковом уперлись, сходу взять не удалось. Тут мы тоже ставили завесу, для прикрытия атаки. В роте было пять машин ГАЗ и спецмашина АРС-6, предназначенная для дегазации, постановки дымзавесы. Ночью натаскали шашек на нейтральную полосу, утром поставили завесу, под ней вышел АРС и дал завесу из хлорсульфоновой кислоты, такую же ставят в море, эта кислота, соприкасаясь с влагой, дает не дым, а пар, после него оружие нужно драить. Под такой завесой мы отходили. Но атака все равно не удалась.

В июне нас отправили на Карельский перешеек. Тут первым делом организовали капремонт машин. Нас раздали шоферам, разбирали автомобили до рамы, все узлы и агрегаты грузили и отправляли, тут же приходили машины с новыми запчастями. За 5 дней перебрали все до винтика. 9 июня вечером мы услышали гул, началась артподготовка. Била не только полевая артиллерия, но и корабли, форты, земля под ногами подрагивала. 10-го утром артналет повторили, и началось наступление. Когда мы проходили передний край, там травинки живой не было, все перепахано. Еще не вступая в бой, проходили вторую линию обороны, там у финнов были «драконовы зубы» - здоровые куски гранита, врытые в землю, против танков. Видели взорванный дот с двухметровой толщины стенами. И такие оборонительные полосы встречались через каждые 2-3 километра. Только по дороге можно было проехать. Мы входили в 21 армию, которая состояла из трех корпусов. На Карельском перешейке развернуться особо негде и эти корпуса шли в три эшелона. Пару дней наступает один корпус, потом останавливается, вперед выходит другой, короче говоря, наша 168 дивизия оказалась на переднем крае как раз на линии Маннергейма. Сходу взяли ее. Тут мне непосредственно в бою участия принимать не довелось. Еще был эпизод, какой-то наш полк, налегке обошел финнов по лесу и отрезал их отступающие части, с обозом. А с фронта по ним прошлись танки, передавили всех. Это место мне пришлось пройти дважды, куда-то посылали меня. Страшная картина. К тому же жара стоит, все это разлагается.

Когда подошли к Выборгу, частям стало тесно и нашу дивизию отвели, Выборг мы не брали.

С местным населением не встречались. Финны все бежали, хотя однажды зашли в дом, где еще теплая еда была. У финнов в каждом доме были велосипеды, мы катались. Еще было много стройматериалов: цемент, известка. Однажды наша машина шла в Ленинград по служебной надобности, мы нагрузили ее мешками с цементом, обратно водитель привез нам водку. Водку нам летом не давали. Потом, в Прибалтике нашему отделению разведки химроты давали доппаек: 100 грамм, кусочек сала, что-то еще, не помню. Офицеры в финских домах набрали себе велосипеды, койки раскладные еще чего-то. Потом, когда нас эшелоном перебрасывали, поезд обшарили и все неуставное имущество отобрали. Вообще у финнов быт был обустроен хорошо. Смешно, старшине понадобился замок, попросил нас найти, мы шарашили по домам, даже в магазине… и не нашли. Не было замков.

Потери в нашей роте были сравнительно небольшие, все-таки на переднем крае бывали временно. Правда, когда в стрелковых частях были большие потери, такие специальные подразделения, как наши тоже щипали. Потом я и сам попал в стрелковую роту. А однажды, был случай, мой командир отделения был на передовой, ребята ему сказали, чтобы осторожнее ходил, снайпер работает. Он: «Где? Ну-ка, я посмотрю». И высунулся, сразу пуля в лоб. Больше убитых в роте не помню, ранения были. Одного парня в шею ранило, осколок достали, он вернулся. Через некоторое время опять рана гноится. Так он несколько раз к врачу ходил, оказалось, что осколок воротник шинели пробил, а рану не прочистили, вот она ему жить не давала, потом разрезали, почистили, все нормально зажило.

Нас перебросили под Нарву. Там был упор на какую-то высоту, она переходила из рук в руки несколько раз. Наши займут, а немцы с кораблей обстреляют, контратакуют и выбивают наших. Потом нас перенаправили на Ригу, тут дивизия прорывала оборону. Но немцы отступали так. Оставят опорный пункт, обстреляют наши передовые части, пока наши подтянут артиллерию, немцы отходят на 6-7 километров, а дальше у них новый рубеж подготовлен. Так мы однажды попали под свои Илы. Ночью разведка сообщила, что немцы ушли из населенного пункта, рано утром, только рассветало, мы колонной вошли туда. Поселок был сгоревший, но остались целыми некоторые каменные первые этажи. Место болотистое, поэтому дома без подвалов, но первый этаж из плиточника сделан, он не сгорел. Летит семерка Илов. Колонну видят, а разобрать, кто это, не могут, не рассвело еще. И они по нам дали! Наши ракеты какие-то пускали, но те уже не реагировали, прошлись бомбами и, на обратном пути РСами. Мы успели заскочить в эту каменную коробку, это нас спасло. Илы уходили, а навстречу им следующая группа. И, видно им успели сообщить, они, над нами пролетая, крыльями покачали и ушли вперед.

Железные дороги были разрушены. На стыках рельсы взорваны, шпалы переломлены специальным крюком. 150 километров нужно было пройти до места сосредоточения у Риги, шли пять дней. Первый раз за войну шли днем, в открытую, даже с оркестром и агитмашиной. Нашему отделению разведки было велено идти не с колонной, а шарить параллельно дороге, вроде бы где-то здесь должны быть у немцев химические склады. В Латвии хуторская система, там и сям разбросаны хутора. Зашли на один, там русская женщина, с ребенком, угнанная в Латвию на работы. Хозяин убежал, а ей велел присматривать за хутором, обещал потом подарить одну из своих 8 коров и отпустить домой. Она нам такой стол накрыла! Яйца, окорок, соленья, молоко. Мы ей сказали, мол, сдай семь штук проходящим частям, а одну забирай и иди себе домой спокойно.

Деньги, что получали, 40 рублей, переводили на военный заем, кроме того, как добровольцу, мне начисляли среднюю зарплату на заводе, около 400 рублей. Эти деньги получала мать до самой смерти в 1942 году. В блокаду из моей семьи выжила только самая младшая сестра, ее эвакуировали, а затем удочерил дядя. Остальные четверо родственников погибли от голода.

Когда подошли к Риге, снова стало тесно войскам. Я был свидетелем, как командиры двух артиллерийских дивизионов спорили, кому из них занять позицию. Ригу взяли, дивизия шла с боями до города, но в бою за сам город не участвовала. Пару раз дивизию перебрасывали с места на место, прикрывая разные участки. В это время пришла разнарядка из танкового училища: отправить сколько-то бойцов на учебу, и в это же время пришел приказ из дивизии, отправить из нашей роты несколько человек на пополнение стрелковых частей. Начхим Куценко, узнав, что у меня есть 7 классов образования, записал меня в училище, и, чтобы отчитаться, пока идет оформление, схитрил, отправив меня же в стрелковую роту 402-го Краснознаменного полка. В роте, куда мы попали, был единственный офицер – комроты, и 20 человек личного состава. Рота стояла в лесу, командир вышел из землянки с ручным пулеметом Дегтярева в руках. Спросил меня, владею ли я им. Я сказал, что не пробовал, но вроде с устройством знаком. Так я стал первым номером расчета. Вторым номером мне дали также вновь прибывшего парня. Тут же комсорг полка сфоловал меня в комсомол. Мы с ним познакомились. Он потом принес билет, без фотографии, где на фронте сфотографируешься.

Комсомольский билет А.А. Гринберга

Мы атаковали населенный пункт. Только выскочили из леса, немцы открыли огонь осколочными снарядами из зарытых в землю самоходок. Мы вдвоем вырвались вперед, остальная рота залегла позади нас. Меня ранило в левую руку, разбило часы, у меня были такие большие «Кировские». Напарник кричит, что рота залегла, и мы с ним завалились в здоровую воронку. Перед атакой я положил в карманы по две гранаты РГ-42, такие, как консервная банка, и свой портсигар, набитый махоркой. Решили закурить, я полез в правый карман шинели и почувствовал, что запал гранаты шевелится. Я попробовал пальцами - он вылазит из гранаты. Только достал его из кармана, он сработал – щелкнул. Еле успел отбросить, он взорвался, меня ранило в лицо, над правым глазом и оцарапало щеку. Я полез в карман, достал гранату без запала, портсигар. Оказывается, осколок пробил насквозь портсигар, и сбил шпенек на гранате, перебил усики предохранителя, оставил вмятину, а когда я его пошевелил, кольцо выскочило. В кармане, полном махорки, нашел горячий осколок. Просидели в воронке до сумерек и поползли обратно в лес. Меня перевязали, укол от столбняка поставили, и «чеши к своим» - с такими ранениями в госпиталь не забирали. Пулемет ротный куда-то забрал, я его больше не видел.

Через несколько дней, 2 или 3 февраля была другая атака. Мы должны были двумя ротами (в каждой человек по 20) пройти через лес и перерезать дорогу, ведущую в этот поселок. Проселочная дорога шириной 10 метров, по обочинам – свободное пространство, кусты, тоже метров по 10, и лес. Шли цепью. Когда вышли к дороге, оказалось, что на той стороне, под деревьями – немецкий окоп. Немцы, увидев нас, открыли огонь из пулемета. Мг-34, на козлах, станковый. Я шел на правом фланге. Рота залегла. А я, как-то инстинктивно, бессознательно почувствовал, что я не под огнем. Это потом я рассуждал, а тогда все быстро произошло. Я перебежал через дорогу и оказался среди деревьев на другой стороне. За деревьями приблизился к этому окопчику и бросил гранату. Как только она взорвалась, подскочил к окопу. Там оказалось четыре немца. Двое были убиты гранатой, а один лежал на спине и хватал ртом воздух, был контужен, я его добил из винтовки. Четвертый был жив, хлипкий, пожилой мужичок.

А.А.Гринберг август 2013

Вытащил его из окопа, и мы с ним перебежали через дорогу обратно. Я повел его в роту. Когда хватал его за руку, чувствую – часы. Немецкая штамповка, прямоугольная. Я с него содрал их, мои то часы разбились, а как без времени. Привел ротному, говорю: «Надо языка?» Ротный тут же назначил меня командиром взвода, записал меня. Я вернулся обратно. А немцы уже зашевелились, одного или двух, в маскхалатах, я заметил среди деревьев на той стороне дороги. Наши решили дорогу не пересекать, а просто держать под обстрелом. Я увидел, что пулемет они так и оставили в немецком окопчике. Говорю: «Вы что, вашу мать, вас же завтра из него стрелять будут!» Подошел младший лейтенант из соседней роты, тоже записал меня, все же видели, как я окоп взорвал. Следующие сутки я провел командиром взвода, ночью расставлял взвод в оборону. 4 февраля, утром прибежал связной из полка, позвал в штаб. Оказалось, закончилось оформление документов в танковое училище, и меня отправили туда. В штабе встретил знакомого комсорга, он сказал, что меня представили к «Славе» 3 степени, а потом говорит: «Слушай, немец-то на тебя пожаловался, что ты у него часы отобрал» - Ну и что, говорю – вон у меня часы разбило, руку показываю. – Да ладно, езжай спокойно, я пошутил.

В дивизии собрали нас, четверых и отправили в Митаву, на сборный пункт, там устроили экзамен и мандатную комиссию. Про арестованного отца я умолчал. Пока нас оформляли, мы гуляли по Митаве, каждый день ходили в кино, смотрели одну и ту же английскую картину «Джордж из Динки-джаза». Мы ходили втроем, а четвертый – старшина, от нас отделился, ходил один. И где-то по пьянке, его зарезали. В наследство нам остались новые красные американские ботинки. Красивые, но воду ни хрена не держали. И неразрезанный рулончик вафельного полотенца. Все пропили.

Затем, в теплушках отправились в 1 Горьковское танковое училище, в город Ефремов Тульской области, прибыли 28 февраля. В училище было три батальона курсантов по 500 человек. Наш курс состоял только из фронтовиков. Кормили неплохо, но все равно не хватало. Ребята молодые, к тому же нагрузки большие. Однажды нас отправили на заготовку леса, несколько дней мы там работали, пришел приказ вернуться в училище, это было 8 мая. Идем на станцию, нас местные девчонки провожают, мы выпившие. Навстречу две старушки: - Вы куда, сынки? Отвечаем: – Домой, война-то уже кончилась. Ночью прибыли в Ефремов, легли отсыпаться. Под утро дежурный командует: «Подьем! Война кончилась!» Мы его обматерили: «Какого ты спать не даешь?» Он говорит: «Ребята, послушайте радио» Ну, тут началось! Праздник, митинг, парад.

Почти год проучились. В училище получил звание сержанта, был помкомвзвода. Когда закончилась война с Японией, училище расформировали, нашу роту, целиком отправили в Кировоград в Полтавское танко-техническое училище. Там нам сказали, что это было училище военного времени, теперь будете учиться заново с первого курса, кто не хочет, присваиваем звание старшины, и в часть. Осталось нас сорок человек. Говорим: «Год проучились, дайте хоть отпуск». - Без отпуска не останетесь, сказали, и отправили на месяц в западную Украину, заготовлять лес для училища. Станиславская область, Карпаты (теперь Ивано-Франковская прим Н.Д.), там у немцев был заготовлен лес – бук. В горах мы встречали подобные команды из Одесского, Прикарпатского военных округов, моряков-черноморцев, все заготовляли лес. Комендатура выделила каждой команде дом для казармы. Нас сорок человек, 3 ручных пулемета, у всех карабины, патронов и гранат – как на фронте, сколько хочешь. На время работы два пулемета ставили в охранение, третий находился в казарме. Выезжали в горы на 4-х «Студебеккерах» и грузили бук, тяжеленный он. Потом машины под охраной отправляли на станцию. Возле станции был элеватор, куда свозили зерно со всего района. А в городе, где мы размещались, название не вспомню, находился батальон НКВД и штрафная часть. Штрафников куда-то переводили и, как потом нам рассказали, они решили пойти по деревням, набрать яблок, еще чего-то в дорогу. И столкнулись с бандеровцами. Те готовили нападение на элеватор. Завязался бой. Город стоял в долине, кругом горы. Бой шел над нами, на горах. В городе было опасно, пули летали. Нам тревогу сыграли, мы заняли круговую оборону, но в бой нас не привлекли, там и так два батальона было, штрафной и НКВД.

Однажды возвращались мы, несколько человек из леса пешком. Студебеккер сломался вроде. Ночь наступала, подходим к деревне, а вокруг нее костры горят, и слышим гвалт и звон металлический. Интересно, пошли посмотреть. Там местные жители гоняют кабанов, те повадились по ночам к ним в огороды. Жители этих кабанов ненавидели, они им все посадки поразоряли. Мы договорились с офицерами подежурить несколько ночей в этой деревне, подстрелить кабана. Мы ночь их в одном месте ждем, где они накануне были, кабаны в другом конце деревни шуруют. Потом устроили охоту днем. Местные пацаны с шумом пошли по лесу, чтобы выгнать их на просеку, а там мы. Мы договорились стрелять им уже вслед, чтобы в пацанов не попасть. Выскочили три кабана. Я в одного стрельнул, видно попал, потому что он присел и оскалился. Клыки здоровые. Тут же товарищ подскочил и ему в морду выстрелил. Завалили одного кабана. Везли его по деревне на подводе, так каждый житель подошел, кто плюнет на него, кто пнет, так они им жить не давали. Потом мы довольно долго кормились этим кабаном, идем в лес, берем яблоки и кусок кабанятины. Мы стреляли в него 2 раза, а в нем нашли 9 пуль! И бесчисленное количество дроби.

В мае 1946-го пришел приказ о расформировании и этого училища, приехали 2 офицера из Киевского танко-технического училища и они отобрали несколько курсантов, в том числе и меня. Киевское училище я закончил в 1949 году по первому разряду и получил направление в распоряжение Главного бронетанкового управления. Служил военным представителем на заводе «Уралкабель».