В: Зоя Михайловна, вы из Ярославля?
- Село Яхробол – 45 км от Ярославля – я оттуда. Большая деревня, больше сотни домов. Я там 4 класса кончила, и брат старший Алексей забрал меня в Лисьегорск, я закончила там 7 классов. В семье четыре брата и сестра, и я. Трое были на войне. Николай погиб, пропал без вести в 1945 г.
Алексей - первенец, 1903 г. р., комсомолец. Он в сельсовете работал, учился на финансиста, потом стал управляющим банком и взял к себе меня и сестру младшую.
Папа зимой жил и в Москве, и в Петербурге. Летом – в деревне работал, а в Москве работал матером лепных работ. Он и в метро, и на Беломорканале работал. Я ему в каникулы помогала. Мама работала в колхозе. Отец умер 1 февраля 1941 года, и сестра уехала от Алексея к маме, и жена брата в войну тоже с ними была, вместе легче было выживать.
Алексей на войне тоже был по финансовой части, вернулся с войны.
В: Кем вы хотели быть, на кого собирались учиться?
- Я окончила 7 классов, трудно сказать в этом возрасте, кем хочешь стать. Все стремились учиться, папа говорил, что надо учиться, и старший брат хотел, чтобы я училась. Когда закончила [техникум], брата перевели управляющим банком Карельского округа в Лихославль. В 1939 г. комсомольцы ехали на Дальний Восток, а я – нет, не поехала. Брат мне пишет из санатория, чтоб я поступала в институт, в Калининский педагогический институт, на географический факультет. Мне было это интересно, интересно было все знать, изучать географию. Преподаватель был у нас, который завлек учеников. И в техникуме, и в школе были у нас такие преподаватели.
Я второй курс не закончила, потому что в 1940 году ввели платное обучение, а у меня болели мама и папа. Папа умер, я перевелась на заочное, чтобы работать и помогать. Осела в Ярославле. В 1941 году перевели брата в областную контору госбанка главным ревизором, в Смоленск. К этому времени мама поправилась, а папа умер. Брат мне пишет: «Приезжай». Приехала 28 марта 1941 г. Устроилась в Госбанк секретарем отдела.
22-го июня был спортивный день в Смоленске. Я бежала на 800м – я бегала близкие дистанции и длинные тоже. Со стадиона пошла домой. Было 12 часов, город вымер. Радио передает, что мужчины должны явиться.
Через неделю брат отвез семью сюда (в Ярославль), они ярославские.
- Вы думали о том, что может начаться война?
Они – брат и жена, чувствовали, что будет война. В конце мая в выходной брат и его семья выехали на велосипедах. На ж/д станции в Смоленске много путей, и мост перекидной. Там стояли два часа и ждали: шли эшелоны с живой силой и техникой. Брат сразу подумал, что война будет.
Когда война началась, на работе у нас создали команды, я оказалась в пожарной. 23-го июня в семь часов утра – тревога. Мне неинтересно было сидеть на чердаке, я пробралась через слуховое окно на крышу, где обзор хороший. Наблюдала, как летят и бросают бомбы. Потом пошла смотреть следы бомбежки - видела же, куда бомбы летели. Картина была жуткая, она до сих пор у меня в глазах стоит. Разрушения, трупы, с одного дома разрушенного висит кровать, на ней труп. Женщина зовет: «Дай, милая, попить!» Смотрю, у нее живот распорот. Трудно передать это.
Бомбили каждый день. На десятый день прихожу домой, а дома больше нет. Я туда с братом пришла - говорю ему после тревоги: «Пойдем, домой сходим. Хлеб есть, кофе сварим». А там ничего больше нет - велосипеды, кровати, все сгорело. Брат посмотрел, что на мне одето: шелковая кофта с коротким рукавом розовая, юбка и тапочки, и противогазная сумка пустая, там только паспорт и комсомольский билет.
Он мне говорит: «Я уйду на фронт, тебе будет тяжко. Всеми силами пробирайся на родину в Ярославль. Там, в Смоленске, все знали, что скоро придут немцы.
На следующий день пришла к управляющему, спрашиваю, где брат – а он уже ушел на фронт.
Есть же надо что-то, мне работница одна говорит: «Иди в столовую». Официантке говорю – я работаю, у меня дома все уничтожено. «Садись». Покормила и мяса дала. Я говорю – не надо, а она: «Бери, немцы скоро придут». На работе мне не помогли, не до этого было. У меня косы были, а расчески не было, причесаться нечем.
17-го июля выхожу на крыльцо, вижу по другую сторону Днепра танки, они бьют по городу. Стоит у отделения банка полуторка. Работники милиции стоят в полуторке, управляющий им говорит: «Возьмите девчонку, отвезите, а то погибнет ведь». Они руки спустили и меня подняли. Довезли до Кардымова, они по своим делам ехали, сдавать ценности из нашего отделения банка. Один меня спрашивает: «У тебя деньги есть ли?» Какие у меня деньги… Отошли, встают в круг, в шапку кладут все и несут мне деньги. Я говорю, что не возьму, а они: «Нам деньги не нужны, мы в бой идем».
Я пошла с людьми, шли по дорогам. Идем группой, фашисты до бреющего снижаются, даже по стаду стреляют, что паслось. По деревне жители идут, их с бреющего полета косят. Я себе говорю: «Надо, Зоя, идти и помнить, что брат тебе сказал – добирайся домой». И я помнила, что надо терпеть. Узкоколейку увидела и решила, что пойду по ней. Пыхтит паровозик товарный, пять вагонов тянет – санитарные. Я поняла, что раненых везут. Это было еще в Смоленской области. Просилась у начальника поезда: «Дяденька, возьмите, я буду за ранеными ухаживать. Он мне только сказал: «Отойди». Тут немцы летят, строчат, раненые кто как из вагонов спасаются.
Я топала, топала, дошла до Можайска. Пришла в парикмахерскую остричь косы, у меня они темные были. Парикмахер расчесала, вижу, заплетает. «Милая, я стричь такие волосы не буду». Пошла во вторую, говорю: «У меня вши заведутся!» Остриг мужчина-парикмахер, «Грех на себя я беру». Я заплакала, стало жалко косы.
На одной станции стоял поезд – видимо, московский завод эвакуировался. Кругом охрана. Я подошла к одному вагону. Женщине говорю: «Нет ли там местечка?» Ну залезай в этот угол». Я спала часов двадцать, такая усталая была. Она будит: «Уже 20 часов спишь». Я опять восемь часов сплю.
Доехала до Казани. Надо, думаю, выходить. До этого я не показывалась охране поезда, пассажиры мне что-то давали поесть. В Казани состав встал, сказали, что надолго, так что я спустилась. Женщина мне говорит: «Ты куда?» Я отвечаю: «Пройдусь немножко, до почты и вернусь». Думаю, пешком по Волге дойду до Ярославля. Я все еще в этих тапках, я потом в них еще на «Маяке» в Ярославле работала. Они рвались, а я зашивала их нитками.
Деньги у меня были, 364 рубля собрали милиционеры. В Казани мне билет до Горького надо было купить. Бегала, бегала – дали. Еду в поезде, одежда грязная, сама тоже – где мыться было? Если есть где лужа, только в ней и помоешься…
В Волге поплескалась в Горьком и опять бегаю, бегаю: как бы уехать? Солдаты в вагоне: «Девчонка, что ты все бегаешь?» А я уж просилась у проводника – не взял. Солдаты: «Давай к нам!» и втащили в окно. Накормили, напоили, когда узнали, что я из Смоленска. Никто не обидел, слова грубого не сказал. Я была маленькая и худенькая. Добралась до Ярославля, и к маме. Маме сначала по хозяйству помогала, потом поехала в город: работать надо. В городе пошла в ОблОНО. Потом передумала, говорю инспектору: «У меня одеть нечего. Будут вспоминать, что учительница пришла чуть не голой». Пошла на завод. Там меня избрали комсоргом цеха. На этом заводе делали продукцию для фронта, противогазы, сумки и т.д. Как-то звонят из комитета комсомола: «Собирайтесь, надо ехать на вокзал. Ленинградских детей привезли, надо развезти их». Повезли на улицу Свердлова. Или еще раненых развозили по госпиталям. На детей страшно было смотреть, но страшнее всего было смотреть на студентов ленинградских, их на носилках носили, от них остались одни глаза. Мы их в школу носили.
Мама мне почти не помогала, не могла. У нас работала девушка одна, Валя Струнникова, табельщицей. Они жила за Волгой. У нее была прекрасная семья, они так ко мне отнеслись хорошо. Я у них жила. Первое время что-то на деньги купишь коммерческое, принесешь.
В первый квартал 1942 г. силы еще были. Детей из Ленинграда привозили - на закорки их, и вперед. Дети были разных возрастов. Потом ленинградская турфирма «Мир» в честь 60-летия победы организовала благотворительную акцию. Пригласили в Ленинград участников войны, 100 человек со всей России. Пять было ярославских, я среди них. Я все бегала в военкомат и не думала, кем хочу на фронте быть. Девчонок не брали, только медиков, секретных и т. д. В январе 1942 ЦК Комсомола обратился: «Юноши и девушки, родина в смертельной опасности…» Я услышала это по радио на заводе. Пошли в военкомат 5 или 6 человек. Шура Прохорова была в одном полку со мной, еще Валя Алексеева. Попали в полк, который оборонял Ярославль. Были месячные курсы, изучали приказы, наставления. Направили по огневым точкам, меня – в дивизион за Волгу, 1-й (потом он стал 5-м), в отделение разведки.
Разведчик стоит на вышке, должен тип самолета определять. Я на крыше стояла, потом еще выше построили вышку. Это не страшно, страшно бывает после, если пропустишь самолеты. У нас прибор – биноискатель, показывает высоту и направление. Другой разведчик передает на дивизион.
Через два месяца меня назначили командиром отделения разведки, там были и девчонки, и ребята. Командиром у нас был председатель колхоза Гаврило-Ямского района. Сержанты иногда годились в отцы. Учили нас не только военному делу, и мы им благодарны были всю жизнь.
Город бомбили, он имел большое стратегическое значение. В 1943 особенно, летали каждый день. У нас были 85-мм зенитки, у других полков – крупные. Мы, три подруги, жили у Лиды Шубиной на квартире. Маму я не видела, хоть и рядом была. Сестра приезжала, навещала меня. Пойду на кухню: «Таня, покорми, пожалуйста, сестру». А у них в деревне картошка была. Сестра училась, окончила потом финансовый институт.
У нас была в отделении Маша Смирнова. Стоит за Волгой на дежурстве, на посту. Что-то шуршит. «Кто идет!» Молчит. «Стрелять буду!» Убила свинью. Объявили благодарность.
Я демобилизовалась в 1945 г. Надо было где-то и на что-то жить. Мама умерла в 62 года, до ее смерти семья с трудом перебивалась перебивались. Приеду – куплю что-то, привезу. У самой, кроме солдатского, ничего нет, а в милиции форму давали, и сейчас она у меня есть. Я в сапогах ходила: в войну купила кирзовые сапоги 39 размера. Солдат продавал за 500 рублей. Я плачу: «Дяденька, продай». Я в тапочках, ногу окоченели. Пятьдесят рублей-то будет у тебя? Мне бутылку только надо. Я купила и прямо в тапочках надела, чулок-то нет. Одна работница продала мне потом чулки, ей мама прислала. Резинок для чулок не было, так какую-то тряпку найдешь…
В этих сапогах я ходила в театр Волковский после войны.
В: У вас на войне танцы бывали?
- Танцы на батарее бывали, был и баян. Но тут же тревога – и все. Была и самодеятельность.
В: После войны Вы стали в милиции работать?
Я работала после войны в детской комнате милиции. Дети – без отцов и братьев росли, матерям не до воспитания, лишь бы накормить - такой омут. Не учились многие дети, путешествовали - и с Чукотки, и с Сахалина и т.д.
