- Родилась я в Кубинке, под Москвой. Там я, как говорится, и крестилась и училась. Официально я 1925-го года рождения, а неофициально – 1926-го года. Когда в армию ушла, я прибавила себе годик. Добровольно убежала в 1943 году, шестнадцать лет мне было.
- Расскажите немного о своей семье.
- Нас у родителей много было. Отец мой в Москве работал, а мать так, по дому работала. Старший брат ушел на войну с самых первых ее дней. Вторая сестра, постарше меня, закончила военный институт иностранных языков в Москве и в армию пошла уже позже меня, только в 1944 году, после окончания института. Она была переводчиком на фронте. А когда началась война, она уже училась на втором курсе института. Были еще и помладше меня брат и сестра.
- Младшие не воевали?
- Нет, они не воевали. Воевали только мы - трое старших. Отец наш тоже не участвовал в войне, поскольку был инвалидом, рука у него была травмирована.
Старший брат демобилизовался в 1943 году по ранению и рано умер. А сестру старшую, когда закончилась война, на 1946 – 1947 год взяли переводчиком на Нюрнбергский процесс. Там она была до самого конца, пока приговоры не привели в исполнение.
Много она мне потом рассказывала про то, как они были там, в Нюрнберге. Рассказывала, как Геринг отравился. Вроде как жена ему через поцелуй передала ампулу, потому что прикасаться им друг к другу нельзя было, руки надо было держать за спиной. Там, в каждой двери был глазок и наблюдатель, или американский или советский или английский, смотрел в этот глазок постоянно, каждую секунду, ни днем ни ночью не оставляли преступников без присмотра. И когда Геринга уже задергало в конвульсиях, ворвались к нему в камеру, а у него уже пена изо рта, спасти его уже было нельзя.
- У кого Ваша сестра была переводчиком?
- Она была в составе группы переводчиков. Они записывали все, что в камере говорили подсудимые, затем куда-то передавали эти записи, а их, наверное, уже там, где-то, обрабатывали дальше. Когда допрашивали их, она тоже при этом присутствовала.
После возвращения из Нюрнберга, перевели ее в Горьковское суворовское училище старшим преподавателем. Собственно говоря, туда она поехала из-за мужа, потому что вышла замуж, а мужа перевели в Дзержинск. Там есть знаменитые Гороховецкие лагеря, вот его туда перевели. Потом, когда там были испытания, он обгорел. Потом суворовское училище, в котором она преподавала, сделало уклон на английский язык и ее перевели в Тамбов, тоже в суворовское училище. Когда это суворовское училище перевели из Тамбова в Шахты Ростовской области, она уже не поехала, а демобилизовалась. Это был уже 1960-й год, она была в звании капитана. После этого она работала до самой своей смерти заведующей иностранной кафедрой в институте химического машиностроения, в Тамбове.
Вот это все о моих родных.
- Вернемся к предвоенным годам. Говорят, что в то время буквально в воздухе витало ощущение надвигающейся войны.
- Я этого не помню. Вернее, мы об этом не думали. Мне было в то время четырнадцать лет. Я помню, отец пришел и говорит: «Мать, война началась!» Вот это я помню.
И в 1941 году, как Вы знаете, немцы бросили все свои силы на Москву. Наши отступали, оборванные все, в обмотках. Очень плачевное состояние было у наших солдат. Немцы начали почти с первых дней летать на Москву бомбить. И все пролетали через Кубинку. Нас тоже бесконечно бомбили, мы бегали, бегали. Немец до того был нахальный, что за каждой машиной гонялся. И летит так низко, думаешь: «Вот палкой бы в него бросить, точно достала бы!»
- Что в Кубинке было для немецкой авиации целью? Что они бомбили?
- Шоссейку. У нас под окном была дорога Москва – Можайск, а позади огорода трасса Москва – Минск. А за шоссейкой пролегала железная дорога. Вот все эти пути, по которым отступали наши войска, они и бомбили.
Отец в лесу выкопал землянку, в которой мы прятались во время немецких налетов, потому что бомбили бесконечно. У нас многие убежали: кто в деревню, кто в лес, главное, чтобы подальше.
А потом мы пришли, а дом наш разрушен, в него снаряд попал.
Мать с отцом взяли эвакуационный лист, и мы уехали. Уехали потому, что, когда пришли после бомбежки, все, что мать перед этим закапывала из продуктов, все было выкопано. Кто это сделал, не знаю. Может отступающие, а может соседи, не знаю. Было очень голодно и родители решили эвакуироваться.
- Где родители получали эвакуационный лист?
- В Кубинке где-то. Мне было пятнадцать лет, я не могла знать этого. Но не на работе, это точно. Эвакуационный пункт был у нас в Кубинке.
Эвакуировались мы в Татарскую республику, Мензелинский район. Село глухое, полутатарское, полурусское. Как мы, эвакуированные, жили? Сельский совет давал нам, всем эвакуированным, паек.
- Как выбирался конечный пункт эвакуации? Или вам его назначили?
- Когда из Москвы эвакуировался институт иностранных языков, в котором училась моя сестра, их перебросили в Казанский университет. А сестра поучилась там немножко, было голодно, и не смогла дальше учиться, потому что рядом никого не было из родных. Она попросилась в село работать учительницей, чтобы пережить это голодное время. И целый год она там преподавала.
Несмотря на то, что шла война, почта ходила очень хорошо. И однажды сестра прислала письмо: «Мама, приезжайте ко мне». Поэтому родители поехали туда, где их дочь работала учительницей.
Приехали мы туда. Сестра там годик пожила с нами до 1943 года. Собственно говоря, я на фронт ушла раньше, чем она оттуда уехала. Я весной уехала оттуда, а она осенью. Она сделала себе вызов в Горький, в институт, потому что в Москву было проехать нельзя: Москва считалась прифронтовой полосой и въезд в нее не был разрешен. Да и по железной дороге постоянно ехали военные эшелоны, им давали зеленый свет, а гражданским лицам не давали билеты. В Горьком она училась или нет, я не знаю. После него она то ли пешком, то ли, как говорят, «автостопом», перебралась в Москву, где и восстановилась на учебу. Сначала она училась в гражданском институте иностранных языков, а, когда приехала из Горького, то восстановилась уже в военный институт иностранных языков.
- Как вас, эвакуированных, приняли местные жители?
- Хорошо приняли. У нас ничего не было, но нам соседи и молоко приносили и картошку приносили. Местное население к нам очень хорошо относилось!
- Работа для родителей нашлась?
- В колхозе работали. Им за это по восемь килограмм муки давали на месяц, как эвакуированным. Население, что татары, что русские, относились очень хорошо.
- А Вам работа нашлась?
- Да мы с девчонками тоже ходили в колхозе на работы, пололи что-то. Тогда и дети ведь в колхозах работали.
А однажды сестра мне говорит: «Вот я уеду, а ты одна здесь останешься, с татарами», я ей отвечаю: «Не останусь!» - «Слабо тебе!» - «Не слабо!» - «А что ты сделаешь?» - «В армию уйду!». Она мне: «Давай поспорим, что не уйдешь» - «Давай!»- «Слабо!» - «Не слабо!».
Я, недолго думая, прямо при ней написала заявление, и отправила его письмом в военкомат.
- Выходит, Вас подбила старшая сестра на то, чтобы Вы ушли на фронт.
- Да, подбила. Я не «по зову сердца» пошла на фронт, а просто для того, чтобы доказать, что мне «не слабо».
О том, что я написала письмо в военкомат, маме не говорили ни она ни я. Через месяц приходит повестка. Мать в слезы. Я не сказала родителям, что иду добровольно, а сказала, что меня забирают. Отец даже пошел хлопотать, чтобы «малолетку» не забирали. Но они же не знали, что я себе прибавила в заявлении годик.
А когда уезжали из села, сестра мне опять: «Слабо тебе! Обязательно заплачешь!», а я ей: «Не заплачу!» Мать меня обнимает, плачет: «Доченька моя!», а у меня комок в горле стоит. Чувствую, сейчас не сдержусь и заплачу. Я мать резко оттолкнула от себя, вскочила на телегу, лошадь как подстегнула, аж возчик упал, и уехала, чтобы только не показать свои слезы. Глупая была! Дите еще!
До Мензелинска нам ехать было почти двадцать километров. По приезду мы быстренько прошли медкомиссию, затем погрузили нас на баржу и по Каме, а затем по Волге, повезли в Казань. В Казани мы побыли немного, сутки или двое. Жили мы в пакгаузах, где до этого были склады. Народу там было очень много: и мужчины и женщины, все вместе.
А потом нас всех, кто жил в пакгаузах, отправили на сборный пункт, куда приехали «покупатели».
- Где находился этот сборный пункт?
- Тоже в Казани, но на какой улице, я сейчас уже и не вспомню.
Приехали от частей представители забирать нас. И вот отобрали нас. Не знаю, сколько ребят отобрали, а нас, девчонок, отобрали двадцать восемь человек. Откуда были «покупатели», мы не знали. Но привезли нас на станцию Унеча Брянской области.
- Я вернусь чуть назад: когда Вас в армию призвали?
- Я в марте 1943 года заявление написала, а сестра чуть позже уехала. У меня и справка есть, что я в действующей армии с марта 1943 года.
- По петлицам вы род войск приехавших за вами «покупателей» не могли определить?
- Я тогда не понимала в них ничего.
После нашего приезда в Унечу оказалось, что наш батальон снялся с места, потому что войска двигались вперед, и нас, новобранцев, перебросили в Сумскую область, в хутор Михайловский. Там мы прошли первый курс молодого красноармейца: стрелять учились, ползать учились, учились ходить строем с песней.
Прошли мы этот курс молодого красноармейца, обмундировали нас всех и приняли присягу после этого.
- Как проходило принятие присяги?
- Присяга была не такая, как теперь. Быстренько, быстренько прошли: «Служу Советскому Союзу! Обязуюсь!»
- С винтовкой принимали присягу?
- Да, у нас была со штыком винтовка, не автомат.
- Одна на всех передавалась или у каждой была своя?
- Нет, у каждой была винтовка. Нам же сразу их выдали, я вместе со своей ползала еще на курсе молодого красноармейца.
А потом, после этого хутора Михайловского мы, вместе с батальоном, пошли вперед и вперед.
- В какой род войск Вы попали служить?
- В железнодорожные войска. В 23-й отдельный железнодорожный батальон. Когда я приехала в батальон, место, где он тогда находился я не запомнила, меня назначили писарем в отдельный минно-подрывной взвод.
Этот взвод всегда шел впереди всего батальона, потому что ему нужно было подготовить плацдарм и разминировать все. Поскольку наш батальон был железнодорожный, то занимались мы в основном железной дорогой, которая была сильно разбита, а мосты были все взорваны немцами. Ну а вокруг все было, конечно, заминировано. Вот наш минно-подрывной взвод этим и занимался. Он должен был разминировать все подходы, разминировать насыпь. Рельсы были выброшены, а насыпь-то осталась. А она была вся заминирована.
Мы должны были подготовить для путейцев насыпь, чтобы в ней не было мин, подготовить для роты мостовиков, которая будет строить мост, подход к нему.
- Какие роты входили в состав вашего батальона?
- Рота путейцев и рота мостовиков, как правильно они назывались, я не знаю. Мы их просто звали: «путейцы» и «мостовики». Еще какая-то рота была, а какая – я даже не знаю.
Собственно говоря, я в штабе и не бывала. Минно-подрывной взвод шел всегда вперед и вперед. Как только передовые части армии прошли, нас сразу за ними - надо все расчищать.
Немцы обычно взорвут мост, а опоры-то остались. Металлические фермы моста обрушились в реку и их нужно было взорвать и растащить, чтобы именно на этом месте построить мост.
Наверное, в батальоне было не по одной роте, потому что солдат было как муравьев: много их приезжало строить. Вот как муравьи все работали, каждый свое дело знал, делал его и никто не командовал кому что нести.
- Штаб батальона находился далеко от рот?
- Да, далеко. По крайней мере связь у меня была со штабом только телефонная или радиотелефонная. Потому что я была писарем и получала указания, которые должна была довести до командира. И еще я ежедневно составляла «котловую записку»: сколько человек на котловом довольствии, сколько в госпитале, сколько выбыло, и надо объяснить, смертельное выбытие или по ранению. И в конце: «На данный момент на котловом довольствии столько-то человек».
- Кто подписывал «котловую записку»?
- Подписывал командир взвода. А у нас там больше никого не было из начальников.
- Как передавалась записка?
- Передавалась она телефоном.
- Оригинал записки в штаб не доставлялся?
- Нет. По-моему, нет. Все проходило через дырокол и подшивалось.
- Через Вас проходила информация по убыли личного состава. Как Вы можете оценить эту убыль? Большая она была?
- Знаете, больше всего убывали по ранению. Немцы, гады, ставили мины, а между ними тоненькие проводочки. Заденешь этот проводочек, а она взорвется. Причем мины ставили какие-то, называющиеся «прыгающие». Они взрывались вверху и радиус поражения у них был, конечно, больше. Вот от этого было много ранений.
- Часто минировали немцы железную дорогу?
- Да вот эти подходы к мостам почти всегда.
Нас во взводе было две девчонки: санинструктор и я. Санинструктор по службе обязана была присутствовать при работах, с ребятами, там, где они разминировали. А я в это время на своем месте была.
- Вас не привлекали к восстановительным работам – расчищать что-нибудь?
- Да я сама туда убегала! Ребята во взводе чуть постарше меня были, может на год или на два. Шутя-шутя, научили они меня миноискателем работать до такой степени, что я с ним была практически на «ты». И разминировать даже научили. Но одну меня работать никогда не пускали. Только загудит в наушниках, сразу кричат: «Машенька, стой! Не шевелись!» Стою. Обычно подлетал ко мне заместитель командира взвода, сержант.
- Фамилию не помните?
- Уржумцев. А как звать его, не помню. Ему было лет тридцать пять – тридцать семь, и он казался мне уже стариком. Он говорил мне: «Моя дочка чуть помоложе тебя» и, наверное, поэтому оберегал меня как дочь.
И вот запищали наушники, я стою. Подходит он: «Ну, давай учиться», - «Давай». И вот с ним раскапываем потихонечку-потихонечку, по миллиметру, землю, песок или снег. Потом он брал мою руку и мы, в четыре руки, разыскиваем на мине детонатор. А мина круглая такая. Нащупали детонатор, давай винтить его в правую сторону, выкручивать. Выкрутили, выдохнули с облегчением и от души отлегло и у него и у меня.
- Не боялись, что на дне мины мог стоять еще один дополнительный взрыватель?
- Нет. Что-то я не припомню, чтобы нам такие мины попадались. Я с таким не сталкивалась. Только детонатор выкручивали, а потом мину из грунта слегка подзагнешь и она уже просто как кусок металла, уже не страшна. Вот так они меня научили разминированию.
А когда они уже на мосту работали, то минировали и рвали вот эти основы мостовые. Взорвут фермы и в сторону их убирают. А их потом уже, когда мост восстановят, тракторами растаскивали и увозили куда-нибудь. Я с ними там тоже работала. Часто мне кричали сверху: «Машенька, подкинь мне бикфордов шнур!» или «Машенька, я спущу сетку, положи мне в нее толовых шашек!»
Шутя они, молодые ребята, называли меня «Так-на-так». На мне были надеты ватные штаны, фуфайка, а рост у меня был «метр с шапкой», я была похожа на колобок. Поэтому меня они и назвали «Так-на-так». Поэтому иногда и кричали: «Так-на-так, подбрось бикфордов шнур!» Даже на войне мы смеялись, без шуток никуда!
- А кроме Вас еще у кого-нибудь во взводе прозвища были?
- Цыган был. Он действительно был цыганенком, поэтому все его так и звали: «Цыган». У нас во взводе из других национальностей были: грузин, цыган, татары были, а белорусы, украинцы и русские уже считались одним народом.
Жили мы, как правило, в блиндажах, которые остались после немцев. Жили все в одном блиндаже, только нам с другой девчонкой отгораживали плащ-палаткой уголок. Спали на нарах, которые располагались в два этажа. Нары эти тоже оставались после немцев. Что Вы думаете, постели у нас были что ли? Нет! Плащ-палатка, шинель, вещмешок под голову вместо подушки.
- Вы побывали в разных блиндажах, и наших и немецких. Что можете сказать о них? Чьи блиндажи были лучше устроены?
- А мы не знали, кто делал эти блиндажи. Может они немцам тоже от наших достались. Я, честно говоря, не задавалась даже этим вопросом.
Иногда доводилось нам жить не в блиндажах, а в разбитых домах. Но зачастую местом жительства были именно блиндажи.
- Вы располагались в непосредственной близости от места работы?
- Конечно. У нас же в расположении оставался повар. У нас кухня своя была, была своя машина. Причем на кухне мне нечего было делать. Я бы и помогла дяде Васе, который у нас поваром был. Ему было лет сорок восемь – пятьдесят, а может и поменьше. Мы звали его дядей Васей. Но нам картошку свежую не давали, только сухую, а остальное все в брикетах: гороховая каша, гречневая, пшенная – все в брикетах. Бывали, правда, и макароны с тушенкой. Хлеба не было, только сухари. Так что на кухне я бы дяде Васе помогла, да делать мне там было просто нечего. Кухня была на больших колесах, обычная, полевая: котел и труба от него. Видимо она была очень старая, при царе Горохе сделанная.
И так я прожила в минно-подрывном взводе почти год, до 1944 года. Однажды, когда мы стояли на реке, по-моему, Березина, я точно не помню, кто-то крикнул: «Так-на-так, подай шнур!». А в это время приехал к нам заместитель командира батальона по технической части, фамилия его Линович, еврей. Очень строгий он был мужчина. И он услышал, как ребята меня называют и позвал меня. Я подбегаю: «Ефрейтор Левина!» Он мне удивленно: «Левина?», и сразу вопрос мне: «Отец еврей?» Я говорю: «Нет, русский», - «А мать? Бабушка?» - «Нет, мы все русские». Он ничего мне не сказал, только: «Хорошо. Идите». Я развернулась и опять по своим делам побежала. Об этом разговоре даже забыла.
Через два дня приходит телефонограмма: «Явиться в расположение штаба с вещами для продолжения воинской службы». Почему он меня забрал – я не знаю, может молодость мою пожалел. Но именно он забрал меня в свой отдел. Он сразу меня к себе принял, перед этим посмотрел мой почерк, мою грамотность. Я, правда, к тому времени только семь классов успела закончить, больше я не успела, но почерк у меня приличный был всегда. А грамотность у меня была из-за того, что я любила читать с детства.
- На какую должность Вас перевели?
- Да также писарем, только в штабе батальона, в техническом отделе. Почему он меня еще взял, это я узнала уже после войны, старший брат мне сказал. Он после войны некоторое время жил в Донецке и работал фотографом, а фотографами в то время работал преимущественно евреи. И фамилия Левина – это, оказывается, еврейская фамилия, а они знаете, как друг за друга! И он, наверное, принял меня за еврейку, не знаю. А мы были Лёвины, но в русская буква «Ё» уничтожилась, и стали мы Левины. Просто когда-то кому-то было лень поставить две точки в нашей фамилии. Когда получила красноармейскую книжку, там уже была записана как Левина, так и пошло. И вот эти две точки сыграли вот такую роль в моей судьбе!
- Красноармейскую книжку Вам когда выдали?
- Когда присягу приняла. В кармане гимнастерки ее носили постоянно, никуда не убирали.
- Фотография была в красноармейской книжке?
- Да, конечно.
- Фотографировались в части?
- Да. У меня еще есть одна-единственная военная фотография. Я не помню, может как раз тогда и сфотографировалась тоже.
- Вы служили в техническом отделе батальона. Чем занимался технический отдел?
- Чертежами. Чертежи были, в основном, нового моста. Там было три инженера, один техник был – Уфимцев, остальных не помню.
А я бумагу резала, пояснительные записки переписывала. А то они к чертежу эту записку напишут, а почерк у них – как у врачей, писали быстро-быстро, поэтому ее надо было написать ровно, и чтобы было понятно. Вот это было моей обязанностью.
Линович меня никуда не отпускал, я даже в батальоне подруг не имела. Был железный сундук с документами, на этом сундуке я спала. А на дверях еще и часовой стоял.
- То есть Вы в штабе и жили?
- Да какой там штаб! Кто где расположится, тот там и живет. Наш отдел только числился в штабе. А там, кроме нас был еще строевой отдел, финансовый отдел, первый отдел, продовольственный отдел – и все они были разбросаны, кто где найдет место. При штабе был взвод, а может даже и не один, который его охранял, потому что на дверях у каждого отдела часовой был при входе. Где бы ни были мы, в землянке или каком-нибудь разбитом сарае, короче, где кто приткнется, но часовой был обязательно, охрана у штаба была.
Мы с часовыми друг друга знали, на «ты» с ними были. Как я говорила, подруг я никаких не имела, поэтому только котелок схватишь, на кухню за обедом сбегаешь, там нальют в него суп, в крышку каши положат и компота в кружку нальют. Два сухаря еще получишь, и обратно к себе – в сарай, или блиндаж. Вот так я и жила.
- Что хранилось в железном ящике, на котором Вы спали?
- Вся документация. Офицеры на ночь уходили из отдела, где-то в других местах ночевали. Бывало, что в землянке с солдатами, а бывало, что и отдельно где-нибудь, ведь солдаты у нас все были мастеровые, все могли делать.
Так я отслужила 1944 год и начало 1945 года. А в 1945 году я встретила своего будущего мужа. Он был командиром взвода автороты, и каждый путевой лист приходил, как положено, подписывать у Линовича.
- Авторота входила в состав батальона?
- Авторота была при штабе, потому что выезжать надо было всегда кому-нибудь куда-нибудь.
И вот он постоянно носил путевые листы на подпись. Даже Линович заметил это: «Что это взводный бегает сам сюда? Что, у него сержанта нет послать?» А техник Уфимцев был такой зубоскал: «Он на Машеньку нашу смотреть прибегает!» Я, конечно, закраснелась вся после таких слов.
Бегал он, бегал… Наступило 23 февраля - день Красной армии. Начальник штаба приказ зачитал, поздравил всех с этим праздником. Офицеры, конечно, выпили. Тогда всем по сто грамм дали, «фронтовые» эти, не только офицерам. Ну, офицеры, кроме этих ста грамм, еще нашли себе, конечно. Я, кстати, никогда не пила и свои сто грамм всегда отдавала ребятам. И сейчас не пью.
- Отдавали просто так или на что-нибудь меняли?
- Меняла.
- На что? На сахар?
- Нет! Вот, например, нужны обмотки, для того, чтобы чулки сделать из них. Мне чулки выдавали одни на полгода, а они же рвутся! Так мы из этих обмоток делали себе чулки в сапоги. У нас в хозвзводе были портные, сапожники, обслуживающие личный состав, были даже конюхи с лошадьми. Так вот придешь к этим портным: «Сделайте мне шинель покороче». Ведь девчонка же, хочется же выглядеть красиво, а она, шинель, болтается до пяток. Или сапоги получишь, а они хлобысь-хлобысь-хлобысь - широкие голенища! Приходится сапожников просить: «Ребята, ну сделайте…». Они мне голенища ушьют, а я им свои сто грамм фронтовых отдам за это.
- Сапоги носили те, что выдавали или новые шили специально для себя?
- Нет, носила только то, что давали.
- Вы говорили, что зимой, в минно-взрывном взводе, Вы носили ватные штаны и фуфайку. А что носили летом?
- Юбку и гимнастерку. Они на мне сидели так ладно, будто я сошла со страниц журнала мод.
Так вот, 23 февраля мне мой будущий муж, будучи уже подвыпившим, и говорит: «Выходи за меня замуж!» Я говорю: «Ты что!?» - «Выходи!». Я вижу, что он пьяненький и говорю ему: «Да ладно, выйду», - «Я напишу рапорт начальнику штаба, чтобы он нас считал мужем и женой. Согласна?» - «Да делай, что хочешь». Я-то думала, что он шутит и дала согласие, чтобы он отвязался от меня.
А тут музыка играет, гармошка откуда-то появилась. А я очень любила вальс. И до сих пор люблю вальс, хоть и ноги уже не ходят. И тут бац! – заиграли вальс, и я побежала танцевать, чтоб хоть немного в вальсе покрутиться.
- Танцевали вместе с будущим мужем?
- Нет, он не танцевал никогда. Меня нашел земляк из Нарофоминска, Пашка Рыжов. И когда мы с ним познакомились, и он узнал, что я из Кубинки, то стал называть меня «сестренка».
- Он кем был?
- Сержантом был. Тоже при штабе служил, помкомвзвода охраны.
Вот Рыжов мне тогда и сказал: «Сестренка, пойдем, крутанем?» И я оставила своего будущего мужа, пошла танцевать, и позабыла, что он со мной такой разговор вел.
А в это время у нас начался переезд из Польши уже на границу с Германией. А там, за границей, знаете, все совершенно другое и другие дороги.
- Польша не считалась у вас заграницей?
- Польша, она вся была разбитая. Да и сам народ польский мне не понравился. Женщины развратные все. Своему ребенку говорит: «Стасик, пойди млеко принеси!», а сама солдата какого-нибудь в темный угол тащит. Не любила я их.
И мужики такие же. Вот едет один на такой арбе, в которую запряжены два коня, а мы сзади едем на машине. Сигналим, сигналим ему, чтобы он свернул с дороги, а он будто не слышит. Тогда солдат наш выскакивает к нему с монтировкой: «Мать твою!» Поляк сразу испуганно начинает причитать: «Пан! Пан! Пан!» и тут же убирает свою повозку. Вот за это они мне не нравились.
Даже у какой-нибудь древней старухи спросишь что-нибудь, на все один ответ: «Усе нимец забрав. Немае ничего, усе забрав». Даже если просто дорогу спросишь или про растение какое. Шутя наши даже спрашивали у них: «И уборную тоже немец забрал?», а они согласно кивают: «Усе нимец забрав, усе». У них на все вопросы был только один ответ. Вот поэтому я и не люблю поляков.
- В состав чего входил ваш батальон?
- В состав 19 железнодорожной бригады. Бригада входила во 2-й Белорусский фронт Рокоссовского, а номера армии я не знаю.
Муж мой все-таки написал рапорт на имя начальника штаба, но тот ему отказал в женитьбе, не подписал.
- Он писал на имя начальника штаба, не на имя начальника батальона?
- Нет, на имя начальника штаба. Муж мой был на восемь лет постарше меня и не был глупым – он рванул с этим рапортом в штаб бригады. Бригада, конечно подальше от нас, в тылу находилась. Он знал, наверное, где она в тот момент была, и сразу направился в политотдел. А политотдел ведь тогда знаете, на какой высоте был!
В политотделе ему, прямо на рапорте, написали: «Выделить автотранспорт, обеспечить горючим, обеспечить автоматчиков и отправить в Белоруссию в город Гродно для регистрации брака». Автоматчиков выделили потому что в лесах много было всяких бандеровцев.
Мы уже к тому времени перешли границу немецкую, и вдруг он появляется через несколько дней: «Пойдем со мной», - «Куда?» - «В загс». Я говорю: «Зачем? Я не хочу замуж», - «Пойдем».
Стоим с ним, спорим. Подходит Линович: «В чем дело?» Он ему все рассказал, мол так и так. Линович у меня спрашивает: «Ты соглашалась?» Я, почти со слезами: «Соглашалась». Линович говорит: «Так и иди! Я не позволю советского офицера позорить! Сказала, что замуж согласна – выходи!» Вот какой был еврей!
И я поехала. И седьмого марта 1945 года мы зарегистрировали свой брак в городе Гродно. Ехали туда и обратно через всю Польшу.
- А почему именно Гродно?
- Наверное фронт был прикреплен к этому городу, я не знаю. А может быть потому, что мы были за границей и, чтобы брак считался законным, зарегистрировали его в первом городе на территории Советского Союза. Это брачное свидетельство у меня до сих пор сохранилось.
- Когда батальон занимался расчисткой мостов, сколько примерно времени уходило у батальона на один мост?
- Вы знаете, не очень много. Быстро все делалось. Причем мы делали все «на живую нитку». Костыли забивались снаружи два и изнутри один, шпалы были деревянными. Мы же делали все временное, потому что позади нас шли эксплуатационники, которые двигались на поезде со скоростью 15 – 20 километров в час и доделывали за нами «по-настоящему», все более основательней. Ведь наша главная задача была поскорее восстановить мост, чтобы по нему могли пройти эшелоны с вооружением, техникой, боеприпасами и медикаментами.
- Рядом с восстанавливаемым мостом наводились какие-нибудь временные понтонные мосты для переправы?
- Были переправы, но вдалеке от моста. Потому что по понтонным переправам проходили всегда передовые части. У меня, кстати, двоюродный брат, Сашка Левин, за переправу на Днепре получил звание Героя Советского Союза. Давно его уже нет в живых.
- Во время восстановительных работ немецкая авиация мешала вам?
- Ой, как нас бомбили! Как нас из минометов обстреливали! У нас на какой-то реке даже погиб командир батальона. Шел он с офицерами и, как Богом помеченному, ему в висок прилетел осколок от мины.
- Как фамилия командира батальона? Не вспомните?
- Фамилия?... Пашанов! А как звали его, я и не знала. Ну что, разве каждый солдат знает имя-отчество своего командира? Для меня тогда командир взвода был большим начальником, а те, кто выше званием – вообще величина, которых я боялась. А командир взвода такой же мальчишка был, всего на три года старше меня.
- Кто по званию был Ваш командир взвода?
- Ой, их так часто меняли.
- По какой причине меняли?
- Были и те, которых отправляли на учебу, были и ранения. Так что я ни одного даже и фамилии не помню. Один командир взвода, помню, был узбек.
- Где лучше кормили: во взводе или при штабе?
- Во взводе лучше кормили. Тут у нас тушенка с макаронами была часто, а это очень вкусно. Тут дядя Вася старался на тридцать два человека сделать, это вам не на весь штаб с авторотой и хозвзводом приготовить.
Во взводе все равно лучше было. Я плакала, когда оттуда уходила. Просила командира взвода, чтобы он за меня заступился, но он говорит: «Ну что я могу сделать? Приказ есть приказ».
- Вы упоминали про бандеровцев. Случались их нападения на батальон?
- Нет, я что-то не помню. У нас все-таки охрана хорошая была.
- Когда Вас перевели из взвода в штаб, какое оружие было закреплено за Вами?
- Во взводе у меня была винтовка, я ее там оставила, когда уходила, а в штабе мне уже выдали автомат. Такой, с круглым диском. Да я им и не пользовалась никогда.
- Где он хранился у Вас?
- В ячейках. У нас везде оружие хранилось в ячейках. Во взводе рядом стояли ячейки с винтовками и ячейки с миноискателями. Две ячейки всегда рядом стояли. Ведь на минном поле они все равно с винтовкой работали, это обязательно было: миноискатель в руках, а оружие за плечами.
- Когда Вы служили во взводе, с вами проводились какие-нибудь занятия?
- Проводились. Командир взвода проводил. Замполита у нас не было, поэтому все делал командир взвода.
- Какие обычно занятия проводились?
- Идеология. Мы крепко были подкованы идеологически: «Все для Родины!»
- Агитаторы во взводе были?
- Были, боевые листки составляли. А я эти листки потом писала, потому что я же писарем была.
- Что писалось в боевых листках?
- Примеры различные показывались. Если кому-то давали Героя Советского Союза, об этом сразу сообщалось. Помню, писала я как Виктор Мирошниченко бросился на амбразуру, повторил подвиг Матросова. А он еще и в железнодорожных войсках был! Поэтому боевыми листками распространялись примеры героизма. Вот такая была наша агитация.
- Комсомольская ячейка была во взводе?
- А я тогда не была еще комсомолкой. Я, можно сказать, пионеркой как ушла в армию, так ею и оставалась. Я, по-моему, комсомолкой даже и не была потом, сразу в партию вступила. Но в партию вступала я уже «на гражданке».
- Особый отдел при батальоне был?
- Был, от этого никуда не денешься. Боялись его все.
- Были какие-то случаи, заставлявшие бояться его?
- Были. В штабе у нас служил один офицер, у него фамилия была Бернос. Он очень хорошо пел «Калинку». А потом его «СМЕРШ» забрал. А за что забрал, неизвестно. А пел он действительно хорошо: как запоет, так все собирались его хоть немного да послушать. Не знаю, может его отпустили, а, может быть и не отпустили.
- Художественную самодеятельность не пытались создать у вас в батальоне?
- Нет, некогда было самодеятельностью заниматься.
- Минутки свободного времени бывали?
- Бывали.
- Чем занимались в это время?
- Бывало едем в эшелоне, на остановке выскакиваем из вагонов, тут же народ, откуда-то появляется гармошка – и пошли все играть, танцевать! Потанцевали немного, слышим, кричат: «По вагонам!». Все разбегаются в разные стороны, каждый в свой эшелон. А эшелоны идут навстречу друг другу. Откуда брались эти гармошки? У солдат всегда был при себе какой-нибудь музыкальный инструмент: сначала гармошки, а потом, когда к немцам зашли, появились трофейные губные гармошки и аккордеоны. Солдаты научились играть на этих губных гармошках. Вот такая «самодеятельность» у нас была.
- Какие трофеи для себя брали в Германии кроме губных гармошек?
- Брали. Мой муж, например, уже будучи мужем, трофейные машины брал. Я помню, «Мерседесы» у них были в автороте, такая машина тупая. У наших машин капот, а под ним мотор, а у этих «Мерседесов» мотор был прямо под ногами. Едешь, и как будто из окна сейчас выпрыгнешь. Кроме машин он в автороту себе брал и трофейные мотоциклы. Он все делал для своего взвода. Родных у него не было, он был детдомовцем.
- Откуда он родом был?
- Сибиряк, бийский.
- Трофейная техника, она для военных нужд шла, а что из трофеев брали для личного пользования?
- Тряпки брали. У меня, помню, после войны был плащ красивый, с застежками. Уже когда были женаты, в апреле 1945 года, поехали однажды «трофеев пошукать». Машина то всегда была у мужа в распоряжении, мы взяли с собой солдат и поехали. Мы с мужем сидим в кабине, а двое солдат наверху, в кузове сидят. Мы взяли тогда с ним для себя ручную швейную машинку «Зингер». Вернее, мы даже из кабины не вылезали, солдаты сами нам ее принесли. А потом слышим, дети заплакали, женщины завизжали. Что там наши солдаты творили, мы не знаем. Муж вышел, как следует пустил «по-матушке», посадил солдат в кузов, и мы уехали. Больше мы не ездили за трофеями ни разу.
Еще муж взял велосипед и мотоцикл для личного пользования. Он к тряпкам был равнодушен, а вот техника его, как механика, очень привлекала. Детдомовец есть детдомовец.
- Как к вам относилось немецкое население?
- Я их не видела. Я не знаю, где они были – или попрятались или убежали. Вот только на хуторе тогда слышала визг этот женский, а так вживую никого не встречала.
Входили в дома к ним. Дома у них, конечно, по сравнению с нашими белорусскими деревнями, где одни обожженные трубы! Хоть и у них были разрушенные дома, но они все были в большинстве своем красивые, уютные, чистые, в палисадниках. У них в домах мебель хорошая стояла, люстры висели, а у нас в стране этого еще не было даже. У нас в стране ведь тяжелая индустрия развивалась сильнее, чем легкая.
- Вы за трофеями ездили не в город?
- В хуторок какой-то ездили.
Мне Линович однажды говорил: «Вот дойдем до Берлина, я тебя отправлю учиться. У меня жена в институте работает, у меня друзей там много, они тебе во всем помогут». Но до Берлина я не дошла. Числа пятнадцатого апреля нас погрузили в эшелон и перевели на Восток. Там начинали готовиться к войне с японцами.
– Не вспомните, как называлось место последней дислокации вашего батальона на территории Германии?
- Город Найденбург.
- И куда прибыл ваш эшелон?
- На Байкал, станция Слюдянка. Это самая южная станция на Байкале.
- Эшелон шел без остановок?
- Постоянно нам зеленый свет давали, быстро добрались. Вот какого числа мы туда приехали, я не помню. Байкал находился рядом со станцией и мы, когда приехали, все повыскакивали из вагонов и побежали на него смотреть. Вы знаете, если говорить современным языком, то я обалдела! Такой воды я никогда не видела. Конец апреля, а по воде медленно плывут огромные ледяные айсберги.
Привезли нас в Слюдянку, разместили нас в настоящих домах, для штаба был выделен отдельный большой дом, в котором разместились сразу все отделы: и строевой и тылы разные. А я все равно служила там же, хоть и замужем была. А после нашего приезда дней через десять, наверное, и День Победы наступил. Пока мы ехали, наши немцев добили.
- Как Вы узнали, что настала Победа?
- Нам сразу всем это объявили. Шума было! Сколько на улицы вышло народу! И на колясках люди были, и больные и слепые – все! Музыка играет, слезы, люди обнимаются. Стреляли все, кто из чего хотел, у кого что было. Тогда все офицеры имели пистолеты, это потом был приказ и их отобрали. Но это спустя годы, в пятидесятых годах.
Когда в августе объявили о начале войны с Японией, наш штаб из Слюдянки не выезжал. Муж уезжал со своими машинами туда, а я нет, я при штабе оставалась.
- На фронт отправили только автороту?
- Нет, весь батальон. Только штаб оставался на месте. Но медаль «За победу над Японией» у меня есть, потому что есть такое правило, что, если хоть одно подразделение войсковой части участвовало в боевых действиях, награждаются все.
У меня даже и белорусская медаль есть за освобождение Белоруссии. Из посольства мне присылали.
- Раз уж заговорили про награды… Часто награждали ваш батальон?
- Награждали, часто награждали. Но в большинстве своем это касалось, знаете ли, офицеров, которые были поближе к штабу. У моего мужа была «Красная звезда», медали «За отвагу», «За боевые заслуги». А до простых бойцов награды не очень часто доходили. Девчонок, бывало, награждали, которые в строевом отделе машинистками служили. Строевой отдел – это центр штаба, поэтому они там крутились поближе к начальству.
- Были случаи, когда девчонки по беременности демобилизовывались?
- Много уходило по беременности девчонок.
- Кроме Вашего, заключались еще браки в батальоне?
- Нет, не было. Хотя, чего греха таить, жили все девчонки с офицерами. Если их человек двадцать всего было на весь батальон, то они все нарасхват были. Потому по беременности многие и уезжали. Я помню, начальник отдела ГСМ девчонку отправил, Марусю Пономареву.
- Было какое-нибудь наказание офицерам за это?
- Нет. Просто в санчасти врач напишет «по такой-то статье, по беременности» и все. Никого не наказывали.
А одна девчонка у нас сама застрелилась на почве любви. Еще одна девчонка на мину наступила, у нее нога вместе с сапогом выше головы улетела. Опасно все-таки было. Кругом поля были заминированные, а ее куда-то послали, может связь наладить – она связистка была.
Конечно, были смерти. Много смертей.
- Как осуществлялась помывка личного состава и стирка его обмундирования?
- Позади нас, во втором эшелоне, всегда двигался банно-прачечный комбинат, в котором бани там были. Женщины, которые в нем работали, погон не носили, были вольнонаемные. Они как гражданские люди считались. Хоть они и подальше нас от фронта были, но бомбежки и их тоже доставали.
А еще у нас случаи были. На реке немцы отступали и свои огромные танки, не знаю, «Тигры» или «Фердинанды», оставляли в лесу по причине отсутствия горючего. Маскировали их песком, ветками. И вот эти замаскированные танки нас обстреливали вблизи из пулемета. Сама я не видела, но говорили, что там сидели пулеметчики как «камикадзе».
- Солдат немецких доводилось видеть Вам?
- Нет. Только пленных. Когда вошли в Германию, там столько наших войск было, что негде яблоку упасть было. Везде только одни указатели висели: «Хозяйство такого-то». Указателем, как правило, была обычная палка, с одной стороны заостренная и на ней надпись. На указателе не писался номер полевой почты, только фамилия командира.
Когда мы вошли в Германию, наши тылы поотстали и не поставляли нам одежду: в апреле месяце мы все еще в зимних шапках ходили. Войскам нужны были снаряды, вооружение, техника. И даже у нас в штабе не хватило обыкновенной бумаги.
Мне один из наших инженеров говорит: «Ты бы расстаралась где-нибудь найти бумаги. Может, в строевом отделе есть. А то даже пояснительную записку не на чем писать. Ты же все-таки писарь у нас!»
Я пошла искать бумагу. И кто-то из солдат мне сказал, что недалеко, за углом, есть книжный магазин: «Он сильно разбитый, посмотри, может быть там бумага есть».
И я пошла. Думаю, чего мне бояться, когда кругом наши солдаты. Стоит огромный разбитый дом, дыра у него в задней стене такая, что можно было прямо на танке въезжать. Вошла я в этот пролом. Внутри был потолок проваленный, штукатурка обсыпалась, грязи было много, в общем как обычно, когда в помещение попадает снаряд. Я посмотрела: всюду книги валяются разорванные. Вдруг увидела лежащие запыленные серые бумажные мешки. Ну, обрадовалась я. Взяла, начала их собирать, от пыли отряхивать. Свернула их в рулон и уже уходить собралась. А потом подумала: «А дай-ка, я посмотрю, что ж там впереди, перед домом, есть». Прошла я через весь этот магазин и вышла на парадное крыльцо. Крыльцо это было из трех полукруглых ступенечек, как сейчас помню. И козырек при входе подпирали огромные толстые колонны. Я это хорошо запомнила, на всю жизнь!
Стою, любуюсь этим местечком. И тут как даст автоматная очередь! От этих ступенек только искры полетели! Я сразу спряталась за эту колонну и дала оттуда деру. Испугалась я сильно, даже мешки позабыла взять. Если бы немец взял сантиметров на десять повыше, точно по ногам бы мне попал. Потом мне ребята говорили: «Это какой-нибудь недобитый мальчишка молодой стрелял. Потому что эсэсовец сразу попал бы».
Прихожу я к себе. Линович сразу по моему виду понял: «Что случилось у тебя?» Говорю, мол так и так, Кондрашов мне сказал бумагу достать, и я пошла. «За то, что ты пошла самовольно искать бумагу, не доложив никому, двое суток гауптвахты тебе!» Я думала он меня после произошедшего пожалеет, а он мне двое суток гауптвахты! Правда, еще до того, как пришел разводящий, Линович остыл и отменил свой приказ. Так что я на гауптвахте отсидела лишь условно.
- Гауптвахта где находилась?
- Она всегда была при батальоне. Какое-нибудь здание под нее выделялось и туда народ отправляли, отбирая ремни. Мне было стыдно, думала: «Как это меня поведут на гауптвахту, да без ремня! Какой стыд и позор!» Я в слезы и уже не от того, что меня чуть не подстрелили, а от того, меня вот так припозорят. В общем, натерпелась я страху. Да кроме этого было еще много страшных минут.
- Что самым страшным для Вас было?
- Самое страшное – это одиночество, когда остаешься совсем один. Когда кругом свои родные солдаты – это родной дом, с ними не страшно. Одиночество меня застало однажды.
На какой-то реке делали мы мост и подъездные пути. И наш эшелон, после выполненных работ, перебрасывали на другое место, а куда – было засекречено. Об этом знали только отцы-командиры. Я была дежурной по штабу. В эшелон уже погрузили солдат, уже паровоз прицепили. И вдруг Линович говорит: «Я не все документы отдал эксплуатационникам», - это которые шли за нами и принимали наш объект, - «Ты около моста видела их блиндаж?» Я говорю: «Конечно, мы же там жили», - а там был огромный такой блиндаж. «В этом блиндаже командир эксплуатационников, отнеси ему документы быстрей». Это был март месяц, уже тепло было, и я из штабного вагона даже без шинели выскочила, в одной гимнастерке. Только взяла пакет и сразу побежала к блиндажу.
Отдала. Там до блиндажа недалеко было, может метров пятьсот. Но в это время налетели немецкие самолеты и начали бомбить наш эшелон. И дежурный по эшелону дал команду увести состав в лес, который рядом находился, чтобы там скрыться от налета. А я осталась одна. Последние две платформы, на которых всегда зенитки стояли, скрылись в лесу на моих глазах. Кстати, зенитки не подчинялись нашему командиру части, у них свое командование было. В общем, выскочила я, а эшелон мне только хвост показал и ушел в лес. У меня ни документов при себе не осталось, только красноармейская книжка, и я, к тому же, совсем не знала, куда уехал эшелон.
Села я на рельсы и, конечно же, заплакала. После бомбежки стояла такая тишина, аж давит на уши! Во время этой бомбежки у нас в эшелоне разбомбили пекарню, все тесто по лесу разлетелось. Тогда немец понаделал делов: много попаданий было в эшелон. Правда, солдаты быстро отцепили разбитые вагоны, сбросили их под откос, перецепили уцелевшие вагоны и эшелон ушел в лес.
Сижу я, плачу, и думаю, куда же мне идти. Местного населения в округе тоже нет, еще не пришли. Может где-то в деревнях они уже были, но рядом с мостом еще никто не возвратился. А мне страшно. Тут из-под талого снега то пушка торчит, то машина кверху колесами валяется, мотоциклы разбитые. Наверняка где-нибудь и трупы валялись, я не знаю.
И вот это чувство одиночества я запомнила на всю жизнь. Тишина вокруг и людей никого. Эксплуатационники туда только свой штаб успели привезти, а его роты еще не успели подтянуться.
Сижу я, и вдруг мне сзади на плечо чья-то рука ложится. Я аж подскочила. Оборачиваюсь, а это наш солдат. Оказывается, Линович быстро выписал командировочное предписание этому солдату на него и на меня, и указал пункт, куда прибудет наша часть. Ему дали несколько банок консервов и сухарей. Этот солдат мне даже шинель принес. Ох, как я обрадовалась!
- Выходит, что эшелон ушел не просто в лес, а отправился к месту назначения?
- Да, он пошел туда, куда ему положено было идти. А так как он шел медленно, по нашим же путям, где больше двадцати километров в час идти нельзя было, то мы побежали догонять наш эшелон. День мы бежали, но не догнали его. Где-то вдалеке видно его, но он все-таки поезд и идет быстрее, чем мы бежим. Ночь мы тоже бежали вдогонку и догнали его только утром, когда состав остановился на станции Касторная. Это была узловая большая станция, на которой стояло много эшелонов. Среди этого множества эшелонов мы нашли и свой.
Уставшие мы были сильно, ведь двигались и день и ночь. Продукты все по пути съесть успели, поэтому были голодные.
Только мы пришли утром, а тут опять началась бомбежка этой узловой станции. Народ прятался от налета в кустах и под вагонами, лишь бы успеть выскочить из вагонов и где-нибудь спрятаться. И так мы несколько раз выбегали: только отбомбится одни, как тут же другие налетают. А потом я устала бегать туда-сюда, сил у меня уже не было, и я просто на нары легла, шинель на голову накинула и будь что будет! Сразу же уснула как убитая и ничего не слышала сквозь сон. Проснулась только тогда, когда эшелон застучал колесами по рельсам: нашему эшелону дали «зеленую улицу» и мы поехали.
- Куда направлялся эшелон?
- Мы прошли краешком Украину, направляясь на Оршу, на Овруч, на Житомир и свернули в Белоруссию.
- Вы упомянули, что были дежурной по штабу в эшелоне. Что входило в обязанности дежурного по штабу?
- Во-первых, весь эшелон был телефонизирован: телефоны были и в головных вагонах, и в штабе, и у начальника эшелона был телефон. Поэтому обязательно нужно было отвечать на все телефонные звонки. Наши штабные отделы были в двух-трех вагонах, поэтому наверняка я была не одна такая дежурная. По крайней мере, в нашем вагоне, где находился наш отдел и еще пара других отделов, я дежурила.
- Вы размещались в другом вагоне, а в штабной заступали на дежурство?
- Да нет, я тут, в штабном вагоне так и жила. Как правило, все писари и машинистки так и размещались в вагонах при своих отделах. А остальной личный состав размещался в обычных товарных вагонах, потому что пассажирских вагонов не было ни одного. Да и штаб тоже в таких же товарных вагонах размещался.
- Вы упомянули про зенитки на железнодорожных платформах. А когда восстанавливали мосты, было у вас какое-то противовоздушное охранение?
- Были, были зенитки, вокруг моста стояли замаскированные. Даже и на противоположной стороне реки иногда стояли зенитки. Потому что налеты и бомбежки были постоянные.
- А во время ремонтных работ охрана самих ремонтников и саперов была как-нибудь организована?
- Нет. У них у каждого было при себе оружие. А, при необходимости, командиром взвода подавалась команда «В ружье!».
- Проводились ли в подразделении учебные стрельбы, чтобы научить бойцов метко стрелять? Или автомат и винтовку выдали и этого было достаточно?
- Да кто там учил! Им самим приходилось учиться, уже по живым целям.
- Вам по живым целям тоже приходилось стрелять?
- Мне – нет. Мне не приходилось по живым целям стрелять. При мне не было таких нападений на нас. Но солдаты рассказывали, что у них такое иногда случалось, приходилось им отстреливаться. Вот, как я рассказывала, танки тогда нас обстреливали. Их, конечно, сразу засекли и уничтожили. Я видела их: здоровые такие, страшные! Они были в землю закопаны и сверху на них ветки и сетка маскировочная наброшены были.
Однажды снаряд влетел прямо под дом, где мы жили, и не взорвался. Такая чушка влетела! Может быть это результат работы наших пленных, которые на немецких заводах были. Наши минеры сразу вытащили этот снаряд и обезвредили его, конечно.
- Деньги Вам какие-нибудь платили во время службы?
- Нет, я не получала никогда денег. Не знаю, как офицеры, но лично я не получала никогда. У офицеров, конечно, аттестат был, и они высылали деньги домой. У мужа моего, знаю, был аттестат, а у меня не было.
- Были потери в батальоне во время боевых действий с японцами?
- Были, муж мне рассказывал. Какая же война без потерь? С этими камикадзе-смертниками приходилось сталкиваться им.
- А когда Вы демобилизовались?
- Перед самым новым 1946 годом. Если на западе война летом закончилась, когда немцев разбили, то здесь, из-за войны с Японией, демобилизация войск задерживалась. И то, в конце 1945 года у нас демобилизовали только женщин, а мужчин еще нет!
- В каком звании Вы демобилизовались?
- Ефрейтор.
- Это звание Вы получили, уже работая в штабе?
- Нет, еще когда в минно-подрывном взводе была. Там мне полосочку одну на погоны наклеивали.
После того как третьего сентября война закончилась, муж мой вернулся и мне пришлось много-много с ним поездить по стране. Всю Сибирь объездили, Южный Урал, приехали в Центральную Россию. А потом мужа одного, без части, переводом, тогда офицеров просто переводили из части в часть, отправили в Красный лиман Донецкой области. Там у меня родился сын. Когда мужа с частью перевели в Казахстан, я уехала вместе с сыном к родителям в Кубинку, они уже вернулись из эвакуации. Там перезимовала, а весной уехала к мужу в Усть-Каменогорск. Там солдаты жили в огромных палатках. Между стенами палатки плетень ставили, обмазывали его глиной, утепляя, и таким образом жили. А офицеры жили по-разному: часть в «финских домиках», а часть в землянках. Но сколько там змей! Там очень много змей! Они заползали даже к нам в жилища. Бывало, идут мужья на обед, а они лежат на крылечке, повытягивались, греются.
После Казахстана мужа перевели в Краснодарский край, город Тихорецк. И тут вышел хрущевский приказ о сокращении армии на один миллион двести тысяч человек. Это убило моего мужа. Ему не дали дослужить до полной пенсии всего девять месяцев. Он у меня 1918 года рождения был. Призвался в армию он в 1938 году, перед началом войны служил во Львове. Там они попали в окружение, выходили из него по болотам, по лесам. Там, в лесу он в партию вступил. Но знамя части они из окружения вынесли, поэтому их контрразведка не коснулась. И вот его, которому достались первые пули войны, выгнали из армии по этому дурному приказу. И у него не выдержало сердце, он умер от инфаркта. Это сейчас называют «инфаркт», а тогда врач мне сказал: «Разрыв сердца». Он умер практически на ходу: в десять часов приехал из командировки, а в одиннадцать уже был мертв. И стала я вдовой в тридцать три года с двумя детьми, потому что у меня к тому времени родилась еще и дочь.
После смерти мужа я не осталась в Тихорецке, а уехала в Тамбов к сестре. И вот только там я начала свою «оседлую» жизнь. Двадцать лет я прожила в Тамбове. Я решила пойти учиться. Сначала я окончила восьмой класс в вечерней школе, потом десять месяцев проучилась на бухгалтерских курсах. Я боялась бухгалтерской работы, боялась, что ошибусь в чем-нибудь и меня посадят за это. Поэтому после курсов я поступила в техникум, где проучилась четыре года. Техникум был планово-экономическим и являлся филиалом московского института, поэтому госэкзамены я ездила сдавать в Москву и в тридцать девять лет я получила диплом экономиста. После этого работала на заводе «Тамбоваппарат», который выпускал продукцию военной радиопромышленности. На пенсию я вышла в 1980 году.
Вот и вся моя жизнь.
 |
Автор выражает огромную признательность за помощь в организации интервью Лидии Федоровне Николайчук, председателю общества инвалидов Среднеахтубинского района Волгоградской области.
| Интервью и лит. обработка: | С. Ковалев |
